— Петр Петрович? — послышался за моей спиной знакомый, с хрипотцой голос.
Александр Игоревич. — Только пожаловали, запоздалый добрый молодец? — Случайно здесь оказался, — забормотал я. — Ну так уж и случайно. А я там кое-кого заметил… Он лукаво подмигнул. Без сомнения, был навеселе. Александр Игоревич не присутствовал на моей защите и не мог знать о выступлении Рожвы. И все же мой голос прозвучал резче, чем хотелось: — Там нет моих друзей. Он опустил руку на мое плечо, близко заглянул в лицо: — Меня вы из числа друзей не исключили? А возможно, и с другими поспешили? Помните, в песне: «Не вини коня, вини дорогу и друзей не торопись менять»…
— Не тот случай, Александр Игоревич. Мне больше нравится другая строчка из той же песни: «На земле друзей не так уж много».
— Коли так, то в самый раз повторить вам предложение. Рубите концы — и ко мне. А?
Я хотел было ответить согласием, даже слова приготовил, но что-то сильнее меня, что-то сидящее глубоко во мне, как стержень, не позволило утвердительно кивнуть головой.
— Не могу, Александр Игоревич. Работа еще не завершена.
— Продолжите ее в моем отделе. Спокойно, без нервотрепки. Я немного знаю о ваших сложностях.
— В сторону свернешь — дорогу не найдешь. А сворачивать придется, если соглашусь перейти.
— Самую малость, — вынужден был согласиться он. — Иначе работа не встанет в наш план.
— Возможности прежнего направления до конца не выявлены. Точку ставить рано. Вы же помните, как начиналось…
Он понял все, что я хотел сказать, о ком напомнить.
— Думаете, я забыл о Викторе Сергеевиче? Или реже вас его вспоминаю?
Голос сначала звучал обиженно, но постепенно другие чувства вытеснили обиду:
— Здорово нам с вами повезло, Петр Петрович, что довелось узнать Виктора Сергеевича. Вы вот пришли позже и не так уж много работали с Академиком…
Его лицо с выпуклыми правильными чертами снова приблизилось — то, что он говорил, предназначалось мне одному.
— У него была одна из любимейших стихотворных строчек, он ее повторял, будто пословицу: «Так свет умерших звезд доходит»… Я ее теперь часто вспоминаю. Ведь и его влияние на нас не слабеет, «Как свет умерших звезд». И не только в науке… А вы, добрый молодец, не замечали, что все его ученики чем-то похожи на него?..
От здания речного вокзала донеслись оживленные голоса, вспыхивала и тут же гасла заезженная мелодия.
— Застолье закончилось, катанье начнется, — сказал Александр Игоревич.
Из ярко освещенных дверей выплеснулась нарядная толпа и устремилась к пригородному причалу.
— Пошли и мы. Прокатимся! — Он рубанул воздух ребром ладони.
Я отрицательно покачал головой. И в это время заметил, что от толпы отделился и направился к нам какой-то мужчина. Заметил его и Александр Игоревич, бормотнул:
— За мной, что ли?
Когда мужчина приблизился, я узнал следователя-биолога Олега Ильича. Что ему нужно от нас?
Следователь подошел к нам вплотную, кивнул на причал, спросил:
— А вы? — А вы? — В тон ему ответил Александр Игоревич и засмеялся. — Между прочим, Петр Петрович, сей товарищ из некоего ведомства слушал, оказывается, мои лекции в университете. И был там не последним студентом. А стезю избрал иную… Иная деятельность клеток серого вещества его заинтересовала. Так, что ли, Олег? Простите, забыл ваше отчество…
— Можно и без отчества, Александр Игоревич, — отозвался следователь и, чтобы не оставаться в долгу, спросил: — А вы о чем-то не договорились?
Александр Игоревич шутливо погрозил ему:
— Психолог… — И непонятно было, с одобрением или осуждением произнес он это слово. — Может быть, вы поможете нам договориться своими специфическими методами? Ха-ха! А то он вот не хочет ко мне на хорошую должность, говорит: «Рано точку ставить…»
Олег Ильич с интересом посмотрел на меня.
— Извините, Петр Петрович, за нескромный и неофициальный вопрос: а почему бы вам и в самом деле не поработать в другом отделе?
— Вопрос, сказали, неофициальный, отвечать на него необязательно.
— Обиделись? Он действительно не связан со следствием. Но я уже давно вращаюсь, так сказать, в вашем институте. Волей-неволей выяснил обстановку. Для вас она складывается неблагоприятно. Так почему бы вам не перейти «под сильную руку»?
Он блеснул заговорщицким взглядом на Александра Игоревича
Ну что я мог ему ответить? Рассказать, как начинал работу над полигеном Л?
Но, видимо, он не зря так долго «вращался» у нас и успел узнать больше, чем я предполагал. В его голосе прозвучало уважение, когда он спросил:
— Верность долгу? Верность памяти?
Я молчал. Александр Игоревич делал ему какие-то знаки, а он то ли не заметил их, то ли пренебрег ими. С завистью сказал:
— Редкий у вас был учитель. Александр Игоревич засмеялся: — То же самое я говорил только что Петру Петровичу. — А он? — Что он? — не понял Александр Игоревич. — Он согласился? — Кто-то из нас троих пьян, — сказал Александр Игоревич. — И это не я. Как же он мог не согласиться, если даже вы пришли к тому же выводу. — Я сделал много выводов — Так поделитесь с нами, черт возьми! — Рано, — серьезно, даже хмуро ответил следователь — И не уверен, обрадуют ли они вас.
Он говорил нам обоим, но смотрел только на меня. Взгляд стал холодным и цепким. Олег Ильич о чем-то раздумывал, что-то взвешивал, быть может, в последний раз.
Стало зябко.
От пристани по реке уходил белый светящийся дом, окутанный дымом музыки и веселья.
Потом я долго еще бродил по улицам один. Надо было привести в порядок свои мысли. Я наблюдал, как ночь постепенно убирает лишние декорации — сначала растворились в темноте деревья, затем — памятники, соборы. Еще оставались плывущие корабли домов, похожие на тот, в котором уплыла от меня Таня. Но одно за другим гасли окна, словно корабли уходили все дальше по невидимой реке. А взамен окон в темном небе тонкие желтые лучики первых звезд проступали все ярче, наливались золотом и багрянцем, и я остался наедине со звездами и своими невеселыми мыслями…
Я несколько дней проболел и потому был как бы на время выключен из общей лихорадки, сотрясавшей наш институт после смерти Виктора Сергеевича.
И вот неожиданно из директорской приемной позвонили Кириллу Мефодиевичу и предупредили о «посетителе», а он оповестил сотрудников. Наверное, я волновался больше других: во- первых, не встречался раньше ни с чем подобным, если не считать примитивных промышленных роботов, а во-вторых, у меня были свои предположения на этот счет.
Он появился сразу же после обеда: ловко переступая на суставчатых ногах, небольшой, метра полтора в вышину, матово поблескивая пластмассовыми и металлическими деталями. У него не было даже подобия головы, а ячейки фотоэлементов — его глаза — размещались со всех четырех сторон туловища и разноцветно сверкали, как украшения. Если бы не антенны и не смешные тонкие ноги, он был бы очень похож на наш новый шкаф-термостат. В дополнение сходства спокойным зеленым цветом, изредка помигивая, светилось очко индикатора и прослушивалось тихое шипение воздуходувок. Эти приметы нормального функционирования как бы подтверждали — во всяком случае, для меня: «Я только аппарат, машина, неодушевленный объект, который можно включить и выключить простым нажатием тумблера». Последнее впечатление почему-то успокаивало…
Из этого ходячего «шкафа» высунулось несколько дополнительных антенн, и приятный баритон произнес:
— Добрый день.
Мы промолчали, и только Кирилл Мефодиевич вежливо ответил:
— Здравствуйте, уважаемый… — …Шкаф, — прошептал я, и Таня прыснула со смеху, закрывая рукой рот и грозя мне глазами.
Кирилл Мефодиевич не слышал моего кощунства по поводу символа новейшей техники, зато сам «символ» расслышал и довольно миролюбиво произнес:
— Фраза из Чехова может оказаться остроумной и к месту, а зовут меня — Дэф восемнадцать С, чаще — просто — Дэф. Экспериментальный образец. Предназначен для работы на других планетах. В вашем институте прохожу некоторые испытания.
Я вспомнил, что больше всего шушукались по поводу «некоторых испытаний». Говорили, что, пользуясь своими связями, Владимир Лукьянович выпросил Дэфа у робототехников, чтобы он посрамил и «поставил на место» отдел Александра Игоревича. Если это правда, то теперь дело дошло до нашей лаборатории, и я подозревал, до кого персонально.
Дэф подошел ближе к нашему завлабу и без обиняков произнес:
— Прошу вас, Кирилл Мефодиевич, показать материалы, о которых с вами договаривались.
Несомненно, в его памяти имелись портреты нужных людей. Все же меня удивило, как уверенно он ориентируется. Неужели проблема распознавания образов в кибернетике уже решена? До последнего времени, насколько я знал из популярных журналов, именно здесь имелось наибольшее число «подводных камней».
Кирилл Мефодиевич достал из своего шкафа несколько журналов и папок. Мы все занимались своими обычными, каждодневными делами, усиленно изображая, что ничего особенного не произошло. Однако и глаза наши, и уши все время были настороже, и шеи, наверное, как у меня, деревенели от напряжения.
Прошло не более пятнадцати минут, и я услышал Танино предостерегающее покашливание и Его приближающиеся шаги. Я намеренно не отрывал взгляда от шкалы спектрографа, пока уже знакомый мне баритон не произнес:
— Извините, Петр Петрович, у меня к вам имеется несколько вопросов.
Пришлось оторваться от своего занятия. Глядя в его фотоэлементные устройства, я сказал:
— Спрашивайте. Он был приторно-вежлив: — Извините, если моя речь окажется в чем-то неправильной или старомодной. Я являюсь кибернетическим двойником нескольких личностей, и среди них — математика девятнадцатого века.
Чем дальше, тем больше мне не нравился и этот глазастый ходячий шкаф, и особенно его приход в нашу лабораторию. Теперь я почти не сомневался, кем он вызван и кто его запрограммировал. А «шкаф» шел к цели напрямик.
— Расскажите, пожалуйста, о ваших затруднениях с уточнением формулы полигена Л. Возможно, я сумею хоть в чем-то помочь вам.
— Все мои затруднения отражены в журналах, которые дал вам просмотреть Кирилл Мефодиевич.
— И вы ничего не имеете добавить?
— Не имею добавить абсолютно ничего, — почти весело проговорил я и с невинным видом спросил: — А вы разбираетесь и в живой природе?
— Вы полагаете, сударь, что между живой и неживой природой существует пропасть?
— А вы не полагаете? — и добавил мысленно: «…уважаемый шкаф»…
— Те, кто составлял основу моей личности, не полагали. Пока моя практика подтвердила их мнение. Там, где неживая природа начинает движение, она зачастую движется к живой природе, иногда превращается в нее. Это подтверждают наблюдения за вулканами и грозами, морями и реками. Не случайно в горячем дыхании вулканов из химических элементов рождаются начала жизни — аминокислоты. Извините за пример, который вам, безусловно, известен. Но пора привыкнуть к мысли, что от движения подземных вод не так уж далеко до тока крови в артериях и венах…
— Есть существенная разница, — заметил я. — И потом… У вас напыщенный слог…
— Благодарю за замечание. Еще раз извините. Я уже упоминал, что в основе моей личности — личности разных людей. Один из них был поэтом.
— Удобная позиция на все случаи… — «жизни» — едва не вырвалось у меня. Мы помолчали.
— У вас больше нет ко мне вопросов? — спросил я тоном, который обидел бы любого человека: интересно, как он отреагирует на тон.
Кирилл Мефодиевич подавал мне предостерегающие знаки, но я их «не замечал». В конце концов передо мной машина — очень сложная, но все же машина. Тон она, вероятно, не воспримет — ей важна лишь заключенная в словах информация.
Оказалось, что я недооценил «шкаф». Он забавно замигал индикатором и сказал — мне даже послышалась грусть в его голосе:
— Кажется, вы меня невзлюбили, сударь. — А почему я должен был вас взлюбить? — Ну да, мы такие разные. — Достаточно взглянуть на нас со стороны… — Но если бы я был скульптурой, или куклой, или, например, восковой фигурой, очень похожей на вас, разве вы стали бы разговаривать со мной? Разве вы беседуете с животными, состоящими из того же материала, что и люди? — Иногда беседую, — ответил я, вспомнив об Опале. — Как с равными? «Но я и тебя не считаю равным», — подумал я и ужаснулся своим мыслям и всему нашему разговору; вот до чего можно дойти — этот ходячий шкаф спрашивает «как с равным?», а ты не знаешь, что ему ответить. Я рассматривал его и четко видел заклепки и неровности на стыках декоративных листов пластмассы. Их явно подгоняли в спешке. Вон виднеется и треугольный штамп изготовителя — три буквы: КИК — Киевский институт кибернетики. Вспомнил ответственного работника этого института, приятеля Владимира Лукьяновича, который приходил в наш институт, — высокого, худого, подвижного, с острыми локтями. Представил, как они договаривались, где будет проходить испытания экспериментальный образец ДЭФ-18С, как наш шеф торопил своего приятеля… И вот результат: передо мной мыслящий и говорящий шкаф, а за окном в зеленых узорных прорезях листьев проглядывают голубые лоскуты неба. Доносится гул троллейбусов и автомобилей. Там все движется, как и раньше, — привычное, знакомое, и только усиливает чудовищную нереальность происходящего здесь.
Я стряхнул с себя оцепенение. Пора кончать «беседу», не то она заведет в еще большие дебри.
— Я уже объяснил, что ход моих опытов зафиксирован в лабораторном журнале…
— Извините мою назойливость, — просительно сказал он. — Простите меня за повтор. Я пройду испытания и больше не буду работать рядом с людьми на Земле. Меня предназначают для работы в космосе…
— А я не могу выдать вам информации больше, чем записано в журнале. Понимаете?
— Да, — отозвался он. — К сожалению, понимаю. И не только это, сударь.
— Что же еще? — Человек всегда боится уступить свое место лидера. Где бы то ни было. Вы, люди, создали меня, чтобы я помог вам достичь подлинного лидерства в природе, но сами боитесь, как бы я не обогнал вас. А ведь я только первый этап…
Теперь зеленый индикатор светился предостерегающе.
— Кто будет вторым? — Сигом. — Вы уверены, что это удастся? — Уверен. Если только… — он чуть запнулся, и я это отметил, -
…если только при создании человеческого разума не была использована какая-нибудь жизненная сила или еще нечто непознаваемое, мистическое… — Он говорил без иронии, но она скрывалась в его словах.
— Других ограничений нет?
— Нет. Как только химики создадут материалы, превосходящие пластичностью живые ткани, вы приступите к конструированию сигомов. И у вас появятся новые опасения…
— Не беспочвенные, — не удержался я.
— Мы только ваши творения, ваши детища, призванные помочь вам, помимо колонизации космоса и подобных насущных дел, не исчезнуть, не раствориться в природе, как другие ее создания. Зачем же нам бороться с вами? Нам не нужны ни эта планета, ни воздух, которым вы дышите, ни пища, которую вы употребляете…
«Он прав, — думал я. — Нам не из-за чего опасаться его или не любить. И все же я его опасаюсь и не люблю. Почему? Или таковы законы лидерства?»
— …Нам нужно лишь то, для чего вы предназначаете нас и… Он умолк. Пауза казалась мне зловещей, и я поторопил его: — И… — Информация. И ваша память как важнейшая часть ее. — Почему «важнейшая»? — Она является для нас направляющей… Мне показалось, что его фотоэлементы уставились на меня выжидающе, и я поспешил сказать:
— И все же большей информации, чем та, что отражена в журнале, у меня для вас нет. Придется вам довольствоваться ею.
— Прощайте, сударь, — сказал он. — Наверное, мы больше не встретимся. Испытания близятся к концу.
Я сильно в этом сомневался и потому задал еще один «невинный» вопрос:
— Всегда ли вы будете помнить, что это мы создали вас, а не наоборот?
Впервые я увидел, как быстро и беспомощно замигал его индикатор. Он забормотал:
— Конечно, конечно…
Выходя, он стукнулся о притолоку двери — я не сомневался, что какие-то его блоки перегреваются, не выдерживая нагрузки. Все- таки он, бедняга, был только машиной, и для таких вопросов его не готовили.
Настроение мое изменилось, и меня даже не очень смутили слова Кирилла Мефодиевича:
— А если стоимость его ремонта вычтут из вашей, Петр Петрович, зарплаты?
Почувствовав мой настойчивый взгляд, человек обернулся. Знакомое лицо с узким лбом и широким подбородком. Словно перевернутое. Владимир Лукьянович! Как же я его сразу не узнал?
Потом понял: я и не мог его узнать в таком затрапезном виде — и с авоськой, набитой продуктами. В институте поговаривали, что от него ушла жена. Я не верил сплетням: их у нас много по коридорам со сквозняками гуляет. Может быть, и сам он некоторые пускает в обращение. Но, видимо, про жену говорили правду. Эта старомодная авоська, небритое мятое лицо…
Захотелось шмыгнуть в толпу покупателей. Запоздал. Кажется, и ему наша случайная встреча в гастрономе, не понравилась; но с достоинством уже не разминуться. Он улыбнулся и кивнул мне.
Нет, не та у него улыбка, что прежде. Вымученная, жалкая. От неожиданности, что ли, — потом ругал себя за это последними словами, — я шагнул к нему, протянул руку:
— Давайте помогу.
Он испуганно, будто боялся доверить мне свое богатство, убрал подальше авоську.
— Что вы, Петр Петрович, я сам… — Обронил невзначай: — Привык уже…
Мне бы попрощаться, но нелепость ситуации и его изменившийся облик ошеломили меня всерьез и надолго.
— Зайдите завтра в приемную, Петр Петрович, я подписал вашу просьбу о дополнительном оборудовании. Евгений Степанович все утвердит, вот увидите…
— Раньше бы… — вырвалось у меня.
— Ох, непримиримый Петр Петрович, Петр Петрович, — покачал головой. — У каждого в жизни свои гирьки, свои мерки. Для вас — поздно, для меня — в самый раз.
— Мерки разные, а дело одно. — Опять же с какой точки зрения посмотреть. — С точки зрения пользы дела, — и спохватился, что говорю словами Виктора Сергеевича.
— Вот, вот. Как раз с этой точки зрения и следовало экономить.
Меня уже «несла нелегкая»: — Экономить следовало на… Хотя бы не брать напрокат ходячий кибернетический шкаф. Интересно, как вам удалось его выторговать и во что это обошлось институту?
— Хоть я не обязан отчитываться перед вами, но могу сказать — это не стоило нам ни копейки. Кибернетический двойник проходил у нас испытания по договоренности с институтом кибернетики.
Даже тон голоса у негр изменился. Появилось что-то дребезжащее, будто лопнула какая-то деталька, и в то же время голос стал мягче. Но я не забывал обо всем, что было между нами:
— А зачем вообще он вам понадобился?
— Нам? Это еще Виктор Сергеевич договаривался с академией и кибернетиками.
Я поверил. Сразу. Конечно, задумка Слепцова. Вспомнился разговор с ним о сигоме…
— Эх, непримиримый Петр Петрович, — повторил он и заглянул мне в глаза. — Что мы вообще знаем друг о друге? Разные у нас мерки и к делам, и к людям. Вот для вас главное: талантливый — не талантливый. Так ведь неталантливых большинство. Выходит, если их природа обделила, так и люди должны обделять? Что же, по-вашему, им делать в жизни?
— Искать свое место. Как в учебнике диамата написано — по способностям. Во всяком случае, не лезть в науку. — Хотелось добавить: «И тем более в руководящее кресло», но наткнулся на его взгляд и осекся. Это был взгляд бродячей собаки, ожидающей удара. Что это с ним? Неужели так подействовал уход жены? Значит, и этот «перевернутолицый» кого-то любил, был кем-то обижен и надломлен… Странно прозвучали его слова: «Что мы вообще знаем друг о друге»…
Я заметил, что у него оторвана верхняя пуговица на сорочке, рукав моднейшего пиджака из особой серебристой ткани испачкан мелом. Никогда прежде я не видел малейшей небрежности в его одежде, он всегда был надраен и отглажен, как манекен в витрине Дома моделей.
Нас толкали входящие и выходящие покупатели, кто-то сбоку проворчал насчет «наилучшего места для беседы», и я обрадовался его ворчанию, как подсказке.
— Извините, Владимир Лукьянович, что задержал вас. Завтра зайду в приемную за бумагой.
— До свидания, Петр Петрович…
Выйдя из гастронома, я увидел в толпе его спину. Ошибиться я не мог — наимоднейшая серебристая ткань пиджака и авоська, набитая продуктами. Он шел скособочившись и волоча ноги, будто ему повредили позвоночник.
Проклятая интеллигентская мягкотелость таки шевельнулась во мне. «Может быть, в другое время и поговорим по-другому, — подумал я. — Что-то забудется, что-то прояснится…»
Я не мог знать, что вижу его в последний раз…
Прошло меньше месяца — и я в очередной раз оказался в знакомой приемной. Вместо Веры меня встретил белобрысый молодой человек, стройный, вежливый, приветливый. В его приветливость не верилось. У молодого человека были точные, рассчитанные движения и жесты. Угадывалась длительная тренировка.
Как только я назвал себя, он ответил «пожалуйста» и указал рукой на обитую дерматином дверь.
За директорским столом сидел человек лет пятидесяти с лишком, в очках с толстыми линзами. Углы рта у него были уныло и как-то брезгливо опущены. Он не заводил церемоний, коротко поздоровался, сказал:
— Попрошу подробно рассказать о ваших взаимоотношениях с директором и особенно с его заместителем Кулебой. Ваши слова будут записываться.
Он нажал кнопку невидимого мне магнитофона, помещенного, наверное, в ящик стола, и послышался шелест пленки, как бы подчеркивающий, что здесь не любят терять времени напрасно.
Дверь кабинета наполовину открылась, пропустив Олега Ильича… Он взглядом испросил у сидящего за столом разрешения присутствовать и сел сбоку, вне моего поля зрения Может быть, так у них было принято. Его приход не смутил меня, скорее разозлил — после нашей последней встречи у речного вокзала осталась какая-то настороженность, недоговоренность, и к сближению она не располагала.
Я рассказывал только то, о чем меня просили, — только о взаимоотношениях с директором и Кулебой, не упоминая о своих выводах и оценках. Пусть сами их делают.
Человек в очках слушал, не перебивая, глядя в окно. На меня взглянул, когда я закончил. За холодным блеском линз угадывались умные пытливые глаза.
— Вы забыли рассказать о том, как обходились без запланированных средств, — послышался сбоку голос Олега Ильича.
«Кажется, это у них называется перекрестный допрос, — подумал я. — А, не все ли равно?»
Пришлось рассказывать о своих вынужденных изобретениях. Иногда человек за столом задавал вопросы, уточняя даты, потраченные материалы, суммы денег. Вдруг улыбнулся — чуть-чуть, правым уголком рта. Странная это была улыбка.
— Изобретательство поневоле задерживало основную работу? — А где же было взять аппаратуру? — со злостью спросил я. Опять послышался голос сбоку: — И еще вы забыли рассказать, Петр Петрович, о предложении Кулебы обмануть комиссию.
«Вот как, они знают и об этом? Но в кабинете тогда нас было двое. И еще Вера в приемной. Кажется, этот Олег Ильич не терял времени зря».
Я намеренно не поворачивал головы к нему, смотрел только на сидящего передо мной. И его же спросил, правда, не таким тоном, как мне хотелось. Подвел предательски дрогнувший голос:
— Можно узнать, в чем меня обвиняют?
— Обвиняют не вас, а директора и его «заместителя, которого Евгений Степанович пригрел и защищал, Вас же вызвали как свидетеля.
— И пострадавшего, — добавил Олег Ильич, за что удостоился предупреждающего взгляда
Я рассказал о том, как воспринял предложение Владимира Лукьяновича, что ответил.
— Вы могли и схитрить? — Выходит, не сумел. — Предвидели, что вас ожидает? — Это было нетрудно. — И все-таки «не сумел»… Или не хотел? — Самое печальное — потерять себя… «Вырвал-таки, очкастый черт! Почему я откровенничаю с ним? Чем он расположил меня к себе? Небось задаст сейчас еще несколько вопросов «на откровенность», а потом незаметно расставит ловушку».
— Петр Петрович, прежде чем мы расстанемся, должен вас предупредить…
«Вот оно, начинается!..» Я спросил, не скрывая иронии: — Никому не рассказывать о нашей так называемой беседе? Его лицо преобразилось. Бледные щеки округлились, губы изогнулись. Он засмеялся длинно и заливисто, и ему вторил Олег Ильич. Затем он снял очки и тщательно протер линзы замшевой тряпкой. Глаза у него без очков оказались темно-серыми, близорукими, какими-то беспомощно-добрыми. — Почитываете детективы, Петр Петрович? Он надел очки, и взгляд тотчас изменился, в нем появилась необходимая твердость.
Александр Игоревич. — Только пожаловали, запоздалый добрый молодец? — Случайно здесь оказался, — забормотал я. — Ну так уж и случайно. А я там кое-кого заметил… Он лукаво подмигнул. Без сомнения, был навеселе. Александр Игоревич не присутствовал на моей защите и не мог знать о выступлении Рожвы. И все же мой голос прозвучал резче, чем хотелось: — Там нет моих друзей. Он опустил руку на мое плечо, близко заглянул в лицо: — Меня вы из числа друзей не исключили? А возможно, и с другими поспешили? Помните, в песне: «Не вини коня, вини дорогу и друзей не торопись менять»…
— Не тот случай, Александр Игоревич. Мне больше нравится другая строчка из той же песни: «На земле друзей не так уж много».
— Коли так, то в самый раз повторить вам предложение. Рубите концы — и ко мне. А?
Я хотел было ответить согласием, даже слова приготовил, но что-то сильнее меня, что-то сидящее глубоко во мне, как стержень, не позволило утвердительно кивнуть головой.
— Не могу, Александр Игоревич. Работа еще не завершена.
— Продолжите ее в моем отделе. Спокойно, без нервотрепки. Я немного знаю о ваших сложностях.
— В сторону свернешь — дорогу не найдешь. А сворачивать придется, если соглашусь перейти.
— Самую малость, — вынужден был согласиться он. — Иначе работа не встанет в наш план.
— Возможности прежнего направления до конца не выявлены. Точку ставить рано. Вы же помните, как начиналось…
Он понял все, что я хотел сказать, о ком напомнить.
— Думаете, я забыл о Викторе Сергеевиче? Или реже вас его вспоминаю?
Голос сначала звучал обиженно, но постепенно другие чувства вытеснили обиду:
— Здорово нам с вами повезло, Петр Петрович, что довелось узнать Виктора Сергеевича. Вы вот пришли позже и не так уж много работали с Академиком…
Его лицо с выпуклыми правильными чертами снова приблизилось — то, что он говорил, предназначалось мне одному.
— У него была одна из любимейших стихотворных строчек, он ее повторял, будто пословицу: «Так свет умерших звезд доходит»… Я ее теперь часто вспоминаю. Ведь и его влияние на нас не слабеет, «Как свет умерших звезд». И не только в науке… А вы, добрый молодец, не замечали, что все его ученики чем-то похожи на него?..
От здания речного вокзала донеслись оживленные голоса, вспыхивала и тут же гасла заезженная мелодия.
— Застолье закончилось, катанье начнется, — сказал Александр Игоревич.
Из ярко освещенных дверей выплеснулась нарядная толпа и устремилась к пригородному причалу.
— Пошли и мы. Прокатимся! — Он рубанул воздух ребром ладони.
Я отрицательно покачал головой. И в это время заметил, что от толпы отделился и направился к нам какой-то мужчина. Заметил его и Александр Игоревич, бормотнул:
— За мной, что ли?
Когда мужчина приблизился, я узнал следователя-биолога Олега Ильича. Что ему нужно от нас?
Следователь подошел к нам вплотную, кивнул на причал, спросил:
— А вы? — А вы? — В тон ему ответил Александр Игоревич и засмеялся. — Между прочим, Петр Петрович, сей товарищ из некоего ведомства слушал, оказывается, мои лекции в университете. И был там не последним студентом. А стезю избрал иную… Иная деятельность клеток серого вещества его заинтересовала. Так, что ли, Олег? Простите, забыл ваше отчество…
— Можно и без отчества, Александр Игоревич, — отозвался следователь и, чтобы не оставаться в долгу, спросил: — А вы о чем-то не договорились?
Александр Игоревич шутливо погрозил ему:
— Психолог… — И непонятно было, с одобрением или осуждением произнес он это слово. — Может быть, вы поможете нам договориться своими специфическими методами? Ха-ха! А то он вот не хочет ко мне на хорошую должность, говорит: «Рано точку ставить…»
Олег Ильич с интересом посмотрел на меня.
— Извините, Петр Петрович, за нескромный и неофициальный вопрос: а почему бы вам и в самом деле не поработать в другом отделе?
— Вопрос, сказали, неофициальный, отвечать на него необязательно.
— Обиделись? Он действительно не связан со следствием. Но я уже давно вращаюсь, так сказать, в вашем институте. Волей-неволей выяснил обстановку. Для вас она складывается неблагоприятно. Так почему бы вам не перейти «под сильную руку»?
Он блеснул заговорщицким взглядом на Александра Игоревича
Ну что я мог ему ответить? Рассказать, как начинал работу над полигеном Л?
Но, видимо, он не зря так долго «вращался» у нас и успел узнать больше, чем я предполагал. В его голосе прозвучало уважение, когда он спросил:
— Верность долгу? Верность памяти?
Я молчал. Александр Игоревич делал ему какие-то знаки, а он то ли не заметил их, то ли пренебрег ими. С завистью сказал:
— Редкий у вас был учитель. Александр Игоревич засмеялся: — То же самое я говорил только что Петру Петровичу. — А он? — Что он? — не понял Александр Игоревич. — Он согласился? — Кто-то из нас троих пьян, — сказал Александр Игоревич. — И это не я. Как же он мог не согласиться, если даже вы пришли к тому же выводу. — Я сделал много выводов — Так поделитесь с нами, черт возьми! — Рано, — серьезно, даже хмуро ответил следователь — И не уверен, обрадуют ли они вас.
Он говорил нам обоим, но смотрел только на меня. Взгляд стал холодным и цепким. Олег Ильич о чем-то раздумывал, что-то взвешивал, быть может, в последний раз.
Стало зябко.
От пристани по реке уходил белый светящийся дом, окутанный дымом музыки и веселья.
Потом я долго еще бродил по улицам один. Надо было привести в порядок свои мысли. Я наблюдал, как ночь постепенно убирает лишние декорации — сначала растворились в темноте деревья, затем — памятники, соборы. Еще оставались плывущие корабли домов, похожие на тот, в котором уплыла от меня Таня. Но одно за другим гасли окна, словно корабли уходили все дальше по невидимой реке. А взамен окон в темном небе тонкие желтые лучики первых звезд проступали все ярче, наливались золотом и багрянцем, и я остался наедине со звездами и своими невеселыми мыслями…
* * *
Об этом «госте» в институте мы слышали уже недели две назад. Не было сотрудника, не обсуждавшего и не переживавшего новость. Многие его видели, некоторые даже успели пообщаться. И все единодушно считали, что с его помощью Евгений Степанович замыслил сокрушить отдел Александра Игоревича. Однако никто не предполагал его появления в нашей лаборатории.Я несколько дней проболел и потому был как бы на время выключен из общей лихорадки, сотрясавшей наш институт после смерти Виктора Сергеевича.
И вот неожиданно из директорской приемной позвонили Кириллу Мефодиевичу и предупредили о «посетителе», а он оповестил сотрудников. Наверное, я волновался больше других: во- первых, не встречался раньше ни с чем подобным, если не считать примитивных промышленных роботов, а во-вторых, у меня были свои предположения на этот счет.
Он появился сразу же после обеда: ловко переступая на суставчатых ногах, небольшой, метра полтора в вышину, матово поблескивая пластмассовыми и металлическими деталями. У него не было даже подобия головы, а ячейки фотоэлементов — его глаза — размещались со всех четырех сторон туловища и разноцветно сверкали, как украшения. Если бы не антенны и не смешные тонкие ноги, он был бы очень похож на наш новый шкаф-термостат. В дополнение сходства спокойным зеленым цветом, изредка помигивая, светилось очко индикатора и прослушивалось тихое шипение воздуходувок. Эти приметы нормального функционирования как бы подтверждали — во всяком случае, для меня: «Я только аппарат, машина, неодушевленный объект, который можно включить и выключить простым нажатием тумблера». Последнее впечатление почему-то успокаивало…
Из этого ходячего «шкафа» высунулось несколько дополнительных антенн, и приятный баритон произнес:
— Добрый день.
Мы промолчали, и только Кирилл Мефодиевич вежливо ответил:
— Здравствуйте, уважаемый… — …Шкаф, — прошептал я, и Таня прыснула со смеху, закрывая рукой рот и грозя мне глазами.
Кирилл Мефодиевич не слышал моего кощунства по поводу символа новейшей техники, зато сам «символ» расслышал и довольно миролюбиво произнес:
— Фраза из Чехова может оказаться остроумной и к месту, а зовут меня — Дэф восемнадцать С, чаще — просто — Дэф. Экспериментальный образец. Предназначен для работы на других планетах. В вашем институте прохожу некоторые испытания.
Я вспомнил, что больше всего шушукались по поводу «некоторых испытаний». Говорили, что, пользуясь своими связями, Владимир Лукьянович выпросил Дэфа у робототехников, чтобы он посрамил и «поставил на место» отдел Александра Игоревича. Если это правда, то теперь дело дошло до нашей лаборатории, и я подозревал, до кого персонально.
Дэф подошел ближе к нашему завлабу и без обиняков произнес:
— Прошу вас, Кирилл Мефодиевич, показать материалы, о которых с вами договаривались.
Несомненно, в его памяти имелись портреты нужных людей. Все же меня удивило, как уверенно он ориентируется. Неужели проблема распознавания образов в кибернетике уже решена? До последнего времени, насколько я знал из популярных журналов, именно здесь имелось наибольшее число «подводных камней».
Кирилл Мефодиевич достал из своего шкафа несколько журналов и папок. Мы все занимались своими обычными, каждодневными делами, усиленно изображая, что ничего особенного не произошло. Однако и глаза наши, и уши все время были настороже, и шеи, наверное, как у меня, деревенели от напряжения.
Прошло не более пятнадцати минут, и я услышал Танино предостерегающее покашливание и Его приближающиеся шаги. Я намеренно не отрывал взгляда от шкалы спектрографа, пока уже знакомый мне баритон не произнес:
— Извините, Петр Петрович, у меня к вам имеется несколько вопросов.
Пришлось оторваться от своего занятия. Глядя в его фотоэлементные устройства, я сказал:
— Спрашивайте. Он был приторно-вежлив: — Извините, если моя речь окажется в чем-то неправильной или старомодной. Я являюсь кибернетическим двойником нескольких личностей, и среди них — математика девятнадцатого века.
Чем дальше, тем больше мне не нравился и этот глазастый ходячий шкаф, и особенно его приход в нашу лабораторию. Теперь я почти не сомневался, кем он вызван и кто его запрограммировал. А «шкаф» шел к цели напрямик.
— Расскажите, пожалуйста, о ваших затруднениях с уточнением формулы полигена Л. Возможно, я сумею хоть в чем-то помочь вам.
— Все мои затруднения отражены в журналах, которые дал вам просмотреть Кирилл Мефодиевич.
— И вы ничего не имеете добавить?
— Не имею добавить абсолютно ничего, — почти весело проговорил я и с невинным видом спросил: — А вы разбираетесь и в живой природе?
— Вы полагаете, сударь, что между живой и неживой природой существует пропасть?
— А вы не полагаете? — и добавил мысленно: «…уважаемый шкаф»…
— Те, кто составлял основу моей личности, не полагали. Пока моя практика подтвердила их мнение. Там, где неживая природа начинает движение, она зачастую движется к живой природе, иногда превращается в нее. Это подтверждают наблюдения за вулканами и грозами, морями и реками. Не случайно в горячем дыхании вулканов из химических элементов рождаются начала жизни — аминокислоты. Извините за пример, который вам, безусловно, известен. Но пора привыкнуть к мысли, что от движения подземных вод не так уж далеко до тока крови в артериях и венах…
— Есть существенная разница, — заметил я. — И потом… У вас напыщенный слог…
— Благодарю за замечание. Еще раз извините. Я уже упоминал, что в основе моей личности — личности разных людей. Один из них был поэтом.
— Удобная позиция на все случаи… — «жизни» — едва не вырвалось у меня. Мы помолчали.
— У вас больше нет ко мне вопросов? — спросил я тоном, который обидел бы любого человека: интересно, как он отреагирует на тон.
Кирилл Мефодиевич подавал мне предостерегающие знаки, но я их «не замечал». В конце концов передо мной машина — очень сложная, но все же машина. Тон она, вероятно, не воспримет — ей важна лишь заключенная в словах информация.
Оказалось, что я недооценил «шкаф». Он забавно замигал индикатором и сказал — мне даже послышалась грусть в его голосе:
— Кажется, вы меня невзлюбили, сударь. — А почему я должен был вас взлюбить? — Ну да, мы такие разные. — Достаточно взглянуть на нас со стороны… — Но если бы я был скульптурой, или куклой, или, например, восковой фигурой, очень похожей на вас, разве вы стали бы разговаривать со мной? Разве вы беседуете с животными, состоящими из того же материала, что и люди? — Иногда беседую, — ответил я, вспомнив об Опале. — Как с равными? «Но я и тебя не считаю равным», — подумал я и ужаснулся своим мыслям и всему нашему разговору; вот до чего можно дойти — этот ходячий шкаф спрашивает «как с равным?», а ты не знаешь, что ему ответить. Я рассматривал его и четко видел заклепки и неровности на стыках декоративных листов пластмассы. Их явно подгоняли в спешке. Вон виднеется и треугольный штамп изготовителя — три буквы: КИК — Киевский институт кибернетики. Вспомнил ответственного работника этого института, приятеля Владимира Лукьяновича, который приходил в наш институт, — высокого, худого, подвижного, с острыми локтями. Представил, как они договаривались, где будет проходить испытания экспериментальный образец ДЭФ-18С, как наш шеф торопил своего приятеля… И вот результат: передо мной мыслящий и говорящий шкаф, а за окном в зеленых узорных прорезях листьев проглядывают голубые лоскуты неба. Доносится гул троллейбусов и автомобилей. Там все движется, как и раньше, — привычное, знакомое, и только усиливает чудовищную нереальность происходящего здесь.
Я стряхнул с себя оцепенение. Пора кончать «беседу», не то она заведет в еще большие дебри.
— Я уже объяснил, что ход моих опытов зафиксирован в лабораторном журнале…
— Извините мою назойливость, — просительно сказал он. — Простите меня за повтор. Я пройду испытания и больше не буду работать рядом с людьми на Земле. Меня предназначают для работы в космосе…
— А я не могу выдать вам информации больше, чем записано в журнале. Понимаете?
— Да, — отозвался он. — К сожалению, понимаю. И не только это, сударь.
— Что же еще? — Человек всегда боится уступить свое место лидера. Где бы то ни было. Вы, люди, создали меня, чтобы я помог вам достичь подлинного лидерства в природе, но сами боитесь, как бы я не обогнал вас. А ведь я только первый этап…
Теперь зеленый индикатор светился предостерегающе.
— Кто будет вторым? — Сигом. — Вы уверены, что это удастся? — Уверен. Если только… — он чуть запнулся, и я это отметил, -
…если только при создании человеческого разума не была использована какая-нибудь жизненная сила или еще нечто непознаваемое, мистическое… — Он говорил без иронии, но она скрывалась в его словах.
— Других ограничений нет?
— Нет. Как только химики создадут материалы, превосходящие пластичностью живые ткани, вы приступите к конструированию сигомов. И у вас появятся новые опасения…
— Не беспочвенные, — не удержался я.
— Мы только ваши творения, ваши детища, призванные помочь вам, помимо колонизации космоса и подобных насущных дел, не исчезнуть, не раствориться в природе, как другие ее создания. Зачем же нам бороться с вами? Нам не нужны ни эта планета, ни воздух, которым вы дышите, ни пища, которую вы употребляете…
«Он прав, — думал я. — Нам не из-за чего опасаться его или не любить. И все же я его опасаюсь и не люблю. Почему? Или таковы законы лидерства?»
— …Нам нужно лишь то, для чего вы предназначаете нас и… Он умолк. Пауза казалась мне зловещей, и я поторопил его: — И… — Информация. И ваша память как важнейшая часть ее. — Почему «важнейшая»? — Она является для нас направляющей… Мне показалось, что его фотоэлементы уставились на меня выжидающе, и я поспешил сказать:
— И все же большей информации, чем та, что отражена в журнале, у меня для вас нет. Придется вам довольствоваться ею.
— Прощайте, сударь, — сказал он. — Наверное, мы больше не встретимся. Испытания близятся к концу.
Я сильно в этом сомневался и потому задал еще один «невинный» вопрос:
— Всегда ли вы будете помнить, что это мы создали вас, а не наоборот?
Впервые я увидел, как быстро и беспомощно замигал его индикатор. Он забормотал:
— Конечно, конечно…
Выходя, он стукнулся о притолоку двери — я не сомневался, что какие-то его блоки перегреваются, не выдерживая нагрузки. Все- таки он, бедняга, был только машиной, и для таких вопросов его не готовили.
Настроение мое изменилось, и меня даже не очень смутили слова Кирилла Мефодиевича:
— А если стоимость его ремонта вычтут из вашей, Петр Петрович, зарплаты?
* * *
Я закупил в гастрономе на завтрак и ужин следующего дня сосиски, молоко, яйца и направился к выходу, когда мимо меня быстро прошел какой-то человек с тяжело груженной старомодной авоськой. Что-то тревожно-знакомое было в его спине, в походке, я глядел ему вслед, силясь припомнить, кто это.Почувствовав мой настойчивый взгляд, человек обернулся. Знакомое лицо с узким лбом и широким подбородком. Словно перевернутое. Владимир Лукьянович! Как же я его сразу не узнал?
Потом понял: я и не мог его узнать в таком затрапезном виде — и с авоськой, набитой продуктами. В институте поговаривали, что от него ушла жена. Я не верил сплетням: их у нас много по коридорам со сквозняками гуляет. Может быть, и сам он некоторые пускает в обращение. Но, видимо, про жену говорили правду. Эта старомодная авоська, небритое мятое лицо…
Захотелось шмыгнуть в толпу покупателей. Запоздал. Кажется, и ему наша случайная встреча в гастрономе, не понравилась; но с достоинством уже не разминуться. Он улыбнулся и кивнул мне.
Нет, не та у него улыбка, что прежде. Вымученная, жалкая. От неожиданности, что ли, — потом ругал себя за это последними словами, — я шагнул к нему, протянул руку:
— Давайте помогу.
Он испуганно, будто боялся доверить мне свое богатство, убрал подальше авоську.
— Что вы, Петр Петрович, я сам… — Обронил невзначай: — Привык уже…
Мне бы попрощаться, но нелепость ситуации и его изменившийся облик ошеломили меня всерьез и надолго.
— Зайдите завтра в приемную, Петр Петрович, я подписал вашу просьбу о дополнительном оборудовании. Евгений Степанович все утвердит, вот увидите…
— Раньше бы… — вырвалось у меня.
— Ох, непримиримый Петр Петрович, Петр Петрович, — покачал головой. — У каждого в жизни свои гирьки, свои мерки. Для вас — поздно, для меня — в самый раз.
— Мерки разные, а дело одно. — Опять же с какой точки зрения посмотреть. — С точки зрения пользы дела, — и спохватился, что говорю словами Виктора Сергеевича.
— Вот, вот. Как раз с этой точки зрения и следовало экономить.
Меня уже «несла нелегкая»: — Экономить следовало на… Хотя бы не брать напрокат ходячий кибернетический шкаф. Интересно, как вам удалось его выторговать и во что это обошлось институту?
— Хоть я не обязан отчитываться перед вами, но могу сказать — это не стоило нам ни копейки. Кибернетический двойник проходил у нас испытания по договоренности с институтом кибернетики.
Даже тон голоса у негр изменился. Появилось что-то дребезжащее, будто лопнула какая-то деталька, и в то же время голос стал мягче. Но я не забывал обо всем, что было между нами:
— А зачем вообще он вам понадобился?
— Нам? Это еще Виктор Сергеевич договаривался с академией и кибернетиками.
Я поверил. Сразу. Конечно, задумка Слепцова. Вспомнился разговор с ним о сигоме…
— Эх, непримиримый Петр Петрович, — повторил он и заглянул мне в глаза. — Что мы вообще знаем друг о друге? Разные у нас мерки и к делам, и к людям. Вот для вас главное: талантливый — не талантливый. Так ведь неталантливых большинство. Выходит, если их природа обделила, так и люди должны обделять? Что же, по-вашему, им делать в жизни?
— Искать свое место. Как в учебнике диамата написано — по способностям. Во всяком случае, не лезть в науку. — Хотелось добавить: «И тем более в руководящее кресло», но наткнулся на его взгляд и осекся. Это был взгляд бродячей собаки, ожидающей удара. Что это с ним? Неужели так подействовал уход жены? Значит, и этот «перевернутолицый» кого-то любил, был кем-то обижен и надломлен… Странно прозвучали его слова: «Что мы вообще знаем друг о друге»…
Я заметил, что у него оторвана верхняя пуговица на сорочке, рукав моднейшего пиджака из особой серебристой ткани испачкан мелом. Никогда прежде я не видел малейшей небрежности в его одежде, он всегда был надраен и отглажен, как манекен в витрине Дома моделей.
Нас толкали входящие и выходящие покупатели, кто-то сбоку проворчал насчет «наилучшего места для беседы», и я обрадовался его ворчанию, как подсказке.
— Извините, Владимир Лукьянович, что задержал вас. Завтра зайду в приемную за бумагой.
— До свидания, Петр Петрович…
Выйдя из гастронома, я увидел в толпе его спину. Ошибиться я не мог — наимоднейшая серебристая ткань пиджака и авоська, набитая продуктами. Он шел скособочившись и волоча ноги, будто ему повредили позвоночник.
Проклятая интеллигентская мягкотелость таки шевельнулась во мне. «Может быть, в другое время и поговорим по-другому, — подумал я. — Что-то забудется, что-то прояснится…»
Я не мог знать, что вижу его в последний раз…
Прошло меньше месяца — и я в очередной раз оказался в знакомой приемной. Вместо Веры меня встретил белобрысый молодой человек, стройный, вежливый, приветливый. В его приветливость не верилось. У молодого человека были точные, рассчитанные движения и жесты. Угадывалась длительная тренировка.
Как только я назвал себя, он ответил «пожалуйста» и указал рукой на обитую дерматином дверь.
За директорским столом сидел человек лет пятидесяти с лишком, в очках с толстыми линзами. Углы рта у него были уныло и как-то брезгливо опущены. Он не заводил церемоний, коротко поздоровался, сказал:
— Попрошу подробно рассказать о ваших взаимоотношениях с директором и особенно с его заместителем Кулебой. Ваши слова будут записываться.
Он нажал кнопку невидимого мне магнитофона, помещенного, наверное, в ящик стола, и послышался шелест пленки, как бы подчеркивающий, что здесь не любят терять времени напрасно.
Дверь кабинета наполовину открылась, пропустив Олега Ильича… Он взглядом испросил у сидящего за столом разрешения присутствовать и сел сбоку, вне моего поля зрения Может быть, так у них было принято. Его приход не смутил меня, скорее разозлил — после нашей последней встречи у речного вокзала осталась какая-то настороженность, недоговоренность, и к сближению она не располагала.
Я рассказывал только то, о чем меня просили, — только о взаимоотношениях с директором и Кулебой, не упоминая о своих выводах и оценках. Пусть сами их делают.
Человек в очках слушал, не перебивая, глядя в окно. На меня взглянул, когда я закончил. За холодным блеском линз угадывались умные пытливые глаза.
— Вы забыли рассказать о том, как обходились без запланированных средств, — послышался сбоку голос Олега Ильича.
«Кажется, это у них называется перекрестный допрос, — подумал я. — А, не все ли равно?»
Пришлось рассказывать о своих вынужденных изобретениях. Иногда человек за столом задавал вопросы, уточняя даты, потраченные материалы, суммы денег. Вдруг улыбнулся — чуть-чуть, правым уголком рта. Странная это была улыбка.
— Изобретательство поневоле задерживало основную работу? — А где же было взять аппаратуру? — со злостью спросил я. Опять послышался голос сбоку: — И еще вы забыли рассказать, Петр Петрович, о предложении Кулебы обмануть комиссию.
«Вот как, они знают и об этом? Но в кабинете тогда нас было двое. И еще Вера в приемной. Кажется, этот Олег Ильич не терял времени зря».
Я намеренно не поворачивал головы к нему, смотрел только на сидящего передо мной. И его же спросил, правда, не таким тоном, как мне хотелось. Подвел предательски дрогнувший голос:
— Можно узнать, в чем меня обвиняют?
— Обвиняют не вас, а директора и его «заместителя, которого Евгений Степанович пригрел и защищал, Вас же вызвали как свидетеля.
— И пострадавшего, — добавил Олег Ильич, за что удостоился предупреждающего взгляда
Я рассказал о том, как воспринял предложение Владимира Лукьяновича, что ответил.
— Вы могли и схитрить? — Выходит, не сумел. — Предвидели, что вас ожидает? — Это было нетрудно. — И все-таки «не сумел»… Или не хотел? — Самое печальное — потерять себя… «Вырвал-таки, очкастый черт! Почему я откровенничаю с ним? Чем он расположил меня к себе? Небось задаст сейчас еще несколько вопросов «на откровенность», а потом незаметно расставит ловушку».
— Петр Петрович, прежде чем мы расстанемся, должен вас предупредить…
«Вот оно, начинается!..» Я спросил, не скрывая иронии: — Никому не рассказывать о нашей так называемой беседе? Его лицо преобразилось. Бледные щеки округлились, губы изогнулись. Он засмеялся длинно и заливисто, и ему вторил Олег Ильич. Затем он снял очки и тщательно протер линзы замшевой тряпкой. Глаза у него без очков оказались темно-серыми, близорукими, какими-то беспомощно-добрыми. — Почитываете детективы, Петр Петрович? Он надел очки, и взгляд тотчас изменился, в нем появилась необходимая твердость.