– Издалека, – честно признался Никита. – Шесть дней до Москвы добирался.
   – И все пешком? – Она всплеснула ладошками.
   – А то? Вестимо, пешком.
   – А с какой стороны идешь? От Рязани, от Переяславля?
   – От Твери.
   – От Твери? – В голосе Нютки легким оттенком скользнула неприязнь. Не слишком-то в Москве любят тверичей. Ну так тому князь Михайла, последние десять лет досаждающий князю Даниле, а после и сынам его, виной. Дивиться не приходится.
   – Живем мы с учителем на тверских землях, – попытался оправдаться парень. – Но к нашим князьям да боярам любовью не пылаем.
   Она хмыкнула, сморщила вздернутый носик и тут же уцепилась за обмолвку:
   – С каким таким учителем? Чему он тебя учит? Охотиться? Шорничать? Кузнечному ремеслу? Да нет! Не похож ты на кузнеца!
   – Даже на подмастерье?
   – Тем более на подмастерье! Ты свое отражение в речке видел? Какой из тебя молотобоец?
   – Ну… – Никита развел руками.
   Девка вцепилась ему в рукав. Глядя снизу вверх, притопнула лапотком:
   – Признавайся, какому ремеслу учишься? Немедленно!
   В глубине души понимая, что после будет раскаиваться за излишнюю откровенность, Никита ляпнул:
   – Сражаться учит. Бойцовскому ремеслу.
   – Как это? – Она выпучила и без того огромные, синие, как васильки, глазищи.
   – Да вот так… Рукопашному бою. И оружному. Мой учитель – самый умелый боец на Руси! – не сдержался и отчаянно прихвастнул парень. Возможно, это и неправда, но кто проверит?
   – Ври, да не завирайся!
   – Почему это?
   – Самые лучшие бойцы, они в княжеских дружинах все!
   – С чего ты взяла?
   – А где им быть? Они у князей живут, советами помогают, младшую дружину обучают, в походы ходят, сражаются…
   – А если учителю неохота?
   – Как это может быть неохота? Какой же он боец после этого?
   – Самый лучший.
   – Да кто это проверял? Кто это знает? Думаешь, тебе на слово кто-то поверит?
   – Кому надо, тот знает, – немного обиделся за учителя Никита. – И проверять его не надо. Учитель рассказывал, что в земле Чинь… Слыхала про такую?
   – Это из сказок земля!
   – Не совсем. Если долго-долго – месяц, два, полгода – идти на восход солнца, то попадешь в землю Чинь. Татары, между прочим, тоже из тех краев пришли, только они в степях живут, кочуют, коней с овцами пасут, а чиньские люди живут как мы: города строят, крепости, храмы возводят. Бог у них другой, не Иисус Христос…
   – Нехристи, значит!
   – Нехристи? Можно и так назвать. Только их бог не злобливый, а совсем даже наоборот – мудрый и справедливый. Учит доброте и кротости. Мне учитель рассказывал.
   – Что ты чужого бога защищаешь? Не стыдно? А еще на богомолье пришел!
   – А я верую в Отца, и Сына, и Духа Святого! – перекрестился Никита. – Но хулить чужого бога – невелика заслуга!
   – Странный ты человек, – прищурилась Нютка. – Непонятный. Ладно! Что ты там про земли Чинь сказывал?
   – Ага! Любопытство разобрало?
   – А если и так? Я с детства сказки люблю.
   – А это не сказки.
   – Ты говори, а там разберемся.
   – Ну хорошо… В земле Чинь люди сеют, пашут, хлеб убирают. Все как у нас. Только ни рожь, ни ячмень у них не растет. А зерно белое, рисом называется. Из него лепешки пекут, кашу варят…
   – Ты про бойцов начинал!
   – А! Ну слушай! Народ тамошний лицом на татар похож – желтые да узкоглазые. И воины в их земле рождаются великие. И оружия всякого – невиданного и неслыханного. Иной лопатой дерется. Другой с простой палкой против мечника выходит и побеждает. И мечи разные. Узкие длинные и широкие кривые. Любят они выяснять, кто же сильнее, чье оружие лучше. Собираются, приглашают в судьи столетних стариков, которые всю жизнь искусство боя постигали, монахов – у них монахи тоже бойцы хоть куда.
   – Чудной народ какой-то…
   – У всякого люда свой норов. Что поделать? Что татары коней едят, тебя не удивляет?
   – Сравнил тоже! То кони, а то монахи!
   – Что ж поделать! Но я не к тому. Самые лучшие мастера заканчивают бой, еще не начав его.
   – Это как?
   – Ну… Учитель рассказывал – постоят друг напротив друга, постоят. Потом один поклонится. Значит, признал, что слабее.
   – Это ты к чему?
   – Это я к тому, что проверять, кто же самый сильный, по-разному можно. Дядька Горазд ни с кем не рвется силами мериться. Только я сам видел, как он голой рукой саблю татарскую ломал.
   – Правда? Расскажи!
   – В другой раз, – пожал плечами Никита, чувствуя, что ему хочется увидеть ее еще раз. Хоть и вздорная девчонка, а болтать с ней интересно. Вначале вроде как смущался, а после язык развязался – не остановить. Давно он ни с кем вот так не беседовал… Молчальник Горазд и сам не очень любил лишние слова, а уж парня наставлял и вовсе помалкивать. На то он и ученик.
   – Не хочу в другой… Хочу сейчас!
   – Некогда. В Кремль мне надо. Сможешь провести?
   – Ты что?! – Девчонка даже присела чуть-чуть с испугу и огляделась по сторонам – не услыхал ли кто в толпе. – Зачем тебе в Кремль?
   – Да пошутил я! Зачем мне в Кремль? Глупости какие! – громко сказал, почти выкрикнул Никита, а потом добавил шепотом: – Мне с князем Юрием поговорить надо.
   – Зачем это?
   – Тебе какое дело?
   – Раз мне никакого дела, то чего я тебя вести должна? Вон он – Кремль. Иди! – надула губы Нютка.
   – И пойду! Деду кланяйся. Дядьку Прохора поблагодари за хлеб, за соль… – Парень учтиво поклонился: – Прощай. Не поминай лихом.
   Он повернулся и пошел сквозь толпу.
   Через несколько шагов Нютка догнала его:
   – Погоди! Постой!
   – Чего тебе? – Парень не сбавил шага. – Я же попрощался.
   – Нагнись, чего скажу!
   – Ну?
   Горячее дыхание обожгло ухо:
   – Я тебя до ворот доведу. А дальше – сам.
   Никита поймал себя на том, что стоит и глупо улыбается. Ведь прекрасно мог бы и в одиночку дойти до кремлевских ворот. А вот поди ты – приятно, когда тебя не бросают, когда хотят помочь. Да и девчонка, кажется, считает, что, помогая ему, ввязывается в опасное дело. Может, она думает, что он подсыл? Тогда чего не кликнет дружинников? Нельзя сказать, что они толпами по улице ходят, а все ж таки попадаются.
   Тем временем Нютка схватила парня за рукав и потащила за собой.
   – Сейчас пройдем через торг… Поглядишь, какой торг у нас в Москве! Ты такого раньше не видел!
   Никита хотел сказать, что он никакого торга никогда не видел. Ни разу в жизни. Но не успел… Дух захватило от многолюдья, каким бурлила широкая площадь. В уши ударил многоголосый гам. В ноздри ворвались всяческие запахи.
   Все больше наши, русские, купцы и покупатели ходили, приценивались к товару. Но попадались среди них и заморские гости. Смуглолицый и белобородый южанин с головой, обмотанной цветными яркими тряпками. Светловолосый здоровяк с бритым подбородком, но длинными усами: датчанин или свей. Мелькала мордва в расшитых бисером безрукавках. Прохаживались татары, поглядывающие на всех свысока. Они хоть и вели себя как хозяева, ходили все же по трое-четверо. Чувствовали, видно, что любви к их роду-племени тут никто не испытывает, а только терпят, как занозу в пятке.
   – Это еще торга нынче нет! – с трудом перекричала шум Нютка.
   Кричали зазывалы. Гоготали гуси. Блеяли бараны, и мычали коровы. Изредка ржали кони. Вернее, лошади. Конь – у дружинника и воеводы, а у купца и селянина – лошадь.
   – Вот когда вересень только начинается!..
   Легкий ветерок нес аромат дыма. Похоже, от коптилен. Ядреный дух квашеной капусты мешался с запахом конского навоза.
   Толчея становилась все гуще и труднопроходимее.
   «Что ж тут делается, когда торг в самом разгаре, если об эту пору он на убыль пошел?» – думал Никита.
   Бедро Нютки, прижимавшееся к его ноге, заставляло полыхать огнем уши. Но почему-то хотелось идти и идти так. И плевать на Кремль, князей московских, наказ Горазда… Об учителе напоминали только течи, упиравшиеся рукоятками в бок. Ну и пусть упираются!
   – А вот пироги! Пироги с зайчатиной! Пироги с капустой!..
   – Подходи, выбирай!..
   – Ткани легкие, шелковые! Из Дамаска и Багдада!..
   – Пироги с черникой! Пироги с ежевикой!..
   – Горшки! Горшки и кувшины!..
   – Колечки для девиц, браслеты для мужних жен!..
   – Горячие с пылу с жару!..
   – Навались, подешевело!..
   – Капуста кислая, моченая! С брусникой да клюквою!..
   – Платки узорчатые!..
   – Горшки звонкие – работа тонкая!..
   – Корова рябая, рога разные! А сколько молока – доить устанет рука!..
   – Ложки липовые! В рот сунешь – сразу сладко!..
   – Пироги с грибами!..
   – Ножи булатные! Сами режут, сами строгают!..
   – Пояски тисненые!..
   – А вот алатырь-камень[31]! Из земли Жмудской!..
   – Подходи! Отдаю задешево!..
   – Зерно бурмицкое[32] – украшение не мужицкое!..
   – Эх, сам бы купил, да людям не достанется!..
   – Сбитень горячий!..
   – Поросята! Поросята! Кому поросят? Двоих покупаем, третьего за так дарю!..
   – Пироги! Пироги!..
   – А вот скакун знатный! Бежит – земля дрожит, упадет – три дня лежит!..
   – Подходи, люд честной!..
   – Свистульки глиняные – это вам не щи мясные! Не греют брюха, так радуют ухо!..
   – Соболя, куницы, белки! Белки, куницы, соболя!..
   – А вот ржаной квас! Кислый – страсть!..
   Никита хлопал глазами, уже не пытаясь ничего запомнить. Что тут запомнишь, когда мелькает все вокруг, будто во сне? Счастье, что ничего с собой на обмен нет, а то не удержался бы, потратился…
   – Дорогу, смерды! – загремело над головой. – Дорогу боярину!
   Парень рванулся в одну сторону, Нютка потянула его в другую. Они задергались на месте, замешкались.
   Горячий дух конского пота ударил в нос.
   – Прочь, худородные!
   Никита успел обернуться.
   Увидел распяленные ноздри, обрамленный клочьями пены лошадиный рот, раздираемый уздою!
   Довольное русобородое, молодое лицо.
   Свистнула плеть, обжигая острой болью плечо!
   Парень крутанулся на месте, вырвал рукав из цепких Нюткиных пальцев и толкнул девчонку в толпу…

Глава четвертая

Желтень 6815 года от Сотворения мира
Москва, Русь

   Оттолкнув Нютку, Никита взметнулся вверх в высоком прыжке.
   Толпа ахнула.
   Может, со стороны это выглядело удивительно, но, обучаясь у Горазда, парень выкидывал и не такие коленца.
   Он успел заметить ошарашенное лицо молодого воина. Губы еще улыбались, радуясь незатейливой шутке. Неотесанную деревенщину проучил. Ну не весело ли? Зато глаза уже округлились.
   Закручиваясь, подобно молодому, только нарождающемуся смерчу, Никита от души приложил всаднику посохом поперек лопаток.
   Дружинника будто вынесло из седла. Он кувыркнулся через конскую шею головой вниз, прямо в жидкую грязь, размешанную лаптями да сапогами москвичей и приезжих гостей.
   Уже приземляясь, Никита не удержался и легонько наподдал гнедому коню по крупу. Чуть повыше репицы.
   Скакун заржал, присел на задние ноги и с места рванулся вскачь, отбивая копытами по сторонам. Видно, здорово обиделся за непотребное обращение.
   Зеваки, разинувшие рты вокруг, расступились, не желая попасть под удар.
   Парень хотел броситься следом за конем, но поскользнулся – подвела привычка бегать по траве или палой листве. Рыночная грязь оказалась куда как коварнее.
   – Куда?! – преградил путь дюжий ремесленник. Он раскинул в стороны руки-грабли, будто бы намереваясь схватить беглеца.
   Никита мог бы сбить его с ног одним ударом, но гнев и обида уже отступили, а ударить беззащитного человека, вся вина которого заключалась в желании поймать нарушителя порядка, он не смог. Взмахнул посохом, в надежде, что кто-то из ротозеев отпрянет.
   – Стой! – послышалось позади.
   – Сдавайся, тать!
   Первый голос грубый, словно охрипший от беспрестанного крика. Второй – юношеский, звонкий.
   – Держи! Держи вора! – уже надсаживался кто-то в задних рядах. Какие слухи начнут гулять по Москве завтра, и думать не хотелось.
   Очень хотелось, чтобы Нютку не задавили в толпе. И чтобы не пришлось никого убивать.
   Может, лучше сдаться? Повинную голову, как говорится, меч не сечет.
   Развернувшись, парень увидел еще двоих всадников, подъезжавших с боков. Явно намеревались зажать наглеца «в клещи». Один – мальчишка, не старше самого Никиты, но горя и беды не нюхавший, а потому сохранивший детское восторженное выражение на лице. Второй – седобородый. Черные глаза пронзительно сверкали из-под мохнатых бровей. На щеке – шрам. Не такой причудливый, как у Горазда. Просто белесая полоска, выделяющаяся на загорелой коже.
   Юноша замахнулся копьем.
   К его чести, он попытался достать Никиту тупым концом оскепища[33]. Очевидно, несмотря на все случившееся, не воспринимал посох как оружие, а потому не хотел бить острием безоружного.
   Двигался он медленно.
   Нет, может, чтобы мастерового или купца с дороги прогнать, этого удара хватило бы. Но не обученного бойца, которого день и ночь гонял наставник, не знающий, что такое снисхождение к детским жалобам на потянутые связки и боль в натруженных мышцах.
   Никита отвел древко копья полукруговым движением посоха.
   Краем глаза заметил, что седобородый не собирается его атаковать, а, опершись кулаком о переднюю луку, с интересом наблюдает за их забавой.
   – Ах, вот ты как! – покраснел и обиженно надул губы юноша. Перехватил копье для удара острием. Сверху вниз. Так бьют скорее охотники, чем воины.
   Опять слишком медленно.
   Пока он замахивался, Никита успел шагнуть вперед и ткнуть посохом в лицо противнику. Конечно, он не собирался убивать или калечить мальца (почему-то предполагаемый ровесник казался ему совсем зеленым, «сопливым», как говорится), а потому задержал удар, способный без труда сломать кость, в полувершке от переносицы всадника.
   Этого хватило.
   Испугавшись стремительно летящей ему в лицо деревяшки, юнец отшатнулся, безалаберно взмахнул руками и полетел через круп.
   Только подошвы сапог мелькнули. Чистые – в грязь еще не становился.
   В толпе захохотали. Не смогли горожане сдержаться…
   – Ну, держись, грязный смерд!
   Оказывается, первый сбитый с коня противник уже поднялся на ноги и теперь приближается, держа двумя руками меч. Клинок зло мерцал. Будто волк зубы показывает. Боярин кривился и пытался отереть щеку о богатый плащ. Но он забыл, что плащ окунулся в липкую жижу вместе с хозяином, а потому лишь размазывал грязь по лицу.
   «Кто ж из нас грязный?» – невольно подумалось Никите.
   – По спине бьешь, да? Обманом норовишь? – Поверженный в грязь удалец изо всех сил пытался разжечь в себе обиду и праведный гнев.
   – Я первым не бил, – твердо отвечал парень.
   – Да кто ты таков есть? Как смеешь дорогу боярину заступать?
   Острый кончик клинка двигался вправо-влево. Похоже, этот дружинник не дурак подраться.
   – Бабка твоя с медведем снюхалась, слышь, лапотник! – встал рядом с боярином юнец с копьем.
   – Назад, Мишка! – тут же загремел с коня седой. Он не только не обнажал оружия, а даже пальцем к рукоятке шестопера не притронулся. Зато смотрел с неподдельным любопытством, примечая каждое движение.
   «Наверное, он наставник молодого боярина! – догадался Никита. – Учит его драться, как дядька Горазд меня. Потому и не спешит в бой ввязываться. Хочет посмотреть, на что ученик способен. А малец – стремянный, не больше того…»
   Мишка обиженно засопел, но не посмел ослушаться. Отступил.
   – Пять кун на Емелю Олексича! – послышался задорный голос в толпе.
   – Хитер-бобер! – ответил густой бас. – Наверняка хочешь? Ясное дело, палка супротив меча не катит!
   «Ну, я вам покажу – не катит!»
   – Ниче! – встрял третий любитель биться об заклад. – Палкой он тоже могёт!
   – Точно! – продолжал сварливый женский голос. – Вдоль хребтины боярина приголубил-то… Шустрый!
   – Пустое мелешь! Не можно с палкой мечника победить! – это басистый.
   – Принимаю! Пять кун на вьюношу! – крякнул еще кто-то. – Пущай он уделает Емелю-то!
   – Дырка не круглая!
   – А вот и поглядим!
   «Поглядите, поглядите…»
   Никита закрутил посох над головой.
   Восторженный шепоток прошелестел по толпе.
   «Ну да… Такого поди ни разу не видели».
   Будто крылья стрекозы раскрылись под сумеречным осенним небом.
   Мерцающий круг, в котором и не различишь, где один конец палки, где второй.
   Боярин замедлил шаг, вытер правую ладонь о богато вышитую ферязь[34].
   «Волнуется, – отметил Никита. – Значит, не так уж и уверен в своих силах».
   Парень перебросил посох из правой руки в левую, но не так, как могло бы прийти в голову обычному человеку, а за спиной и застыл на одной ноге, устремив кончик деревянной палки в лицо Емельяну Олексичу.
   Это был безмолвный вызов.
   Боярин скривился, шмыгнул носом и наотмашь рубанул, целясь в посох.
   Никита легко предугадал направление удара и убрал палку, вернув ее на место спустя долю мгновения.
   Тяжесть меча далеко унесла руку Емельяна. Ему пришлось широко шагнуть, чтобы сохранить равновесие.
   – Ах ты, пес смердящий! – воскликнул он и вновь попытался срубить кончик посоха.
   Без труда повторив уловку, Никита различил за спиной смешки. Пока еще несмелые.
   – На тебе! На тебе! – Емельян Олексич ударил еще дважды.
   И опять не достиг желаемого.
   Народ уже хохотал в голос.
   – Совсем окосел наш Емеля! – послышался ехидный голос.
   Боярин покраснел, как вареный рак. Отступил на два шага. Видно, понял, что дело предстоит нешуточное.
   И вдруг прыгнул вперед, целясь теперь парню в голову.
   Никита успел перехватиться двумя руками за посох, ушел в сторону. Широким взмахом ударил противника по ногам. Боярин сумел увернуться. Полоснул лезвием поперек живота – попади, и выпустил бы кишки парню. Но и Никита на месте не стоял. Держа посох широким хватом, ткнул Емельяну в лицо. Тот отпрянул. Сбросил в грязь сковывающий движения плащ.
   Они закружились, обмениваясь ударами.
   Москвич вкладывал в них всю силу, стараясь или убить, или покалечить врага. Может быть, раньше он относился к потасовке не так серьезно, но гогот и улюлюканье горожан, обрадовавшихся дармовому развлечению, разбудили в нем ярость, затмевающую рассудок.
   Никите теперь приходилось туго. Он не хотел причинять вреда Емельяну Олексичу – ведь тогда ни о каком разговоре с Юрием Даниловичем не может быть и речи. Какой князь станет разговаривать с чужаком, покалечившим одного из его ближних дружинников? Велит казнить – и всех делов. Да и защита требовала осторожности. Лезвие меча, скользнув вдоль посоха, запросто могло отсечь пальцы.
   Взмах!
   Тычок в колено!
   Сбоку по запястью! Промазал…
   Клинок со свистом прошел у самой макушки парня, обдав ветерком.
   Никита присел на широко расставленных ногах. Ударил тычком.
   Торец посоха врезался Емельяну «под ложечку».
   Боярин охнул, выпучил глаза, выронил меч.
   – Ага! Наша берет! – закричал тот из москвичей, кто ставил пять кун на незнакомца с палкой.
   Емельян Олексич, согнувшись, медленно опустился на колени. Обе ладони он прижимал к животу, словно получил смертельную рану.
   – Убили-и-и-и! – Пронзительный визг перекрыл гомон.
   Стремянный Мишка с округлившимися глазами бросился на Никиту, замахиваясь копьем, будто оглоблей. Если и имелись у отрока какие-то воинские умения, то испуг и растерянность затмили их полностью. Отбросить в сторону его оружие не составило ни малейшего труда. А после Никита хлестнул его посохом по лицу. Коротко, без замаха, чтобы не убить, не приведи Господь.
   Удар пришелся в нос. Юнец схватился за лицо, размазывая кровь, и тихонько заскулил. Прямо как побитый щенок.
   – Что делает, а?! Душегубец! – Кажется, это закричал тот мужик, что не верил в победу палки над мечом. Понятное дело, проигрывать никому не нравится.
   – Головник[35]! – гаркнул рыжебородый мужик в забрызганном грязью армяке, тыкая в Никиту пальцем.
   – Хватайте его, люди добрые!
   Толпа качнулась к Никите. Тот, хотя и напугался до дрожи в коленках, не подал виду, а закрутил посох. Как Горазд учил. Восьмерка, петля, полукруг вправо, полукруг влево, над головой, вокруг поясницы.
   Москвичи отшатнулись. Получить в зубы крепкой деревяшкой не хотелось никому.
   – За колья, мужики! – прокричал сутулый мастеровой в шапке-треухе.
   – Камнями ирода, камнями! – Худая старуха приподнималась на цыпочки, чтобы хоть иногда появляться над плечами мужчин, стоявших в первом ряду, но ее пронзительный голос с легкостью перекрывал прочих.
   – Точно! Чтоб впредь неповадно было!
   – Не позволим наших бояр обижать!
   – Камнями!..
   Никита едва успел сдержать размах посоха, когда к нему из толпы бросилась… Растрепанная, запыхавшаяся – видно, что потолкаться пришлось изрядно. Нютка? Точно. Она!
   – Не смейте его трогать! – отважно закричала та, загораживая собой Никиту. – Люди вы или звери? Хороший он!
   – Ишь ты! – прошипела все та же старуха. – Защитница выискалась!
   – Мы-то люди! – сурово ответил рыжебородый, поддергивая рукава. – Мы драк тут не учиняли!
   «Вот навязалась на мою голову, – с тоской подумал парень. – В одиночку я б еще авось прорвался. Ну получил бы по ребрам пару раз, сломал бы носы двоим-троим… А с обузой не выбраться. Выискалась, защитница! Нет чтобы тихонько домой уходить!»
   – Ты зачем сюда выскочила? – зашептал он на ухо девчонке. – Прибьют ведь!
   – Не боись, не прибьют! – с бесшабашной снисходительностью отозвалась она. – Я не дозволю!
   «Вот дурёха! Думает, что сумеет толпу удержать от расправы! Да не родился еще такой человек, чтобы в одиночку, голыми руками…»
   – Дурочка… – начал он.
   Но тут суровый голос прокатился над торговой площадью:
   – Всем стоять! Тихо!!!
   И такой силой веяло от него, что даже раздухарившиеся мужики, готовые рвать на груди армяки и рубахи да кидаться в драку, притихли, втянули головы в плечи. Кто только что орал-надрывался, захлопнул челюсти, аж зубы клацнули. Кто-то даже шапку сунул себе в рот, чтобы ненароком словечко не вылетело. Только тощая, носатая старуха продолжала выныривать над плечами и головами, как поплавок. Трясла сухими кулачками. Выкрикивала:
   – Камнями! Бейте его, православные! Бейте, кто в Бога верует!
   Седобородый спутник Емельяна Олексича не спеша раздвинул конем толпу. Да, собственно, и расталкивать не пришлось – горожане сами расступались перед ширококостным серым жеребцом.
   – Ой, а мы про тебя и забыли, дядька Любомир… – виновато развел руками светловолосый мужичок. От смущения дернул себя за льняную бороду.
   – Никшни, сказал! – сверкнул черным глазом дружинник. Наклонился с седла к орущей старухе. – Федосья!
   – А? – Бабка побелела, шарахнулась в сторону. Будто желала спрятаться. Но дюжие мужики, стоявшие вокруг, не позволили. Сдвинулись, заступая дорогу к спасению.
   – Ты бы, Федосья, рот свой черный закрыла, – мягко, едва ли не ласково проговорил Любомир. – Закрыла, платочком замотала и… Проваливай отсюда! – загремел он на последних словах, будто конные сотни в бой бросал.
   Старуха охнула, икнула и ужом протиснулась между двух подмастерьев.
   – То-то же… – довольно бросил седой. Обвел взглядом собравшихся. – Благодарствуйте, люди добрые, что вступились за боярина Емельяна свет Олексича! Поклон вам низкий!
   Любомир и вправду поклонился, прижимая ладонь к сердцу. Потом выпрямился и продолжил:
   – Только самовольный суд чинить никак нельзя. Кто лучше всех рассудить сумеет – виновен ли этот малый, или боярин Емельян сам нарвался?
   – Дык… это… князь-батюшка, ясен пень! – воскликнул ободранный – будто его собаки по подворью валяли – мужичонка с подбитым глазом.
   – Ай, молодец! – похвалил его Любомир. – Умище-то не пропьешь! Верно я говорю, православные?
   Толпа загудела:
   – Точно!
   – Правильно!
   – В Кремль его! Пущай князь решает!
   – Значит, согласны вы, чтоб головника князь судил? – гнул свое дальше седой дружинник. – Хотя какой он головник?! Вон он, Емельян Олексич! Поглядите, кто не верит на слово! Живой стоит! Целехонький! Только за живот держится…
   – Верно! – отвечали люди. – Живой!
   – И Мишка вроде как не убитый. Юшка из носа? Так это у молодых не в диковину. Сами подрались, сами помирились…
   – Спасибо тебе, Любомир Жданович! – чинно проговорил белый как лунь дед. Такому давно пора на печи сидеть, косточки греть да внучатам сказки сказывать. Одному Богу ведомо, зачем его понесло на торжище?
   – Да за что же спасибо? – приподнял бровь всадник.
   – Не дал греха на душу взять. От смертоубийства удержал, – все так же неторопливо и веско объяснил старик.
   – Ну! – хмыкнул Любомир. – Тут мне добавить нечего. Удержал так удержал. Грешен. Каюсь.
   По рядам плотно сгрудившихся людей волной прокатились смешки.
   – Все, православные! Идите по своим делам! А то без товара останетесь. Чем тогда семьи кормить станете? – махнул рукой дружинник, а сам неторопливо подъехал к неподвижно застывшему Никите.
   – Откуда будешь такой, прыткий? – внимательно пробежал взглядом, словно цепкими пальцами ощупал. Все подметил, все определил раз и навсегда – и постав ног, и обманчиво расслабленный хват на давно остановившемся посохе. Нютку, растопырившую руки в неуклюжей попытке защитить – и ту разглядел.