Страница:
Ребром ладони!
Вскоре от разгоряченного тела юноши повалил пар.
«Довольно пока…»
Никита быстро оделся и помчался обратно.
Без труда поднялся по косогору. Преодолел бурелом. Миновал ельник, продрался через малинник. Выбежал на жердь…
…И опять потерял равновесие. Замахал руками, выровнялся и обругал себя самой злой бранью, которую только знал.
«Позор! Стыдоба-то какая!»
Теперь и стволы берез, окрашенные розовыми лучами взошедшего солнца, не радовали.
Так хорошо день начинался, и вот – на тебе!
Уже подбегая к подворью, Никита уловил запах дыма.
Неужто учитель с утра очаг растопил?
Вот и постройки: крытая дерном полуземлянка, сенник, хлев, где ночевала Пеструха, лабаз на четырех ногах-столбах. Плетня здесь не ставили. От кого двор огораживать? Зимой, когда волки наглеют, корову можно и в дом забрать. Да и пса, Кудлая, в тепло запустить от греха подальше.
Сдержанный лай Кудлая, который вообще-то никогда пустобрехом не был, заставил Никиту замедлить шаг.
Что там может быть?
В душе зашевелились нехорошие предчувствия. Уж не татары ли нагрянули? Проклятые нехристи! Сколько Русь может томиться под их ярмом? Сумеют ли когда-нибудь князья оставить распри, хоть несколько лет не выяснять, чей род старше и именитее, кто великому Ярославичу ближней родней приходится, кто дальней, а поднять людей, раздать броню и оружие всем, до самого захудалого смерда, и ударить по ненавистным захватчикам! Тогда бы он, Никита, в ноги дядьке Горазду поклонился, лишь бы только учитель отпустил его драться, отомстить басурманам за все старые обиды, а если доведется погибнуть, так смерть в бою за Русь Святую лучше любой другой.
Впереди заржал конь. Зло заржал. Сразу слышно, что норовистый жеребец из тех, что кусаются в сражении, копытами бьются, да и в мирное время никому спуску не дадут: ни конюху, ни другому жеребцу.
– Балуй мне! – громко прикрикнул на коня кто-то, кого Никита еще не мог видеть.
Слава Богу! По-русски.
Значит, не враги, а гости.
Хотя, с другой стороны, время сейчас такое, что и от соотечественника не знаешь что ожидать. Особенно от того, кто заявиться может вот так вот: ни свет ни заря, ни зван ни ждан. Не зря же в народе и пословица родилась: незваный гость хуже татарина.
Никита решил подобраться к дому украдкой и поглядеть: что да как? Дядька Горазд, конечно, великий боец – голой рукой саблю ломает, но мало ли что?
От опушки до хлева парень перебежал за считаные мгновения. Замер, прижавшись плечом к шершавым бревнам. Прислушался.
Люди весело гомонили, перебрасывались едкими шутками-прибаутками, все чихвостили какого-то Всемила, что потник плохо расправил и коню холку намял.
Всемил вяло оправдывался, что два раза проверял, после чего кто-то суровый и немногословный пообещал накостылять ему по шее. Дымком, который почуял парень, тянуло, похоже, от костра. Кто же это такие? Где учитель?
– А вот и Никитша пожаловал! – раздался громкий голос Горазда. Бывший дружинник самого Александра Ярославича Невского умел вроде бы и не кричать, а так сказать, что за полверсты слышно. – Выходи вьюноша, не таись! Не враги у нас, гости!
«Как только узнал, что я здесь? Нет, ну не волшбой же, в самом деле?»
Старик будто услышал его мысли.
– Да я тебя давно жду! – проговорил он уже тише, приближаясь к пеструхиному жилью. – Небось неладное заподозрил? Выходи, Никитша, не бойся! Свои, русские.
Горазд стоял ссутулившись, опираясь на посох. На вид старик стариком. Такому только на завалинке кости греть да внукам побасенки сказывать. Однако Никита знал, что учитель умеет вытворять с длинной палкой, и мечтал достичь хотя бы половины его мастерства.
– Что смурной-то такой?
– На жерди не устоял… – опустил глаза парень.
– Неужто свалился? – усмехнулся старик. Длинный, багровый шрам, пересекающий его лоб, бровь и щеку, зашевелился, будто диковинный червь.
Пять лет назад, только познакомившись с Гораздом, Никита часто расспрашивал о прошлом учителя, но узнал немного. А о старой ране, которую не нанесешь ни мечом, ни саблей, – так и совсем ничего.
Уже позже бывший воин признался как-то под хорошее настроение, что ходил в свое время с суздальской дружиной далеко-далеко – аж в страну Чинь, где живут люди желтые лицом и узкоглазые, но не татары, а другого племени.
Тогда Александр Невский обещал помочь оружными людьми Сартаку, своему названому брату. Вот и отправились суздальские дружины с темниками хана Хубилая.
Горазд с товарищами попал в отряд, возглавляемый Уриан-гадаем, сыном знаменитого военачальника – Субудая-богатура. Но не повезло молодому тогда бойцу – под стенами города, название которого Никита, как ни старался, а выговорить так и не мог, Горазд был ранен. Подобрали и выходили его монахи, великие искусники рукопашного боя.
В монастыре Горазд прожил больше двадцати лет, но далекая родина звала и манила. Снились по ночам березовые рощи, земляничные поляны, пушистый снег на еловых ветвях и весенняя капель. И он ушел. Пешком. С мечом на поясе и котомкой за плечами. Добирался домой шесть лет, перевидав столько народов, сел и городов, что оставшейся жизни пересказать не хватит. Да он и не стремился. Любил повторять: «Молчание – верный друг, который никогда не изменит»[15]. Мол, так говорил один мудрец, учение которого почитали в стране Чинь.
– Нет… – покачал головой Никита. – Свалиться не свалился, но едва удержался.
– Надо бы тебе еще поработать с равновесием, вьюноша, – вздохнул старик. – Поди на столб.
Парень кивнул. Подбежал к толстому бревну, поставленному «на попа» и вкопанному напротив землянки, одним прыжком взметнулся на его верхушку. Застыл, раскинув руки и слегка наклонившись. Левую ногу он согнул в колене и поднял назад-вверх так, чтобы и носок смотрел в небо. «Ван юэ пинхэнь» – «наблюдение луны» – называл это Горазд.
Тем временем к Горазду подошел кряжистый боярин. Явно вояка, закаленный в десятках сражений и сотнях стычек, он напоминал дубовый комель, выглаженный степными ветрами и зимними морозами. Вороненая кольчуга мелкого плетения обтягивала тело, как змеиная чешуя. Битые сединой кудри растрепались от ветра, а борода упрямо топорщилась, хоть он то и дело приглаживал ее широченной ладонью.
– Это и есть твой новый воспитанник? – Боярин с интересом разглядывал Никиту, будто к коню приторговывался. – Жидковат что-то…
– Какой есть, – без особой приязни отозвался Горазд. – Мне учеников откармливать не с руки. Чай, не поросята.
– Ершистый ты! – хмыкнул боярин. – Каким был, таким и остался.
– А ведь и ты не мед, Акинф Гаврилович.
– Какой есть! – захохотал боярин.
Его смех подхватили дружинники, собравшиеся вокруг костра, на котором булькал душистым варевом котел. Было их не больше десятка – охрана, должно быть. Все-таки в лесах лихие люди попадаются, да и просто именитому военачальнику негоже без свиты путешествовать – не к лицу.
Акинф зыркнул на них через плечо. Нахмурился. Сказал, глядя на Горазда исподлобья:
– Князь Михаил Ярославич тебе поклон шлет.
– Благодарствую. Честь то великая для меня – поклон от князя тверского получить… Неужто лишь для этого своего соратника верного ко мне послал?
– Нет. Не только, – не стал лукавить боярин.
– И что же князю Михайле Ярославичу от старика надобно? – прищурился Горазд.
– Помощи надобно.
– Помилосердствуй! Чем же я – старый, увечный, нелюдимый – самому князю тверскому пособить могу? У него ж такие бояре-разумники, дружина ближняя мастерству боя обучена, закрома богатые, смерды покорные да трудолюбивые…
– Боец ему нужен. – Боярин играл желваками, но на едкие подколки Горазда не отвечал. – Такой, чтоб равных ему не было от Орды до немецких земель.
– Ну, ты сказал! Где ж сыскать такого? И для какой такой надобности князю Михайле боец понадобился? Опять с князьями московскими ратиться решил?
– Для чего ему боец, то не твоего разума дело, старче, – свел мохнатые брови Акинф. – Князь, он для того Богом поставлен над людьми, чтобы самому решать, что да как… Если совет понадобится, то спросит. А нет, так непрошеного советчика и взашей может приказать…
– Так с какой такой радости ты, Акинф Гаврилыч, ко мне пожаловал тогда?
Боярин отвел взгляд, усилием воли сдержался, чтоб не вспылить. Переступил с ноги на ногу.
– Федот… – проговорил он через силу.
Старик поднял бровь:
– Чего? Федотка? Так он к вам сбежал?
– К нам, – Акинф развел руками. – Чего ж скрывать теперь… Явился не запылился. Желаю, говорит, при особе князя состоять да помогать ему супротив выскочек московских, Юрки с Ванькой, бороться. Князь-батюшка тогда молод был, четвертого десятка не разменял. Посмеялся да велел взашей выставить дерзеца…
Суровый воин передернул плечами, будто холодом его прошибло. Что он вспомнил? Как мальчишка, у которого едва-едва усы пробились, швырял его по всему княжьему терему? Или как он, опытнейший боец, не мог попасть клинком по юркому пареньку? Или обидные слова Михаила Ярославича, который хвалил приблуду, возвышая его над старыми, не раз и не два доказавшими свою преданность, дружинниками?
– Федотка всегда хвастуном был, – сказал Горазд. – Ему бы учиться и учиться… Тогда, может быть, толк и вышел бы.
– Телохранителем его князь назначил. Ни днем ни ночью не расставался. А волчонок этот и рад. Кочетом ходил. Боярину Ивану Зайцу руку сломал… И все ему сходило! Как с гуся вода!
– А чем же он нынче не потрафил князю Михайле? Или надоел? Или зазнался чересчур?
– Да сгинул он. Еще два лета тому… – пояснил боярин. – Повез в Орду грамотку и пропал. С той поры ни слуху ни духу.
– А вам, значит, новый телохранитель понадобился?
– Бери выше! Для особых поручений человек князю нужен.
– Убить, что ль, кого?
– Не твоего ума дело!
– Ну, не моего так не моего, – легко согласился Горазд. – Только это ты ко мне с просьбой приехал, а не я к тебе.
– Князья не просят. Они приказывают. А смерды выполняют.
– А ты никак со смердом разговариваешь? – Старик взялся двумя руками за посох. – Тогда я могу тебе ответить, Акинф Гаврилович… Там, за леском, брод, за бродом дорожка прямая на Тверь. Не ошибешься, прямиком доедешь.
– Ты что морозишь, старый? Понимаешь, с кем дерзкие речи ведешь?
Никита, все так же неподвижно стоящий на столбе, заметил, как вскочили спутники боярина. Один из них, горбоносый с черной бородой, что-то коротко приказал другим.
– Ты, Акинф, не пугай меня, – Горазд говорил тихо. – Я ни тебя не боюсь, ни дружинников твоих, ни князя твоего. Старый я уже, чтобы вас бояться. Восьмой десяток доживаю.
– Жить все хотят.
– А ты с мое поживи, там узнаешь. Я, Акинф Гаврилович, умер давно, полста лет назад. В Чиньской земле… С той поры я смерти не боюсь.
Старик перенес тяжесть на левую ногу, поднял посох на плечо. Никита догадался, что будет, если боярин, поддавшись гневу и самоуверенности излишней, прикажет дружинникам хотя бы попытаться обидеть учителя. Парень прикидывал, успеет ли соскочить со столба, чтобы помочь, или уже придется ему складывать побитых-покалеченных в кучку да водой отливать?
Акинф насупился, сгорбился, не прикасаясь, впрочем, к рукояти меча.
– Зря ты речи такие ведешь, Горазд. Я по-хорошему договориться хотел. Гостинцев тебе привез дорогих от князя. Порты[16] новые из полотна беленого. Шапку кунью. Серебра пять гривен…
– Я учениками не торгую, – твердо ответил старик. – Он – не телок и не баран, а человек. С душою, понимаешь ли…
– Я и не думаю покупать! – обиделся боярин. – Это – помощь. По дружбе.
– Ежели по дружбе, то извини. – Горазд дурашливо поклонился, не сводя глаз с Акинфа и его дружинников. – Не догадался. Это все глупость моя стариковская. Из ума выживаю, видно.
– Так отдаешь ученика на княжескую службу?
– А зачем он князю понадобился?
Акинф аж зарычал, почище медведя:
– Не моя это тайна, старче! Не моя! Что ж ты жилы из меня тянешь?!
– Пока не скажешь, на что Михайле мой ученик, ответа не будет!
Воины-тверичане заволновались, зашептались. Один, помоложе, схватился за саблю, но горбоносый хлопнул его по руке, будто мальчишку, потянувшегося за краюхой вперед старших.
– Ладно! – Боярин тяжело вздохнул, почесал затылок, пригладил бороду. – Уболтал, красноречивый! Скажу, что ж с тобой поделаешь… Не князь меня за твоим учеником посылал. Сам я…
– Неужто? – удивился Горазд так искренне, что Никита сперва даже поверил учителю. Только потом понял, что он издевается над княжьим слугой.
– Правду говорю. Князь Михаил Ярославич посольство собирает. Далеко. Дальше княжества Литвинского и королевства Польского. В земли, которые зовутся Священной Римской империей.
– И что?
– А то! Сына моего, Семку, князь отправляет! – Акинф повернулся к своим, гаркнул через плечо: – Чего вызвездились? Заняться нечем? Ступайте себе!
А когда дружинники вернулись – кто к огнищу, кто к расседланным коням, – продолжал, стараясь говорить потише:
– Семен мой – вроде бы не дурак, но горяч. Без меры горяч! А дорога дальняя… Сперва до Вроцлава, а там – как получится…
– Не близко, – согласился Горазд.
– Вот и я подумал – нужен Семке такой боец, чтобы спину прикрыть завсегда мог.
– Ну, правильно подумал. – Старик снял посох с плеча, вновь оперся на него.
– Слушай, Горазд, отдай парнишку мне… – В голосе боярина прозвучала едва ли не мольба.
– А зачем Михайла посольство снаряжает? И чего ты боишься?
– Да франкский какой-то обоз… – начал Акинф и осекся. – Не моя это тайна. Не моя! Не скажу ничего!
– Твоя воля.
– Так дашь?
– Не дам.
– Почему? Ты что, Горазд?
– А это моя воля.
– Подумай, старик!
– Да что думать? Уже все подумал. Сказал не дам – значит, не дам. Отдыхайте. Гнать вас не гоню. Людям и коням роздых нужен.
Боярин побагровел:
– Это твое последнее слово, Горазд?
– Последнее.
Учитель повернулся. На миг Никите показалось, что Горазд занедужил: старческая немощь виделась во всех его движениях. И тут старый боец украдкой подмигнул парню. Хитро так подмигнул: мол, эвона, как мы боярина-то обманули!
А после, шаркая ногами по траве, ушел в избушку.
Акинф остался стоять с открытым ртом. На его лице смешались разочарование и гнев, быстро сменившиеся откровенной растерянностью. Не на такой ответ он рассчитывал, не на такой. Потом тверич быстрым шагом приблизился к столбу, где Никита продолжал «наблюдать луну».
– Слышь, вьюноша… – позвал он тихонько.
Никита молчал. Если какой-то Федот предал учителя и сбежал, это еще не значит, что и он его примеру последует.
– Слышишь меня, малый? Озолочу. Бросай этого упрямца старого, поехали со мной.
Парень не отвечал. Даже смотреть старался мимо боярина. Не дождется…
– Поедешь с Семкой – как сын мне будешь. Доспех, оружие самое лучшее. Серебра шапками. Мягкой рухляди[17] – возами. Старшим над дружиной поставлю, если сбережешь Семена. Что молчишь? Мир поглядишь! Людей всяких-разных! Города, земли! Что тебе еще пообещать? Сам говори, не стесняйся! Все, что скажешь, получишь!
Никита безмолвствовал, сосредоточившись на сохранении равновесия.
– А! Щенок!!! – Акинф громко стукнул кулаком о ладонь. – И ты такой же, как он! Одним миром мазаны. Чтоб вы пропали оба!
Боярин развернулся и чуть ли не бегом кинулся к своим людям. Те опасливо посторонились, а воевода с разбегу поддел носком сапога котел, опрокинув его в костер. Взметнулось облако пара, завоняло подгоревшим варевом.
– На-конь! Ноги моей тут не будет! – взревел Акинф. – Бегом, недотепы! Ну же!!!
Дружинники кинулись к седлам, будто их плетью ожгли. Да и то сказать, помедли они хоть чуток, могли бы и по-настощему схлопотать. Как пить дать!
Чернец не успел бы и «Отче наш» дважды прочитать, как десяток всадников поскакал прочь. Коней не жалели. Могучий каурый жеребец боярина мчался впереди, взрывая дерн широченными копытами. Вскоре они скрылись за ближним ельником, и только черная проплешина костровища, заваленные рогульки да удушливый чад от сгоревшей каши, которую никак не мог унести легкий ветерок, напоминали о них.
А когда и топот копыт затих вдали, из землянки появился Горазд. Озабоченный и серьезный, он решительно поманил Никиту пальцем.
Глава вторая
Желтень 6815 года от Сотворения мира
Вскоре от разгоряченного тела юноши повалил пар.
«Довольно пока…»
Никита быстро оделся и помчался обратно.
Без труда поднялся по косогору. Преодолел бурелом. Миновал ельник, продрался через малинник. Выбежал на жердь…
…И опять потерял равновесие. Замахал руками, выровнялся и обругал себя самой злой бранью, которую только знал.
«Позор! Стыдоба-то какая!»
Теперь и стволы берез, окрашенные розовыми лучами взошедшего солнца, не радовали.
Так хорошо день начинался, и вот – на тебе!
Уже подбегая к подворью, Никита уловил запах дыма.
Неужто учитель с утра очаг растопил?
Вот и постройки: крытая дерном полуземлянка, сенник, хлев, где ночевала Пеструха, лабаз на четырех ногах-столбах. Плетня здесь не ставили. От кого двор огораживать? Зимой, когда волки наглеют, корову можно и в дом забрать. Да и пса, Кудлая, в тепло запустить от греха подальше.
Сдержанный лай Кудлая, который вообще-то никогда пустобрехом не был, заставил Никиту замедлить шаг.
Что там может быть?
В душе зашевелились нехорошие предчувствия. Уж не татары ли нагрянули? Проклятые нехристи! Сколько Русь может томиться под их ярмом? Сумеют ли когда-нибудь князья оставить распри, хоть несколько лет не выяснять, чей род старше и именитее, кто великому Ярославичу ближней родней приходится, кто дальней, а поднять людей, раздать броню и оружие всем, до самого захудалого смерда, и ударить по ненавистным захватчикам! Тогда бы он, Никита, в ноги дядьке Горазду поклонился, лишь бы только учитель отпустил его драться, отомстить басурманам за все старые обиды, а если доведется погибнуть, так смерть в бою за Русь Святую лучше любой другой.
Впереди заржал конь. Зло заржал. Сразу слышно, что норовистый жеребец из тех, что кусаются в сражении, копытами бьются, да и в мирное время никому спуску не дадут: ни конюху, ни другому жеребцу.
– Балуй мне! – громко прикрикнул на коня кто-то, кого Никита еще не мог видеть.
Слава Богу! По-русски.
Значит, не враги, а гости.
Хотя, с другой стороны, время сейчас такое, что и от соотечественника не знаешь что ожидать. Особенно от того, кто заявиться может вот так вот: ни свет ни заря, ни зван ни ждан. Не зря же в народе и пословица родилась: незваный гость хуже татарина.
Никита решил подобраться к дому украдкой и поглядеть: что да как? Дядька Горазд, конечно, великий боец – голой рукой саблю ломает, но мало ли что?
От опушки до хлева парень перебежал за считаные мгновения. Замер, прижавшись плечом к шершавым бревнам. Прислушался.
Люди весело гомонили, перебрасывались едкими шутками-прибаутками, все чихвостили какого-то Всемила, что потник плохо расправил и коню холку намял.
Всемил вяло оправдывался, что два раза проверял, после чего кто-то суровый и немногословный пообещал накостылять ему по шее. Дымком, который почуял парень, тянуло, похоже, от костра. Кто же это такие? Где учитель?
– А вот и Никитша пожаловал! – раздался громкий голос Горазда. Бывший дружинник самого Александра Ярославича Невского умел вроде бы и не кричать, а так сказать, что за полверсты слышно. – Выходи вьюноша, не таись! Не враги у нас, гости!
«Как только узнал, что я здесь? Нет, ну не волшбой же, в самом деле?»
Старик будто услышал его мысли.
– Да я тебя давно жду! – проговорил он уже тише, приближаясь к пеструхиному жилью. – Небось неладное заподозрил? Выходи, Никитша, не бойся! Свои, русские.
Горазд стоял ссутулившись, опираясь на посох. На вид старик стариком. Такому только на завалинке кости греть да внукам побасенки сказывать. Однако Никита знал, что учитель умеет вытворять с длинной палкой, и мечтал достичь хотя бы половины его мастерства.
– Что смурной-то такой?
– На жерди не устоял… – опустил глаза парень.
– Неужто свалился? – усмехнулся старик. Длинный, багровый шрам, пересекающий его лоб, бровь и щеку, зашевелился, будто диковинный червь.
Пять лет назад, только познакомившись с Гораздом, Никита часто расспрашивал о прошлом учителя, но узнал немного. А о старой ране, которую не нанесешь ни мечом, ни саблей, – так и совсем ничего.
Уже позже бывший воин признался как-то под хорошее настроение, что ходил в свое время с суздальской дружиной далеко-далеко – аж в страну Чинь, где живут люди желтые лицом и узкоглазые, но не татары, а другого племени.
Тогда Александр Невский обещал помочь оружными людьми Сартаку, своему названому брату. Вот и отправились суздальские дружины с темниками хана Хубилая.
Горазд с товарищами попал в отряд, возглавляемый Уриан-гадаем, сыном знаменитого военачальника – Субудая-богатура. Но не повезло молодому тогда бойцу – под стенами города, название которого Никита, как ни старался, а выговорить так и не мог, Горазд был ранен. Подобрали и выходили его монахи, великие искусники рукопашного боя.
В монастыре Горазд прожил больше двадцати лет, но далекая родина звала и манила. Снились по ночам березовые рощи, земляничные поляны, пушистый снег на еловых ветвях и весенняя капель. И он ушел. Пешком. С мечом на поясе и котомкой за плечами. Добирался домой шесть лет, перевидав столько народов, сел и городов, что оставшейся жизни пересказать не хватит. Да он и не стремился. Любил повторять: «Молчание – верный друг, который никогда не изменит»[15]. Мол, так говорил один мудрец, учение которого почитали в стране Чинь.
– Нет… – покачал головой Никита. – Свалиться не свалился, но едва удержался.
– Надо бы тебе еще поработать с равновесием, вьюноша, – вздохнул старик. – Поди на столб.
Парень кивнул. Подбежал к толстому бревну, поставленному «на попа» и вкопанному напротив землянки, одним прыжком взметнулся на его верхушку. Застыл, раскинув руки и слегка наклонившись. Левую ногу он согнул в колене и поднял назад-вверх так, чтобы и носок смотрел в небо. «Ван юэ пинхэнь» – «наблюдение луны» – называл это Горазд.
Тем временем к Горазду подошел кряжистый боярин. Явно вояка, закаленный в десятках сражений и сотнях стычек, он напоминал дубовый комель, выглаженный степными ветрами и зимними морозами. Вороненая кольчуга мелкого плетения обтягивала тело, как змеиная чешуя. Битые сединой кудри растрепались от ветра, а борода упрямо топорщилась, хоть он то и дело приглаживал ее широченной ладонью.
– Это и есть твой новый воспитанник? – Боярин с интересом разглядывал Никиту, будто к коню приторговывался. – Жидковат что-то…
– Какой есть, – без особой приязни отозвался Горазд. – Мне учеников откармливать не с руки. Чай, не поросята.
– Ершистый ты! – хмыкнул боярин. – Каким был, таким и остался.
– А ведь и ты не мед, Акинф Гаврилович.
– Какой есть! – захохотал боярин.
Его смех подхватили дружинники, собравшиеся вокруг костра, на котором булькал душистым варевом котел. Было их не больше десятка – охрана, должно быть. Все-таки в лесах лихие люди попадаются, да и просто именитому военачальнику негоже без свиты путешествовать – не к лицу.
Акинф зыркнул на них через плечо. Нахмурился. Сказал, глядя на Горазда исподлобья:
– Князь Михаил Ярославич тебе поклон шлет.
– Благодарствую. Честь то великая для меня – поклон от князя тверского получить… Неужто лишь для этого своего соратника верного ко мне послал?
– Нет. Не только, – не стал лукавить боярин.
– И что же князю Михайле Ярославичу от старика надобно? – прищурился Горазд.
– Помощи надобно.
– Помилосердствуй! Чем же я – старый, увечный, нелюдимый – самому князю тверскому пособить могу? У него ж такие бояре-разумники, дружина ближняя мастерству боя обучена, закрома богатые, смерды покорные да трудолюбивые…
– Боец ему нужен. – Боярин играл желваками, но на едкие подколки Горазда не отвечал. – Такой, чтоб равных ему не было от Орды до немецких земель.
– Ну, ты сказал! Где ж сыскать такого? И для какой такой надобности князю Михайле боец понадобился? Опять с князьями московскими ратиться решил?
– Для чего ему боец, то не твоего разума дело, старче, – свел мохнатые брови Акинф. – Князь, он для того Богом поставлен над людьми, чтобы самому решать, что да как… Если совет понадобится, то спросит. А нет, так непрошеного советчика и взашей может приказать…
– Так с какой такой радости ты, Акинф Гаврилыч, ко мне пожаловал тогда?
Боярин отвел взгляд, усилием воли сдержался, чтоб не вспылить. Переступил с ноги на ногу.
– Федот… – проговорил он через силу.
Старик поднял бровь:
– Чего? Федотка? Так он к вам сбежал?
– К нам, – Акинф развел руками. – Чего ж скрывать теперь… Явился не запылился. Желаю, говорит, при особе князя состоять да помогать ему супротив выскочек московских, Юрки с Ванькой, бороться. Князь-батюшка тогда молод был, четвертого десятка не разменял. Посмеялся да велел взашей выставить дерзеца…
Суровый воин передернул плечами, будто холодом его прошибло. Что он вспомнил? Как мальчишка, у которого едва-едва усы пробились, швырял его по всему княжьему терему? Или как он, опытнейший боец, не мог попасть клинком по юркому пареньку? Или обидные слова Михаила Ярославича, который хвалил приблуду, возвышая его над старыми, не раз и не два доказавшими свою преданность, дружинниками?
– Федотка всегда хвастуном был, – сказал Горазд. – Ему бы учиться и учиться… Тогда, может быть, толк и вышел бы.
– Телохранителем его князь назначил. Ни днем ни ночью не расставался. А волчонок этот и рад. Кочетом ходил. Боярину Ивану Зайцу руку сломал… И все ему сходило! Как с гуся вода!
– А чем же он нынче не потрафил князю Михайле? Или надоел? Или зазнался чересчур?
– Да сгинул он. Еще два лета тому… – пояснил боярин. – Повез в Орду грамотку и пропал. С той поры ни слуху ни духу.
– А вам, значит, новый телохранитель понадобился?
– Бери выше! Для особых поручений человек князю нужен.
– Убить, что ль, кого?
– Не твоего ума дело!
– Ну, не моего так не моего, – легко согласился Горазд. – Только это ты ко мне с просьбой приехал, а не я к тебе.
– Князья не просят. Они приказывают. А смерды выполняют.
– А ты никак со смердом разговариваешь? – Старик взялся двумя руками за посох. – Тогда я могу тебе ответить, Акинф Гаврилович… Там, за леском, брод, за бродом дорожка прямая на Тверь. Не ошибешься, прямиком доедешь.
– Ты что морозишь, старый? Понимаешь, с кем дерзкие речи ведешь?
Никита, все так же неподвижно стоящий на столбе, заметил, как вскочили спутники боярина. Один из них, горбоносый с черной бородой, что-то коротко приказал другим.
– Ты, Акинф, не пугай меня, – Горазд говорил тихо. – Я ни тебя не боюсь, ни дружинников твоих, ни князя твоего. Старый я уже, чтобы вас бояться. Восьмой десяток доживаю.
– Жить все хотят.
– А ты с мое поживи, там узнаешь. Я, Акинф Гаврилович, умер давно, полста лет назад. В Чиньской земле… С той поры я смерти не боюсь.
Старик перенес тяжесть на левую ногу, поднял посох на плечо. Никита догадался, что будет, если боярин, поддавшись гневу и самоуверенности излишней, прикажет дружинникам хотя бы попытаться обидеть учителя. Парень прикидывал, успеет ли соскочить со столба, чтобы помочь, или уже придется ему складывать побитых-покалеченных в кучку да водой отливать?
Акинф насупился, сгорбился, не прикасаясь, впрочем, к рукояти меча.
– Зря ты речи такие ведешь, Горазд. Я по-хорошему договориться хотел. Гостинцев тебе привез дорогих от князя. Порты[16] новые из полотна беленого. Шапку кунью. Серебра пять гривен…
– Я учениками не торгую, – твердо ответил старик. – Он – не телок и не баран, а человек. С душою, понимаешь ли…
– Я и не думаю покупать! – обиделся боярин. – Это – помощь. По дружбе.
– Ежели по дружбе, то извини. – Горазд дурашливо поклонился, не сводя глаз с Акинфа и его дружинников. – Не догадался. Это все глупость моя стариковская. Из ума выживаю, видно.
– Так отдаешь ученика на княжескую службу?
– А зачем он князю понадобился?
Акинф аж зарычал, почище медведя:
– Не моя это тайна, старче! Не моя! Что ж ты жилы из меня тянешь?!
– Пока не скажешь, на что Михайле мой ученик, ответа не будет!
Воины-тверичане заволновались, зашептались. Один, помоложе, схватился за саблю, но горбоносый хлопнул его по руке, будто мальчишку, потянувшегося за краюхой вперед старших.
– Ладно! – Боярин тяжело вздохнул, почесал затылок, пригладил бороду. – Уболтал, красноречивый! Скажу, что ж с тобой поделаешь… Не князь меня за твоим учеником посылал. Сам я…
– Неужто? – удивился Горазд так искренне, что Никита сперва даже поверил учителю. Только потом понял, что он издевается над княжьим слугой.
– Правду говорю. Князь Михаил Ярославич посольство собирает. Далеко. Дальше княжества Литвинского и королевства Польского. В земли, которые зовутся Священной Римской империей.
– И что?
– А то! Сына моего, Семку, князь отправляет! – Акинф повернулся к своим, гаркнул через плечо: – Чего вызвездились? Заняться нечем? Ступайте себе!
А когда дружинники вернулись – кто к огнищу, кто к расседланным коням, – продолжал, стараясь говорить потише:
– Семен мой – вроде бы не дурак, но горяч. Без меры горяч! А дорога дальняя… Сперва до Вроцлава, а там – как получится…
– Не близко, – согласился Горазд.
– Вот и я подумал – нужен Семке такой боец, чтобы спину прикрыть завсегда мог.
– Ну, правильно подумал. – Старик снял посох с плеча, вновь оперся на него.
– Слушай, Горазд, отдай парнишку мне… – В голосе боярина прозвучала едва ли не мольба.
– А зачем Михайла посольство снаряжает? И чего ты боишься?
– Да франкский какой-то обоз… – начал Акинф и осекся. – Не моя это тайна. Не моя! Не скажу ничего!
– Твоя воля.
– Так дашь?
– Не дам.
– Почему? Ты что, Горазд?
– А это моя воля.
– Подумай, старик!
– Да что думать? Уже все подумал. Сказал не дам – значит, не дам. Отдыхайте. Гнать вас не гоню. Людям и коням роздых нужен.
Боярин побагровел:
– Это твое последнее слово, Горазд?
– Последнее.
Учитель повернулся. На миг Никите показалось, что Горазд занедужил: старческая немощь виделась во всех его движениях. И тут старый боец украдкой подмигнул парню. Хитро так подмигнул: мол, эвона, как мы боярина-то обманули!
А после, шаркая ногами по траве, ушел в избушку.
Акинф остался стоять с открытым ртом. На его лице смешались разочарование и гнев, быстро сменившиеся откровенной растерянностью. Не на такой ответ он рассчитывал, не на такой. Потом тверич быстрым шагом приблизился к столбу, где Никита продолжал «наблюдать луну».
– Слышь, вьюноша… – позвал он тихонько.
Никита молчал. Если какой-то Федот предал учителя и сбежал, это еще не значит, что и он его примеру последует.
– Слышишь меня, малый? Озолочу. Бросай этого упрямца старого, поехали со мной.
Парень не отвечал. Даже смотреть старался мимо боярина. Не дождется…
– Поедешь с Семкой – как сын мне будешь. Доспех, оружие самое лучшее. Серебра шапками. Мягкой рухляди[17] – возами. Старшим над дружиной поставлю, если сбережешь Семена. Что молчишь? Мир поглядишь! Людей всяких-разных! Города, земли! Что тебе еще пообещать? Сам говори, не стесняйся! Все, что скажешь, получишь!
Никита безмолвствовал, сосредоточившись на сохранении равновесия.
– А! Щенок!!! – Акинф громко стукнул кулаком о ладонь. – И ты такой же, как он! Одним миром мазаны. Чтоб вы пропали оба!
Боярин развернулся и чуть ли не бегом кинулся к своим людям. Те опасливо посторонились, а воевода с разбегу поддел носком сапога котел, опрокинув его в костер. Взметнулось облако пара, завоняло подгоревшим варевом.
– На-конь! Ноги моей тут не будет! – взревел Акинф. – Бегом, недотепы! Ну же!!!
Дружинники кинулись к седлам, будто их плетью ожгли. Да и то сказать, помедли они хоть чуток, могли бы и по-настощему схлопотать. Как пить дать!
Чернец не успел бы и «Отче наш» дважды прочитать, как десяток всадников поскакал прочь. Коней не жалели. Могучий каурый жеребец боярина мчался впереди, взрывая дерн широченными копытами. Вскоре они скрылись за ближним ельником, и только черная проплешина костровища, заваленные рогульки да удушливый чад от сгоревшей каши, которую никак не мог унести легкий ветерок, напоминали о них.
А когда и топот копыт затих вдали, из землянки появился Горазд. Озабоченный и серьезный, он решительно поманил Никиту пальцем.
Глава вторая
Желтень 6815 года от Сотворения мира
Московское княжество, Русь
По звериным тропам, по раскисшим торным дорогам, по перелескам и лугам шлепали добрые, на совесть сплетенные лапти. Никита накрыл голову дерюгой, чтоб за шиворот вода не стекала, и шагал, не уставая дивиться красоте земли Русской.
Вроде бы и осень в самом разгаре – дождь с утра, морось в полдень, стылый туман к вечеру, а завтра все наоборот. И вроде кошки на душе скребут, а как поглядишь вокруг – петь хочется.
Золото берез дожидалось первого заморозка, чтобы облететь в одночасье, упасть к подножию белых стволов дорогим заморским ковром – сам-то парень ни разу на торгах богатых не был, с гостями, что приезжают из южных стран, теплых краев, не встречался, не знался, но восхищенные рассказы старших в его роду помнил хорошо.
На еловых да сосновых иглах капельки воды, будто драгоценные украшения на княжне или боярской дочке. Когда выпадала удача и тучи в небе самую малость рассеивались, чтобы дать возможность ясну солнышку напоследок погладить землю ласковыми лучами, капельки эти сверкали почище самоцветов, о которых Никита тоже знал только понаслышке.
На осинах листва покраснела и мелко дрожала даже в безветрие, вспоминая, должно быть, повесившегося Иуду Искариота, который учителя и Сына Божьего за тридцать сребреников продал. А ольха уже сережки выбросила, готовилась заранее, чтобы весной распуститься мелкими цветочками. Вот уж мудрое дерево! Не зря в народе говорят: готовь сани летом, а телегу – зимой.
Зверья в дороге попадалось мало. Оно и верно: всякая тварь лесная человека боится и спрятаться от него норовит. Изредка мелькали нагулявшие на зиму жир зайцы. Они еще не переменили шкурку на белую, а потому казались грязными и замусоленными. Пару раз Никита пересекал волчий след, однажды наткнулся на глубоко вдавленный отпечаток медвежьей лапы. Но хищников он не боялся. Сейчас у них добычи хватает с избытком. Вот ближе к весне, под зимобор, волки с голодухи лютовать начнут. Тогда и опасаться надобно будет. А бурый хозяин, так тот и вовсе озабочен, чтобы место под берлогу сыскать. Если даже нос к носу столкнешься, отпустит. Главное тогда с перепугу глупостей не наделать. Не орать, не метушиться, а убегать и вовсе не приведи Господь.
Как-то рано утром Никита увидел лося. Огромный бык – рога в размахе не меньше двух аршин – задумчиво жевал осиновые листья. Мокрая шерсть лоснилась на круглом боку, а на лопатке белел длинный шрам. То ли от сородича получил рогом по неосторожности, когда за лосих дрались, то ли с хищником каким повздорил. Парень остановился, прижавшись плечом к гладкой и холодной коре. Взрослого лося лучше не сердить по пустякам. Говорят, они ударом копыта медведю череп проламывают, а волки берут верх лишь благодаря верткости, да и то навалившись кучей. Пока самые ловкие отвлекают, ужом вьются перед мордой быка, кто-то вцепляется сзади в скакательный сустав и рвет сухожилия. Или хищникам приходится дожидаться глубоких снегов: тяжелый зверь вязнет, проваливается по брюхо и уже не может отбиваться, а волков плотный наст держит.
Пока Никита любовался горбоносым великаном, тот повернул голову, окинул человека скучающим взглядом, а потом вроде бы неспешно скрылся в лесу.
«Эх, хорошо ему! Ни забот, ни хлопот. Поел, поспал… Главное, жить и выживать. А для человека не это ли главное? – подумал парень. – Наверное, нет… Иначе не отправил бы меня учитель за сотню верст».
В тот день, когда их уединенное лесное жилище посетили тверичи, Горазд зазвал Никиту в землянку, приказал сесть на лавку. Сам уселся напротив. Долго молчал, хмурился. Потом заговорил:
– Неспокойно у меня на душе, Никитша. Ох, неспокойно. Коли Михайло Тверской что-то замыслил – жди беды. Горяч Михайло. Горяч и взбалмошен. Ежели что в голову втемяшится – не выбить и чеканом. Еще отроком был, а уже все спорил с дядьями своими, сыновьями Александра Невского. Великого княжения алкал сверх меры… А я так думаю, нельзя тому много власти давать, кто за нее с родичами перегрызться готов, кто в Орду ездил поклоны бить, свой же народ обирал, чтобы данью ордынцев задобрить. С князем Андреем Городецким его ведь только владыка Симеон помирить сумел. А с Новгородом? Договоры заключал о дружбе и помощи, а когда нужда приспела на шведа войной идти, почему-то назад повернул, а с новгородцами вместе владимирский князь Андрей, сын Александра, ходил. Московским князьям, Ивану и Юрию, он не простил, что их отец, Данила Александрович, в Переяславле княжить стал после Ивана Дмитриевича. Ну а теперь, когда ему хан Тохта ярлык на великое княжение выдал, совсем совесть потерял. В открытую грозит. Против Москвы зубы точит. Того и гляди войной пойдет…
– Откуда ты все это знаешь? – поразился парень. Учитель не покидал лес много лет. Ну разве что иногда принимал проезжих гонцов. Так неужели из обрывков разговоров можно так дотошно выяснить все тонкости вражды и дружбы княжеской.
– Имеющий глаза видит. Имеющий уши слышит, – отвечал Горазд. – А у кого голова не для того лишь, чтобы шлем носить, – тот не только глядит-слушает, а потом еще и думает. Учись, пока я жив. Глядишь, и ты начнешь не только видеть-слышать, но и выводы делать. А пока не научился, запоминай вот что: поход этот за земли литвинов и поляков, аж до самых немцев, Михайло неспроста замыслил. Он ничего просто так не делает. Тверское княжество и так сильнее некуда – воеводы и бояре под Михайлову руку бегом бегут, аж спотыкаются. Того же Акинфа Гавриловича возьми… Мало ему Иван Данилович накостылял, – покачал головой старик. – Ну, ничего. Это по малолетству…
Горазд помолчал, расправил бороду. Глянул пристально:
– В Москву пойдешь.
– Куда? – поперхнулся Никита.
– Что, уши заложило? В Москву. Разговор мой с боярином хорошо слышал?
– Хорошо.
– Молодец. Вот и обскажешь все Юрию Даниловичу. Все передашь. А там князья пускай сами решают, чем Михайле Тверскому ответить. На то они и князья.
Парню стало не по себе. Он и представить не мог, что отправится куда-то из родных лесов. Пускай и не слишком далека Москва – не Орда и не Литва, а кажется, будто за тридевять земель.
– Да кто меня пред княжеские очи пустит? – зачастил он. – Как мне в детинец попасть? Там же и дружина, и слуги, и…
– Захочешь – попадешь. Кто хочет, пути изыскивает, а кто не хочет, руки опускает.
– Так ведь…
– И не говори ничего. Не приму никаких отговорок. Уяснил?
– Уяснил…
– То-то же. Будь готов, что не поверят тебе. Будь готов, что препятствия чинить станут. Обо мне, если хочешь, скажи. Только вряд ли молодые князья старого бойца упомнят. Разве что кто-то из стариков, еще под началом Александра Ярославича ходивших… Только рассчитывать на это не стоит. Готов?
– Готов, – убитым голосом отвечал Никита. А про себя подумал: «Будь что будет. Учитель мудрость свою не раз и не два доказывал. Пойду в Москву – двум смертям не бывать, одной не миновать».
– Вот и молодец. Сегодня соберем чего-нибудь в дорогу, а завтра, на рассвете, и отправишься. Утро вечера мудренее. И запомни напоследок: «Достойный человек знает лишь долг, а низкий человек ничего, кроме выгоды, не знает. Каждый может стать достойным человеком, нужно только решиться им стать»[18].
Сборы не заняли много времени. Когда пожитков раз, два – и обчелся, и в поход отправляешься налегке. Одним побаловал Горазд воспитанника: добротной полотняной рубахой, какую не стыдно и при княжьем дворе носить, да меховой безрукавкой – вдруг до заморозков парень задержится? В котомку сложили четыре больших куска сушеного творога – татары его называют диковинным словечком «хурут», десяток пригоршней орехов да столько же сушеной малины.
Поначалу Никита, раньше не отдалявшийся от дома больше чем на дневной переход, боялся, что голодать в дороге придется, но на пятые сутки понял: старик снарядил его харчами – лучше не бывает. Кипятка согрел в маленьком горшочке, пожевал чего-нибудь, запил… И все. Сил хватает весь день шагать.
Правда, чем дальше, тем труднее становилось разводить огонь. Небеса, казалось, прохудились не на шутку. Лило и лило. Чтобы обустроить костер, Никита собирал по дороге шишки. Прошлогодние, высохшие и взъерошенные. Разжигал их от стружки, которую соскабливал с сырых деревяшек, пока не добирался до сердцевины, более-менее сухой. А уж когда разгорались смолистые шишки, подкладывал ветки потолще. Жара хватало и согреться, и воду вскипятить, и хоть немного просушить одежду.
Как говорится, с жиру не взбесишься, но от голода и холода не помрешь.
Дал Горазд ученику и оружие. Вдруг придет нужда от лихих людей отбиваться? Мало ли кто в дороге повстречается?
Вроде бы и осень в самом разгаре – дождь с утра, морось в полдень, стылый туман к вечеру, а завтра все наоборот. И вроде кошки на душе скребут, а как поглядишь вокруг – петь хочется.
Золото берез дожидалось первого заморозка, чтобы облететь в одночасье, упасть к подножию белых стволов дорогим заморским ковром – сам-то парень ни разу на торгах богатых не был, с гостями, что приезжают из южных стран, теплых краев, не встречался, не знался, но восхищенные рассказы старших в его роду помнил хорошо.
На еловых да сосновых иглах капельки воды, будто драгоценные украшения на княжне или боярской дочке. Когда выпадала удача и тучи в небе самую малость рассеивались, чтобы дать возможность ясну солнышку напоследок погладить землю ласковыми лучами, капельки эти сверкали почище самоцветов, о которых Никита тоже знал только понаслышке.
На осинах листва покраснела и мелко дрожала даже в безветрие, вспоминая, должно быть, повесившегося Иуду Искариота, который учителя и Сына Божьего за тридцать сребреников продал. А ольха уже сережки выбросила, готовилась заранее, чтобы весной распуститься мелкими цветочками. Вот уж мудрое дерево! Не зря в народе говорят: готовь сани летом, а телегу – зимой.
Зверья в дороге попадалось мало. Оно и верно: всякая тварь лесная человека боится и спрятаться от него норовит. Изредка мелькали нагулявшие на зиму жир зайцы. Они еще не переменили шкурку на белую, а потому казались грязными и замусоленными. Пару раз Никита пересекал волчий след, однажды наткнулся на глубоко вдавленный отпечаток медвежьей лапы. Но хищников он не боялся. Сейчас у них добычи хватает с избытком. Вот ближе к весне, под зимобор, волки с голодухи лютовать начнут. Тогда и опасаться надобно будет. А бурый хозяин, так тот и вовсе озабочен, чтобы место под берлогу сыскать. Если даже нос к носу столкнешься, отпустит. Главное тогда с перепугу глупостей не наделать. Не орать, не метушиться, а убегать и вовсе не приведи Господь.
Как-то рано утром Никита увидел лося. Огромный бык – рога в размахе не меньше двух аршин – задумчиво жевал осиновые листья. Мокрая шерсть лоснилась на круглом боку, а на лопатке белел длинный шрам. То ли от сородича получил рогом по неосторожности, когда за лосих дрались, то ли с хищником каким повздорил. Парень остановился, прижавшись плечом к гладкой и холодной коре. Взрослого лося лучше не сердить по пустякам. Говорят, они ударом копыта медведю череп проламывают, а волки берут верх лишь благодаря верткости, да и то навалившись кучей. Пока самые ловкие отвлекают, ужом вьются перед мордой быка, кто-то вцепляется сзади в скакательный сустав и рвет сухожилия. Или хищникам приходится дожидаться глубоких снегов: тяжелый зверь вязнет, проваливается по брюхо и уже не может отбиваться, а волков плотный наст держит.
Пока Никита любовался горбоносым великаном, тот повернул голову, окинул человека скучающим взглядом, а потом вроде бы неспешно скрылся в лесу.
«Эх, хорошо ему! Ни забот, ни хлопот. Поел, поспал… Главное, жить и выживать. А для человека не это ли главное? – подумал парень. – Наверное, нет… Иначе не отправил бы меня учитель за сотню верст».
В тот день, когда их уединенное лесное жилище посетили тверичи, Горазд зазвал Никиту в землянку, приказал сесть на лавку. Сам уселся напротив. Долго молчал, хмурился. Потом заговорил:
– Неспокойно у меня на душе, Никитша. Ох, неспокойно. Коли Михайло Тверской что-то замыслил – жди беды. Горяч Михайло. Горяч и взбалмошен. Ежели что в голову втемяшится – не выбить и чеканом. Еще отроком был, а уже все спорил с дядьями своими, сыновьями Александра Невского. Великого княжения алкал сверх меры… А я так думаю, нельзя тому много власти давать, кто за нее с родичами перегрызться готов, кто в Орду ездил поклоны бить, свой же народ обирал, чтобы данью ордынцев задобрить. С князем Андреем Городецким его ведь только владыка Симеон помирить сумел. А с Новгородом? Договоры заключал о дружбе и помощи, а когда нужда приспела на шведа войной идти, почему-то назад повернул, а с новгородцами вместе владимирский князь Андрей, сын Александра, ходил. Московским князьям, Ивану и Юрию, он не простил, что их отец, Данила Александрович, в Переяславле княжить стал после Ивана Дмитриевича. Ну а теперь, когда ему хан Тохта ярлык на великое княжение выдал, совсем совесть потерял. В открытую грозит. Против Москвы зубы точит. Того и гляди войной пойдет…
– Откуда ты все это знаешь? – поразился парень. Учитель не покидал лес много лет. Ну разве что иногда принимал проезжих гонцов. Так неужели из обрывков разговоров можно так дотошно выяснить все тонкости вражды и дружбы княжеской.
– Имеющий глаза видит. Имеющий уши слышит, – отвечал Горазд. – А у кого голова не для того лишь, чтобы шлем носить, – тот не только глядит-слушает, а потом еще и думает. Учись, пока я жив. Глядишь, и ты начнешь не только видеть-слышать, но и выводы делать. А пока не научился, запоминай вот что: поход этот за земли литвинов и поляков, аж до самых немцев, Михайло неспроста замыслил. Он ничего просто так не делает. Тверское княжество и так сильнее некуда – воеводы и бояре под Михайлову руку бегом бегут, аж спотыкаются. Того же Акинфа Гавриловича возьми… Мало ему Иван Данилович накостылял, – покачал головой старик. – Ну, ничего. Это по малолетству…
Горазд помолчал, расправил бороду. Глянул пристально:
– В Москву пойдешь.
– Куда? – поперхнулся Никита.
– Что, уши заложило? В Москву. Разговор мой с боярином хорошо слышал?
– Хорошо.
– Молодец. Вот и обскажешь все Юрию Даниловичу. Все передашь. А там князья пускай сами решают, чем Михайле Тверскому ответить. На то они и князья.
Парню стало не по себе. Он и представить не мог, что отправится куда-то из родных лесов. Пускай и не слишком далека Москва – не Орда и не Литва, а кажется, будто за тридевять земель.
– Да кто меня пред княжеские очи пустит? – зачастил он. – Как мне в детинец попасть? Там же и дружина, и слуги, и…
– Захочешь – попадешь. Кто хочет, пути изыскивает, а кто не хочет, руки опускает.
– Так ведь…
– И не говори ничего. Не приму никаких отговорок. Уяснил?
– Уяснил…
– То-то же. Будь готов, что не поверят тебе. Будь готов, что препятствия чинить станут. Обо мне, если хочешь, скажи. Только вряд ли молодые князья старого бойца упомнят. Разве что кто-то из стариков, еще под началом Александра Ярославича ходивших… Только рассчитывать на это не стоит. Готов?
– Готов, – убитым голосом отвечал Никита. А про себя подумал: «Будь что будет. Учитель мудрость свою не раз и не два доказывал. Пойду в Москву – двум смертям не бывать, одной не миновать».
– Вот и молодец. Сегодня соберем чего-нибудь в дорогу, а завтра, на рассвете, и отправишься. Утро вечера мудренее. И запомни напоследок: «Достойный человек знает лишь долг, а низкий человек ничего, кроме выгоды, не знает. Каждый может стать достойным человеком, нужно только решиться им стать»[18].
Сборы не заняли много времени. Когда пожитков раз, два – и обчелся, и в поход отправляешься налегке. Одним побаловал Горазд воспитанника: добротной полотняной рубахой, какую не стыдно и при княжьем дворе носить, да меховой безрукавкой – вдруг до заморозков парень задержится? В котомку сложили четыре больших куска сушеного творога – татары его называют диковинным словечком «хурут», десяток пригоршней орехов да столько же сушеной малины.
Поначалу Никита, раньше не отдалявшийся от дома больше чем на дневной переход, боялся, что голодать в дороге придется, но на пятые сутки понял: старик снарядил его харчами – лучше не бывает. Кипятка согрел в маленьком горшочке, пожевал чего-нибудь, запил… И все. Сил хватает весь день шагать.
Правда, чем дальше, тем труднее становилось разводить огонь. Небеса, казалось, прохудились не на шутку. Лило и лило. Чтобы обустроить костер, Никита собирал по дороге шишки. Прошлогодние, высохшие и взъерошенные. Разжигал их от стружки, которую соскабливал с сырых деревяшек, пока не добирался до сердцевины, более-менее сухой. А уж когда разгорались смолистые шишки, подкладывал ветки потолще. Жара хватало и согреться, и воду вскипятить, и хоть немного просушить одежду.
Как говорится, с жиру не взбесишься, но от голода и холода не помрешь.
Дал Горазд ученику и оружие. Вдруг придет нужда от лихих людей отбиваться? Мало ли кто в дороге повстречается?