И вот в последний период своей жизни и деятельности мой отец проявил себя как подлинный советский патриот.
«Война, — замечает Рубакин, — нам выявила новый тип читателя — военного читателя, на которого наложили печать зверства войны и ее последствий — плен, каторга, невыразимые страдания, всевозможные лишения, побеги, интернирование и т.д. Почти тысяча таких беглецов из Германии, военных и гражданских советских людей, мужчин и женщин, юношей, девушек и детей, интернированных в Швейцарии, обратились к нам. И не только для книг».
Отец сразу же активно стал помогать советским людям в лагерях. Материальную поддержку он оказать им не мог, но зато было то, что он всегда считал самым главным для поднятия духа и бодрости: были книги.
К исстрадавшимся, отрезанным от Родины советским людям стали приходить русские книги из библиотеки Рубакина. Радость этих людей была огромна. Как пишет Рубакин, книги встречались там как «друзья и светочи, оказавшие им поддержку в тяжелые и долгие дни их невольного пребывания на чужбине».
Только в 1943 — 1944 годах свыше двух тысяч советских людей, военных и гражданских, были читателями книг из библиотеки Рубакина. Как пишет Рубакин, «это были первые советские читатели, с которыми библиотеке пришлось иметь дело», не случайные проезжие советские граждане, а подлинные представители народных масс. «Это были также, — пишет Рубакин, — и первые читатели, носившие на себе печать войны: плен, принудительные работы, голод, пытки, неоднократные побеги, тяжелые воспоминания пережитых кошмаров в немецких истребительных лагерях, мучимые полной неизвестностью будущего, с надломленным здоровьем, в окружении чужой и незнакомой им среды».
Книга стала их лучшим другом: на ее чистых страницах они сообщали друг другу свои адреса, посылали друг другу приветы, извещали о своих горестях и радостях, подчеркивали в книгах особо поразившие их места, прославляли мощь Советской Армии и делились своей тоской по Родине. «Так они, — пишет Рубакин, — создали свое особое объединение советских граждан за границей во время войны, в котором связующим звеном им служила книга».
Помогать советским интернированным, даже посылая им лишь книги, учебники и т.д., конечно, было невозможно только на средства библиотеки и самого Рубакина. Ему бескорыстно помогали разные лица и учреждения в Швейцарии.
Но помимо посылки книг — духовной пищи, интернированным надо было оказывать и материальную помощь. Целый ряд лиц откликнулись на призыв Рубакина. Были собраны одежда, обувь, белье, белье для новорожденных (которые тоже появлялись на свет). Библиотека Рубакина и сочувствовавшие ей лица переводили и писали письма для интернированных, сносились для них со швейцарскими властями и юристами.
Постепенно интернированных стали репатриировать с осени 1944 года, когда конец войны и победа Советского Союза уже четко наметились. Но в конце 1944 года в Швейцарию прибыло новое огромное количество советских беженцев из Германии. Их провели через карантинный лагерь, а потом разместили по 88 лагерям, отдельно гражданских и отдельно военных. Библиотека обслуживала книгами также и их. За шесть месяцев им было послано 4 тысячи книг. К этому времени и отношение швейцарцев к ним стало лучше, и целый ряд общественных организаций стал их обслуживать. Дело в том, что, как только начали приходить известия о победах Советской Армии, отношение швейцарских властей к советским интернированным стало быстро изменяться, улучшаться. Им давали отпуска из лагеря. Швейцарская администрация взяла на себя расходы по пересылке книг для лагеря. Это было большим подспорьем.
Рубакин с первых же встреч с советскими людьми начал изучать характер спроса на книги со стороны советских военных и гражданских лиц. Как правило, сперва все требовали легкого, развлекательного чтения — после фашистского ада было трудно сразу засесть за научные книги. Мужчины просили сочинения Конан-Дойля, Майн Рида, Фенимора Купера, Жюля Верна, а женщины требовали книг о любви.
Рубакин внимательно следит за интересами читателей и отмечает, что довольно быстро характер чтения у них меняется. Они начинают все больше и больше интересоваться классиками, как русскими, так и иностранными. Он отмечает, что на полках библиотеки не осталось таких авторов, как Л.Толстой, Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Гёте, Шиллер, Мольер, Бальзак, В.Гюго, «Тихий Дон» Шолохова, и «Как закалялась сталь» Островского. Появляются запросы, правда, незначительные, на научно-популярные книги.
Книги переходили из лагеря в лагерь, месяцами не возвращаясь к Рубакину, иногда вообще пропадали. Бывало, что книга, отправленная в один лагерь, через год возвращалась к Рубакину из другого, в другом конце Швейцарии. Некоторые книги проходили через несколько лагерей и нередко приходили растрепанными, запачканными.
Рубакин, всегда требовавший от читателей своей библиотеки самого бережного обращения с книгами и не переносивший всякого рода отметок карандашом на их страницах, на этот раз бережно сохранял все надписи, заметки, которые вместе с книгами служили средством общения между интернированными. Он, так строго следивший за чистотой и целостью своих книг, ничего не говорил виновникам порчи или пропажи. Он только добродушно улыбался и радовался, что его книги несли счастье и бодрость тем, кто их читал. Истрепанные, зачитанные книги с пометками на полях стали гордостью отца.
Рубакин был чрезвычайно растроган, когда на одной из книг рядом со штемпелем «Библиотека Н.А.Рубакина» кто-то нацарапал карандашом слово «наш». «Наш» — это относилось к отцу, и он это считал наивысшей похвалой себе.
Этот «книжный скупец», каким его считали, посылал соотечественникам тысячи книг из своей библиотеки и не жаловался, что они не возвращаются. «Они не возвращаются, но они не пропадают», — говорил он.
Всего за время войны отец передал интернированным около 10 тысяч книг, из которых только немногие вернулись обратно.
Он сам тщательно подбирал книги для тех, кто их просил: одни для здоровых, другие для больных в больницах, особо подбирал книги для девушек и женщин, для невротиков и психических больных — жертв войны и мучений. Их подбирал член Института библиопсихологии, доктор — психиатр и психолог Мишлин.
Десятки тысяч советских людей прочитывали книги, посланные отцом. О том, как они реагировали на эти книги, можно судить по их письмам, которых Рубакин получил свыше 700 только за 1943 — 1944 годы.
Один из интернированных писал отцу: «Я уверен в том, что все наши письма говорят об одном и том же: дай нам, пошли нам, скажи нам. Но вы единственный человек, к которому мы можем обращаться, как к своему отцу».
«Нечего и говорить, — писал другой, — что моральное состояние большинства из нас не очень высокое; не знаешь, куда деться. Все, что делаешь, не то, что нужно бы делать, а то, что нужно сделать, мы не можем сделать, так как мы не у себя дома».
«...Далеко от Родины, в безделье мы, конечно, не можем рассматривать себя как счастливцев и как на своем месте. Тем не менее выраженная нам симпатия отвлекает наши мысли от навязчивых идей и от разговоров, во время которых пережевывают все одно и то же... Мы полностью потеряли привычку заниматься серьезными вещами, читать серьезные книги или изучать языки... Пошлите нам книжек, которые бы нас увлекли и развлекли...»
«...Несколько слов о нашей жизни, — находим мы в одном из писем, — мы чувствуем пламя, которое видит весь мир и которое вырывается из нашей Отчизны. Оно нас пронизывает, сжигает нас. Но мы не видим никакого просвета, который мог бы осветить наш путь в ближайшем будущем. А между тем каждый из нас хотел бы найти самого себя, найти себе настоящее место, свою личность и твердую почву, которая была выдернута из-под наших ног».
В Швейцарии находилось около 100 советских девушек и женщин, которые работали у частных лиц — крестьян и т.д. Одна из них писала Н.А.Рубакину:
«Если я получу русские книги, я буду самой счастливой женщиной на свете».
Другая писала:
«...Я хочу пожать руку тому, кто мне послал такие чудные книги. Этим Вы сделали больше, чем если бы Вы мне прислали тысячу франков. Я теперь так счастлива, я могу хоть несколько моментов провести на моей Родине, умчаться в царство грез счастливого прошлого. В самом деле, 18 лет я прожила в России, я была действительно счастлива, а на пороге 19 лет я познала горе и много выстрадала...»
От имени интернированных в лагере «Ле Шалюэ» к Рубакину обращается А.Ибрагимов:
«Дорогой Н.А., после двух лет плена и истязаний в Германии мы, несколько сот русских, смогли вырваться из рук этих варваров и бежать. Зверства татар и гуннов бледнеют перед зверствами немцев, которые тем не менее претендуют на звание культурных и цивилизованных людей. Многим нашим соотечественникам они даже не позволяли говорить на родном языке — языке самых великих людей на свете... Мы, русские, интернированные в Швейцарии, благодарим швейцарский народ за наше спасение из рук немцев. Наша страна никогда не забудет сделанное нам добро. Мы, интернированные лагеря, делаем все, что только возможно, для поддержания умственной и культурной жизни в лагере в ожидании конца этой проклятой войны... Дорогой Н.А., мы знаем, что только вы среди русских, живущих за границей, сделали славное культурное дело, создав большую библиотеку и этим обогатив интеллектуальные силы нашего народа. Позвольте нам обратиться к вам с просьбой: сделайте нам выбор произведений, в которых говорится о славном прошлом нашей страны. Мы уверены, что вы, как русский, глубоко любящий свою страну, и как ученый, высоко ценящий культурное наследство нашего народа, нас поймете и нам поможете. Мы обещаем вам обращаться очень аккуратно с книгами. Они вам будут возвращены по первому требованию».
Помимо посылки книг, Рубакин и его сотрудники старались всячески смягчить отношения между советскими людьми и швейцарцами, объясняя тем и другим особенности жизни, нравов, политического строя каждой страны.
Рубакину удалось привлечь к делу помощи военнопленным и гражданским людям представителей американского «Христианского общества молодых людей». С их помощью в начале 1944 года была основана советская школа в бернском кантоне. Библиотека Рубакина дала этой школе учебники, книги для чтения, руководства, географические карты и т.п. В библиотеку только этой школы Рубакин послал около 500 книг.
Были организованы школы и в других местах. Учебники и книги для этих школ опять-таки были предоставлены Рубакиным.
«Надо отметить, — писал Рубакину директор женской школы Шепетенко, — что бедность умственной жизни во время 2 — 3 лет, проведенных в неволе в Германии, тоска по Родине, разлука с семьей очень сильно снизили способность читательниц сосредоточиться, несмотря на их огромный интерес к чтению. Их непрерывные думы о семьях, о Родине, о войне быстро вытесняют из их памяти все читанное. Мы просим вас послать в библиотеку всякого рода популярные книжки». «Преподавательский состав школы благодарит вас за вашу драгоценную помощь и присылку книг».
Европейский фонд помощи студентам предоставил возможность десяти советским молодым людям поступить в швейцарские университеты. Рубакин снабдил их учебниками, руководствами и учебниками для изучения французского и немецкого языков.
Рассылал Рубакин советские книги советским людям, размещенным из-за болезни в швейцарских больницах и санаториях. Там чтение книг имело огромное моральное и, можно сказать, исцеляющее значение. Больные слали письма Рубакину с горячими благодарностями.
«Вдали от любимой Родины, но имея в своем распоряжении Вашу библиотеку, я себя чувствую как у себя дома. При моей тяжелой болезни я думаю, что она помогла мне больше, чем швейцарские врачи, прекрасный альпийский климат и другие приятные удовольствия, пусть они на меня не будут в обиде. Я признаю, что они много для меня сделали».
М., поляк, интернированный в Швейцарии, пишет из Цюриха 23 ноября 1944 года:
«Господин Монс выехал из Швейцарии и благополучно добрался до Франции. Если он смог перенести свое интернирование, не поддавшись искушению покончить самоубийством, то он этому в значительной степени обязан чтению, которое вы ему предоставили. Оно отвлекло его мысли от мучений за его отечество и его семью. Эта духовная пища повлияла на его характер и, я думаю, на будущую жизнь».
Вот коллективное письмо Н.А.Рубакину от советских интернированных в лагере Гурнигель 28 мая 1945 года:
«Дорогой Николай Александрович, мы только что получили Ваше письмо от 8 мая, оно где-то затерялось. Тем не менее оно произвело на нас огромное впечатление.
Разрешите нам, Н.А., прокричать Вам так сильно, чтобы вся Швейцария услышала: «Великое русское спасибо за Ваши слова, полные трогательной доброты, за Ваши моральные утешения и за присылку нам наших дорогих книг».
Вы, Н.А., были первым, протянувшим нам, по нашем прибытии в Швейцарию, братскую руку дружбы.
Вы нам дороги, потому что, живя за границей, Вы напоминаете другим слова нашей популярной песни: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Это наша Родина, наш Советский Союз, охватывающий сотни национальностей и миллионы жителей.
Мы Вас знаем, Н.А., и мы никогда не забудем Вашу песенку. Вернувшись к себе, мы будем повсюду говорить о Вас и о Вашей работе.
Но для нас было бы еще большей радостью, если бы мы смогли увидеть Вас у себя, на нашей дорогой Родине, в нашем Советском Союзе.
Все мы, члены коллектива в 2000 человек, шлем Вам наши наилучшие пожелания здоровья и труда на благо науки.
Подписано по поручению 2000 интернированных:
1. Русские офицеры... 2. Сержанты...»
Даже и во время всей этой благородной и кипучей деятельности Рубакин не забывал своих обычных устремлений: пополнение библиотеки новыми книгами и библиопсихологическое исследование новых — советских — читателей. Приток книг в библиотеку сильно замедлился перед войной и во время ее. Но все-таки с 1932 по 1945 год библиотека получила от разных советских учреждений и частных лиц за рубежом свыше 26 тысяч книг.
Все книги для советских людей, для этих новых читателей, подбирались по библиопсихологическому методу. Трудно сказать, действовали ли они от этого больше — ведь читатели сами рвались к книгам, их тут было незачем «приучать к чтению».
Рубакин провел несколько опросов среди интернированных, чтобы выяснить их интересы и пожелания. Так, на вопросник, направленный в школу для молодых девушек из СССР в Зоненберге, из 60 учащихся на анкету ответило 32. На один из вопросов анкеты: «Если бы вас послали на необитаемый остров и разрешили бы взять с собой только одну вещь, что бы вы взяли?» — половина девушек ответила: «хороший товарищ», другая половина: «аппарат радио». Интересно, что перед войной на такую же анкету Н.А.Рубакина среди швейцарцев ответы были: со стороны мужчин — «топор», «нож», а со стороны женщин — «библия».
На вопрос анкеты для советских женщин: «Приведите 10 — 15 слов, наиболее вам симпатичных и которые вы любите более всего?» — среди ответов первое место заняли слова: «Родина», затем «семья», «дом», «товарищ».
Так на склоне дней своих отцу было суждено испытать радость от непосредственного сближения с читателем — новым, советским читателем. И ему отрадно было видеть, что его связь с русским народом, которому он служил всю свою жизнь, была по-прежнему сильна.
Глава 9
«Война, — замечает Рубакин, — нам выявила новый тип читателя — военного читателя, на которого наложили печать зверства войны и ее последствий — плен, каторга, невыразимые страдания, всевозможные лишения, побеги, интернирование и т.д. Почти тысяча таких беглецов из Германии, военных и гражданских советских людей, мужчин и женщин, юношей, девушек и детей, интернированных в Швейцарии, обратились к нам. И не только для книг».
Отец сразу же активно стал помогать советским людям в лагерях. Материальную поддержку он оказать им не мог, но зато было то, что он всегда считал самым главным для поднятия духа и бодрости: были книги.
К исстрадавшимся, отрезанным от Родины советским людям стали приходить русские книги из библиотеки Рубакина. Радость этих людей была огромна. Как пишет Рубакин, книги встречались там как «друзья и светочи, оказавшие им поддержку в тяжелые и долгие дни их невольного пребывания на чужбине».
Только в 1943 — 1944 годах свыше двух тысяч советских людей, военных и гражданских, были читателями книг из библиотеки Рубакина. Как пишет Рубакин, «это были первые советские читатели, с которыми библиотеке пришлось иметь дело», не случайные проезжие советские граждане, а подлинные представители народных масс. «Это были также, — пишет Рубакин, — и первые читатели, носившие на себе печать войны: плен, принудительные работы, голод, пытки, неоднократные побеги, тяжелые воспоминания пережитых кошмаров в немецких истребительных лагерях, мучимые полной неизвестностью будущего, с надломленным здоровьем, в окружении чужой и незнакомой им среды».
Книга стала их лучшим другом: на ее чистых страницах они сообщали друг другу свои адреса, посылали друг другу приветы, извещали о своих горестях и радостях, подчеркивали в книгах особо поразившие их места, прославляли мощь Советской Армии и делились своей тоской по Родине. «Так они, — пишет Рубакин, — создали свое особое объединение советских граждан за границей во время войны, в котором связующим звеном им служила книга».
Помогать советским интернированным, даже посылая им лишь книги, учебники и т.д., конечно, было невозможно только на средства библиотеки и самого Рубакина. Ему бескорыстно помогали разные лица и учреждения в Швейцарии.
Но помимо посылки книг — духовной пищи, интернированным надо было оказывать и материальную помощь. Целый ряд лиц откликнулись на призыв Рубакина. Были собраны одежда, обувь, белье, белье для новорожденных (которые тоже появлялись на свет). Библиотека Рубакина и сочувствовавшие ей лица переводили и писали письма для интернированных, сносились для них со швейцарскими властями и юристами.
Постепенно интернированных стали репатриировать с осени 1944 года, когда конец войны и победа Советского Союза уже четко наметились. Но в конце 1944 года в Швейцарию прибыло новое огромное количество советских беженцев из Германии. Их провели через карантинный лагерь, а потом разместили по 88 лагерям, отдельно гражданских и отдельно военных. Библиотека обслуживала книгами также и их. За шесть месяцев им было послано 4 тысячи книг. К этому времени и отношение швейцарцев к ним стало лучше, и целый ряд общественных организаций стал их обслуживать. Дело в том, что, как только начали приходить известия о победах Советской Армии, отношение швейцарских властей к советским интернированным стало быстро изменяться, улучшаться. Им давали отпуска из лагеря. Швейцарская администрация взяла на себя расходы по пересылке книг для лагеря. Это было большим подспорьем.
Рубакин с первых же встреч с советскими людьми начал изучать характер спроса на книги со стороны советских военных и гражданских лиц. Как правило, сперва все требовали легкого, развлекательного чтения — после фашистского ада было трудно сразу засесть за научные книги. Мужчины просили сочинения Конан-Дойля, Майн Рида, Фенимора Купера, Жюля Верна, а женщины требовали книг о любви.
Рубакин внимательно следит за интересами читателей и отмечает, что довольно быстро характер чтения у них меняется. Они начинают все больше и больше интересоваться классиками, как русскими, так и иностранными. Он отмечает, что на полках библиотеки не осталось таких авторов, как Л.Толстой, Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Гёте, Шиллер, Мольер, Бальзак, В.Гюго, «Тихий Дон» Шолохова, и «Как закалялась сталь» Островского. Появляются запросы, правда, незначительные, на научно-популярные книги.
Книги переходили из лагеря в лагерь, месяцами не возвращаясь к Рубакину, иногда вообще пропадали. Бывало, что книга, отправленная в один лагерь, через год возвращалась к Рубакину из другого, в другом конце Швейцарии. Некоторые книги проходили через несколько лагерей и нередко приходили растрепанными, запачканными.
Рубакин, всегда требовавший от читателей своей библиотеки самого бережного обращения с книгами и не переносивший всякого рода отметок карандашом на их страницах, на этот раз бережно сохранял все надписи, заметки, которые вместе с книгами служили средством общения между интернированными. Он, так строго следивший за чистотой и целостью своих книг, ничего не говорил виновникам порчи или пропажи. Он только добродушно улыбался и радовался, что его книги несли счастье и бодрость тем, кто их читал. Истрепанные, зачитанные книги с пометками на полях стали гордостью отца.
Рубакин был чрезвычайно растроган, когда на одной из книг рядом со штемпелем «Библиотека Н.А.Рубакина» кто-то нацарапал карандашом слово «наш». «Наш» — это относилось к отцу, и он это считал наивысшей похвалой себе.
Этот «книжный скупец», каким его считали, посылал соотечественникам тысячи книг из своей библиотеки и не жаловался, что они не возвращаются. «Они не возвращаются, но они не пропадают», — говорил он.
Всего за время войны отец передал интернированным около 10 тысяч книг, из которых только немногие вернулись обратно.
Он сам тщательно подбирал книги для тех, кто их просил: одни для здоровых, другие для больных в больницах, особо подбирал книги для девушек и женщин, для невротиков и психических больных — жертв войны и мучений. Их подбирал член Института библиопсихологии, доктор — психиатр и психолог Мишлин.
Десятки тысяч советских людей прочитывали книги, посланные отцом. О том, как они реагировали на эти книги, можно судить по их письмам, которых Рубакин получил свыше 700 только за 1943 — 1944 годы.
Один из интернированных писал отцу: «Я уверен в том, что все наши письма говорят об одном и том же: дай нам, пошли нам, скажи нам. Но вы единственный человек, к которому мы можем обращаться, как к своему отцу».
«Нечего и говорить, — писал другой, — что моральное состояние большинства из нас не очень высокое; не знаешь, куда деться. Все, что делаешь, не то, что нужно бы делать, а то, что нужно сделать, мы не можем сделать, так как мы не у себя дома».
«...Далеко от Родины, в безделье мы, конечно, не можем рассматривать себя как счастливцев и как на своем месте. Тем не менее выраженная нам симпатия отвлекает наши мысли от навязчивых идей и от разговоров, во время которых пережевывают все одно и то же... Мы полностью потеряли привычку заниматься серьезными вещами, читать серьезные книги или изучать языки... Пошлите нам книжек, которые бы нас увлекли и развлекли...»
«...Несколько слов о нашей жизни, — находим мы в одном из писем, — мы чувствуем пламя, которое видит весь мир и которое вырывается из нашей Отчизны. Оно нас пронизывает, сжигает нас. Но мы не видим никакого просвета, который мог бы осветить наш путь в ближайшем будущем. А между тем каждый из нас хотел бы найти самого себя, найти себе настоящее место, свою личность и твердую почву, которая была выдернута из-под наших ног».
В Швейцарии находилось около 100 советских девушек и женщин, которые работали у частных лиц — крестьян и т.д. Одна из них писала Н.А.Рубакину:
«Если я получу русские книги, я буду самой счастливой женщиной на свете».
Другая писала:
«...Я хочу пожать руку тому, кто мне послал такие чудные книги. Этим Вы сделали больше, чем если бы Вы мне прислали тысячу франков. Я теперь так счастлива, я могу хоть несколько моментов провести на моей Родине, умчаться в царство грез счастливого прошлого. В самом деле, 18 лет я прожила в России, я была действительно счастлива, а на пороге 19 лет я познала горе и много выстрадала...»
От имени интернированных в лагере «Ле Шалюэ» к Рубакину обращается А.Ибрагимов:
«Дорогой Н.А., после двух лет плена и истязаний в Германии мы, несколько сот русских, смогли вырваться из рук этих варваров и бежать. Зверства татар и гуннов бледнеют перед зверствами немцев, которые тем не менее претендуют на звание культурных и цивилизованных людей. Многим нашим соотечественникам они даже не позволяли говорить на родном языке — языке самых великих людей на свете... Мы, русские, интернированные в Швейцарии, благодарим швейцарский народ за наше спасение из рук немцев. Наша страна никогда не забудет сделанное нам добро. Мы, интернированные лагеря, делаем все, что только возможно, для поддержания умственной и культурной жизни в лагере в ожидании конца этой проклятой войны... Дорогой Н.А., мы знаем, что только вы среди русских, живущих за границей, сделали славное культурное дело, создав большую библиотеку и этим обогатив интеллектуальные силы нашего народа. Позвольте нам обратиться к вам с просьбой: сделайте нам выбор произведений, в которых говорится о славном прошлом нашей страны. Мы уверены, что вы, как русский, глубоко любящий свою страну, и как ученый, высоко ценящий культурное наследство нашего народа, нас поймете и нам поможете. Мы обещаем вам обращаться очень аккуратно с книгами. Они вам будут возвращены по первому требованию».
Помимо посылки книг, Рубакин и его сотрудники старались всячески смягчить отношения между советскими людьми и швейцарцами, объясняя тем и другим особенности жизни, нравов, политического строя каждой страны.
Рубакину удалось привлечь к делу помощи военнопленным и гражданским людям представителей американского «Христианского общества молодых людей». С их помощью в начале 1944 года была основана советская школа в бернском кантоне. Библиотека Рубакина дала этой школе учебники, книги для чтения, руководства, географические карты и т.п. В библиотеку только этой школы Рубакин послал около 500 книг.
Были организованы школы и в других местах. Учебники и книги для этих школ опять-таки были предоставлены Рубакиным.
«Надо отметить, — писал Рубакину директор женской школы Шепетенко, — что бедность умственной жизни во время 2 — 3 лет, проведенных в неволе в Германии, тоска по Родине, разлука с семьей очень сильно снизили способность читательниц сосредоточиться, несмотря на их огромный интерес к чтению. Их непрерывные думы о семьях, о Родине, о войне быстро вытесняют из их памяти все читанное. Мы просим вас послать в библиотеку всякого рода популярные книжки». «Преподавательский состав школы благодарит вас за вашу драгоценную помощь и присылку книг».
Европейский фонд помощи студентам предоставил возможность десяти советским молодым людям поступить в швейцарские университеты. Рубакин снабдил их учебниками, руководствами и учебниками для изучения французского и немецкого языков.
Рассылал Рубакин советские книги советским людям, размещенным из-за болезни в швейцарских больницах и санаториях. Там чтение книг имело огромное моральное и, можно сказать, исцеляющее значение. Больные слали письма Рубакину с горячими благодарностями.
«Вдали от любимой Родины, но имея в своем распоряжении Вашу библиотеку, я себя чувствую как у себя дома. При моей тяжелой болезни я думаю, что она помогла мне больше, чем швейцарские врачи, прекрасный альпийский климат и другие приятные удовольствия, пусть они на меня не будут в обиде. Я признаю, что они много для меня сделали».
М., поляк, интернированный в Швейцарии, пишет из Цюриха 23 ноября 1944 года:
«Господин Монс выехал из Швейцарии и благополучно добрался до Франции. Если он смог перенести свое интернирование, не поддавшись искушению покончить самоубийством, то он этому в значительной степени обязан чтению, которое вы ему предоставили. Оно отвлекло его мысли от мучений за его отечество и его семью. Эта духовная пища повлияла на его характер и, я думаю, на будущую жизнь».
Вот коллективное письмо Н.А.Рубакину от советских интернированных в лагере Гурнигель 28 мая 1945 года:
«Дорогой Николай Александрович, мы только что получили Ваше письмо от 8 мая, оно где-то затерялось. Тем не менее оно произвело на нас огромное впечатление.
Разрешите нам, Н.А., прокричать Вам так сильно, чтобы вся Швейцария услышала: «Великое русское спасибо за Ваши слова, полные трогательной доброты, за Ваши моральные утешения и за присылку нам наших дорогих книг».
Вы, Н.А., были первым, протянувшим нам, по нашем прибытии в Швейцарию, братскую руку дружбы.
Вы нам дороги, потому что, живя за границей, Вы напоминаете другим слова нашей популярной песни: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Это наша Родина, наш Советский Союз, охватывающий сотни национальностей и миллионы жителей.
Мы Вас знаем, Н.А., и мы никогда не забудем Вашу песенку. Вернувшись к себе, мы будем повсюду говорить о Вас и о Вашей работе.
Но для нас было бы еще большей радостью, если бы мы смогли увидеть Вас у себя, на нашей дорогой Родине, в нашем Советском Союзе.
Все мы, члены коллектива в 2000 человек, шлем Вам наши наилучшие пожелания здоровья и труда на благо науки.
Подписано по поручению 2000 интернированных:
1. Русские офицеры... 2. Сержанты...»
Даже и во время всей этой благородной и кипучей деятельности Рубакин не забывал своих обычных устремлений: пополнение библиотеки новыми книгами и библиопсихологическое исследование новых — советских — читателей. Приток книг в библиотеку сильно замедлился перед войной и во время ее. Но все-таки с 1932 по 1945 год библиотека получила от разных советских учреждений и частных лиц за рубежом свыше 26 тысяч книг.
Все книги для советских людей, для этих новых читателей, подбирались по библиопсихологическому методу. Трудно сказать, действовали ли они от этого больше — ведь читатели сами рвались к книгам, их тут было незачем «приучать к чтению».
Рубакин провел несколько опросов среди интернированных, чтобы выяснить их интересы и пожелания. Так, на вопросник, направленный в школу для молодых девушек из СССР в Зоненберге, из 60 учащихся на анкету ответило 32. На один из вопросов анкеты: «Если бы вас послали на необитаемый остров и разрешили бы взять с собой только одну вещь, что бы вы взяли?» — половина девушек ответила: «хороший товарищ», другая половина: «аппарат радио». Интересно, что перед войной на такую же анкету Н.А.Рубакина среди швейцарцев ответы были: со стороны мужчин — «топор», «нож», а со стороны женщин — «библия».
На вопрос анкеты для советских женщин: «Приведите 10 — 15 слов, наиболее вам симпатичных и которые вы любите более всего?» — среди ответов первое место заняли слова: «Родина», затем «семья», «дом», «товарищ».
Так на склоне дней своих отцу было суждено испытать радость от непосредственного сближения с читателем — новым, советским читателем. И ему отрадно было видеть, что его связь с русским народом, которому он служил всю свою жизнь, была по-прежнему сильна.
Глава 9
Последние годы жизни Н.А.Рубакина
Рубакин никогда не принимал участия в публичных спорах и вообще не умел спорить и полемизировать. Он рассказывал о себе, что только один раз, будучи студентом, выступил как оратор на студенческом собрании и то ничего не мог сказать и его стащили с трибуны за фалды.
Он до наивности не любил полемики, хотя, по существу, в своих книгах постоянно ею пользовался. Отец наивно и вполне искренне думал, что можно спорить о политике, о философии да вообще о чем угодно, не вдаваясь в полемику, бесстрастно. Живя последние сорок лет в тихой, спокойной среде, видя мировые события только издали, из благодатной тишины швейцарского захолустья, он не мог понять чувств, владевших людьми, принимавшими непосредственное участие в этих событиях. А окружающие его близкие люди с их «толстовским» настроением и мировоззрением отнюдь не могли помочь ему разобраться в событиях как следует. Они его незаметно для него увлекали на иной путь, придавали его боевому темпераменту и характеру иной оттенок, отвлекали его от того, чего он действительно желал и к чему стремился. Они тщательно стирали в его представлении понятия о классах, о классовой борьбе, подменяя их словами «человечество», «люди», «борьба за справедливость для всех», «отрицание какой бы то ни было диктатуры человека над человеком».
Он был пламенным ненавистником правящих классов. Ведь именно он, один из первых в литературе, подметил и описал новый тип революционного рабочего, крепкого и твердого, начинающего осознавать мощь своего класса, и противопоставил его «размагниченному интеллигенту» — крылатое выражение, ставшее в свое время ходячим обозначением упадочничества.
Но под влиянием толстовского окружения отец не то что переменился, а смягчил свои взгляды, стал «примиренцем». Он был совсем непохож на того, каким он был в эпоху первой русской революции 1905 года или до нее. Тогда он вращался в совершенно другой, действительно революционной среде.
Можно сказать, что всю свою жизнь Рубакин боролся с царским и капиталистическим гнетом и их верным слугой — религией. Его первая напечатанная научная работа называлась «Обожествление животных» и разоблачала примитивные формы религии. Все его научные книжки были так написаны, что их содержание так или иначе било по религии.
А между тем к нему постоянно подбирались и втирались в доверие если не явные церковники, то адепты различных религиозных сект, причем самых нелепых, самых примитивных.
Рубакин чрезвычайно доверял людям. Интересуясь главным образом их интеллектуальной жизнью, он мало разбирался в обычной человеческой психологии. Несмотря на свою борьбу против религии, он постоянно говорил о том, что надо быть терпимым ко всем верующим, во что бы они ни верили, ко всем религиям. К некоторым туманным формам различных восточноазиатских верований он даже относился с большим интересом, считал, что в них есть «здоровое ядро», выражаясь современным языком. Близкое знакомство с Р.Ролланом, который, не будучи верующим, относился с огромным уважением и почитанием к религиозным домыслам Льва Толстого и Ганди, повлияло и на моего отца. Я его сравнительно мало видел со времени первой мировой войны, так как только наездами бывал в Кларане и в Лозанне. Но чуть не в каждый мой приезд я видел около него сторонников каких-нибудь религиозных сект, которые первым делом стремились — и притом с успехом — обработать Людмилу Александровну. Об этом стоит рассказать, так как случаи такого рода были очень характерны и печально закончились для наследия моего отца.
Первый случай был в конце первой мировой войны. У отца постоянно появлялись откуда-то новые люди, которые устраивались у него на работу в качестве помощников по подбору материала, секретарей и т.д. Большинство их приезжало из России. Так случилось и в 1918 или 1919 году. Я тогда еще был военным врачом во французской армии. Меня отпустили в отпуск в Швейцарию, чтобы повидать отца. У него я прежде всего услышал как от него, так и от Людмилы Александровны о «замечательной женщине», которая теперь у них стала «своим человеком» и помогает отцу в работе. Сразу же меня познакомили с этой женщиной. Это была невысокая брюнетка с умными, хитрыми и проницательными глазами, встретившая меня так, как будто она была уже членом семьи. Людмила Александровна поведала мне, что эта женщина по фамилии Шнеур, или, вернее, фон Шнеур — фамилия ее мужа — необыкновенно хорошо узнает, и характеризует людей, проповедует новую религию — «христианскую науку», необычайно, мол, интересную и глубокую. О «христианской науке» я уже слышал — так называлась религиозная секта, созданная в Америке некой Мэри Эдди, которая долго лежала в каком-то параличе и все думала, как бы разбогатеть. И она нашла средство и, по ее словам, испробовала его на себе: оно заключалось в том, чтобы лечить все болезни путем чтения больным евангелия. Средство было недорогое. Мэри Эдди на этом «средстве» страшно разбогатела, так как и она и ее последователи читали евангелие отнюдь не бесплатно. Действовали они главным образом на женщин, которых вообще легче околпачить всякого рода эмоциональными приемами. В США этой секте принадлежала большая газета «Крисчен сайенс монитор», огромное издательство, ряд домов в Бостоне — оказалось, что и на евангелии можно неплохо заработать.
В Европе «христианская наука» только начала распространяться, преимущественно в Англии, Швейцарии и Голландии. Самое значительное — это то, что, несмотря на название, в ней не было ни христианства, ни науки. Но чтение евангелия действовало как внушение, своего рода психотерапия, и поэтому у нервных, впечатлительных и поддающихся гипнозу больных давало субъективные результаты.
Шнеур мне сразу же крайне не понравилась. Она пыталась полностью подчинить себе морально и моего отца и мою мачеху. С мачехой ей это удалось, а отца она только «заговорила». Тем не менее к самой Шнеур он относился с огромным уважением. Я же с ней сразу сцепился, и она меня побаивалась.
Шнеур дружила с Роменом Ролланом, переписывалась с ним, подписывая свои письма к нему «Наташа Ростова». Так же она подписывала и свои статьи, которые где-то печатались. По-видимому, и на Роллана она произвела впечатление, потому что он о ней упоминает в своем «Дневнике военных лет». Мое вмешательство спасло отца от «обращения» в «христианскую науку», но не спасло мачеху, которая так и сохранила на всю жизнь веру в эту науку. В ее «воспоминаниях», которые я недавно разыскал в архиве отца, особая тетрадь посвящена ее размышлениям о «христианской науке», ее постепенному вовлечению в эту «веру».
Шнеур вскоре уехала из Кларана в Женеву и там стала распространять свое «учение», и не без успеха. Она заинтересовала им одного крупного русского фабриканта-миллионера, Михельсона, бывшего владельца завода в Москве. Михельсон даже собирался жениться на Шнеур, но умер. А все свои капиталы он завещал ей.
В конце 1965 года, будучи в Женеве, я узнал, что Шнеур все еще живет в Женеве, ей уже за 80 лет, она очень богата, но по-прежнему занимается пропагандой «христианской науки».
В 1919 году к отцу приехала из России некая Мария Артуровна Бетман, тогда еще молодая женщина, из русских немцев. Она поступила к отцу на работу и секретарем, и машинисткой, и помощницей по собиранию материала, а впоследствии сделалась фактически полной хозяйкой в доме, жила в квартире отца, ухаживала за ним, готовила пищу, хозяйствовала. Надо отдать ей справедливость, она очень много для него сделала, избавив его от всех житейских забот, чего не сумели сделать ни моя мать, ни Людмила Александровна.
Мария Артуровна, или Маруся, как ее звали в семье отца, стала абсолютно необходимой в доме. Она преданно и добросовестно служила отцу, оказывая ему не только житейскую, но и рабочую помощь в библиотеке, подборе и классификации материала и т.д. Дошло до того, что даже некоторые свои последние работы он подписывал вместе с нею. Она же составила библиографию его трудов, записывала его автобиографические заметки, составляла отчеты Института библиопсихологии и т.д.
Все это было бы очень хорошо, если бы после смерти отца не обнаружились весьма печальные факты. Библиотеку свою отец завещал Советскому государству, и она была перевезена в Москву в Ленинскую библиотеку. Архив же его, содержавший его переписку с читателями, с выдающимися общественными деятелями, с писателями, такими, как Чехов, Горький, Толстой, Елпатьевский и десятки других, его записные книжки и автобиографические заметки, документы и т.д. — все это осталось сперва в Лозанне в его квартире на руках у М.А.Бетман. Каково же было мое изумление, когда она прислала мне фотокопию завещания отца: в нем все его имущество, все его архивы и все его авторские права были завещаны «единственной» его наследнице — Марии Артуровне Бетман. Это можно было приписать только тому, что в последние месяцы его жизни Бетман оказала на него психическое воздействие, под влиянием которого он отказал все в ее пользу, минуя жену и детей.
Через некоторое время Ленинская библиотека (года через два после смерти отца) получила от Бетман его архив — около 400 картонных ящиков с материалами. Но, присылая архив, Бетман в письме оговорилась, что это только две трети архива, одна же треть осталась у нее и будет прислана позже, когда она о ней договорится. Я не обратил сперва внимания на эти слова и считал, что эта часть архива просто еще не была разобрана.
С тех пор прошло много лет. В марте 1964 года М.А.Бетман умерла. До самого дня своей смерти она регулярно получала от Советского правительства пенсию, выхлопотанную ей Рубакиным. На эту пенсию она могла жить очень неплохо. Между тем я узнал, что Бетман жила в крайней бедности, отказывая себе во всем. В 1961 году она для чего-то ездила на Кубу, где прожила около шести месяцев, потом вернулась оттуда, по словам ее видевших, худая, бледная, изможденная. А треть архива Рубакина по-прежнему оставалась у нее. Мы с братом думали его получить для передачи в Ленинскую библиотеку после ее смерти.
Он до наивности не любил полемики, хотя, по существу, в своих книгах постоянно ею пользовался. Отец наивно и вполне искренне думал, что можно спорить о политике, о философии да вообще о чем угодно, не вдаваясь в полемику, бесстрастно. Живя последние сорок лет в тихой, спокойной среде, видя мировые события только издали, из благодатной тишины швейцарского захолустья, он не мог понять чувств, владевших людьми, принимавшими непосредственное участие в этих событиях. А окружающие его близкие люди с их «толстовским» настроением и мировоззрением отнюдь не могли помочь ему разобраться в событиях как следует. Они его незаметно для него увлекали на иной путь, придавали его боевому темпераменту и характеру иной оттенок, отвлекали его от того, чего он действительно желал и к чему стремился. Они тщательно стирали в его представлении понятия о классах, о классовой борьбе, подменяя их словами «человечество», «люди», «борьба за справедливость для всех», «отрицание какой бы то ни было диктатуры человека над человеком».
Он был пламенным ненавистником правящих классов. Ведь именно он, один из первых в литературе, подметил и описал новый тип революционного рабочего, крепкого и твердого, начинающего осознавать мощь своего класса, и противопоставил его «размагниченному интеллигенту» — крылатое выражение, ставшее в свое время ходячим обозначением упадочничества.
Но под влиянием толстовского окружения отец не то что переменился, а смягчил свои взгляды, стал «примиренцем». Он был совсем непохож на того, каким он был в эпоху первой русской революции 1905 года или до нее. Тогда он вращался в совершенно другой, действительно революционной среде.
Можно сказать, что всю свою жизнь Рубакин боролся с царским и капиталистическим гнетом и их верным слугой — религией. Его первая напечатанная научная работа называлась «Обожествление животных» и разоблачала примитивные формы религии. Все его научные книжки были так написаны, что их содержание так или иначе било по религии.
А между тем к нему постоянно подбирались и втирались в доверие если не явные церковники, то адепты различных религиозных сект, причем самых нелепых, самых примитивных.
Рубакин чрезвычайно доверял людям. Интересуясь главным образом их интеллектуальной жизнью, он мало разбирался в обычной человеческой психологии. Несмотря на свою борьбу против религии, он постоянно говорил о том, что надо быть терпимым ко всем верующим, во что бы они ни верили, ко всем религиям. К некоторым туманным формам различных восточноазиатских верований он даже относился с большим интересом, считал, что в них есть «здоровое ядро», выражаясь современным языком. Близкое знакомство с Р.Ролланом, который, не будучи верующим, относился с огромным уважением и почитанием к религиозным домыслам Льва Толстого и Ганди, повлияло и на моего отца. Я его сравнительно мало видел со времени первой мировой войны, так как только наездами бывал в Кларане и в Лозанне. Но чуть не в каждый мой приезд я видел около него сторонников каких-нибудь религиозных сект, которые первым делом стремились — и притом с успехом — обработать Людмилу Александровну. Об этом стоит рассказать, так как случаи такого рода были очень характерны и печально закончились для наследия моего отца.
Первый случай был в конце первой мировой войны. У отца постоянно появлялись откуда-то новые люди, которые устраивались у него на работу в качестве помощников по подбору материала, секретарей и т.д. Большинство их приезжало из России. Так случилось и в 1918 или 1919 году. Я тогда еще был военным врачом во французской армии. Меня отпустили в отпуск в Швейцарию, чтобы повидать отца. У него я прежде всего услышал как от него, так и от Людмилы Александровны о «замечательной женщине», которая теперь у них стала «своим человеком» и помогает отцу в работе. Сразу же меня познакомили с этой женщиной. Это была невысокая брюнетка с умными, хитрыми и проницательными глазами, встретившая меня так, как будто она была уже членом семьи. Людмила Александровна поведала мне, что эта женщина по фамилии Шнеур, или, вернее, фон Шнеур — фамилия ее мужа — необыкновенно хорошо узнает, и характеризует людей, проповедует новую религию — «христианскую науку», необычайно, мол, интересную и глубокую. О «христианской науке» я уже слышал — так называлась религиозная секта, созданная в Америке некой Мэри Эдди, которая долго лежала в каком-то параличе и все думала, как бы разбогатеть. И она нашла средство и, по ее словам, испробовала его на себе: оно заключалось в том, чтобы лечить все болезни путем чтения больным евангелия. Средство было недорогое. Мэри Эдди на этом «средстве» страшно разбогатела, так как и она и ее последователи читали евангелие отнюдь не бесплатно. Действовали они главным образом на женщин, которых вообще легче околпачить всякого рода эмоциональными приемами. В США этой секте принадлежала большая газета «Крисчен сайенс монитор», огромное издательство, ряд домов в Бостоне — оказалось, что и на евангелии можно неплохо заработать.
В Европе «христианская наука» только начала распространяться, преимущественно в Англии, Швейцарии и Голландии. Самое значительное — это то, что, несмотря на название, в ней не было ни христианства, ни науки. Но чтение евангелия действовало как внушение, своего рода психотерапия, и поэтому у нервных, впечатлительных и поддающихся гипнозу больных давало субъективные результаты.
Шнеур мне сразу же крайне не понравилась. Она пыталась полностью подчинить себе морально и моего отца и мою мачеху. С мачехой ей это удалось, а отца она только «заговорила». Тем не менее к самой Шнеур он относился с огромным уважением. Я же с ней сразу сцепился, и она меня побаивалась.
Шнеур дружила с Роменом Ролланом, переписывалась с ним, подписывая свои письма к нему «Наташа Ростова». Так же она подписывала и свои статьи, которые где-то печатались. По-видимому, и на Роллана она произвела впечатление, потому что он о ней упоминает в своем «Дневнике военных лет». Мое вмешательство спасло отца от «обращения» в «христианскую науку», но не спасло мачеху, которая так и сохранила на всю жизнь веру в эту науку. В ее «воспоминаниях», которые я недавно разыскал в архиве отца, особая тетрадь посвящена ее размышлениям о «христианской науке», ее постепенному вовлечению в эту «веру».
Шнеур вскоре уехала из Кларана в Женеву и там стала распространять свое «учение», и не без успеха. Она заинтересовала им одного крупного русского фабриканта-миллионера, Михельсона, бывшего владельца завода в Москве. Михельсон даже собирался жениться на Шнеур, но умер. А все свои капиталы он завещал ей.
В конце 1965 года, будучи в Женеве, я узнал, что Шнеур все еще живет в Женеве, ей уже за 80 лет, она очень богата, но по-прежнему занимается пропагандой «христианской науки».
В 1919 году к отцу приехала из России некая Мария Артуровна Бетман, тогда еще молодая женщина, из русских немцев. Она поступила к отцу на работу и секретарем, и машинисткой, и помощницей по собиранию материала, а впоследствии сделалась фактически полной хозяйкой в доме, жила в квартире отца, ухаживала за ним, готовила пищу, хозяйствовала. Надо отдать ей справедливость, она очень много для него сделала, избавив его от всех житейских забот, чего не сумели сделать ни моя мать, ни Людмила Александровна.
Мария Артуровна, или Маруся, как ее звали в семье отца, стала абсолютно необходимой в доме. Она преданно и добросовестно служила отцу, оказывая ему не только житейскую, но и рабочую помощь в библиотеке, подборе и классификации материала и т.д. Дошло до того, что даже некоторые свои последние работы он подписывал вместе с нею. Она же составила библиографию его трудов, записывала его автобиографические заметки, составляла отчеты Института библиопсихологии и т.д.
Все это было бы очень хорошо, если бы после смерти отца не обнаружились весьма печальные факты. Библиотеку свою отец завещал Советскому государству, и она была перевезена в Москву в Ленинскую библиотеку. Архив же его, содержавший его переписку с читателями, с выдающимися общественными деятелями, с писателями, такими, как Чехов, Горький, Толстой, Елпатьевский и десятки других, его записные книжки и автобиографические заметки, документы и т.д. — все это осталось сперва в Лозанне в его квартире на руках у М.А.Бетман. Каково же было мое изумление, когда она прислала мне фотокопию завещания отца: в нем все его имущество, все его архивы и все его авторские права были завещаны «единственной» его наследнице — Марии Артуровне Бетман. Это можно было приписать только тому, что в последние месяцы его жизни Бетман оказала на него психическое воздействие, под влиянием которого он отказал все в ее пользу, минуя жену и детей.
Через некоторое время Ленинская библиотека (года через два после смерти отца) получила от Бетман его архив — около 400 картонных ящиков с материалами. Но, присылая архив, Бетман в письме оговорилась, что это только две трети архива, одна же треть осталась у нее и будет прислана позже, когда она о ней договорится. Я не обратил сперва внимания на эти слова и считал, что эта часть архива просто еще не была разобрана.
С тех пор прошло много лет. В марте 1964 года М.А.Бетман умерла. До самого дня своей смерти она регулярно получала от Советского правительства пенсию, выхлопотанную ей Рубакиным. На эту пенсию она могла жить очень неплохо. Между тем я узнал, что Бетман жила в крайней бедности, отказывая себе во всем. В 1961 году она для чего-то ездила на Кубу, где прожила около шести месяцев, потом вернулась оттуда, по словам ее видевших, худая, бледная, изможденная. А треть архива Рубакина по-прежнему оставалась у нее. Мы с братом думали его получить для передачи в Ленинскую библиотеку после ее смерти.