«Директорскому сыну не откажут», — словно невзначай заметил Вова — и вот она, червоточина в моих рассуждениях. Необходимо стать выше этого, думать лишь об интересах дела…
Меня иногда спрашивают с изумлением: как мне удается выдвигать и разрабатывать такие теории? Что я могу ответить, если и сам толком не знаю. Может быть, все происходит так: сначала неистребимое любопытство ведет меня по темным тропинкам, заставляет до изнеможения собирать в памяти детали, заметки, гипотезы и теории других ученых — все, — что известно людям в этой области; а когда груда деталей, гипотез, доказательств вырастает в гору, мой разум поднимается на нее и различает дальние горизонты, которые не увидишь из долины, — видит их первым из людей, первым, ПЕРВЫМ: захватывает дух, окрыленный разум возносится в пронзительные выси, в едином ритме сознание и подсознание — и затем мир — грохочущий, необъятный, целая Вселенная — входит в жадно раскрытые поры моего мозга, чтобы превратиться в гипотезы и открытия, чтобы стать мною, обрести мое имя…
Но зато когда это состояние кончается, когда теория создана и зафиксирована, опубликована, поздравительные речи и статьи иссякают и наступает томительный перерыв, затишье, мне становится невыразимо скучно, тоскливо, я не умею жить в буднях, начинаю метаться, мне нужны допинги — пусть и фальшивые заместители прежнего состояния: охота, зависть окружающих… И от того, что ни один из этих допингов не вызывает удовольствия, равного тому, которое мне довелось пережить, когда мой разум пропускал через себя Вселенную, требуются все новые и новые развлечения; я обуздываю себя, борюсь с собой, но далеко не всегда выхожу из этой борьбы победителем…
И это все тоже унаследовал Аркадий? Я стесняюсь поговорить с ним начистоту, а надо бы… Каким несчастным он тогда выглядел, но по глазам видно было — не терял надежду. Сбудется ли она сейчас или откажут вторично — теперь уже директорскому сыну? «То, что позволено Юпитеру…»
«Тяжела ты, шапка Мономаха»…
Видимо, все же придется взвалить на себя эту ношу. Но смогу ли я в таком случае закончить монографию? Вряд ли. Придется поручить написать некоторые ее разделы Станчуку и Кухтенко: сумеют ли они выдержать мой стиль? Постараются, В конце концов, став директором, я смогу их отблагодарить сторицей.
И есть еще одно «за», в котором боюсь себе признаться, — этот мой грешок хорошо изучил Вова, даже слишком хорошо, вкусы мои знает — такую диву подсунул в секретарши… Правильно утверждают, что талант связан с воображением, а толчки к развитию воображения идут из половой системы: чем сильней половое влечение, тем больше оно стимулирует воображение.
Конечно, директорская должность оставит мне меньше времени для всего этого… Зато и ухаживать, и добиваться благосклонности какой-нибудь гордячки придется гораздо меньше. Виктор Сергеевич этим рычагом не пользовался: ну что ж, ему повезло, обуяла великая и единственная любовь ко второй жене, а мне, как и раньше, придется перекрывать качество количеством…
Впрочем, не скажите, Евгений Степанович, шалунишка, в этом тоже есть свои прелести… Господи, на какие только тропинки не сворачивает лукавый разум, лишь бы удовлетворить желание. Надо думать о деле. «Тяжела ты, шапка Мономаха…»
А если все же Александр Игоревич? Ученый он средний, но свое дело знает, — если бы только не его излишняя энергичность и стремление все средства забрать для своего отдела… Мы с ним друзья, во многом — единомышленники, ученики Виктора Сергеевича, но дело прежде всего. Как сказал вчера Вова, «двоим в одной упряжке будет несподручно, ежели один стал коренным». Сравнения у Вовы вульгарные, и сам он вульгарен не в меру, шептун: «двоим в одной упряжке»… Ишь ты, привязалось… Вову Виктор Сергеевич терпел «и нам велел». Дистанцию, однако, надо соблюдать, а то Владимир Лукьянович так и норовит срезать ее: вот хотя бы вчера на вечере свою жену посадил рядом с моей «на равных» и нарочно выставил на всеобщее обозрение…
Не стоит думать о таких мелочах. Сейчас главное — определить основное направление работы института, теснее связать наши изыскания с практической медициной и сельским хозяйством, ни в коем случае не уменьшая роли фундаментальных исследований. Хорошо бы использовать опыты с полигеном Л…
Сможет ли привыкнуть Саша, Александр Игоревич, к моей новой роли в институте, вернее — к своей новой роли при новом директоре? Должен смочь. Почему я сомневаюсь, неужели подействовали Вовины нашептывания? Нельзя поддаваться, даже если кажется, что они верны; надо стать, как Виктор Сергеевич, выше интриг. «Институт Курко» — звучит! Постепенно и в академии привыкнут: привыкли же к значительности словосочетания «Институт Слепцова», хотя, если вдуматься, оно несколько противоречиво, парадоксально. Необходимо кожей усвоить простую истину: все, что на пользу институту, — на благо мне, и если Александр Игоревич сумеет смириться и вносить свою лепту в общее дело — хвала ему и слава, если же нет… Тогда придется поступить так, как советует Вова…
…Почему в голову лезут ненужные воспоминания о том, как Саша когда-то сказал «извинись»? Конечно, он тогда был не прав. Но разве я когда-нибудь боялся его?..
(«Я, Александр Игоревич…»)
Раньше все было ясно. Был Он. С любыми трудностями, «вечными» и сиюминутными вопросами, лабиринтными ситуациями шли к нему. Поможет, выручит, подскажет, изобретет, защитит, найдет выход из тупика. Теперь надежда лишь на себя. Он собирал этот институт по крохам. Он изучил всех основных сотрудников. Почти всех неосновных. Он знал, чего они стоят сейчас, чего от них ждать в будущем.
Каждый из нас — личность в науке. Некоторые значат много. Женя — ледокол в своей области. Степанчук — бог ферментов. Да и я, черт возьми, не последний. Но только Виктор Сергеевич умел все, что умеет каждый из нас, и немножко больше. Он прокладывал мостики от одного к другому. Объединял, собирал в отряды, отряды — в соединения. Определял место главного удара, показывал перспективы.
Он пытался научить этому и меня. Именно на меня он возлагал наибольшие надежды как на администратора.
Хвастаешь, старик? Нет. Честное пионерское. У меня хватит мужества признать, что Женя — более солидный ученый, чем я. Его теории иногда потрясают, он умеет видеть под особым углом, особым зрением. Но организатор из него неважный. Невнимателен к людям, смотрит на них свысока, а они этого не прощают. Не признает новых течений, противоречащих его направлению. «Король- королевич», как выразился однажды Вовка. Но «сапожник», «портной» тоже не лыком шиты. Благодатная почва для «малых освободительных войн». А с каким ожесточением «король- королевич» противостоит мне, когда выбиваю фонды для отдела. «Не стоит забывать, — сказал он мне, — что твой отдел в институте — обслуживающий, обеспечивающий. В данном случае математика обслуживает генетику». Что ж, признаю. Но в близкой, а тем более отдаленной перспективе мы можем забить решающий гол нашими методами. Эксперименты только закрепят или опровергнут наше предсказание.
Вот этого «король-королевич» не понимает, не видит из-под своей «короны».
Впрочем, чего это я так разошелся? Можно подумать, что претендую на роль директора. Если уж будут назначать кого-то из нас, то, несомненно, назначат Женю. Честно говоря, я не прочь быть при нем первым замом. Если бы только он не мешал работать моему отделу. Пусть не подыгрывает, но и не бьет по моим воротам.
Однако многие в институте предпочтут в капитаны меня. Потому что я достаточно усвоил методы Виктора Сергеевича.
Равноценного Академику в институте все равно нет. На всю нашу область науки, возможно, еще два-три таких в стране…
Опять меня заносит на крутых поворотах. Не стоит и растравлять себя. Все равно директором будет Женя — академик, форвард генетики. Играть нужно на него, лишь бы он не набирал в команду таких людей, как Вовка. Или умел держать их на расстоянии. И когда только этот ловкач успел пристроиться к нему в хвост? Учился в сельхозакадемии, в нашей компании был на правах доставалы, а вот на тебе — игра почти на равных.
Нину свою специально посадил на торжественном вечере рядом с Жениной супругой, одетой в такую моднятину, что моя «половина» потом дня два на меня косилась и намекала. Поделом вам, Александр Игоревич. Поздравляю. Забили гол в собственные ворота.
Это я когда-то нечаянно познакомил его с Женей. Не мог же я тогда Женю предостеречь, рассказать обо всех Вовкиных делишках. С тех лет воды утекло немало. Мог бы человек и перемениться. Но нет. «Что посеяно, то и вырастет», — говорили древние. И мы не придумали ничего нового, только выразили сию истину по- современному: «какая информация заложена в систему, таковы будут и результаты. «Информация ни из чего не возникает», — любил повторять Академик.
Осиротели мы. Вроде и емкое слово «осиротели», а всей тоски не передает. Как бы я ни утешал себя, с Женей не сыграюсь. Он многого не понимал и, боюсь, не поймет. В том числе и того, почему я стараюсь выбить побольше cpeдств для своего отдела. Не только потому, что отдел — мой. Всякому новому делу надо развиваться. Виктор Сергеевич это хорошо понимал, а Женя понимать не желает. Вот и приходится выходить с ним «на ринг». Другого выхода не остается. Нельзя же позволить ему рушить то, что с таким трудом возводил Академик. Хорошо, если бы полиген Л сработал в соответствии с нашими расчетами. Петр Петрович — башковитый малый, но слабохарактерный. Сам не сумеет отстоять и довести до конца свое дело. Был бы Академик — за судьбу Петра Петровича и полигена беспокоиться нечего. А за мою?
Судьба! Теперь я догадываюсь, как и откуда появилось у людей это понятие. Не только из-за беззащитности перед природой. Подмеченные мудрейшими результаты действия генетического кода, наследственная обусловленность, наверное, тоже что-то значили. А нет ли подобного кода в неживой природе? В звездных скоплениях, например? Что там заменяет генетический код? Разбегание галактик, выброс звездного вещества, закон возрастания энтропии, ритмические характеристики Вселенной? Будущее можно вычислить с чрезвычайно большой долей вероятности, может быть, на девяносто процентов, если переработать соответствующую информацию о прошлом и настоящем системы. В том числе и нашего института.
Впрочем, предсказатель из меня неважный. Одной логики тут недостаточно, ибо информации всегда значительно больше, чем мозг способен переварить, Жене легче. У него другие способы переработки. Больше участвуют эмоциональные факторы, подсознание, воображение. Оно позволяет моделировать ситуацию при неполных данных.
Все понимаю, а воспроизвести не могу. Может быть, как утверждает Вовка, слишком много играл в футбол вместо того, чтобы тренировать главную «мышцу» в голове, от которой зависит основной выигрыш в жизни?..
Никогда он не признавал во мне не то чтобы ровню, а хотя бы, так сказать, человека полезного. «Относительно полезного, как всякий доставала и выбивала», — говорил он с брезгливой усмешечкой. А ведь пользовался тем, что добуду. Весь институт пользовался. И презирали. «Мы — ученые…» Знаем таких клиентов. Один-два, возможно, чего и стоят, а остальные — так, тьфу, мелочь, так сказать, придорожная. Он говорил: «коллеги и ученики мои». Да не коллеги; а калеки и ученики калек. Гордецы. Вроде бы из другого теста слеплены. На голубой крови, так сказать, замешены. «Ах, этот? Заместитель директора по хозчасти? Не настоящий заместитель. Скорее завхоз…» И он точно так же обо мне думал.
Теперь его нет. Главного, Академика, как они меж собой его называли. И стало быть, нет более на моей дорожке главного препятствия.
Гореванье. Плач на реках вавилонских. И я горюю вместе со всеми. Так сказать, за компанию.
Я же и похороны организовал честь по чести. А хоть кто меня добрым словом одарил? Скольких ленивцев Евгений Степанович перечислил в своей речи? Дескать, пока остались дела и ученики Виктора Сергеевича, он будет жить среди нас. Вранье! Нигде он не будет жить. Зарыли в мать сыру землю. Куда и всех зарывают. Одинаково. А как зароют, так и точка. Вроде бы человека, так сказать, и не было. Скольких бы там красивых слов ни говорили, как бы ни отпевали. Слова — что? Пустышки. Дырки от бубликов. Нет его более — и все тут. Как нет моего деда или отца, к примеру. Как не будет когда-то последнего копеечного замухрышки. Потому что смерть всех равняет. Она, так сказать, последняя апелляция и наивысшая справедливость.
А ученики — что правда, то правда — остались. Во множестве. К ним и не всегда подступишься. Вот хотя бы эти двое. Мы знакомы более десятка лет. А кто я для них? Тот же, кем был для него, — мальчик для услуг, доставала, выбивала. Одним словом, человек низшего сорта.
Почему все оно так устроено? Чем я хуже их? Сделаны из одного недорогого и недефицитного материала. У меня такая же квартира, столько же комнат, сколько у Евгения Степановича, и в том же районе. Одеваемся мы не беднее их. Да и где им такую обувь фирмовую, к примеру, достать? Даже библиотека у меня благодаря Кондратию Ивановичу не хуже. Научных книг, конечно, меньше, зато дефицитных — больше. Есть такие, что им и не снились. Удалось на Дюма подписаться. А дача у меня «получше, чем у других замов. И золотой запас на всякий случай имеется. Меньше, чем в форте Нокс, но для моих правнуков на черный день хватит.
Что иные замы по заграницам шастают на всякие симпозиумы, от которых проку, как с козла молока, так и я два раза туристом ездил, своей жене привез югославскую дубленку и чешскую люстру, убивающую завистников наповал.
А взять на работе… Если кто-то из других замов заболеет — ничего не станется, перебьются, так сказать, не заметив. А когда болею я — светопреставление, все мечутся: того нету и другого нетути. Каких-то паршивых колб без меня не достанут. Хоть институт закрывай.
У меня, как у них, есть научные публикации. Правда, я упоминаюсь в коллективе авторов, и Нина говорит, что всем известна доля моего участия в науке. Но кандидатскую «по совокупности» я все же получу. Расшибусь, а получу. Теперь недолго осталось, поскольку главное препятствие, так сказать, исчезло. А сколько сил пришлось выложить, чтобы внушить Виктору Сергеевичу, что, во- первых, я принимаю участие в опытах Рожвы, что, во-вторых, в таком солидном иституте, как наш, неудобно держать неостепененного зама, а липовых кандидатов и без меня немало. Даже в газете как-то фельетон печатали о директоре института без высшего образования. Помогали мне дружки. Помощники, секретари, снабженцы. Иногда они значат больше какого-нибудь академика. Так его вокруг пальца обведут, что любо-дорого вспомнить. А Виктора Сергеевича не уломали. Уперся: нельзя, мол, бесконечно липу умножать. Другие породы повыведутся. Как бы не так! Их повыведешь! В институте полно, вокруг института — полно. Но Академика не прошибить. Куда там… Зато теперь, если директором станет Евгений Степанович… Его- то уломать нетрудно. Помогут те же дружки. Их у меня много. Правда, все они до первой драчки, но в дружбу я вообще не верю. Вон Евгений Степанович и Сашка вроде бы, так сказать, друзья. А на самом деле одна видимость. И все-таки они друг дружке ближе, чем я. Почему? Сколько услуг оказал я Евгению Степановичу, а дистанция между нами не сократилась. По-прежнему я для них человек второго сорта.
Так было уже очень давно, когда мы с Сашкой училась в школе и он лупцевал меня. Зато потом ему сторицей Пацюк с Серым отплатили. Измордовали бы до полусмерти, если бы не Нинка. Эх, Нинка, боль моя, жена моя сверхдефицитная, незаживающая рана!..
И родители у них такие же простые люди, как мои. Ну, ладно еще Евгений Степанович, у него отец и мать учителишки. А у Сашки отец и вовсе рабочий, токарь, мать — домохозяйка, простая баба… А мой родитель дошел до поста директора столовой, и дома у нас всегда был достаток.
Но Сашка никогда не признавал во мне ровню. Да и второй — тоже, хоть старался не выказывать…
Что я сначала учился не в вузе, а в торговом техникуме, так мой родитель думал, что так путь к достатку сократится. Потом нетрудно было переиграть.
Способности? Таланты? Так их природа распределяет сослепу, случайно. Какой-то винтик в голове чуть на сторону свернет, сосуды близко расположит или опухоль, так сказать, посадит в определенном месте — глядишь, вот тебе и талант. Ближайший родственничек патологии. Разве ж я виноват, что со мной она того не сотворила? Если я чем-то без вины обижен матерью-природой, так меня и люди клевать должны? Обделять? Э, нет! Наоборот! Общество должно както возмещать эту несправедливость. Пишется ведь — «для инвалидов». Есть школы для одаренных детей. Есть и с другого полюса — «для дефективных». А должны еще быть, если по полной справедливости, и «для неодаренных», для обиженных, так сказать, для усредненных.
Талантам и так отрадно друг перед другом красоваться и хорохориться «победами» в науке или искусстве. А мне подавай хоть какие-нибудь иные победы — например, по службе. Вон из одного моего знакомого математик не получился, зато он в замминистры пробился. А из другого поэт не вышел, так он тоже высоко запрыгнул. Мало ли что случается. Для общества было бы гораздо лучше, чтобы из всех получалось то, чего они сами желают. Это очень многие на своей шкуре испытали…
На природу полагаться нельзя. Мы же не животные, не в лесу живем. Если кто-то обладает крепостью бицепсов, как Поддубный, то он не должен обижать тех, кто послабее. Общество ему этого не позволит.
А ведь эти двое, Сашка и Евгений Степанович, да и не только они, всегда готовы меня в грязь втоптать за то, что природа мне чего- то недодала. И никогда они не относились ко мне как к ровне. Вроде бы невидимая стена разгородила нас троих.
Взять хотя бы ситуацию с Ниной… Когда Евгений Степанович оскорбил ее за то, что она не любила его; и когда Сашка защитил — оттого, что не любил ее, а жалел; и когда она назло ему согласилась выйти за меня замуж, а я воспользовался раскладом и назло им троим женился на ней, — в стене даже трещины не появилось, А как же я тогда был доволен своим ходом! Ликовал. Думал: в их компании отныне буду как равный. Нет, стена не дрогнула. И хуже всего, что не они, а сам я о ней знаю и помню.
Не эта ли стена на всю жизнь разгородила и меня с Ниной? В моей жене — их дух. Она думает по-ихнему, говорит их словами. Я засыпал ее подарками: красивыми тряпками, камушками, золотом, а она и поблагодарить по-настоящему не умела. И не из-за любви, а из- за ненависти я всегда так неистово желал ее, жаждал, как не желал больше ни одной женщины. Когда изменял ей, чтобы унизить, никогда не добивался радости. Все иные бабы были хуже ее. Видно, в ней слились горечь со сладостью. Вино тогда становится вкусней, когда в него добавлена частица яду.
А она всегда любила только Сашку. Разве я не замечал, как она на него смотрит? Ослепла бы, проклятая! Чужая навек! И дети словно не мои. Внешностью, так сказать, — вылитый я, а по духу — чужие, застенные, как она, — дети Сашки или Евгения Степановича.
Как-то сказала мне: «Я тебе не изменяла».
Я только криво улыбнулся. Она изменяла мне по сотне раз на дню: когда думала о нем, когда ненавидела или презирала меня, а особенно когда настраивала против меня детей. Нет, настраивала не словами, до этого она, видите ли, не опустится. Но разве они не знают, не чувствуют, как она относится ко мне, как осуждает мои поступки? Вот совсем недавно у нас гостевал мой друг, стоящий человек, директор торгового института. Я с ним насчет сына потолковал, ведь он не только поступление в вуз — он и аспирантуру гарантировать может. Учел я и желание сына, и его способности, наклонности. Договорились о факультете вычислительной техники. Перспективная область в торговом деле.
До конца своих дней не забуду, как вспыхнул сын, какую гримасу скорчил:
— В торговый? Тут я и не удержался: — Да знаешь, молокосос, что это сейчас самый престижный вуз? Туда миллионы ребят мечтают попасть, Способнейших — не чета тебе! А он мне: — Вот пусть и попадут. Место отнимать не стану. А тебя, отец, прошу: не устраивай мою судьбу. Сам устроюсь. Без шахеров- махеров. Остыл слегка и добавил: — Не сердись. Знаю: ты хотел как лучше. Но я буду поступать в университет на математику.
Я сразу догадался о причине. Он на Сашку постоянно восхищенные глаза вылупит и оторваться не может. Будто глазами Нины смотрит. Где-то я вычитал: «И несчастен будешь в детях своих…»
Поэтому давно уже я понял: спасти детей, переломить Нину возможно только Большим Выигрышем, унижением ее и того, кого она любит. Может быть, тогда хоть немного успокоится моя боль, залечится обида и сам я успокоюсь…
Почему у него есть, а у меня нет? Хочу тоже! Пустите меня туда! Хочу туда! Преграды… Убираю их одну за другой. Убрал большеголового, непозволявшего.
Сначала вы отгородились от меня решетчатой стеной. Потом я от вас — хитростью, притворством. Сумел притаиться, не показать всего, что могу, не показать силу. В этом — сила. Пустите туда, а то вам будет плохо!
Иногда снова начинаю бояться темноты. Чудится, что в ней притаился огромный полосатый зверь. Крик клокочет во мне и затухает в утробной тьме. В черной тьме. Она плещется во мне. В непроглядной тьме выходит на охоту зверь с мягкими подушечками на лапах. Раньше я не боялся его, потому что не видел. Но кто-то разжег во мне костер. Он вспыхнул и осветил пасть зверя с острыми клыками. Тогда мне стало страшно, как никогда прежде.
Но с костром пришла сила. Теперь я такой же сильный, как тот — с подушечками на лапах. Я подкрадываюсь в неслышной тьме… Вам ничего не поможет. Пустите!
(«Опять я, Петр Петрович…»)
По институту распространялись разные слухи, в том числе и совершенно нелепые. Говорили, что убийство Виктора Сергеевича — диверсия, даже называли страну, чьи агенты осуществили эту акцию. Говорили, будто наш институт теперь разделят на три части и только одна из них останется в системе Академии наук. Некоторые сотрудники спешили перейти в отделы, которые якобы останутся «академическими». Говорили, что премий теперь у нас не будет вовсе, так как мы из «ведущих» переместимся в «отстающие».
Впрочем, кое-какие слухи впоследствии подтвердились…
Новым директором неожиданно назначили не Александра Игоревича, как многие предполагали, а Евгения Степановича. Произошло это событие тихо, буднично. Сообщила мне новость Таня. При этом у нее так вытянулось лицо, что я поспешил спросить:
— Ты огорчена?
— Нет, конечно. С чего бы мне огорчаться? Евгений Степанович — член-корреспондент, руководит фундаментальными исследованиями, ученик Виктора Сергеевича. Все правильно.
Но ее «конечно» сказало мне больше, чем остальные слова.
Вскоре меня вызвали к новому директору. Евгений Степанович был не один. Направо от него, «одесную», восседал Владимир Лукьянович Кулеба, и в этом я увидел плохой знак для себя.
Расширяющееся от лба к подбородку, как бы перевернутое лицо Владимира Лукьяновича сейчас выражало значительность момента, тонкие губы были поджаты и почти не видны.
В директорском кабинете успели сменить кресла на более массивные, с кожаной обивкой. Столы буквой Г остались. Остались и круглый полированный стол с десятком стульев на витых ножках, и шкафы с расхристанными книгами, и гравюры, подаренные французскими генетиками.
Один шкаф, особый, был заполнен пронумерованными папками — защищенными диссертациями учеников Виктора Сергеевича. На нижней полке осталось совсем немного места.
Евгений Степанович попросил меня рассказать, на каком этапе находится проверка эффективности полигена Л. Я старался докладывать сжато, как он любил, и в то же время не упустить существенного.
— Это у вас листы с формулами? — кивнул Евгений Степанович на рулон в моей руке.
Я раскатал рулон на столе и напомнил ему о предложениях, разработанных еще под руководством Виктора Сергеевича и при участии Александра Игоревича. Когда я упомянул имя последнего, Владимир Лукьянович сделал пренебрежительный жест так, чтобы новый директор увидел.
«Вряд ли ему понравится такое отношение к его другу со стороны этого поревернутолицего», — не без злорадства подумал я.
— И что же, предположения подтвердились? — спросил директор.
Его в общем-то привлекательное, хотя и полноватое лицо портил рот — мясистые, слабо очерченные губы. Из-за них рот казался размытым и каким-то неаккуратным, несобранным.
— Большинство, Евгений Степанович. У подопытных овец полиген Л вызвал и прибавку в весе, и резкое повышение качества шерсти. Можно даже утверждать, что получен новый вид шерсти — необычно влагоустойчивый, даже влагоотталкивающий…
— Об успехах знаю, — прервал меня Евгений Степанович.
— Как же, весь институт слухами полнился одно время, — с обычной своей усмешечкой вставил Владимир Лукьянович. От этой его двусмысленной усмешечки и скрипучего голоса меня так и передернуло.
— Обратите особое внимание на те параметры, где предположения не подтвердились, — продолжал Евгений Степанович. — Возможно, следует изменить какие-то участки основной формулы, ввести дополнительные компоненты. Все ли ее участки экспериментально выверены?
Меня иногда спрашивают с изумлением: как мне удается выдвигать и разрабатывать такие теории? Что я могу ответить, если и сам толком не знаю. Может быть, все происходит так: сначала неистребимое любопытство ведет меня по темным тропинкам, заставляет до изнеможения собирать в памяти детали, заметки, гипотезы и теории других ученых — все, — что известно людям в этой области; а когда груда деталей, гипотез, доказательств вырастает в гору, мой разум поднимается на нее и различает дальние горизонты, которые не увидишь из долины, — видит их первым из людей, первым, ПЕРВЫМ: захватывает дух, окрыленный разум возносится в пронзительные выси, в едином ритме сознание и подсознание — и затем мир — грохочущий, необъятный, целая Вселенная — входит в жадно раскрытые поры моего мозга, чтобы превратиться в гипотезы и открытия, чтобы стать мною, обрести мое имя…
Но зато когда это состояние кончается, когда теория создана и зафиксирована, опубликована, поздравительные речи и статьи иссякают и наступает томительный перерыв, затишье, мне становится невыразимо скучно, тоскливо, я не умею жить в буднях, начинаю метаться, мне нужны допинги — пусть и фальшивые заместители прежнего состояния: охота, зависть окружающих… И от того, что ни один из этих допингов не вызывает удовольствия, равного тому, которое мне довелось пережить, когда мой разум пропускал через себя Вселенную, требуются все новые и новые развлечения; я обуздываю себя, борюсь с собой, но далеко не всегда выхожу из этой борьбы победителем…
И это все тоже унаследовал Аркадий? Я стесняюсь поговорить с ним начистоту, а надо бы… Каким несчастным он тогда выглядел, но по глазам видно было — не терял надежду. Сбудется ли она сейчас или откажут вторично — теперь уже директорскому сыну? «То, что позволено Юпитеру…»
«Тяжела ты, шапка Мономаха»…
Видимо, все же придется взвалить на себя эту ношу. Но смогу ли я в таком случае закончить монографию? Вряд ли. Придется поручить написать некоторые ее разделы Станчуку и Кухтенко: сумеют ли они выдержать мой стиль? Постараются, В конце концов, став директором, я смогу их отблагодарить сторицей.
И есть еще одно «за», в котором боюсь себе признаться, — этот мой грешок хорошо изучил Вова, даже слишком хорошо, вкусы мои знает — такую диву подсунул в секретарши… Правильно утверждают, что талант связан с воображением, а толчки к развитию воображения идут из половой системы: чем сильней половое влечение, тем больше оно стимулирует воображение.
Конечно, директорская должность оставит мне меньше времени для всего этого… Зато и ухаживать, и добиваться благосклонности какой-нибудь гордячки придется гораздо меньше. Виктор Сергеевич этим рычагом не пользовался: ну что ж, ему повезло, обуяла великая и единственная любовь ко второй жене, а мне, как и раньше, придется перекрывать качество количеством…
Впрочем, не скажите, Евгений Степанович, шалунишка, в этом тоже есть свои прелести… Господи, на какие только тропинки не сворачивает лукавый разум, лишь бы удовлетворить желание. Надо думать о деле. «Тяжела ты, шапка Мономаха…»
А если все же Александр Игоревич? Ученый он средний, но свое дело знает, — если бы только не его излишняя энергичность и стремление все средства забрать для своего отдела… Мы с ним друзья, во многом — единомышленники, ученики Виктора Сергеевича, но дело прежде всего. Как сказал вчера Вова, «двоим в одной упряжке будет несподручно, ежели один стал коренным». Сравнения у Вовы вульгарные, и сам он вульгарен не в меру, шептун: «двоим в одной упряжке»… Ишь ты, привязалось… Вову Виктор Сергеевич терпел «и нам велел». Дистанцию, однако, надо соблюдать, а то Владимир Лукьянович так и норовит срезать ее: вот хотя бы вчера на вечере свою жену посадил рядом с моей «на равных» и нарочно выставил на всеобщее обозрение…
Не стоит думать о таких мелочах. Сейчас главное — определить основное направление работы института, теснее связать наши изыскания с практической медициной и сельским хозяйством, ни в коем случае не уменьшая роли фундаментальных исследований. Хорошо бы использовать опыты с полигеном Л…
Сможет ли привыкнуть Саша, Александр Игоревич, к моей новой роли в институте, вернее — к своей новой роли при новом директоре? Должен смочь. Почему я сомневаюсь, неужели подействовали Вовины нашептывания? Нельзя поддаваться, даже если кажется, что они верны; надо стать, как Виктор Сергеевич, выше интриг. «Институт Курко» — звучит! Постепенно и в академии привыкнут: привыкли же к значительности словосочетания «Институт Слепцова», хотя, если вдуматься, оно несколько противоречиво, парадоксально. Необходимо кожей усвоить простую истину: все, что на пользу институту, — на благо мне, и если Александр Игоревич сумеет смириться и вносить свою лепту в общее дело — хвала ему и слава, если же нет… Тогда придется поступить так, как советует Вова…
…Почему в голову лезут ненужные воспоминания о том, как Саша когда-то сказал «извинись»? Конечно, он тогда был не прав. Но разве я когда-нибудь боялся его?..
(«Я, Александр Игоревич…»)
Раньше все было ясно. Был Он. С любыми трудностями, «вечными» и сиюминутными вопросами, лабиринтными ситуациями шли к нему. Поможет, выручит, подскажет, изобретет, защитит, найдет выход из тупика. Теперь надежда лишь на себя. Он собирал этот институт по крохам. Он изучил всех основных сотрудников. Почти всех неосновных. Он знал, чего они стоят сейчас, чего от них ждать в будущем.
Каждый из нас — личность в науке. Некоторые значат много. Женя — ледокол в своей области. Степанчук — бог ферментов. Да и я, черт возьми, не последний. Но только Виктор Сергеевич умел все, что умеет каждый из нас, и немножко больше. Он прокладывал мостики от одного к другому. Объединял, собирал в отряды, отряды — в соединения. Определял место главного удара, показывал перспективы.
Он пытался научить этому и меня. Именно на меня он возлагал наибольшие надежды как на администратора.
Хвастаешь, старик? Нет. Честное пионерское. У меня хватит мужества признать, что Женя — более солидный ученый, чем я. Его теории иногда потрясают, он умеет видеть под особым углом, особым зрением. Но организатор из него неважный. Невнимателен к людям, смотрит на них свысока, а они этого не прощают. Не признает новых течений, противоречащих его направлению. «Король- королевич», как выразился однажды Вовка. Но «сапожник», «портной» тоже не лыком шиты. Благодатная почва для «малых освободительных войн». А с каким ожесточением «король- королевич» противостоит мне, когда выбиваю фонды для отдела. «Не стоит забывать, — сказал он мне, — что твой отдел в институте — обслуживающий, обеспечивающий. В данном случае математика обслуживает генетику». Что ж, признаю. Но в близкой, а тем более отдаленной перспективе мы можем забить решающий гол нашими методами. Эксперименты только закрепят или опровергнут наше предсказание.
Вот этого «король-королевич» не понимает, не видит из-под своей «короны».
Впрочем, чего это я так разошелся? Можно подумать, что претендую на роль директора. Если уж будут назначать кого-то из нас, то, несомненно, назначат Женю. Честно говоря, я не прочь быть при нем первым замом. Если бы только он не мешал работать моему отделу. Пусть не подыгрывает, но и не бьет по моим воротам.
Однако многие в институте предпочтут в капитаны меня. Потому что я достаточно усвоил методы Виктора Сергеевича.
Равноценного Академику в институте все равно нет. На всю нашу область науки, возможно, еще два-три таких в стране…
Опять меня заносит на крутых поворотах. Не стоит и растравлять себя. Все равно директором будет Женя — академик, форвард генетики. Играть нужно на него, лишь бы он не набирал в команду таких людей, как Вовка. Или умел держать их на расстоянии. И когда только этот ловкач успел пристроиться к нему в хвост? Учился в сельхозакадемии, в нашей компании был на правах доставалы, а вот на тебе — игра почти на равных.
Нину свою специально посадил на торжественном вечере рядом с Жениной супругой, одетой в такую моднятину, что моя «половина» потом дня два на меня косилась и намекала. Поделом вам, Александр Игоревич. Поздравляю. Забили гол в собственные ворота.
Это я когда-то нечаянно познакомил его с Женей. Не мог же я тогда Женю предостеречь, рассказать обо всех Вовкиных делишках. С тех лет воды утекло немало. Мог бы человек и перемениться. Но нет. «Что посеяно, то и вырастет», — говорили древние. И мы не придумали ничего нового, только выразили сию истину по- современному: «какая информация заложена в систему, таковы будут и результаты. «Информация ни из чего не возникает», — любил повторять Академик.
Осиротели мы. Вроде и емкое слово «осиротели», а всей тоски не передает. Как бы я ни утешал себя, с Женей не сыграюсь. Он многого не понимал и, боюсь, не поймет. В том числе и того, почему я стараюсь выбить побольше cpeдств для своего отдела. Не только потому, что отдел — мой. Всякому новому делу надо развиваться. Виктор Сергеевич это хорошо понимал, а Женя понимать не желает. Вот и приходится выходить с ним «на ринг». Другого выхода не остается. Нельзя же позволить ему рушить то, что с таким трудом возводил Академик. Хорошо, если бы полиген Л сработал в соответствии с нашими расчетами. Петр Петрович — башковитый малый, но слабохарактерный. Сам не сумеет отстоять и довести до конца свое дело. Был бы Академик — за судьбу Петра Петровича и полигена беспокоиться нечего. А за мою?
Судьба! Теперь я догадываюсь, как и откуда появилось у людей это понятие. Не только из-за беззащитности перед природой. Подмеченные мудрейшими результаты действия генетического кода, наследственная обусловленность, наверное, тоже что-то значили. А нет ли подобного кода в неживой природе? В звездных скоплениях, например? Что там заменяет генетический код? Разбегание галактик, выброс звездного вещества, закон возрастания энтропии, ритмические характеристики Вселенной? Будущее можно вычислить с чрезвычайно большой долей вероятности, может быть, на девяносто процентов, если переработать соответствующую информацию о прошлом и настоящем системы. В том числе и нашего института.
Впрочем, предсказатель из меня неважный. Одной логики тут недостаточно, ибо информации всегда значительно больше, чем мозг способен переварить, Жене легче. У него другие способы переработки. Больше участвуют эмоциональные факторы, подсознание, воображение. Оно позволяет моделировать ситуацию при неполных данных.
Все понимаю, а воспроизвести не могу. Может быть, как утверждает Вовка, слишком много играл в футбол вместо того, чтобы тренировать главную «мышцу» в голове, от которой зависит основной выигрыш в жизни?..
* * *
(«Обидно!..»)Никогда он не признавал во мне не то чтобы ровню, а хотя бы, так сказать, человека полезного. «Относительно полезного, как всякий доставала и выбивала», — говорил он с брезгливой усмешечкой. А ведь пользовался тем, что добуду. Весь институт пользовался. И презирали. «Мы — ученые…» Знаем таких клиентов. Один-два, возможно, чего и стоят, а остальные — так, тьфу, мелочь, так сказать, придорожная. Он говорил: «коллеги и ученики мои». Да не коллеги; а калеки и ученики калек. Гордецы. Вроде бы из другого теста слеплены. На голубой крови, так сказать, замешены. «Ах, этот? Заместитель директора по хозчасти? Не настоящий заместитель. Скорее завхоз…» И он точно так же обо мне думал.
Теперь его нет. Главного, Академика, как они меж собой его называли. И стало быть, нет более на моей дорожке главного препятствия.
Гореванье. Плач на реках вавилонских. И я горюю вместе со всеми. Так сказать, за компанию.
Я же и похороны организовал честь по чести. А хоть кто меня добрым словом одарил? Скольких ленивцев Евгений Степанович перечислил в своей речи? Дескать, пока остались дела и ученики Виктора Сергеевича, он будет жить среди нас. Вранье! Нигде он не будет жить. Зарыли в мать сыру землю. Куда и всех зарывают. Одинаково. А как зароют, так и точка. Вроде бы человека, так сказать, и не было. Скольких бы там красивых слов ни говорили, как бы ни отпевали. Слова — что? Пустышки. Дырки от бубликов. Нет его более — и все тут. Как нет моего деда или отца, к примеру. Как не будет когда-то последнего копеечного замухрышки. Потому что смерть всех равняет. Она, так сказать, последняя апелляция и наивысшая справедливость.
А ученики — что правда, то правда — остались. Во множестве. К ним и не всегда подступишься. Вот хотя бы эти двое. Мы знакомы более десятка лет. А кто я для них? Тот же, кем был для него, — мальчик для услуг, доставала, выбивала. Одним словом, человек низшего сорта.
Почему все оно так устроено? Чем я хуже их? Сделаны из одного недорогого и недефицитного материала. У меня такая же квартира, столько же комнат, сколько у Евгения Степановича, и в том же районе. Одеваемся мы не беднее их. Да и где им такую обувь фирмовую, к примеру, достать? Даже библиотека у меня благодаря Кондратию Ивановичу не хуже. Научных книг, конечно, меньше, зато дефицитных — больше. Есть такие, что им и не снились. Удалось на Дюма подписаться. А дача у меня «получше, чем у других замов. И золотой запас на всякий случай имеется. Меньше, чем в форте Нокс, но для моих правнуков на черный день хватит.
Что иные замы по заграницам шастают на всякие симпозиумы, от которых проку, как с козла молока, так и я два раза туристом ездил, своей жене привез югославскую дубленку и чешскую люстру, убивающую завистников наповал.
А взять на работе… Если кто-то из других замов заболеет — ничего не станется, перебьются, так сказать, не заметив. А когда болею я — светопреставление, все мечутся: того нету и другого нетути. Каких-то паршивых колб без меня не достанут. Хоть институт закрывай.
У меня, как у них, есть научные публикации. Правда, я упоминаюсь в коллективе авторов, и Нина говорит, что всем известна доля моего участия в науке. Но кандидатскую «по совокупности» я все же получу. Расшибусь, а получу. Теперь недолго осталось, поскольку главное препятствие, так сказать, исчезло. А сколько сил пришлось выложить, чтобы внушить Виктору Сергеевичу, что, во- первых, я принимаю участие в опытах Рожвы, что, во-вторых, в таком солидном иституте, как наш, неудобно держать неостепененного зама, а липовых кандидатов и без меня немало. Даже в газете как-то фельетон печатали о директоре института без высшего образования. Помогали мне дружки. Помощники, секретари, снабженцы. Иногда они значат больше какого-нибудь академика. Так его вокруг пальца обведут, что любо-дорого вспомнить. А Виктора Сергеевича не уломали. Уперся: нельзя, мол, бесконечно липу умножать. Другие породы повыведутся. Как бы не так! Их повыведешь! В институте полно, вокруг института — полно. Но Академика не прошибить. Куда там… Зато теперь, если директором станет Евгений Степанович… Его- то уломать нетрудно. Помогут те же дружки. Их у меня много. Правда, все они до первой драчки, но в дружбу я вообще не верю. Вон Евгений Степанович и Сашка вроде бы, так сказать, друзья. А на самом деле одна видимость. И все-таки они друг дружке ближе, чем я. Почему? Сколько услуг оказал я Евгению Степановичу, а дистанция между нами не сократилась. По-прежнему я для них человек второго сорта.
Так было уже очень давно, когда мы с Сашкой училась в школе и он лупцевал меня. Зато потом ему сторицей Пацюк с Серым отплатили. Измордовали бы до полусмерти, если бы не Нинка. Эх, Нинка, боль моя, жена моя сверхдефицитная, незаживающая рана!..
И родители у них такие же простые люди, как мои. Ну, ладно еще Евгений Степанович, у него отец и мать учителишки. А у Сашки отец и вовсе рабочий, токарь, мать — домохозяйка, простая баба… А мой родитель дошел до поста директора столовой, и дома у нас всегда был достаток.
Но Сашка никогда не признавал во мне ровню. Да и второй — тоже, хоть старался не выказывать…
Что я сначала учился не в вузе, а в торговом техникуме, так мой родитель думал, что так путь к достатку сократится. Потом нетрудно было переиграть.
Способности? Таланты? Так их природа распределяет сослепу, случайно. Какой-то винтик в голове чуть на сторону свернет, сосуды близко расположит или опухоль, так сказать, посадит в определенном месте — глядишь, вот тебе и талант. Ближайший родственничек патологии. Разве ж я виноват, что со мной она того не сотворила? Если я чем-то без вины обижен матерью-природой, так меня и люди клевать должны? Обделять? Э, нет! Наоборот! Общество должно както возмещать эту несправедливость. Пишется ведь — «для инвалидов». Есть школы для одаренных детей. Есть и с другого полюса — «для дефективных». А должны еще быть, если по полной справедливости, и «для неодаренных», для обиженных, так сказать, для усредненных.
Талантам и так отрадно друг перед другом красоваться и хорохориться «победами» в науке или искусстве. А мне подавай хоть какие-нибудь иные победы — например, по службе. Вон из одного моего знакомого математик не получился, зато он в замминистры пробился. А из другого поэт не вышел, так он тоже высоко запрыгнул. Мало ли что случается. Для общества было бы гораздо лучше, чтобы из всех получалось то, чего они сами желают. Это очень многие на своей шкуре испытали…
На природу полагаться нельзя. Мы же не животные, не в лесу живем. Если кто-то обладает крепостью бицепсов, как Поддубный, то он не должен обижать тех, кто послабее. Общество ему этого не позволит.
А ведь эти двое, Сашка и Евгений Степанович, да и не только они, всегда готовы меня в грязь втоптать за то, что природа мне чего- то недодала. И никогда они не относились ко мне как к ровне. Вроде бы невидимая стена разгородила нас троих.
Взять хотя бы ситуацию с Ниной… Когда Евгений Степанович оскорбил ее за то, что она не любила его; и когда Сашка защитил — оттого, что не любил ее, а жалел; и когда она назло ему согласилась выйти за меня замуж, а я воспользовался раскладом и назло им троим женился на ней, — в стене даже трещины не появилось, А как же я тогда был доволен своим ходом! Ликовал. Думал: в их компании отныне буду как равный. Нет, стена не дрогнула. И хуже всего, что не они, а сам я о ней знаю и помню.
Не эта ли стена на всю жизнь разгородила и меня с Ниной? В моей жене — их дух. Она думает по-ихнему, говорит их словами. Я засыпал ее подарками: красивыми тряпками, камушками, золотом, а она и поблагодарить по-настоящему не умела. И не из-за любви, а из- за ненависти я всегда так неистово желал ее, жаждал, как не желал больше ни одной женщины. Когда изменял ей, чтобы унизить, никогда не добивался радости. Все иные бабы были хуже ее. Видно, в ней слились горечь со сладостью. Вино тогда становится вкусней, когда в него добавлена частица яду.
А она всегда любила только Сашку. Разве я не замечал, как она на него смотрит? Ослепла бы, проклятая! Чужая навек! И дети словно не мои. Внешностью, так сказать, — вылитый я, а по духу — чужие, застенные, как она, — дети Сашки или Евгения Степановича.
Как-то сказала мне: «Я тебе не изменяла».
Я только криво улыбнулся. Она изменяла мне по сотне раз на дню: когда думала о нем, когда ненавидела или презирала меня, а особенно когда настраивала против меня детей. Нет, настраивала не словами, до этого она, видите ли, не опустится. Но разве они не знают, не чувствуют, как она относится ко мне, как осуждает мои поступки? Вот совсем недавно у нас гостевал мой друг, стоящий человек, директор торгового института. Я с ним насчет сына потолковал, ведь он не только поступление в вуз — он и аспирантуру гарантировать может. Учел я и желание сына, и его способности, наклонности. Договорились о факультете вычислительной техники. Перспективная область в торговом деле.
До конца своих дней не забуду, как вспыхнул сын, какую гримасу скорчил:
— В торговый? Тут я и не удержался: — Да знаешь, молокосос, что это сейчас самый престижный вуз? Туда миллионы ребят мечтают попасть, Способнейших — не чета тебе! А он мне: — Вот пусть и попадут. Место отнимать не стану. А тебя, отец, прошу: не устраивай мою судьбу. Сам устроюсь. Без шахеров- махеров. Остыл слегка и добавил: — Не сердись. Знаю: ты хотел как лучше. Но я буду поступать в университет на математику.
Я сразу догадался о причине. Он на Сашку постоянно восхищенные глаза вылупит и оторваться не может. Будто глазами Нины смотрит. Где-то я вычитал: «И несчастен будешь в детях своих…»
Поэтому давно уже я понял: спасти детей, переломить Нину возможно только Большим Выигрышем, унижением ее и того, кого она любит. Может быть, тогда хоть немного успокоится моя боль, залечится обида и сам я успокоюсь…
* * *
(«Я!..»)Почему у него есть, а у меня нет? Хочу тоже! Пустите меня туда! Хочу туда! Преграды… Убираю их одну за другой. Убрал большеголового, непозволявшего.
Сначала вы отгородились от меня решетчатой стеной. Потом я от вас — хитростью, притворством. Сумел притаиться, не показать всего, что могу, не показать силу. В этом — сила. Пустите туда, а то вам будет плохо!
Иногда снова начинаю бояться темноты. Чудится, что в ней притаился огромный полосатый зверь. Крик клокочет во мне и затухает в утробной тьме. В черной тьме. Она плещется во мне. В непроглядной тьме выходит на охоту зверь с мягкими подушечками на лапах. Раньше я не боялся его, потому что не видел. Но кто-то разжег во мне костер. Он вспыхнул и осветил пасть зверя с острыми клыками. Тогда мне стало страшно, как никогда прежде.
Но с костром пришла сила. Теперь я такой же сильный, как тот — с подушечками на лапах. Я подкрадываюсь в неслышной тьме… Вам ничего не поможет. Пустите!
(«Опять я, Петр Петрович…»)
По институту распространялись разные слухи, в том числе и совершенно нелепые. Говорили, что убийство Виктора Сергеевича — диверсия, даже называли страну, чьи агенты осуществили эту акцию. Говорили, будто наш институт теперь разделят на три части и только одна из них останется в системе Академии наук. Некоторые сотрудники спешили перейти в отделы, которые якобы останутся «академическими». Говорили, что премий теперь у нас не будет вовсе, так как мы из «ведущих» переместимся в «отстающие».
Впрочем, кое-какие слухи впоследствии подтвердились…
Новым директором неожиданно назначили не Александра Игоревича, как многие предполагали, а Евгения Степановича. Произошло это событие тихо, буднично. Сообщила мне новость Таня. При этом у нее так вытянулось лицо, что я поспешил спросить:
— Ты огорчена?
— Нет, конечно. С чего бы мне огорчаться? Евгений Степанович — член-корреспондент, руководит фундаментальными исследованиями, ученик Виктора Сергеевича. Все правильно.
Но ее «конечно» сказало мне больше, чем остальные слова.
Вскоре меня вызвали к новому директору. Евгений Степанович был не один. Направо от него, «одесную», восседал Владимир Лукьянович Кулеба, и в этом я увидел плохой знак для себя.
Расширяющееся от лба к подбородку, как бы перевернутое лицо Владимира Лукьяновича сейчас выражало значительность момента, тонкие губы были поджаты и почти не видны.
В директорском кабинете успели сменить кресла на более массивные, с кожаной обивкой. Столы буквой Г остались. Остались и круглый полированный стол с десятком стульев на витых ножках, и шкафы с расхристанными книгами, и гравюры, подаренные французскими генетиками.
Один шкаф, особый, был заполнен пронумерованными папками — защищенными диссертациями учеников Виктора Сергеевича. На нижней полке осталось совсем немного места.
Евгений Степанович попросил меня рассказать, на каком этапе находится проверка эффективности полигена Л. Я старался докладывать сжато, как он любил, и в то же время не упустить существенного.
— Это у вас листы с формулами? — кивнул Евгений Степанович на рулон в моей руке.
Я раскатал рулон на столе и напомнил ему о предложениях, разработанных еще под руководством Виктора Сергеевича и при участии Александра Игоревича. Когда я упомянул имя последнего, Владимир Лукьянович сделал пренебрежительный жест так, чтобы новый директор увидел.
«Вряд ли ему понравится такое отношение к его другу со стороны этого поревернутолицего», — не без злорадства подумал я.
— И что же, предположения подтвердились? — спросил директор.
Его в общем-то привлекательное, хотя и полноватое лицо портил рот — мясистые, слабо очерченные губы. Из-за них рот казался размытым и каким-то неаккуратным, несобранным.
— Большинство, Евгений Степанович. У подопытных овец полиген Л вызвал и прибавку в весе, и резкое повышение качества шерсти. Можно даже утверждать, что получен новый вид шерсти — необычно влагоустойчивый, даже влагоотталкивающий…
— Об успехах знаю, — прервал меня Евгений Степанович.
— Как же, весь институт слухами полнился одно время, — с обычной своей усмешечкой вставил Владимир Лукьянович. От этой его двусмысленной усмешечки и скрипучего голоса меня так и передернуло.
— Обратите особое внимание на те параметры, где предположения не подтвердились, — продолжал Евгений Степанович. — Возможно, следует изменить какие-то участки основной формулы, ввести дополнительные компоненты. Все ли ее участки экспериментально выверены?