Рубакин составил анкеты для читателей, чтобы выяснить их психический тип. В опросном листке анкеты содержалось 37 вопросов, кратко сформулированных. Но тут же Рубакин замечает, что «ответы на прямо поставленные вопросы не показательны». Особенно показательно то, что записывается в опросном листке рефлективно, несознательно, необдуманно. Поэтому составитель опросного листка должен быть очень тонким, вдумчивым человеком, превосходно знакомым с социальными и психологическими условиями того места и времени, к каким относится анкета.
Во всех своих предыдущих рассуждениях Рубакин принимал как раздражитель на читателя всю книгу в целом. Но книга действует как раздражитель «лишь потому, что действуют отдельные фразы ее, совокупность которых она представляет...», а в каждой фразе каждое отдельное слово тоже выступает в роли раздражителя. Значит, книга — это коллектив целой массы более мелких раздражителей. Исследование такого действия книги должно быть поэтому сведено к исследованию фраз и слов.
К тому же, прежде чем начинать эти исследования, говорил Рубакин, надо «исследовать самого исследователя». Его суждения обо всех элементах книжного дела и прежде всего о книге будут зависеть от его социального типа — классового, национального, профессионального. Затем они зависят от его психического типа — он может быть аналитик или синтетик, теоретик или практик, конкретного или абстрактного типа и т.д. То есть к нему надо подойти с теми же критериями, с какими мы будем подходить к изучению читателя и типа книги. То есть в начале каждого такого исследования должна быть сделана поправка на самого исследователя. Это, по мнению Рубакина, дает максимум объективности исследования.
Вводя все новые и новые элементы для изучения вопросов читательства и книги, Рубакин анализирует и учитывает все факторы, участвующие в книжном деле в целом. Тем самым он крайне усложняет проблему изучения, так как число этих факторов чрезвычайно велико и, кроме них самих, надо учитывать их взаимодействие, взаимовлияние. В результате мы погружаемся в такую бездну психологического анализа, что за деталями начинаем не видеть самого главного, основного. Таким образом, даже согласившись с правильностью классификации и изучения всех элементов книжного дела, приходится признать, что его изучение необычайно сложно и вряд ли может иметь массовый характер.
После рассмотрения социально-психологических основ библиопсихологии Рубакин обосновывает ее биологические корни. Он это делает, исходя из павловской теории естественных (безусловных) и условных рефлексов. Любопытно, что Рубакин подошел к биологическому обоснованию своей теории, еще не будучи достаточно знаком с учением Павлова, и тем не менее он подошел очень близко к нему, а впоследствии, когда у него завязалась переписка с И.П.Павловым по этому поводу, он увидел, что его точка зрения в этом вопросе полностью совпадает с точкой зрения Павлова. Биологическое обоснование изучения читателя и книги нам представляется как наиболее сильная сторона теории библиопсихологии, именно та, которая нуждается в более полной дальнейшей разработке.
Как известно, рефлекс — это реакция организма на то или другое внешнее или внутреннее раздражение. Абсолютные рефлексы — это врожденные естественные реакции: человек отдергивает руку или ногу, когда ему причиняют боль, закрывает глаза, когда ему в лицо ударяет яркий свет, ребенок начинает сосать грудь, когда его к ней прикладывают, и т.д.
Условные рефлексы — это реакции организма, создавшиеся в результате привычки, повторения действия одних и тех же раздражителей. Водитель автомобиля в силу условного, выработанного у него повторения рефлекса останавливается, когда в светофоре зажигается красный свет. Мы в нашей жизни сплошь в силу воспитания, обучения и т.д. проявляем наши условные рефлексы, без создания которых наша жизнь была бы невозможной. Рубакин пишет: «Рефлексы суть элементы постоянного приспособления или уравновешения, — закономерные, машинообразные реакции организма, обусловленные организацией данной нервной системы».
«Совокупность рефлексов, — писал И.П.Павлов, — составляет основной фонд нервной деятельности как человека, так и животных». Рубакин дополняет эту мысль, говоря: «На рефлексе же основаны творческие силы организма».
Основываясь на строго научном понятии рефлекторности слова — устного, или печатного, или письменного, Рубакин правильно подходит к изучению воздействия книги на читателя. Насколько мы знаем, до него никто не подходил к изучению книги и читателя с точки зрения научной физиологической теории рефлексов, основанной на учении И.П.Павлова.
В книжном деле первую роль играют так называемые условные рефлексы, то есть рефлексы, выработанные в результате опыта жизни, путем повторения одних и тех же действий, привычек. «Чтение, слушание, понимание, мышление, обучение, образование — все это различные формы условных рефлексов и суперрефлексов». «Человеческую речь нельзя не рассматривать как чрезвычайно сложную систему высших условных рефлексов». Но, будучи само рефлексом, всякое слово вместе с тем постоянно является источником рефлексов. Всякое слово, которое мы слышим или читаем, может стать по отношению к слушателю или читателю некоторой формой воздействия, идущего извне».
«Слово, — говорит Павлов, — благодаря всей предшествующей жизни человека связано со всеми внешними и внутренними раздражениями, приходящими в большие полушария головного мозга, все их сигнализирует, все их заменяет и потому может вызвать все те действия, реакции организма, которые обусловливают те раздражения».
«Поэтому, — делает вывод Рубакин, — можно утилизировать слово как реактив 34на человека. Двигательные реакции, им вызванные, могут быть трех главных типов: или реакции притягивания, или отталкивания, или безразличные, заторможенные.
Павлов назвал человеческую речь второй сигнальной системой в отличие от первой, которая имеется и у животных и в которой раздражение идет непосредственно от внешних ощущений. Поэтому слово для человека — раздражитель, вызывающий у него определенные реакции, связанные со значением этого слова. Но одно и то же слово может вызывать у человека различные и даже противоположные реакции».
Слово действует на человека в зависимости от социальной среды, к которой он принадлежит, в зависимости от того, с чем это слово связано в его прошлом, в зависимости от психического склада данного человека.
Мы уже говорили, что, подчеркнув значение социальной среды, Рубакин выделяет среди людей различные психические типы.
И.П.Павлов классифицировал людей по типам их высшей нервной деятельности. Это была классификация физиологическая, довольно точная, но все-таки чаще всего трудно применяемая в повседневной практике, как это признавал и сам Павлов. Но и в таком виде эту классификацию можно было бы положить в основу классификации типов читателей, предложенной Рубакиным. Недаром он так был увлечен теорией Павлова, как только с нею познакомился, хотя еще до этого разработал свою теорию психических типов, основанную на психологии. Теория Павлова его восхитила, потому что под науку менее точную — психологию — она подводила серьезную физиологическую основу.
Рубакин показал тесную связь между ролью условных рефлексов и чтением, вернее, их роль в чтении. Понятие слова как «раздражителя», формулированное еще А.Потебней, Рубакин привел в соответствие со строго научным понятием условного рефлекса.
Теория Рубакина возбудила большой интерес и у И.П.Павлова, крупнейшего физиолога нашей эпохи. Еще до выхода в Москве книги «Психология читателя и книги» (1929 г.) Рубакин во время работы над нею вошел в переписку с И.П.Павловым. В письме к Павлову от 12 февраля 1926 года он писал: «Многоуважаемый и дорогой Иван Петрович... в очень немногих строках Вы дали мне и другим работникам нашей секции очень много. Спасибо и спасибо. Хотя я Вам и послал мою книгу (на французском), но, кажется, забыл предупредить, что она написана вовсе не для ученых, а главным образом для библиотекарей, и не столько для того, чтобы решать вопросы, сколько для того, чтобы поставить их и показать ту связь, которая неизменно существует между теорией литературы и литературной критикой, с одной стороны, и между естественнонаучной постановкой исследования тех же явлений. Громадное значение теории условных рефлексов для теории книги и литературы показано в моем труде «Основы и задачи», который... еще не печатается из-за некоторых идейных разногласий».
11 мая того же года, благодаря Павлова за ответ и присланные им книги, Рубакин пишет: «...книга Ваша притянула к себе всех нас, работников секции, словно какой магнит. Даже только посмотрев ее страстно, не могу не видеть, какую опору она дает нашей библиопсихологии, и особенно отделу о мнеме и влиянии книги».
Насколько Павлова заинтересовали теории Рубакина о действии слова и книги, можно судить по его письму к Рубакину от 15 августа 1925 года, выдержки из которого мы приводим: «Чрезвычайно обрадован, что наши лабораторные труды оказались полезными для такого великого культурного дела, как взаимодействие книги и читателя. Ваши программные сообщения прочел тогда же, а теперь принялся за чтение книги. Конечно, важнейшим пунктом в библиопсихологической работе является классифицирование и констатирование психических явлений... А это представляется мне в высшей степени трудным и сложным делом. Основные линии нервной деятельности (высшей) более или менее ясны, но детали подавляют. Отдельные нервные типы часто содержат такие противоречивые черты, что не знаешь, что считать главным и что второстепенным и производным и как представить себе общий механизм типа. Но все должно преодолеть и наше и Ваше исследовательское усердие, или по крайней мере будем надеяться на это».
Таким образом, даже Павлов, определявший типы высшей нервной деятельности экспериментально, признавал великую трудность их определения — и действительно, вопрос об их определении и теперь служит предметом спора у физиологов. Что же сказать об определении психического типа читателя, величины, в которой играют роль не только психологические и физиологические факторы, но и социально-экономические, и наследственные, и политические, и другие? К сожалению, смерть И.П.Павлова помешала установить более тесный контакт, а были все данные для того, чтобы произошло слияние теории И.П.Павлова с, библиопсихологией на почве классификации типов читателей и изучения процесса чтения.
Но тем не менее совершенно ясно, что разработка библиопсихологических положений в тесной связи с павловской теорией условных рефлексов могла бы дать очень многое. Несомненно, найдутся исследователи, которые изучат этот вопрос, и тогда многое в теориях Рубакина встанет на свое место и многие идеалистические уклоны будут сметены точными научными данными.
Определив значение слова как раздражителя, притом психического, Рубакин переходит к рассмотрению «библиологических основ библиопсихологии». Для этого он излагает теорию известного немецкого психолога Р.Семона — теорию так называемой мнемы. Семон был крупным биологом-дарвинистом и жил в начале XX века. Им был предложен термин «мнема» взамен термина «память», который он считал «наследием старой психологии», определявшей ее как «способность души». Прежде всего надо отметить, что в результате каждого раздражения из внешней среды у человека появляется возбуждение, являющееся «психическим коррелятом» раздражения и представляющее весьма сложное явление. Возбуждение проходит через две фразы. В первой оно появляется во время действия раздражителя и достигает своего максимума. Когда действие раздражителя кончилось, возбуждение снижается, но не сразу, а постепенно, оно как будто исчезает, однако живое вещество организма сохраняет след от испытанного им возбуждения. И по отношению к типу раздражения, уже имевшему место, организм становится более восприимчивым сравнительно с другими, еще не испытанными типами раздражений.
Изменения, которые произошли в живом организме, в его веществе, Семон назвал энграммами, то есть записями, так как все испытанное организмом вроде как записывается в его живом веществе.
Совокупность таких записей — энграмм, по Семону, и образует мнему. Энграммы в большинстве находятся в организме в скрытом состоянии, но они могут быть вызваны к жизни, извлечены, оживлены, «вынесены в сознание», и тогда их называют экфориями. Раздражители фактически никогда не бывают простыми, они всегда состоят из ряда элементов, целых комплексов элементов внешнего мира — одновременно действуют, например, лучи света, запахи, температура воздуха и т.д. Поэтому и энграммы тоже являются сложными, так как одновременно записывают ряд раздражителей, а не один только.
Рубакин всюду подчеркивает, что социальная среда представляет собой фактор огромной важности, «она стоит на первом месте, и наше поведение определяется главным образом мнемою социальной, а не наследственной. Почти все прирожденные реакции человека затронуты социальными влияниями». «Социальная среда поставляет нам энграммы социального опыта человечества, ею же накопленные и коллективно и индивидуально создаваемые...»
Исходя из таких положений, Рубакин и излагает «методы библиопсихологического исследования книжного дела». По его мнению и намерению, методы эти должны быть объективными, реальными. Так ли это получается после их изложения? Предоставим слово ему самому.
«Библиопсихология, — говорит Рубакин, — должна стать наукой объективной. Она должна стать такой для того, чтобы дать возможность всякому работнику книжного дела объективно ориентироваться во всей сложности этого дела в любое время и в любом месте... Объективная классификация книг должна помочь нам ориентироваться в бесконечном разнообразии книжных сокровищ... Объективная классификация авторов должна помочь нам ориентироваться в истории литературы... Значит, идеалом ее (библиопсихологии) должно быть точное знание».
Отсюда следует, что одна из важнейших задач библиопсихологической методологии — борьба с субъективностью суждений во всех областях книжного дела... Но «субъективна всякая проекция чужой речи, построенная всяким читателем или слушателем. Субъективны поэтому и суждения о книгах решительно всех историков и теоретиков литературы, критиков и библиографов, потому что все они принимают свои субъективные суждения за максимально правильные, а то и за «единственно верные». «Каждая мнема в большей или меньшей степени искажает реальность, кое-что прибавляет к ее проекции из своих запасов и кое-что игнорирует в реальности, потому что чего нет в мнеме, того не будет и в проекции, построяемой из ее элементов».
Понимание реальности, по Рубакину, представляет собой лишь проекцию наших мнематических энграмм на существующую действительность.
«Подобно тому, что изображение, отбрасываемое из проекционного прибора на белый экран, покрывает его фигурами и красками, каких на самом экране нет, так и построенная нами проекция покрывает собою реальность, мешая видеть ее. И мы реальности действительно не видим, принимая нашу проекцию за таковую. Для нас эта наша проекция есть реальность».
«Понятие проекции, — пишет дальше Рубакин, — играет в библиопсихологии очень важную роль. Задача этой науки сводится к изучению читательских, авторских и других проекций и к их сопоставлению с реальностью».
Но ведь тогда получается, что мы вообще не можем установить реальности. «Изменение нашей мнемы ведет за собою изменение того, что мы приписываем книге, т.е. той проекции, какую мы из элементов нашей мнемы построили для этой книги». «Сколько у книги читателей, столько у нее и содержаний». Конечно, в этом рассуждении есть много правильного, и мы все знаем, что в зрелом возрасте или в старости, перечитывая уже знакомые нам с детства книги, мы иначе их воспринимаем. Но ведь содержание книги от этого не меняется. Меняется наше отношение к ней, потому что мы сами изменились. Гора, на которую мы смотрели в детстве, остается той же, когда мы ее видим в старости, но она пробуждает в нас иные эмоции и иные мысли. Почему же тогда переносить изменения в нашей мнеме на тот предмет, к которому она относится, и утверждать, что он реально не существует сам по себе? Это уже переходит в отрицание реальности и делает невозможной именно ту оценку книг, которой сам Рубакин занимался всю свою жизнь. В своей теории библиопсихологии, отрицая всякое реальное содержание книги, он противоречит собственной многолетней практике. Вот что он пишет: «По общераспространенному мнению, уже укоренившемуся в течение веков, во всяком печатном, рукописном и устном слове имеется определенное содержание, а именно такое самое, какое в них вложено раз навсегда. Оно имеется потому, что говорящий и пишущий в процессе речи «вкладывают» его во всякое свое слово, фразу, текст. Но ведь это слово, эта фраза, этот текст разными читателями воспринимается по-разному, — отсюда разные толкования их разными людьми, споры о них... Оказывается, что содержание, вложенное в устную или письменную речь ее авторами, всегда испытывает некоторую перемену в процессе слушания или чтения...» Отсюда следует, что надо изучать особо процесс вкладывания и процесс получения.
Рубакин непрерывно подчеркивает, что «раздражитель не есть передатчик, а лишь возбудитель переживания». И в подтверждение этого он ссылается на выводы двух исследователей: немецкого филолога Вильгельма Гумбольдта и русского профессора Александра Потебни. Их выводы он формулирует в виде закона, который называет «законом Гумбольдта — Потебни».
Кратко он этот закон формулирует так: «Слово, фраза, книга суть не передатчики, а возбудители психических переживаний в каждой индивидуальной мнеме. Это значит: что ни вкладывал бы писатель в свои произведения, а оратор в свою речь, их содержание не дойдет до читателя или слушателя, хотя оно в это произведение вложено. Между ним и читателем и слушателем — пропасть. Чтобы оно дошло по адресу, читатель и слушатель должны сами создать его из элементов собственных мнем. А это может случиться только тогда, когда мнема слушателя и читателя имеет те же энграммы, как и мнема оратора и писателя. Но такое создание не есть передача, а возбуждение. Всякий читатель и слушатель всегда видит перед собой только свою собственную проекцию чужой речи».
Такие утверждения, по существу, не сближают автора с читателем, а отдаляют их друг от друга. Вероятно, Рубакин и сам чувствовал неправильность своих выводов, чувствовал одиночество писателя. В своем письме к А.М.Горькому от 4 октября 1922 года он писал: «Все люди одиноки, а из всех людей всего более одинок писатель. И чем более он одарен талантом и любовью к надземному, т.е. человечеству, тем более он одинок. И тем менее понимают читатели и его мысли, и чувства, и слова, и намерения, страдания».
Любопытно, что сам Рубакин опровергает всей своей жизнью эти пессимистические размышления. Ведь вся его работа была построена на общении с читателем, и вся его переписка с читателями показывает, насколько читателям были близки его мысли и интересы.
Если бы рассуждения Рубакина были правильны, то что же книги давали бы людям? Только проекции их собственных переживаний и мыслей? А на деле все-таки каждая книга оставляет что-то у читателя, чему-то его учит. Вложенное автором содержание книги как-то переходит в голову читателя. Книга может возбуждать в нем и его собственные эмоции и мысли, это несомненно, и в этом ее ценность. Но это уже второстепенный эффект книги, а не основной. Нельзя свести все ее действие только к возбуждению переживаний и мыслей читателя. Тогда логически пришлось бы сделать вывод из теории Рубакина, что содержание книги непознаваемо, то есть она, по определению Канта, «вещь в себе». А это целиком противоречит не только нашему материалистическому миропониманию, но и миропониманию и всей деятельности самого Рубакина. Он сам писал свои книги прежде всего для того, чтобы научить читателя, передать ему содержание книги, и так, чтобы это содержание возбуждало у него эмоции и переживания.
В библиопсихологической теории Рубакина надо, как у Гегеля, отбросить идеалистическую шелуху и взять в ней здоровое зерно. А такие зерна у него есть, и изучение влияния книги на читателя, несомненно, имеет огромное значение для всего книжного дела.
Странно, что, показав совершенно ясно и четко социальное происхождение и значение библиопсихологии, Рубакин стал рассматривать книгу как проекцию психики читателя, отрицая за книгой ее содержание и его воздействие. Вся практика жизни Рубакина показывает действие именно содержания книги, конечно, учитывая индивидуальную реакцию читателя на нее. Нельзя сводить реальность к нулю, к чему-то непознаваемому, чуть ли не в стиле философии Беркли, отрицающего вообще существование реального мира. В этом слабая сторона библиопсихологической теории. Критики ее, именно подчеркнув эту слабую сторону, перечеркивают и все прочее содержание библиопсихологии, а между тем эта созданная Рубакиным теория дает ценные указания для разработки теории чтения. Все это нуждается в дальнейшем объективном изучении, для того чтобы, оставив в стороне идеалистические рассуждения автора, взять в этой науке то, что является действительно практически ценным.
Изложение методов библиопсихологического исследования книжного дела Рубакин заканчивает тем, что он называет «основным законом библиопсихологии — «законом консонанса и диссонанса эмоции». В чем же заключается этот закон, носящий такое сложное название? Он «регулирует психологию подхода человека к человеку, например, говорящего к слушающему, пишущего к читающему и обратно». От этого подхода, считает Рубакин, зависят буквально все проекции, какие только каждый из нас создает из элементов своей мнемы как печатному, так и рукописному и устному слову. «Наши проекции чужой речи сооружаются каждым из нас из элементов нашей мнемы, а эта комбинационная работа обусловлена эмоциональным состоянием человека, его настроением, чувствами, страстями, инстинктами, господствующими в нем в данный момент». Во время подхода тут чужое слово, жест, выражение лица, даже тон голоса могут вызвать у другого субъекта эмоцию отталкивания, а это создает неблагоприятную почву для словесного посева раздражений-возбуждений в мнеме собеседника. Поэтому закон консонанса и диссонанса эмоций можно формулировать так: «Печатное, рукописное и устное слово понимаются положительно или отрицательно в зависимости от того, какие эмоции преобладают в читателе или слушателе».
Тут выдвигается на первый план проблема человеческих эмоций во взаимных отношениях людей и в оценке ими других. «Идеи, миросозерцания неизбежно меняются, если изменились эмоции, — пишет Рубакин, — перемены убеждений в разных партийцах очень нередко происходят от перемены эмоций, а не от эволюции их идей и не от накопления знаний... Эволюция нервномозговой системы в животном царстве свидетельствует, что интеллект не столь древнего происхождения, как эмоции. Отсюда следует относительная сила эмоций наследственных.
Вопрос о роли эмоций в поведении человека приобретает особенный интерес в связи с тем, что в своей рецензии на книгу Н.А.Рубакина «Среди книг» В.И.Ленин особо останавливается на проблеме эмоций. Ленин пишет в этой рецензии: «В предисловии г.Рубакин заявляет, что он «на своем веку никогда не участвовал ни в каких полемиках, полагая, что в огромнейшем числе случаев полемика — один из лучших способов затемнения истины посредством всякого рода человеческих эмоций». Автор не догадывается, ...что без «человеческих эмоций» никогда не бывало, нет и быть не может человеческого искания истины» 35.
Но, как мы только что видели из изложения методики библиопсихологического исследования, Рубакин как раз подчеркивает роль эмоций в искании истины. Да и у него самого в его публицистических статьях эмоции проявляются в полной силе, что им и дает их резкую полемическую окраску.
Так эмоциями замыкается круг основных положений библиопсихологии.
Любопытно то, что у самого Рубакина эмоции, несомненно, преобладают над логическими рассуждениями.
Не входя здесь в детальное изложение всей этой «рубакинской» науки — сам Рубакин называл эту теорию наукой, — мы вкратце изложим некоторые наиболее существенные критические замечания.
Основные недостатки теории библиопсихологии были всего лучше, с нашей точки зрения, вскрыты хорошим знакомым Н.А.Рубакина по эмиграции, видным деятелем Коммунистической партии В.А.Карпинским. Он настолько хорошо критикует основные ошибки и противоречия библиопсихологии, что лучше всего привести целиком некоторые его замечания из письма к Рубакину от 16 февраля 1923 года:
«...Больше всего мешает усвоению В[ашей] книги, а след[овательно] распространению В[аших] идей, как раз то, что кажется В[ам] наиболее удачным в методе ее изложения. Именно. Вы сначала на доброй половине книги оглушаете читателя кучей доказательств, что книга вообще — миф, фикция, что познание книги абсолютно невозможно, как невозможно познание других «я» и вообще мира, что челов[еческое] «я» обречено на абсолютное одиночество и т.п. и т.п. Если принимать все это всерьез — а ведь это Ваши теоретич[еские] положения! — то, в сущности, я не читал книги более пессимистической, чем Ваша, и самый эпиграф ее звучит горькой иронией и над книгой вообще и над автором данной книги.
Во всех своих предыдущих рассуждениях Рубакин принимал как раздражитель на читателя всю книгу в целом. Но книга действует как раздражитель «лишь потому, что действуют отдельные фразы ее, совокупность которых она представляет...», а в каждой фразе каждое отдельное слово тоже выступает в роли раздражителя. Значит, книга — это коллектив целой массы более мелких раздражителей. Исследование такого действия книги должно быть поэтому сведено к исследованию фраз и слов.
К тому же, прежде чем начинать эти исследования, говорил Рубакин, надо «исследовать самого исследователя». Его суждения обо всех элементах книжного дела и прежде всего о книге будут зависеть от его социального типа — классового, национального, профессионального. Затем они зависят от его психического типа — он может быть аналитик или синтетик, теоретик или практик, конкретного или абстрактного типа и т.д. То есть к нему надо подойти с теми же критериями, с какими мы будем подходить к изучению читателя и типа книги. То есть в начале каждого такого исследования должна быть сделана поправка на самого исследователя. Это, по мнению Рубакина, дает максимум объективности исследования.
Вводя все новые и новые элементы для изучения вопросов читательства и книги, Рубакин анализирует и учитывает все факторы, участвующие в книжном деле в целом. Тем самым он крайне усложняет проблему изучения, так как число этих факторов чрезвычайно велико и, кроме них самих, надо учитывать их взаимодействие, взаимовлияние. В результате мы погружаемся в такую бездну психологического анализа, что за деталями начинаем не видеть самого главного, основного. Таким образом, даже согласившись с правильностью классификации и изучения всех элементов книжного дела, приходится признать, что его изучение необычайно сложно и вряд ли может иметь массовый характер.
После рассмотрения социально-психологических основ библиопсихологии Рубакин обосновывает ее биологические корни. Он это делает, исходя из павловской теории естественных (безусловных) и условных рефлексов. Любопытно, что Рубакин подошел к биологическому обоснованию своей теории, еще не будучи достаточно знаком с учением Павлова, и тем не менее он подошел очень близко к нему, а впоследствии, когда у него завязалась переписка с И.П.Павловым по этому поводу, он увидел, что его точка зрения в этом вопросе полностью совпадает с точкой зрения Павлова. Биологическое обоснование изучения читателя и книги нам представляется как наиболее сильная сторона теории библиопсихологии, именно та, которая нуждается в более полной дальнейшей разработке.
Как известно, рефлекс — это реакция организма на то или другое внешнее или внутреннее раздражение. Абсолютные рефлексы — это врожденные естественные реакции: человек отдергивает руку или ногу, когда ему причиняют боль, закрывает глаза, когда ему в лицо ударяет яркий свет, ребенок начинает сосать грудь, когда его к ней прикладывают, и т.д.
Условные рефлексы — это реакции организма, создавшиеся в результате привычки, повторения действия одних и тех же раздражителей. Водитель автомобиля в силу условного, выработанного у него повторения рефлекса останавливается, когда в светофоре зажигается красный свет. Мы в нашей жизни сплошь в силу воспитания, обучения и т.д. проявляем наши условные рефлексы, без создания которых наша жизнь была бы невозможной. Рубакин пишет: «Рефлексы суть элементы постоянного приспособления или уравновешения, — закономерные, машинообразные реакции организма, обусловленные организацией данной нервной системы».
«Совокупность рефлексов, — писал И.П.Павлов, — составляет основной фонд нервной деятельности как человека, так и животных». Рубакин дополняет эту мысль, говоря: «На рефлексе же основаны творческие силы организма».
Основываясь на строго научном понятии рефлекторности слова — устного, или печатного, или письменного, Рубакин правильно подходит к изучению воздействия книги на читателя. Насколько мы знаем, до него никто не подходил к изучению книги и читателя с точки зрения научной физиологической теории рефлексов, основанной на учении И.П.Павлова.
В книжном деле первую роль играют так называемые условные рефлексы, то есть рефлексы, выработанные в результате опыта жизни, путем повторения одних и тех же действий, привычек. «Чтение, слушание, понимание, мышление, обучение, образование — все это различные формы условных рефлексов и суперрефлексов». «Человеческую речь нельзя не рассматривать как чрезвычайно сложную систему высших условных рефлексов». Но, будучи само рефлексом, всякое слово вместе с тем постоянно является источником рефлексов. Всякое слово, которое мы слышим или читаем, может стать по отношению к слушателю или читателю некоторой формой воздействия, идущего извне».
«Слово, — говорит Павлов, — благодаря всей предшествующей жизни человека связано со всеми внешними и внутренними раздражениями, приходящими в большие полушария головного мозга, все их сигнализирует, все их заменяет и потому может вызвать все те действия, реакции организма, которые обусловливают те раздражения».
«Поэтому, — делает вывод Рубакин, — можно утилизировать слово как реактив 34на человека. Двигательные реакции, им вызванные, могут быть трех главных типов: или реакции притягивания, или отталкивания, или безразличные, заторможенные.
Павлов назвал человеческую речь второй сигнальной системой в отличие от первой, которая имеется и у животных и в которой раздражение идет непосредственно от внешних ощущений. Поэтому слово для человека — раздражитель, вызывающий у него определенные реакции, связанные со значением этого слова. Но одно и то же слово может вызывать у человека различные и даже противоположные реакции».
Слово действует на человека в зависимости от социальной среды, к которой он принадлежит, в зависимости от того, с чем это слово связано в его прошлом, в зависимости от психического склада данного человека.
Мы уже говорили, что, подчеркнув значение социальной среды, Рубакин выделяет среди людей различные психические типы.
И.П.Павлов классифицировал людей по типам их высшей нервной деятельности. Это была классификация физиологическая, довольно точная, но все-таки чаще всего трудно применяемая в повседневной практике, как это признавал и сам Павлов. Но и в таком виде эту классификацию можно было бы положить в основу классификации типов читателей, предложенной Рубакиным. Недаром он так был увлечен теорией Павлова, как только с нею познакомился, хотя еще до этого разработал свою теорию психических типов, основанную на психологии. Теория Павлова его восхитила, потому что под науку менее точную — психологию — она подводила серьезную физиологическую основу.
Рубакин показал тесную связь между ролью условных рефлексов и чтением, вернее, их роль в чтении. Понятие слова как «раздражителя», формулированное еще А.Потебней, Рубакин привел в соответствие со строго научным понятием условного рефлекса.
Теория Рубакина возбудила большой интерес и у И.П.Павлова, крупнейшего физиолога нашей эпохи. Еще до выхода в Москве книги «Психология читателя и книги» (1929 г.) Рубакин во время работы над нею вошел в переписку с И.П.Павловым. В письме к Павлову от 12 февраля 1926 года он писал: «Многоуважаемый и дорогой Иван Петрович... в очень немногих строках Вы дали мне и другим работникам нашей секции очень много. Спасибо и спасибо. Хотя я Вам и послал мою книгу (на французском), но, кажется, забыл предупредить, что она написана вовсе не для ученых, а главным образом для библиотекарей, и не столько для того, чтобы решать вопросы, сколько для того, чтобы поставить их и показать ту связь, которая неизменно существует между теорией литературы и литературной критикой, с одной стороны, и между естественнонаучной постановкой исследования тех же явлений. Громадное значение теории условных рефлексов для теории книги и литературы показано в моем труде «Основы и задачи», который... еще не печатается из-за некоторых идейных разногласий».
11 мая того же года, благодаря Павлова за ответ и присланные им книги, Рубакин пишет: «...книга Ваша притянула к себе всех нас, работников секции, словно какой магнит. Даже только посмотрев ее страстно, не могу не видеть, какую опору она дает нашей библиопсихологии, и особенно отделу о мнеме и влиянии книги».
Насколько Павлова заинтересовали теории Рубакина о действии слова и книги, можно судить по его письму к Рубакину от 15 августа 1925 года, выдержки из которого мы приводим: «Чрезвычайно обрадован, что наши лабораторные труды оказались полезными для такого великого культурного дела, как взаимодействие книги и читателя. Ваши программные сообщения прочел тогда же, а теперь принялся за чтение книги. Конечно, важнейшим пунктом в библиопсихологической работе является классифицирование и констатирование психических явлений... А это представляется мне в высшей степени трудным и сложным делом. Основные линии нервной деятельности (высшей) более или менее ясны, но детали подавляют. Отдельные нервные типы часто содержат такие противоречивые черты, что не знаешь, что считать главным и что второстепенным и производным и как представить себе общий механизм типа. Но все должно преодолеть и наше и Ваше исследовательское усердие, или по крайней мере будем надеяться на это».
Таким образом, даже Павлов, определявший типы высшей нервной деятельности экспериментально, признавал великую трудность их определения — и действительно, вопрос об их определении и теперь служит предметом спора у физиологов. Что же сказать об определении психического типа читателя, величины, в которой играют роль не только психологические и физиологические факторы, но и социально-экономические, и наследственные, и политические, и другие? К сожалению, смерть И.П.Павлова помешала установить более тесный контакт, а были все данные для того, чтобы произошло слияние теории И.П.Павлова с, библиопсихологией на почве классификации типов читателей и изучения процесса чтения.
Но тем не менее совершенно ясно, что разработка библиопсихологических положений в тесной связи с павловской теорией условных рефлексов могла бы дать очень многое. Несомненно, найдутся исследователи, которые изучат этот вопрос, и тогда многое в теориях Рубакина встанет на свое место и многие идеалистические уклоны будут сметены точными научными данными.
Определив значение слова как раздражителя, притом психического, Рубакин переходит к рассмотрению «библиологических основ библиопсихологии». Для этого он излагает теорию известного немецкого психолога Р.Семона — теорию так называемой мнемы. Семон был крупным биологом-дарвинистом и жил в начале XX века. Им был предложен термин «мнема» взамен термина «память», который он считал «наследием старой психологии», определявшей ее как «способность души». Прежде всего надо отметить, что в результате каждого раздражения из внешней среды у человека появляется возбуждение, являющееся «психическим коррелятом» раздражения и представляющее весьма сложное явление. Возбуждение проходит через две фразы. В первой оно появляется во время действия раздражителя и достигает своего максимума. Когда действие раздражителя кончилось, возбуждение снижается, но не сразу, а постепенно, оно как будто исчезает, однако живое вещество организма сохраняет след от испытанного им возбуждения. И по отношению к типу раздражения, уже имевшему место, организм становится более восприимчивым сравнительно с другими, еще не испытанными типами раздражений.
Изменения, которые произошли в живом организме, в его веществе, Семон назвал энграммами, то есть записями, так как все испытанное организмом вроде как записывается в его живом веществе.
Совокупность таких записей — энграмм, по Семону, и образует мнему. Энграммы в большинстве находятся в организме в скрытом состоянии, но они могут быть вызваны к жизни, извлечены, оживлены, «вынесены в сознание», и тогда их называют экфориями. Раздражители фактически никогда не бывают простыми, они всегда состоят из ряда элементов, целых комплексов элементов внешнего мира — одновременно действуют, например, лучи света, запахи, температура воздуха и т.д. Поэтому и энграммы тоже являются сложными, так как одновременно записывают ряд раздражителей, а не один только.
Рубакин всюду подчеркивает, что социальная среда представляет собой фактор огромной важности, «она стоит на первом месте, и наше поведение определяется главным образом мнемою социальной, а не наследственной. Почти все прирожденные реакции человека затронуты социальными влияниями». «Социальная среда поставляет нам энграммы социального опыта человечества, ею же накопленные и коллективно и индивидуально создаваемые...»
Исходя из таких положений, Рубакин и излагает «методы библиопсихологического исследования книжного дела». По его мнению и намерению, методы эти должны быть объективными, реальными. Так ли это получается после их изложения? Предоставим слово ему самому.
«Библиопсихология, — говорит Рубакин, — должна стать наукой объективной. Она должна стать такой для того, чтобы дать возможность всякому работнику книжного дела объективно ориентироваться во всей сложности этого дела в любое время и в любом месте... Объективная классификация книг должна помочь нам ориентироваться в бесконечном разнообразии книжных сокровищ... Объективная классификация авторов должна помочь нам ориентироваться в истории литературы... Значит, идеалом ее (библиопсихологии) должно быть точное знание».
Отсюда следует, что одна из важнейших задач библиопсихологической методологии — борьба с субъективностью суждений во всех областях книжного дела... Но «субъективна всякая проекция чужой речи, построенная всяким читателем или слушателем. Субъективны поэтому и суждения о книгах решительно всех историков и теоретиков литературы, критиков и библиографов, потому что все они принимают свои субъективные суждения за максимально правильные, а то и за «единственно верные». «Каждая мнема в большей или меньшей степени искажает реальность, кое-что прибавляет к ее проекции из своих запасов и кое-что игнорирует в реальности, потому что чего нет в мнеме, того не будет и в проекции, построяемой из ее элементов».
Понимание реальности, по Рубакину, представляет собой лишь проекцию наших мнематических энграмм на существующую действительность.
«Подобно тому, что изображение, отбрасываемое из проекционного прибора на белый экран, покрывает его фигурами и красками, каких на самом экране нет, так и построенная нами проекция покрывает собою реальность, мешая видеть ее. И мы реальности действительно не видим, принимая нашу проекцию за таковую. Для нас эта наша проекция есть реальность».
«Понятие проекции, — пишет дальше Рубакин, — играет в библиопсихологии очень важную роль. Задача этой науки сводится к изучению читательских, авторских и других проекций и к их сопоставлению с реальностью».
Но ведь тогда получается, что мы вообще не можем установить реальности. «Изменение нашей мнемы ведет за собою изменение того, что мы приписываем книге, т.е. той проекции, какую мы из элементов нашей мнемы построили для этой книги». «Сколько у книги читателей, столько у нее и содержаний». Конечно, в этом рассуждении есть много правильного, и мы все знаем, что в зрелом возрасте или в старости, перечитывая уже знакомые нам с детства книги, мы иначе их воспринимаем. Но ведь содержание книги от этого не меняется. Меняется наше отношение к ней, потому что мы сами изменились. Гора, на которую мы смотрели в детстве, остается той же, когда мы ее видим в старости, но она пробуждает в нас иные эмоции и иные мысли. Почему же тогда переносить изменения в нашей мнеме на тот предмет, к которому она относится, и утверждать, что он реально не существует сам по себе? Это уже переходит в отрицание реальности и делает невозможной именно ту оценку книг, которой сам Рубакин занимался всю свою жизнь. В своей теории библиопсихологии, отрицая всякое реальное содержание книги, он противоречит собственной многолетней практике. Вот что он пишет: «По общераспространенному мнению, уже укоренившемуся в течение веков, во всяком печатном, рукописном и устном слове имеется определенное содержание, а именно такое самое, какое в них вложено раз навсегда. Оно имеется потому, что говорящий и пишущий в процессе речи «вкладывают» его во всякое свое слово, фразу, текст. Но ведь это слово, эта фраза, этот текст разными читателями воспринимается по-разному, — отсюда разные толкования их разными людьми, споры о них... Оказывается, что содержание, вложенное в устную или письменную речь ее авторами, всегда испытывает некоторую перемену в процессе слушания или чтения...» Отсюда следует, что надо изучать особо процесс вкладывания и процесс получения.
Рубакин непрерывно подчеркивает, что «раздражитель не есть передатчик, а лишь возбудитель переживания». И в подтверждение этого он ссылается на выводы двух исследователей: немецкого филолога Вильгельма Гумбольдта и русского профессора Александра Потебни. Их выводы он формулирует в виде закона, который называет «законом Гумбольдта — Потебни».
Кратко он этот закон формулирует так: «Слово, фраза, книга суть не передатчики, а возбудители психических переживаний в каждой индивидуальной мнеме. Это значит: что ни вкладывал бы писатель в свои произведения, а оратор в свою речь, их содержание не дойдет до читателя или слушателя, хотя оно в это произведение вложено. Между ним и читателем и слушателем — пропасть. Чтобы оно дошло по адресу, читатель и слушатель должны сами создать его из элементов собственных мнем. А это может случиться только тогда, когда мнема слушателя и читателя имеет те же энграммы, как и мнема оратора и писателя. Но такое создание не есть передача, а возбуждение. Всякий читатель и слушатель всегда видит перед собой только свою собственную проекцию чужой речи».
Такие утверждения, по существу, не сближают автора с читателем, а отдаляют их друг от друга. Вероятно, Рубакин и сам чувствовал неправильность своих выводов, чувствовал одиночество писателя. В своем письме к А.М.Горькому от 4 октября 1922 года он писал: «Все люди одиноки, а из всех людей всего более одинок писатель. И чем более он одарен талантом и любовью к надземному, т.е. человечеству, тем более он одинок. И тем менее понимают читатели и его мысли, и чувства, и слова, и намерения, страдания».
Любопытно, что сам Рубакин опровергает всей своей жизнью эти пессимистические размышления. Ведь вся его работа была построена на общении с читателем, и вся его переписка с читателями показывает, насколько читателям были близки его мысли и интересы.
Если бы рассуждения Рубакина были правильны, то что же книги давали бы людям? Только проекции их собственных переживаний и мыслей? А на деле все-таки каждая книга оставляет что-то у читателя, чему-то его учит. Вложенное автором содержание книги как-то переходит в голову читателя. Книга может возбуждать в нем и его собственные эмоции и мысли, это несомненно, и в этом ее ценность. Но это уже второстепенный эффект книги, а не основной. Нельзя свести все ее действие только к возбуждению переживаний и мыслей читателя. Тогда логически пришлось бы сделать вывод из теории Рубакина, что содержание книги непознаваемо, то есть она, по определению Канта, «вещь в себе». А это целиком противоречит не только нашему материалистическому миропониманию, но и миропониманию и всей деятельности самого Рубакина. Он сам писал свои книги прежде всего для того, чтобы научить читателя, передать ему содержание книги, и так, чтобы это содержание возбуждало у него эмоции и переживания.
В библиопсихологической теории Рубакина надо, как у Гегеля, отбросить идеалистическую шелуху и взять в ней здоровое зерно. А такие зерна у него есть, и изучение влияния книги на читателя, несомненно, имеет огромное значение для всего книжного дела.
Странно, что, показав совершенно ясно и четко социальное происхождение и значение библиопсихологии, Рубакин стал рассматривать книгу как проекцию психики читателя, отрицая за книгой ее содержание и его воздействие. Вся практика жизни Рубакина показывает действие именно содержания книги, конечно, учитывая индивидуальную реакцию читателя на нее. Нельзя сводить реальность к нулю, к чему-то непознаваемому, чуть ли не в стиле философии Беркли, отрицающего вообще существование реального мира. В этом слабая сторона библиопсихологической теории. Критики ее, именно подчеркнув эту слабую сторону, перечеркивают и все прочее содержание библиопсихологии, а между тем эта созданная Рубакиным теория дает ценные указания для разработки теории чтения. Все это нуждается в дальнейшем объективном изучении, для того чтобы, оставив в стороне идеалистические рассуждения автора, взять в этой науке то, что является действительно практически ценным.
Изложение методов библиопсихологического исследования книжного дела Рубакин заканчивает тем, что он называет «основным законом библиопсихологии — «законом консонанса и диссонанса эмоции». В чем же заключается этот закон, носящий такое сложное название? Он «регулирует психологию подхода человека к человеку, например, говорящего к слушающему, пишущего к читающему и обратно». От этого подхода, считает Рубакин, зависят буквально все проекции, какие только каждый из нас создает из элементов своей мнемы как печатному, так и рукописному и устному слову. «Наши проекции чужой речи сооружаются каждым из нас из элементов нашей мнемы, а эта комбинационная работа обусловлена эмоциональным состоянием человека, его настроением, чувствами, страстями, инстинктами, господствующими в нем в данный момент». Во время подхода тут чужое слово, жест, выражение лица, даже тон голоса могут вызвать у другого субъекта эмоцию отталкивания, а это создает неблагоприятную почву для словесного посева раздражений-возбуждений в мнеме собеседника. Поэтому закон консонанса и диссонанса эмоций можно формулировать так: «Печатное, рукописное и устное слово понимаются положительно или отрицательно в зависимости от того, какие эмоции преобладают в читателе или слушателе».
Тут выдвигается на первый план проблема человеческих эмоций во взаимных отношениях людей и в оценке ими других. «Идеи, миросозерцания неизбежно меняются, если изменились эмоции, — пишет Рубакин, — перемены убеждений в разных партийцах очень нередко происходят от перемены эмоций, а не от эволюции их идей и не от накопления знаний... Эволюция нервномозговой системы в животном царстве свидетельствует, что интеллект не столь древнего происхождения, как эмоции. Отсюда следует относительная сила эмоций наследственных.
Вопрос о роли эмоций в поведении человека приобретает особенный интерес в связи с тем, что в своей рецензии на книгу Н.А.Рубакина «Среди книг» В.И.Ленин особо останавливается на проблеме эмоций. Ленин пишет в этой рецензии: «В предисловии г.Рубакин заявляет, что он «на своем веку никогда не участвовал ни в каких полемиках, полагая, что в огромнейшем числе случаев полемика — один из лучших способов затемнения истины посредством всякого рода человеческих эмоций». Автор не догадывается, ...что без «человеческих эмоций» никогда не бывало, нет и быть не может человеческого искания истины» 35.
Но, как мы только что видели из изложения методики библиопсихологического исследования, Рубакин как раз подчеркивает роль эмоций в искании истины. Да и у него самого в его публицистических статьях эмоции проявляются в полной силе, что им и дает их резкую полемическую окраску.
Так эмоциями замыкается круг основных положений библиопсихологии.
Любопытно то, что у самого Рубакина эмоции, несомненно, преобладают над логическими рассуждениями.
Не входя здесь в детальное изложение всей этой «рубакинской» науки — сам Рубакин называл эту теорию наукой, — мы вкратце изложим некоторые наиболее существенные критические замечания.
Основные недостатки теории библиопсихологии были всего лучше, с нашей точки зрения, вскрыты хорошим знакомым Н.А.Рубакина по эмиграции, видным деятелем Коммунистической партии В.А.Карпинским. Он настолько хорошо критикует основные ошибки и противоречия библиопсихологии, что лучше всего привести целиком некоторые его замечания из письма к Рубакину от 16 февраля 1923 года:
«...Больше всего мешает усвоению В[ашей] книги, а след[овательно] распространению В[аших] идей, как раз то, что кажется В[ам] наиболее удачным в методе ее изложения. Именно. Вы сначала на доброй половине книги оглушаете читателя кучей доказательств, что книга вообще — миф, фикция, что познание книги абсолютно невозможно, как невозможно познание других «я» и вообще мира, что челов[еческое] «я» обречено на абсолютное одиночество и т.п. и т.п. Если принимать все это всерьез — а ведь это Ваши теоретич[еские] положения! — то, в сущности, я не читал книги более пессимистической, чем Ваша, и самый эпиграф ее звучит горькой иронией и над книгой вообще и над автором данной книги.