Дочь, в обтягивающих джинсах, выглядела очень достойно, такая девушка в соку, блестящие – наверное, только что вымытые – волосы, серьги в маленьких бледных ушках. Богатые, решил про себя гость, протягивая бутыль этикеткой к даме. Носить дома джинсы – неслыханная роскошь. Я свои надеваю только в университет или – как сейчас, для интима.
   В комнате дочери нашлось все необходимое: и рюмки, и лимон на блюдечке, извлеченный из небольшого холодильника. Очень богатые, подумал гость. Два холодильника в доме.
   Было много розового цвета – ковры, шторы, кресла, – много пластинок, много расставленных тут и там безделушек. В воздухе словно бы что-то реяло и развевалось. Она сидела нога на ногу, босая, я рассматривал ступни, красивые, но неспортивные, малоподвижные. Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.
   После трех рюмок ликера ее щеки сделались похожи цветом на самый ликер.
   – Андрей, – сказала она, – скажи честно. Чего ты от меня хочешь?
   – Ничего, – ответил я довольно честно.
   – Совсем?
   – Ну… То есть хочу многое, конечно… Но не в данный момент.
   – Понятно. Ты хороший парень.
   – С чего ты взяла? Ты меня совсем не знаешь. Я могу быть хорошим. Могу – плохим.
   – Мой муж говорил, что я сука и тварь. Налей мне еще.
   – Ты, конечно, не тварь, – возразил я. – У тебя хорошая комната. Пластинки. Твари живут как твари, но тут все по-людски… А насчет того, что ты сука – не знаю. Не готов ответить. Лично я не считаю это слово оскорблением.
   Она посмотрела сквозь меня, пробормотала:
   – Каждый божий день выслушивала. Ты тварь, ты сука, зачем я с тобой связался…
   Подняла глаза.
   – Может, и ты такой же? Может, вы все такие? Сначала хорошие, а потом – сука, тварь…
   – Вижу, тебе было несладко.
   – Да! Еще как.
   – Но ведь все уже в прошлом.
   Зрачки были белые, бессмысленные. Я взглянул на этикетку: производитель гарантировал тридцать градусов крепости.
   Встала, грубо отдернула штору; вытянувшись, изогнув стан, открыла форточку. Закурила. Сообщила мрачно:
   – Кошку заведу. Уже решила. Маленькую, персидскую. Она не будет называть меня тварью и сволочью. Она будет только мяукать.
   – Хорошая идея.
   – Ты не куришь?
   – Нет.
   – Жаль. Я бы свалила на тебя. Мать ругается, когда я курю в комнате.
   – Вали смело, – разрешил я, пытаясь развернуть диалог в соответствии с рецептами Микки. – Скажи, Андрей пришел, напоил, сигаретами надымил, наговорил гадостей… Вали все, что пожелаешь.
   – Ты тоже будешь называть меня сукой и сволочью?
   – Если хочешь – буду.
   Она повернулась, слишком резко, слишком нервно; слишком неряшливо тряхнула кистью с зажатой меж пальцев сигаретой.
   – Хочу! Давай скажи: ты сволочь, ты сука. Можешь даже ударить. Он тоже меня бил. Днем. Пока мать с отцом были на работе. Бил, потом уходил и шатался где-то до ночи. Потом мать сказала: «Или пиши на него заявление, или убирайтесь оба из моего дома…»
   – Извини, что лезу… Но зачем ты вообще с ним связалась?
   – Не твое дело! Дай мне рюмку. Только полную. И пепельницу дай. И сам подойди поближе. Вот сюда встань и говори: сука, сволочь, дура, ненавижу… Давай говори.
   Пила по-девичьи, тянула меж едва приоткрытых губ, маленькую рюмочку – за три глотка.
   – Не сегодня, – возразил я, поднося пепельницу. – В другой раз. Я подготовлюсь, выучу разные злые слова и выражения, приду завтра – и начнем.
   – Нет. Сейчас. И рубашку расстегни. До пояса. Мне нравится, когда расстегнуто…
   – Может, сама расстегнешь, если нравится?
   – Еще чего. Ты вообще, зачем сюда пришел? Думаешь, я сука? Блядища? Вино притащил, расселся тут, как у себя дома…
   Это армия виновата, подумал я. Два года ходил строем. В это время они тут женились, разводились, били друг друга и рубашки расстегивали. Я отстал от жизни. Ничего не понимаю в бабах. Десять минут, четыре рюмки – и вот: мной уже управляют. Что делать, брат Микки? Почему ты умеешь, а я – нет?
   Шел обратно, усмехался про себя. Ликер оставил привкус карамели и соды. Два раза посмотрел фильм – но так и не понял, какова его профессия. Вроде бы сидел, развалясь, в мощном кресле, нажимал кнопки, смотрел в экраны, но как-то вполглаза.
   Кто ты, Микки?
 
   Через пять лет, в середине июня, ехал по пустому Гоголевскому бульвару, в два часа ночи; специально очень медленно, открыв все окна, для создания иллюзии пешей прогулки. Рядом сидела тонкая, длинноногая, с красными волосами. Четыре дня назад, при знакомстве, назвалась Региной; я не поверил, и с тех пор ни разу не назвал по имени. Говорила, что танцует; я верил, ее сильные ноги с узкими бедрами и немного вывернутыми наружу ступнями двигались отдельно от слишком прямой спины, так бывает у балерин.
   – Вот здесь, – объявил я, нажимая на тормоз и показывая пальцем. – Вот в этом месте полная иллюзия, что я – в Электростали. В парке культуры и отдыха. Такая же листва, и так же фонарь светит.
   – Круто, – сказала она. – А куда мы едем?
   – Ко мне в офис.
   – Ура. Я увижу, чем ты занимаешься.
   – Зачем тебе знать, чем я занимаюсь?
   – Ну… Все-таки.
   Справа нас осторожно объехало такси. Водитель бросил раздраженный взгляд. Мы мешали ему работать.
   – Был старый фильм, – сказал я. – Не помню, как называется. Там герой красиво играл с женщиной в любовь. Она спросила: «Чем ты занимаешься?» Он ответил: «Я покупаю и продаю деньги». Скажи, хорошо звучит?
   – Да. Только непонятно.
   Я проехал еще пятьдесят метров, свернул, вкатился под низкую арку, во дворе остановился.
   – Пойдем.
   – Ты не закроешь окна?
   – Нет, – сказал я. – Весь двор под видеокамерами. Есть инфракрасные, есть ночного видения. Если кто сунется – охрана сразу все увидит.
   Поочередно открыл три стальных двери. Охранник, выглянув из своего закута, кивнул мне и посмотрел на мою красноволосую спутницу с глубоким равнодушием. Он давно здесь работал и навидался всякого.
   Я провел ее в кабинет, включил настольную лампу.
   – Хочешь выпить – в шкафу найдешь.
   Сел в кресло.
   Я ни разу за четыре дня не притронулся к ней. Ей это нравилось. Мы ужинали салмон-стейком, спаржей, шампиньонами на гриле. Ей это тоже нравилось. Каково содержание ее жизни – я не спрашивал. Где подобрал ее – не помнил. Помнил, что сильно поскандалил с женой и ушел из дома. Помнил, что в первый вечер испытал невыносимую тоску и боль. Перехватывало горло, подступали слезы. Как будто нажрался толченого стекла.
   Она плеснула себе коньяку, глотнула торопливо («Куда торопится? – подумал я. – Жить? Наслаждаться? Или боится, что прогоню?»).
   – Я чуть-чуть. Я пить не буду. Я нюхать буду. Хочешь понюхать?
   – Нет.
   Под моим взглядом она достала из сумочки миниатюрный кошелечек, очень потрепанный, из него извлекла нитку с иголкой, маникюрные ножницы, следом – пакетик с порошком.
   – Не боишься с собой носить?
   Она помотала головой.
   – Я его всегда сюда прячу. Где нитка и иголка. Или – можно в коробочку с тампаксами, тоже вариант…
   – А если поинтересуются, зачем таскаешь с собой нитку с иголкой?
   – Глупый вопрос! Чтоб колготки зашить, если порвутся.
   – Ты интересная тетка. На колготки денег нет, а на кокаин – есть.
   Она беззаботно рассмеялась. Это был ее главный звук: легкий смех. Все четыре дня приходила в одном и том же коротком, сильно выше колен, платье. Возможно, все ее личное имущество исчерпывалось этим платьем – белым в синие цветы – и граммом стаффа.
   – Налей мне, – сказал я.
   Она поспешно налила, поднесла. Слишком поспешно. Я даже вздрогнул; показалось, что вижу ее впервые. Ноздри в белой пудре, взгляд прыгает, как шарик пинг-понга: со стола на шкаф, оттуда – на клавиатуру компьютера, оттуда – на мое лицо.
   Я выпил. Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.
   – Сядь на стол, – сказал я и показал пальцем.
   – Хорошо.
   – У меня к тебе просьба. Открой, пожалуйста, рот. И высунь язык.
   Она опять засмеялась.
   – И не смейся. Это еще одна просьба. Итого две просьбы. Третьей не будет. Ближе чем на метр не подойду. Честное слово. Просто открой рот и высунь язык. И посиди так, хотя бы минуту…
   – Хочешь поиграть в глубокую глотку?
   – Я не смотрел этот фильм. И я не хочу играть.
   – Значит, это не игра?
   – Ни в коем случае. Только сначала включи верхний свет. Я хочу все видеть.
   Язык ее – широкий и короткий, ярко-розовый у кончика – выглядел слишком здоровым, младенческим.
   – Да, – сказал я. – Вот так. Молодец. Только высунь на всю длину. В этом весь смысл. Широко открыть и далеко высунуть.
   Помотала головой, закрыла рот, вытерла губы.
   – Я так не могу.
   – Постарайся.
   – Тебе нравится унижать женщин, да?
   – Это не унижение. Это упражнение. Улучшает приток крови и развивает подвижность лицевых мышц. Попробуй еще раз. Две минуты.
   – Ты говорил – одну.
   – Теперь я хочу две. Давай. Сделай.
   Она снова высунула его.
   – Насчет глубокой глотки – это к моему другу. У меня есть друг, мы с ним вместе работаем. Он регулярно приводит сюда женщин. Не таких, как ты. Настоящих блядей. И предлагает все время одно и то же… Тяни язык. Тяни.
   Ее глаза заслезились.
   – Да. Вот так. Ты очень красивая. Слушай дальше. Он достает деньги. Пять пачек долларов, в каждой пачке – сто листов. Бумажки по одному доллару. В Москве они плохо ходят. Кому нужны однодолларовые бумажки, правильно? В общем, у нас накопилось почти три тысячи однодолларовых листов. И вот он показывает все это и говорит: сколько засунешь в рот, столько и унесешь. Но минимальное количество – четыре пачки. Не две, не три, именно четыре… Тяни язык!
   Она сильно покраснела, но держалась.
   – Еще немного, – я посмотрел на часы. – Меньше минуты. В общем, так он развлекается, друг мой. Уже полгода. Сначала ничего мне не говорил, а потом напились мы, в удачный день, – и он признался. Это, сказал, очень весело, а главное – познавательно. Три пачки обычно легко входят, а четвертая – с большим трудом. И то, если рот большой. Совать надо узким концом, разумеется. Они пихают в себя, давятся – а он наблюдает. Рассказывал, что одна, самая решительная, затолкала четыре пачки, а вынуть не смогла. Судорога лицевых мускулов! Он сам выдернул. Одной рукой за волосы держал, а другой тащил. Чувствую, говорит, не идет, а потом догадался: сначала вытянул одну пачку, которая в середине, и спас девушку…
   Она закрыла рот и схватилась ладонями за щеки. Промычала:
   – Челюсть не двигается.
   – Вот и не двигай.
   – Мне кажется, я бы смогла.
   – Что «смогла»?
   – Взять в рот четыре пачки.
   – Я тебе это не предлагаю. Мне кажется, это тебя унизит.
   – Да. Ты прав.
   – Если тебе нужны деньги, я дам безо всяких игр. Просто так.
   – Я не хочу просто так. Дай в долг.
   – Нет. Если я дам тебе в долг, ты начнешь мне звонить. Как порядочная девушка. Два раза в месяц. Или даже раз в неделю. Ты будешь говорить: «Слушай, извини, пока не получается, но дней через десять – точно отдам…» Или: «Слушай, я не набрала всю сумму, есть только часть, давай увидимся сегодня…»
   – Ты не хочешь, чтобы я тебе звонила?
   – Нет. У меня жена. Ребенок. У меня работа. Я сижу здесь с утра до ночи. Покупаю деньги, продаю деньги, говорю о деньгах, думаю о них… Твои звонки будут меня бесить. А теперь – вставай. Я отвезу тебя домой.
   Домой она, разумеется, не поехала. Два часа ночи – для нее это был самый разгар периода активности. Попросила высадить на Новом Арбате, возле «Метелицы». Улыбнулась на прощание. Ткнула пальцем пониже уха, покачала головой: мол, до сих пор болит.
   Отъезжая от обочины, я хохотал.
   Что, брат Микки? Что, чувак? Теперь я тебя понимаю. А ты, будь рядом, понял бы меня. Газеты пишут, что ты совсем запил и плохо выглядишь. Красивого парня с влажными оленьими глазами больше нет.
   Но и меня – того дембеля, посетителя видеосалонов – тоже нет.
   Дело не в том, покупаю я деньги или продаю. Дело не в том, играю я в игры или не играю. Дело в том, что в каждый момент времени рядом со мной оказывается та женщина, которой я достоин.
 
   Через пятнадцать лет, в середине июня, сидел на открытой веранде кафе на Кузнецком Мосту. За столом слева пили латте и пересмеивались он и она, невыносимо красивые и свежие, как две маленькие радуги; она – слегка жеманная, но явно местная, московская барынька, дочь или внучка какого-нибудь торговца недрами, сливочная девочка с пронзительно-голубыми глазами; он – загорелый, в льняном костюме и туфлях «репетто», свободно откидывающий корпус на деревянную спинку стула, улыбающийся умеренно плотоядно, тоже совсем молодой, но уже солидный; когда-то я сам был таким.
   Судя по репликам, это было их первое полноценное свидание.
   – Я выхожу, – говорила она, – у стены мужик стоит. Страшный, старый, пьяный. Смотрю – не могу понять. Где-то видела, а где – не помню. Тут мне Наташка звонит… Это подруга моя, я тебе говорила, Наташка… Ты где, чего пропала, приезжай, мы же в кино собрались, на второго «Железного человека»… Я смотрю на этого, пьяного, думаю про «Железного человека» и – фигак! – понимаю, что это Микки Рурк. Реальный! Пьяный в хлам, седой весь, морщины – ужас… Он как раз перед этим у Вани Урганта в передаче участвовал, как ее, забыла, где они с Цекало сидят и гонят, в прямом эфире, безо всякого сценария…
   – Это Москва, – мягко ответил ее спутник. – Тут все возможно.
   Я демонстративно смотрел в дальний угол веранды, где три материально обеспеченных шалавы в розовых велюровых костюмах деловито сосали из трубочек слабоалкогольные коктейли. Шалавы переговаривались очень тихо. Наверное, стеснялись малороссийского акцента.
   Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.
   Она извинилась, встала, прошла мимо меня, – на правой ноге выше икры, с обратной стороны колена, сильно вылезли два сосуда, и вид этих нежно-фиолетовых линий, предвестниц варикоза, почти примирил меня с действительностью.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента