Рощин Михаил. Спешите делать добро

   Борис. Я тут поблизости калымил, проводка там в одной шараге сгорела…
   Оля. Чумадан убрать?
   Зоя. Че-мо-дан, Оля! (Сдерживается.) Да, вон туда его, пожалуйста, наверх… Опять провода чинишь? Монтер с дипломом! Эх ты, Боря, Боря! Отстаешь ты что-то от жизни! (Берет у него сигарету.)
 
   Борис пожимает плечами, усмехается.
 
   Что-то уже не смешно, Боря?
 
   Борис пожимает плечами.
   Оля вспрыгнула на стул, ставит на шкаф чемодан, вытянулась.
   Зоя перехватывает взгляд Бориса, каким он покосился на Олю.
 
   Борис. Кадры-то подрастают… клевые… (Тушуется.)
 
   Пауза.
 
   Зоя. Оля! Иди, пожалуйста, все!
 
   Оля спрыгивает, смотрит не понимая.
 
   Иди, я сейчас.
   Оля. Куда идти-то? Зачем опять, как Раскладушка?..
   Зоя. Иди.
   Оля(о Борисе). Он чайку зашел…
   Зоя. Хорошо, иди…
   Оля. Хочите – пойду. (Выходит.)
   Зоя. Понимаешь, я этого жаргона не воспринимаю… И, пожалуйста, при мне…
   Борис. Да, все, я, конечно…
   Зоя. Извини, но…
   Борис. Ты извини…
 
   Зоя выходит. Борис медлит, не зная, пойти ли ему за ней или уйти прочь.
   Входит Сима. Издалека испытующе смотрит на Бориса.
   Подходит, обнимает, прижимает к груди его голову. Он ткнулся, как маленький.

Часть вторая

3. Филаретова

   На сцене и теснота и разлад, все переплелось – это потому, что наша история выходит на люди, наружу, перегородки падают.
 
   Во-первых, три старухи, как три совы, сидят у подъезда: старуха с клюкой, старуха в очках, старуха с термосом.
   Во-вторых, появились канцелярские столы: за одним – незнакомый нам Усачев, за другим – тоже чужая для нас Филаретова, лет сорока женщина, в жабо, но с военной выправкой.
   В-третьих, Горелов и Аня, мокрые от дождя, входят в квартиру Горелова. Горелов изрядно хмелен.
   В-четвертых, Мякишев сидит, нетерпеливо курит как бы у дверей Усачева.
   В-пятых, тетя Соня бродит туда-сюда с собачкой на руках.
   В-шестых, Сима, уныло подпершись, поет: «Мне кажется, что вы больны не мной…»
   В-седьмых, Сережа и Оля смотрят телевизор, смеются. А Зоя неприкаянно то посмотрит тоже, то отойдет.
   Кроме того, телефоны звонят, машины стартуют с перекрестка,то радио врывается, то регулировщики свистят, одно перебивается другим.
 
   Филаретова(по телефону). Я диктую, пиши. «На ваш запрос… исходящий номер 026 тире 574 от четырнадцатого февраля сего года директор школы товарищ Мак сообщил… учащиеся 7-го „А“ класса Баринов Николай и Баринов Олег были отчислены за хулиганское поведение условно, сроком на неделю… на неделю».
   Тетя Соня(старухам). Что делается, вы подумай­те! Ай-яй-яй!
   Старуха с термосом(басом). На одну ногу на­ступить, а за другую дернуть! Вот!..
   Старуха в очках. А по мне-то, пусть. Не вижу, не слышу.
   Старуха с клюкой(кряхтит). Помирать надо, помирать. Глаза на ето на все не глядят.
   Мякишев(идет через сцену, переключает телеви­зор, почти кричит). Третью программу надо смотреть, третью, учебную! (Возвращается.)
   Горелов. Ура! Вот мы и дома! (Плюхается в крес­ло.) Значит, по-твоему, я ему зави… Я? Ему? (Смеется.)
   Аня. Хватит, Витя. Дай плащ.
   Горелов. Я! Ему!
   Аня. Я уйду.
   Горелов. Ты не можешь уйти. Потому что все такси идут в парк. А ты пришла ко мне. Вот мой парк. Аллеи!.. Дышите глубже, как говорит один дурачок… И мне в плаще очень хорошо. Давай гулять в моем парке… Я тебе сказал, да? Уже сказал? Что я. Тебя. А?
   Аня. Сам ты дурачок.
   Зоя(Мякишеву, издалека).Ну что ты дергаешься?
   Мякишев(не сходя с места). Потому что я говорил! Устроить ее надо! Учиться! А мы – завтра, завтра! Лето красное пропели, оглянуться не успели!
   Зоя. Я виновата?
   Мякишев. Не ты виновата! Никто не виноват!
   Зоя. Она сама не очень рвалась.
   Оля(с места). Ну чего мне учиться-то? Я восемь прошла, хватит.
   Зоя. Только не надо – восемь. Скажи – шесть.
   Оля. Ей-богу, восемь! (Вспоминая.) Первый, вто­рой… (Беспечно.) Мне и без того хорошо. Я школу-то не люблю.
   Мякишев. Оля, мы хотим из тебя человека сделать!
   Оля. Нешто я не человек!
   Сережа. Правда что!
   Мякишев. В общем, я не знаю что! Ни черта не успеваешь. Не было у бабы хлопот.
   Зоя. Не у бабы хлопот, а назвался груздем…
 
   Мякишев машет с досадой рукой. Сережа переключает телевизор на музыку.
   Сима поет. Тетя Соня подходит к ней – Сима отмахивается. Мякишев идет к столу Усачева, садится.
 
   Филаретова. Диктую дальше. «Однако впослед­ствии школу больше не посещали…»
   Усачев. Ну, ты поподробней немножко…
   Мякишев. У меня память хорошая, пожалуйста, только зачем это?
   Усачев. Лично мне просто интересно, как ты ре­шился? Тут со своим-то с одним не управишься. Ну а как член бюро я обязан разобраться, мне же поручили… Да чего ты зазернился заранее? Мякишев! Мы ж тебе добра хотим. Давай излагай, а то мы футбол с тобой зевнем се­годня. Три гола будет – вспомнишь меня! Ну!..
   Мякишев. Да нечего и рассказывать-то…
 
   Сима поет.
 
   Горелов. Почему дуракам легко? Потому как природа велит, так он и делает. Устал – поспал, оголодал – поел, время пришло – произвел себе подобных. И разду­мывать нечего. Пищит котенок под дверью – молочка ему! Вот ты и добрый, вот ты и человек!
   Аня. Дался тебе этот котенок!
   Горелов. А зачем – он не думает! Что будет – он не думает! Потому что если думать, то ясно!.. Тихо! Ясно! Что мы не имеем права… Поймите: жена, близкие, дети, всякие кошки, мышки – нет! Нельзя этого!.. Вдруг что-нибудь случится?! Как тогда? Вы можете это перене­сти?.. Вот я один. Меня никому не жалко, и мне никого не жалко. Разве в этом… в моей позиции… В этом боль­ше любви к человеку, чем во всем вашем альтруизме! Да! Я не об-ма-ны-ваю! Не о-бе-щаю!
   Аня. Не кричи. Я уже слышала это сто раз. Что ты один. Дай плащ.
   Горелов. Тихо! Вы должны понять: жизнь – страш­ная вещь!
   Аня. Интересно. Я устала, я пошла в ванную.
   Горелов. Страшная!.. Страшная!..
   Старуха с клюкой. Нет, помирать, помирать надоть…
   Мякишев(Усачеву, вспоминая). Ну вот. Второй раз приезжаю на станцию – опять никто ничего не знает, поезда не идут, холодно, накурено, на скамейках спят… Но, понимаешь, настроение у меня было отличное… Да! (Смеется, с сожалением.) Месяц дома не был, еду, под самый праздник… От поселка до станции на оленях паренек-комяк домчал, а у меня фляжечка со спиртом в запазухе, мы с ним по глотку сделали, снежком заели…
   Усачев. Ты просто под банкой был, Мякишев, так и скажи! (Смеется.)
   Мякишев. Не надо. Мы месяц из шахты не выле­зали…
   Усачев. Универсальная объяснительная, чудак! «Был под банкой». Все прощается.
 
   Смеются.
 
   Мякишев. Дурила! Вспомни, сколько нас зимой трясло с девяносто третьим комбайном! А мы его пу­стили!
   Усачев. Был под банкой, и все дела!
   Мякишев. Ладно, ты слушаешь, так слушай. При­ехал я, значит, на станцию, а там такая петрушка.
 
   Возможно, Оля приближается к Мякишеву, слушая его.
 
   Вышел на перрон, а там метет, мгла, хоть и день белый… Еще б полминуты – я б обратно ушел, но тут в конце пер­рона от уборной – такая каменная, беленая уборная, как на станциях бывает, – вижу, фигурка прыг вниз. На ко­ленки упала, вскочила и через пути, через сугробы – вот так влево, наискосок. Я глянул, а оттуда, из-за вагонов, – паровоз задом. По третьему или четвертому пути. Товар­няк. Я еще порадовался: ну, думаю, пошли поезда, уедем!.. А она, значит, бежит. И мне видно, что прямо туда, наперерез. Меня вроде толкнуло. Сам не знаю по­чему. Но как-то не так она бежала, не по делу. А паровоз чешет… Тут я уж как-то больше не раздумывал – прыг­нул тоже и за ней. За сугробами она пропала, а паровоз вижу. И чувствую, не догоню. Стал кричать на ходу, шапкой махать… Спасибо, сцепщик спереди на подножке ви­сел… а машинист ни меня, ни ее не видит… Сцепщик кинулся, швырнул ее уже в последний момент. А сам бы паровоз не остановился…
 
   К концу монолога Оля может оказаться рядом с Мякишевым, он обнимает ее за плечи, она заплачет, уткнувшись ему в грудь.
 
   Ну я не могу, понимаешь?.. Я домой, на праздник, а тут такое дело…
   Филаретова. «Администрация школы в лице клас­сного руководителя 7-го „А“ класса, а также завуча обра­щалась к родителям Баринова, почему их сын Николай, а также близнец Олег перестали посещать школу, на что было буквально заявлено: „Вы их спросите!“ Таким обра­зом, администрация школы в дальнейшем вынуждена была снять с себя ответственность…»
 
   Оля возвращается на место.
   Аня приносит Горелову кофе и рюмку. Поит его.
 
   Горелов. Какая щедрость, королева! (Целует руки.) Приказывайте, ваше величество! (Становится на колени.)
   Аня. Снимите плащ!
   Горелов. О, только не это.
   Аня. В таком случае, сударь, мне придется послать вас… в страшную ссылку.
   Горелов(обнимает ее ногу).О, пощадите!
   Филаретова. Черт знает что люди творят! (Кла­дет трубку.) Нет, так мы не построим!..
 
   Зоя начинает переодеваться, глядит на часы. Сережа и Оля уходят.
 
   Усачев. А мой! Как в этот, понимаешь, переходный возраст вступил – ну, конец! Из пионерлагеря-то это он сбежал – слышал, шум тут был на весь НИИ? Мой. Дис­циплина, видишь, ему надоела. Два дня искали, вожатая седая стала, а он к бабушке подался в Смоленск!
   Мякишев. Слушай, Усачев, дайте вы мне самому с этим разобраться, я ж не маленький.
   Усачев. Да я разве против? Но мне что-то доложить надо?
   Мякишев. Вот и доложи: Мякишев, мол, сам разберется. Хочешь, вместе к Николаю Ионычу зайдем?..
   Усачев. Мне же поручили, Мякишев! Письмо поступило? Реагировать надо?
   Мякишев. Мне бы показали.
   Усачев. Письмо? Да оно не у меня. Зачем тебе? Глу­пое письмо… Да ты не переживай, что ты, ей-богу! Разве мы тебя не знаем! Дадим отповедь в случае чего!..
 
   Сима поет. Оля возвращается с раскладушкой. Облокотясь на нее, продолжает смотреть телевизор.
 
   Аня(гладит, успокаивает Горелова). Притихни, при­тихни, ну, хватит…
   Горелов. Конечно, хорошо быть добрым, но как? Хлопот не оберешься. Все к тебе полезут. Профессия: делальщик добра. (Смеется.) Один попробовал – один! – его две тыщи лет забыть не могут! Мы произо­шли от обезьянки презиодаписа, мы только вчера с чет­веренек поднялись, мы хитрые, злые животные, помещен­ные в опасную, непостижимую для нас среду обитания. В борьбе за существование нет места альтруизму, это вы­думка богатых бездельников!
   Аня. Интересно.
   Горелов. Я давно понял, давно: ничего нельзя де­лать. Ты ничего никому не делаешь, и тебе не сделают…
   Аня. Витя!
   Горелов. Нет, я уважаю профессионализм, пожа­луйста! У вас эмоции, движения души, сострадание? Из­вольте! Изучите, взвесьте, запрограммируйте, и пусть ма­шина вам выдаст: делать или не делать ваше добро!.. Да-да, это не так смешно! Это будет моральнее, уверяю вас! Ибо мораль вот здесь! (Стучит себе в лоб.) Мыслить правильно и поступать умно – вот добро! Умейте делать добро!
 
   Аня все-таки стаскивает с него плащ.
 
   Не надо, мадам. Я вас не знаю. В плащах спать замеча­тельно – сухо… Но в том-то и дело! Кто способен мыс­лить правильно и умно поступать? Кто?..
   Аня. Ты, только ты один.
   Горелов. Извините… не надо… я не нуждаюсь ни в ком…
   Аня. Помолчи, несчастный… (Продолжает разде­вать его.)
 
   Сима поет.
 
   Усачев. Значит, так она у тебя и живет? А учиться? Работать?
   Мякишев. Понимаешь, в том и дело! Паспорта еще нет, только в ноябре получит, мне обещали насчет вечер­ней школы, придется, правда, схимичить…
   Усачев(смотрит на часы). Я вижу, тебе бы вообще-то помочь надо…
   Мякишев. Не мешали бы, и на том спасибо.
   Усачев. Ладно обижаться! Нам ведь главное, чтоб ясность была.
   Мякишев. Ну какая еще ясность?
   Усачев. Полная, Мякишев, полная! Ну, бежим, а то зевнем первый тайм как пить дать!
 
   Пожимают руки. Усачев треплет Мякишева по плечу, уходит. Мякишев медлит.
 
   Тетя Соня(Симе). Симочка, что же будет?
 
   Сима отмахивается, уходит, тетя Соня – за ней.
 
   Горелов. Хорошо, я тебя повеселю… Идет пьяный по берегу. Видит – часы. Поднял, послушал. «Тик-так, тик-так». «Живая еще», говорит, и в море их!
   Аня. В третий раз рассказываешь, несчастный! (Уво­дит его.)
 
   Вперед выступает Зоя – в плаще, с зонтиком, сумкой.
   А у себя за столом встает и закуривает Филаретова.
   Мякишев идет и решительно выключает телевизор.
 
   Мякишев(Оле). Ну, что ты смотришь? Двенадцатый час, ложись.
 
   Оля потупилась, молчит.
 
   (Вздыхает.) Эх, что делать будем?.. Стелись, я ухожу.
 
   Пауза. Оля ставит раскладушку. Мякишев смотрит, потом быстро выходит.
   Оля распрямляется и глядит ему вслед.
   Зоя садится у стола Филаретовой. Они как бы продолжают разговор.
 
   Филаретова. Так. Это все понятно. Хотя тоже… в наше время… взять на себя такую обузу…
   Зоя. Разве не берут в наше время детей? Из детских домов или?..
   Филаретова. Детей? Почему! Берут. Только больше приходится сталкиваться, что оставляют. И в роддо­мах и вообще. Когда он вырос – конечно, а вот месяц-два – кому он нужен?
   Зоя. Как – кому? У вас есть дети?
   Филаретова. У меня – это к делу не относится… Ладно, не будем отвлекаться на лирику… Я еще объясняю: думаете, нам охота в таких делах копаться? Но у нас сигнал, мы обязаны внимание обратить? В восточных республиках, не слыхали, какие дела на этой почве слу­чаются? Да и у нас! С этой акселерацией – лучше б ее не было! И мы здесь поставлены бороться. А так мы не построим.
   3оя. Об этом я даже думать не хочу.
   Филаретова. Хочешь не хочешь, а надо. Вам в ди­ковинку, а я восемь лет тут, навидалась! Да еще в мили­ции когда работала. Мы привыкли: Человек – это звучит гордо. Гордо, верно. Но какой человек? Гордо он зву­чит – пьянь, мразь, развратник, фарца? Без воспитания, бескультурный, без контроля, как он звучит? Да он зверь, его вот как надо держать. Молокососы, только вы­лупились, а они уже из себя корчат! Писюхи, малолетки – тьфу! И как эта зараза все проникает, проникает! Если б вы знали, что мы знаем! Что люди-то творят! Сроду такого не бывало! На другого ни за что не поду­маешь, а он, нате вам, только звучит гордо, а колупни – козел!
   Зоя(подавленно). Не знаю. Я не понимаю.
   Филаретова. Не знаете, а мы знаем! Ну ладно, от­влекаемся… Так вот. У вас самые простые-то пункты не сходятся. Например. Фамилия ее? Солнцева или Соленцова?
   Зоя. Что? А-а, Соленцова, Соленцова… Это недоразумение. Она, ну, как это бывает… Вот мне, например, мое имя сроду не нравилось: Зоя, и я помню, девочкой, когда знакомишься с чужими, назовешься, что ты Лариса или Алла…
   Филаретова. Меня Аллой зовут…
   Зоя. Вам повезло. Она, наверное, хотела, чтобы кра­сивее было: Солнцева. (Неуверенно.) А может, боялась, что ее сразу найдут, вернут? (Вдруг.) Нет! Что я! Не то говорю! Я же забыла! Мне муж объяснял!..
   Филаретова. Да, что-то вы не то говорите.
   Зоя. Минутку, я просто забыла. Когда там писали протокол, где он ее взял, то просто перепутали, записали с ошибкой, «о» пропустили: не Соленцова получилась, а Солнцева.
   Филаретова. «Е» пропустили. Со-ле…
   Зоя. Да-да, «е», Со-ло… я совсем… Понятно?
   Филаретова. Понятно. Что у вас человек под од­ной фамилией живет, а у него другая. Между прочим, преступники бывают и десяти лет, не то что пятнадца­ти… Пятнадцать – это ого!
   Зоя. Какие преступники?
   Филаретова. Всякие… Хорошо, с этим ясно. Что ничего не ясно. Теперь другое. Ее взяли, обещав трудо­устроить, учить, а фактически? У нас обязательное сред­нее образование, а вы из нее прислугу сделали.
   Зоя. Зачем вы так говорите?
   Филаретова. Это не я, это общественность говорит.
   Зоя. Просто голова кругом идет.
   Филаретова. Идет, идет…
   Зоя. Я не знаю. Я вам говорю все как есть, фамилия и прочее. Вы мне не верите. Но ничего другого я расска­зать не могу. Что касается школы, то муж привез ее в мае, куда мы могли ее устроить?
   Филаретова. Понятно. Это понятно. К нам надо было обратиться. И тут мы вас поддержали бы. Но зачем самодеятельность устраивать? Закон один для всех. В об­щем, вам же добра желаем. Этот момент проверить, и все. В ваших же интересах.
   Зоя. Какой? Нет, этого я не хочу! Это… нормально­му человеку в голову не придет.
   Филаретова. Нормальному не придет, а ненор­мальному придет. Вам известно: бывает, мужья безобраз­ничают, а их жены же покрывают?..
   Зоя. Кто лучше знает моего мужа? Мы пятнадцать лет… со студенческой скамьи…
   Филаретова. И-и! Такое шито-крыто бывает, всю жизнь проживешь – знать не будешь. Я сама четыре года назад разошлась. А почему? Застала. Между прочим, по­учительно. Уж такой тихоня был, такой пай, в пять часов всегда дома, не пил, не курил, радиолюбитель, тю-тю-тю, точка-тире. Паял да клеил. Да из нашего же дома, из третьего подъезда, студенточку одну, с собачкой гуляла, и склеил. Ну! А я бы так дурой и жила. «Аллочка, отдох­ни, Аллочка, поспи!» – пока люди добрые глаза не от­крыли, к самой двери не подвели…
 
   Зоя хочет встать.
 
   Это, конечно, к делу не относится, хотя как посмотреть! Я им напаяла! Я ему отстукала точку-тире! В ногах пол­зал, а эта гнида сменялась из нашего дома в Черта­ново!..
 
   Зоя встает.
 
   Ладно, отвлеклись опять… Да вы не переживайте. Про­верим, и все.
   Зоя. Что проверим? Неужели вам моих слов мало? Вы же женщина… Неужели я бы сама?.. (Не может го­ворить.)
   Филаретова. Да вы сядьте, сядьте. Может, воды? Вот тоже! Я ж намекаю: вашей тут компетентности мало, так обведут – ахнешь! Проверять надо. Эти дела-делиш­ки самые тонкие. Тут только ловить. Только…
   Зоя. Ужас какой-то!
   Филаретова. Ужас, ужас!..
   Зоя(вдруг). Вы – ужас! Как вас только здесь дер­жат!
 
   Филаретова не ожидала.
 
   И вы не смейте! Понятно?.. Лезть!..
   Филаретова. Что-что? Ну, эти оскорбления мы слыхали!..
   Зоя. Не сметь! Никогда!
   Филаретова. И пугать нас тоже не надо! Пуганые!.. А только есть такие, что сами-то знают, а признаться совесть не велит! Стыд не велит! Знают, а знать не хотят!
   Зоя. Просто гадюка!
   Филаретова. От такой слышу! Эх, а еще культур­ная женщина! Экономист! (Вслед выходящей Зое.) Тем более теперь! Придется проверить, Мякишева! Больно мы волнуемся!.. (Одна, закуривает, ломая спички.) Видал! Иди, иди!.. Гадюка!.. Ты вспомнишь гадюку!.. Ну? Это люди? (Со слезами.) Им добра хочешь, а они! (Швыряет коробок, выходит.)
   Старуха с клюкой(встает). Глаза больше на ето на все не глядят. Надо помирать. (Уходит.)
 
   Две другие идут за ней.

4. Зоя

   Родительский день. Лес, лето, может быть, пикник или, скорее, конец пикника. Мякишев с Аней, Горелов с Зоей; Сима собирает ягоды, Оля и Сережа гоняются друг за другом.
 
   Мякишев. Ну? Что ты все время как в воду опущенная?.. Молодая, красивая…
   Аня. Я красивая?..
   Мякишев. Стала бы в одно прекрасное утро голышом перед зеркалом и сказала себе…
   Аня. Вставала, не помогает.
   Мякишев. Эх, ты! Куришь как сапожник, суту­лишься…
   Аня. Чему ты-то радуешься?
   Мякишев. А радуюсь, да и все! Обрати внимание, кого ни спросишь: как жизнь? – все начинают канючить: то, се, так себе. А черти тут как тут и – слушают!
   Аня. Кто?
   Мякишев. Черти, черти! Обыкновенные. С рожка­ми, с хвостиками… услышат, что ты ноешь, и сразу: ага, ослаб! можно брать!.. Ребяты! Этому добавить!
   Аня. Тебе напекло, что ли? (Трогает его лоб.)
   Мякишев(задержав ее руку, продолжает). А вот я отвечаю: жизнь? Прекрасно! Все отлично! И черти сразу в отпад! Ме, бе, ножки дрожат. Бодрый, мол, жи­вой, паразит, возни с ним не оберешься… Что ты сме­ешься, дурочка? Я тебе точно говорю. Ты попробуй…
   Аня. Интересно.
   Мякишев. Что?
   Аня. Ты смеешься, а глаз у тебя гру-у-устный!
   Мякишев. Неужели заметно?
 
   Смеются.
 
   Сима. Бобик, на еще ягодку… Ну, чего ты? Скуч­ный какой… Устал? Ты не уставай. (Кормит.) На, Бо­бик, на, сладкий мой… А хочешь, полежи? (Шепчет.) Хочешь к Симе на ручки?
   Борис(озирается). Сим!
   Сима. Ну а чего ты? Ты из-за ребеночка своего расстраиваешься? Пройдет. Они, маленькие, всегда болеют. Приедем – проведаешь… Устал ты. Хочешь, вмиг скроемся? Убаюкаю, моего сладкого, утешу, моего не­утешного. Я ведь вся – для тебя.
 
   Уходят. Горелов танцует с Зоей под транзистор.
 
   Горелов. Надо вам кончать эту историю. Я всегда говорил: это добро добром не кончится. Нашли себе за­баву. Игра в Олю… Молчишь?
   Зоя. Она нам стала как своя. Я вообще терпеть не могла, когда чужие люди в доме, но с Ольгой…
   Горелов. Кончать, я тебе говорю. Пока не поздно… О, благодарю за прекрасный танец!..
   Зоя(делает книксен). Правда, тут недавно встала ночью. Смотрю, как она спит. Дышит не так, пахнет не как мой ребенок… И взрослая же совсем. (Как бы одер­гивая себя.) Нет! Она ведь не виновата…
   Горелов. Но и ты не виновата. Никто не виноват, что он пахнет так или иначе, красив он или урод… Ни­кто не виноват в своем рождении – мысль! Но и никто не виноват, что один запах для него родной, а другой… а от другого – аллергия! Тоже мысль!
   Зоя. Не в этом дело. Скажи, а у нас подают в суд за клевету?
   Горелов. Что? Мне бы ваши заботы!
   Зоя(вдруг кричит, раздраженно). Оля! Сережа! Сколько можно! В ушах звенит!.. Извини, Витя.
   Горелов. Вас понял. (Подходит к Мякишеву.)
 
   А Аня – к Зое. Дети валятся на землю и лежат, отдыхая.
 
   Зоя. Ни о чем не могу думать: будто пиявки к голо­ве присосались…
   Аня. Эта баба свое дело сделала: она тебя отравила. Если б я была писательницей…
   Зоя. А ты знаешь, что она у Симы брошку украла? Да-да! Вроде взяла поносить, а отдать забыла… Ты не забывай, в какой обстановке она выросла. Мать пьяница, в бане работает, отец неизвестно кто, отчим тоже… А как она врет? Да и бросалась ли она под поезд?
   Аня. Зоя, ты что?
   Зоя. Не знаю. Встает с петухами, храпит, слюнявит палец, когда читает, – не выношу. Утащила брошку. Как сорока – хвать все, что блестит. Есть не умеет, за сто­лом сидеть не умеет… Упрямство! Все делает по-своему. В деревне все хорошо, правильно, а в городе нет. Всех учит…
   Аня. Зоя, ну как тебе… Она встает и работает, она храпит и стыдится, что храпит, я же знаю. Она при чем, что не выучилась как следует читать? Не умеет сидеть за столом! Интересно! Сами-то умели? Когда мы-то на­учились, вспомни! А что она всех учит – так это забавно.
   Зоя. Не знаю, не знаю.
   Аня. Ну, Зоя.
   Зоя. И как нарочно, какую книгу ни возьму… или тут по телевизору… что за пьесы сочиняют, совсем с ума сошли: ему сорок – ей восемнадцать, ему шестьдесят – ей двадцать…
   Аня. Ну уж это-то тут при чем? Совсем!.. Давай я ее к себе заберу на несколько дней, отдохни…
   Зоя. Это – выход? Слепая? Посмотри. (Показывает на Олю, которая издалека глядит на Мякишева.) Нет, не могу, для меня это слишком…
   Аня. Простая ты наша.
   3оя. А что? Я простая. Вся моя роль.
   Аня. Ну и не психуй.
   3оя. Господи, как все хорошо-то было.
 
   Сережа пристает к Оле, щекочет ее травинкой. Оля отмахивается.
 
   Оля. Не липни, сказала! Как комар! Эх! Уплыву вот скоро, как облачко! Воротишься, а меня уж нету! Что смотришь? Не век у вас вековать, не малютка…
   Сережа. Чего-чего?..
   Оля. Ну тебя!.. Все одно не поймешь!.. (Зовет.) Сима! (Встает и уходит.)
 
   Сережа – следом.
 
   Горелов(Мякишеву). По-моему, твоей жене на­мекнули тоже… насчет Ольги…
   Мякишев. Кто? Она тебе сказала?
 
   Горелов пожимает плечами.
 
   Что ж она мне не говорит?..
   Горелов. А ты говорил? Кстати, а почему ты ей не сказал?
   Мякишев. То-то я смотрю, она такая… Она ведь теперь замучается. Что за гадость! Ну, и что она?
   Горелов. Я думал, нет тайн между мужем и женой, все говорится. А оказывается, разговор между мужем и женой, как музыка – без слов?
   Мякишев. Как две музыки.
   Горелов. И обе без слов? Я говорил: это добро до­бром не кончится. Хочешь сберечь семью – кончай иг­рушки.
   Мякишев. Что она тебе сказала?
   Горелов. Она ничего не сказала. И не скажет. Но я тебе говорю.
 
   Выходит Борис, нервно усмехается, закуривает, почти наталкивается на Горелова.
 
   О, еще один экземпляр!.. У тебя, брат, такой вид, будто ты Симу в лесу зарезал.
   Борис. Это идея. (Мякишеву.) Володь, вы не скоро? Если я один поеду?
   Горелов. Спасайся кто может?
   Борис(без улыбки). Да там ребенок болеет.
   Горелов. А, извини. Раз ребенок… Дети – наше будущее.
   Борис(усмехается). По-моему, дети – наше про­шлое.