Страница:
Гладкий, ошкуренный посох. Сам учитель с ним в руках чудеса творил и Акинфа не испугался, хоть тверичей десять было против одного. Да и боярин, видать, наслышан был о мастерстве отшельника – на рожон не полез, убрался восвояси. Никите, конечно, до Горазда далеко, но запросто отбиться от мечника посохом и он мог. Само собой, если на умельца не нарвешься, опытного да в боях закаленного.
А еще в котомке лежали до поры до времени два кинжала диковинных. Лезвие узкое, в три ладони длиной, отточенное до остроты небывалой. У крестовины концы тоже заострены и вверх загнуты – ни дать ни взять короткий трезубец. Странное оружие, его Горазд привез из земли Чинь. Рассказывал, что там подобные кинжалы-трезубцы в большом почете. Называют их теча[19] и в бою держат в каждой руке по одному. Вот с ними Никита не боялся выйти сражаться и против двух-трех мечников. Хотя и помнил наставления учителя, что по-настоящему выигрывает бой тот, кто не начинает его.
Впрочем, парень и не собирался без надобности в драку лезть. Пять лет ежедневных упражнений с оружием и без, пять лет закаливания духа и плоти, пять лет неторопливых рассуждений старика о чести и мудрости, о гордости и смирении, о достойных и недостойных поступках приучили его сперва думать, а потом уже спор затевать.
Так Никита и шагал. Не слишком торопился, но и не отдыхал без надобности по полдня. Ночевал под елками. Встречающиеся по пути веси[20] обходил стороной, чтобы не наткнуться на дружинников князя Михаила или татарских сборщиков дани.
Горазд сказал, что потихоньку-полегоньку молодые ноги до Москвы дней за десять добегут. Парень управился за шесть.
Как раз пополудни, когда дождь притих, ветер разогнал тучи, в просветы проглянуло синее небо и солнечные лучи погнали прочь липкий туман, Никита выбрался, наконец, на дорогу, по которой тянулся поток накрытых дерюжными и кожаными покрышками телег. Это землепашцы и пастухи из окрестных селений везли в крепость Московскую обычный оброк. Будет чем князьям выплачивать дружине кормовые[21]. А селянам, глядишь, найдется заступа, ежели пожалуют князья из соседних земель или кто иной, охочий до дармовщинки. На то испокон веков на Руси народ князей и призывает, начиная с варяга Рюрика. Ты нам оборону от всяческих врагов, а мы тебя и твою дружину обеспечим, чем сможем.
Между повозками попадались и верховые с туго набитыми тороками[22]. Эти люди выглядели не по-простецки. У одного даже край кольчуги из-под плаща показался. То ли ратный народ спешит на службу к князьям наняться, то ли свои отправлены были в другие города по какой-то надобности, а теперь возвращаются.
Шли и пешие. С кривыми палками в руках, тощими мешками за плечами. Верно, паломники в Свято-Данилов монастырь.
Никита, обретаючись в лесу, уже и запамятовал, когда какой праздник празднует люд православный. Горазд, хоть и молился каждый день перед сном, и поутру, и за стол садясь, благодарил Господа за дары его, больше ничем своей веры не показывал. На исповедь или к причастию не ходил. Рождества Христова или Великое Воскресение не отмечал. Не постился. Хотя у них в лесу и так каждый день пост был… Да и грешить когда? Весь день то упражнения, то добыча пропитания.
Порывшись в памяти, парень решил, что идут христиане в храм помолиться в праздник Покрова Пресвятой Богородицы. А сообразив, и приметы вспомнил. «На Покров земля снегом покрывается, морозом одевается», «На Покров до обеда осень, а после обеда – зимушка-зима». На Руси в день Покрова смотрят, какая зима будет. Если снег выпадет, значит, быть зиме снежной и холодной…
Никита решил слиться с пешими паломниками. А и правда, как его отличить? В руке – палка, на голове – дерюга, а на плече – котомка. Богомолец, каких из дюжины двенадцать.
Так и шел, пока впереди, на Боровицком холме, название которого почему-то напоминало парню о грибах, вырисовался Московский Кремль.
Пускай говорят, что, мол, Москва не Владимир, не Новгород и даже не Тверь – выходцу из леса крепостица показалась могучей и неприступной. Насыпной вал, у подножия которого вкопаны заостренные колья, а крутые бока покрыты глиной и обожжены, чтобы врагу карабкаться труднее было. Поверху вала стена из деревянных срубов, с заборолом[23]. Грузно нависали бревенчатые башни, прикрывающие ворота с боков.
За стенами Кремля виднелись островерхие, сработанные из теса крыши боярских и княжеских теремов и маковки церквей, увенчанные крестами.
У подножия вала теснились, расползались вдоль кривоватых улочек дома ремесленников и торговцев победнее. Тут тебе и кузнецы, и кожевенники, и шорники, и гончары. Бондари и тележники, оружейники и калачники. А называлось все это скопление мастерового люда и их домочадцев Посадом.
Зачарованный красотой и величием стольного града, Никита низко поклонился. Не князю и не власти княжеской, а Москве.
– Что, проняло? – послышался веселый голос с ближайшей телеги.
Румяный старичок, доверив вожжи курносой девчонке, должно быть внучке, сидел, свесив ноги в новеньких лаптях с задка телеги. Он улыбался и глядел на Никиту ясным взглядом человека, прожившего всю жизнь в согласии с Божьими законами и собственной совестью.
– Ага! – кивнул парень.
– То-то же! Расцвела Москва при батюшке Даниле Лександровиче. Ох, расцвела! А ведь когда Егорий-князюшко, Долгорукий который, крепость ставил, еще при прадеде моем, царство ему небесное, никто и не думал, что городу быть.
Словоохотливый старичок, заметив интерес в глазах Никиты, пошел как по писаному:
– Городу ведь не бывать, пока люди вокруг селиться не начнут. Понимаешь меня, паря? Люди – они всему голова. Так или нет?
– Так, – кивнул Никита.
– Вот видишь, паря! Ты, хоть и молодой, а с понятием! А говорят – молодежь-де только пить да гулять желает… Прыгай ко мне!
– Да я уж как-нибудь… – попытался отказаться парень.
– Нет уж! Прыгай! – Для убедительности старик похлопал ладошкой по пузатому тюку рядом с собой. – Нютку не боись! Она только с виду грозная! – Он мотнул бородой в сторону недовольно сморщившей веснушчатый нос внучки. – А сама, как увидит добра молодца, навроде тебя, аж пищит…
– Деда!.. – зарделась девчонка, закрывая лицо рукавом кацавейки.
– А что деда? Деда врать не будет. Энто все знают – спроси кого хошь!
Никита тоже покраснел. Живя отшельником в лесной землянке, он пять лет не видел ни баб, ни девок и теперь невольно смущался под женским взглядом. Поэтому он с наигранной лихостью запрыгнул на телегу и устроился плечом к плечу старика.
– Спасибо!
– Не за что! Тебя как звать?
– Никитой.
– Богомолец? – Дед кивнул на посох.
– Ага! – легко соврал посланец Горазда.
– Зови меня дедом Ильей.
– Ага…
– Вот «разагакался»!
– Прости, дед Илья.
– Да не за что прощать тебя! «Агакай», ежели так хочется. – Старик прищурился: – В первой раз в Москву-то?
– В первый, – едва сдержался, чтобы не ответить «ага!», Никита.
– То-то я гляжу – идет, рот разинул. Москва – она настоящим княжьим, стольным городом только при Даниле Лександровиче стала. Он народ окрестный защитил. И оружием, и хитростью… Супротив татарских полчищ-то сила ведь не всегда помогает, приходится ужом виться. И князьям, и боярам. Да и простому селянину тоже… Зато, как поняли люди, что в Москве жить можно, так и повалили. Кремль-то всех не поместит, хоть и расширили его изрядно, аж до Неглинки. Так народ, вишь, где селится! – Дед Илья махнул в сторону Посада с такой гордостью, будто сам был по меньшей мере Юрием Долгоруким. Ну или Даниилом Александровичем.
– Вижу, – согласился Никита. – Народу – уймища!
– Да уж! Всякого ремесла люди! И всем место находится! Всяк при деле, от каждого польза! Вот так, паря! Такая она, наша Москва!
Никита кивнул. Хотя на языке так и вертелся ехидный вопрос: а что, во Владимире или Новгороде иначе? Но дед Илья просто дышал радостью и убеждением. Разочаровывать его не хотелось.
– Смотри! – частил старик, дергая парня за рукав. – Вот наш Посад. Видишь, людей-то тут сколько, людей! И всяк трудится на величие княжества Московского. Князь с дружиной по-своему, а мы по-своему. Зато все мы, как тот веник, – когда вместе, об колено не переломишь, а порознь – в пальцах захрустим.
Дед Илья от волнения даже руками размахивать начал. Наверное, в дороге поговорить было не с кем.
– Ты, паря, в Свято-Даниловский, на богомолье?
– Да.
– Заночевать-то есть где?
Никита пожал плечами:
– Да я привычный…
– И не думай! У моих заночуем! Мой младшенький на Подоле живет! Прохор-кожемяка. Не слыхал?
– Да я же первый раз тут, дед Илья. Кого я в Москве знаю?
– Вот и познакомишься!
– Да не нужно. Я сам как-нибудь.
– Обидеть хочешь? – делано нахмурил брови старик. – Нет, ты скажи – обидеть меня хочешь?
– Не хочу. Прости, дед Илья.
– То-то же! – Отец кожемяки улыбнулся до ушей. И вдруг закричал: – Нютка! Ты куда правишь?! Влево, влево заворачивай!
– Да заверну я, деда, – бросила девчонка, не оборачиваясь. – Забыл, как в прошлый раз на этой улице завязли?
– Да? Ну, ладно. – Илья обернулся к Никите: – На Подол нам надо. Это за Кремлем, как к речке спускаться. – И вновь начал сыпать словами. О том, как Москва строилась, как защищалась. Как рязанский князь Глеб жег и крепость, и ремесленные слободки. Как прокатились через город орды Батыя. Как уже совсем недавно, на памяти деда Ильи, хан Дуденя разорил Москву, великого вреда наделал, ограбил и в полон множество людей увел, и как князь Данила отстраивал потом столицу, как разбежавшиеся по лесам жители возвращались в Посад, восстанавливали мастерские и лавки. Как два года назад всем миром отбивали нападение тверского князя Михаила Ярославича. И ведь отбили. Так и убралась рать тверичей с воеводой Акинфом во главе прочь, несолоно хлебавши.
Вот тут Никита заинтересовался рассказом по-настоящему. Он начал понимать, почему озаботился Горазд, и если до сих пор какие-то сомнения терзали душу парня, то теперь он уверился – не зря отправил его учитель, ох, не зря. Он даже принялся задавать вопросы, чем несказанно обрадовал словоохотливого деда, и наслушался столько нелестного о тверском князе и его боярах, сколько и за десять лет не узнал бы, сидючи в лесной глуши.
Узнал бы и больше, но они приехали.
Телега остановилась напротив крепких, тесовых ворот.
– Дядька Прохор! – завизжала Нютка при виде здоровенного широкоплечего мужика, выглянувшего поверх забора.
А дальше Никита помогал выгружать тюки с коровьими шкурами. Потом парился в баньке вместе с дедом Ильей, кожемякой Прохором и его старшим сыном, Ванькой, уродившимся в отца и крупной костью, и саженным росточком. Ужинал «чем Бог послал», опасаясь с непривычки занедужить животом. И наконец уснул в сеннике, сытый, чистый и довольный, укрываясь овчинным полушубком. Последней его мыслью было: «Если не утратят москвичи хлебосольства и доброжелательности, то быть этому городу величайшим на Руси, головой всех народов и племен».
Глава третья
Желтень 6815 года от Сотворения мира
Желтень 6815 года от Сотворения мира
А еще в котомке лежали до поры до времени два кинжала диковинных. Лезвие узкое, в три ладони длиной, отточенное до остроты небывалой. У крестовины концы тоже заострены и вверх загнуты – ни дать ни взять короткий трезубец. Странное оружие, его Горазд привез из земли Чинь. Рассказывал, что там подобные кинжалы-трезубцы в большом почете. Называют их теча[19] и в бою держат в каждой руке по одному. Вот с ними Никита не боялся выйти сражаться и против двух-трех мечников. Хотя и помнил наставления учителя, что по-настоящему выигрывает бой тот, кто не начинает его.
Впрочем, парень и не собирался без надобности в драку лезть. Пять лет ежедневных упражнений с оружием и без, пять лет закаливания духа и плоти, пять лет неторопливых рассуждений старика о чести и мудрости, о гордости и смирении, о достойных и недостойных поступках приучили его сперва думать, а потом уже спор затевать.
Так Никита и шагал. Не слишком торопился, но и не отдыхал без надобности по полдня. Ночевал под елками. Встречающиеся по пути веси[20] обходил стороной, чтобы не наткнуться на дружинников князя Михаила или татарских сборщиков дани.
Горазд сказал, что потихоньку-полегоньку молодые ноги до Москвы дней за десять добегут. Парень управился за шесть.
Как раз пополудни, когда дождь притих, ветер разогнал тучи, в просветы проглянуло синее небо и солнечные лучи погнали прочь липкий туман, Никита выбрался, наконец, на дорогу, по которой тянулся поток накрытых дерюжными и кожаными покрышками телег. Это землепашцы и пастухи из окрестных селений везли в крепость Московскую обычный оброк. Будет чем князьям выплачивать дружине кормовые[21]. А селянам, глядишь, найдется заступа, ежели пожалуют князья из соседних земель или кто иной, охочий до дармовщинки. На то испокон веков на Руси народ князей и призывает, начиная с варяга Рюрика. Ты нам оборону от всяческих врагов, а мы тебя и твою дружину обеспечим, чем сможем.
Между повозками попадались и верховые с туго набитыми тороками[22]. Эти люди выглядели не по-простецки. У одного даже край кольчуги из-под плаща показался. То ли ратный народ спешит на службу к князьям наняться, то ли свои отправлены были в другие города по какой-то надобности, а теперь возвращаются.
Шли и пешие. С кривыми палками в руках, тощими мешками за плечами. Верно, паломники в Свято-Данилов монастырь.
Никита, обретаючись в лесу, уже и запамятовал, когда какой праздник празднует люд православный. Горазд, хоть и молился каждый день перед сном, и поутру, и за стол садясь, благодарил Господа за дары его, больше ничем своей веры не показывал. На исповедь или к причастию не ходил. Рождества Христова или Великое Воскресение не отмечал. Не постился. Хотя у них в лесу и так каждый день пост был… Да и грешить когда? Весь день то упражнения, то добыча пропитания.
Порывшись в памяти, парень решил, что идут христиане в храм помолиться в праздник Покрова Пресвятой Богородицы. А сообразив, и приметы вспомнил. «На Покров земля снегом покрывается, морозом одевается», «На Покров до обеда осень, а после обеда – зимушка-зима». На Руси в день Покрова смотрят, какая зима будет. Если снег выпадет, значит, быть зиме снежной и холодной…
Никита решил слиться с пешими паломниками. А и правда, как его отличить? В руке – палка, на голове – дерюга, а на плече – котомка. Богомолец, каких из дюжины двенадцать.
Так и шел, пока впереди, на Боровицком холме, название которого почему-то напоминало парню о грибах, вырисовался Московский Кремль.
Пускай говорят, что, мол, Москва не Владимир, не Новгород и даже не Тверь – выходцу из леса крепостица показалась могучей и неприступной. Насыпной вал, у подножия которого вкопаны заостренные колья, а крутые бока покрыты глиной и обожжены, чтобы врагу карабкаться труднее было. Поверху вала стена из деревянных срубов, с заборолом[23]. Грузно нависали бревенчатые башни, прикрывающие ворота с боков.
За стенами Кремля виднелись островерхие, сработанные из теса крыши боярских и княжеских теремов и маковки церквей, увенчанные крестами.
У подножия вала теснились, расползались вдоль кривоватых улочек дома ремесленников и торговцев победнее. Тут тебе и кузнецы, и кожевенники, и шорники, и гончары. Бондари и тележники, оружейники и калачники. А называлось все это скопление мастерового люда и их домочадцев Посадом.
Зачарованный красотой и величием стольного града, Никита низко поклонился. Не князю и не власти княжеской, а Москве.
– Что, проняло? – послышался веселый голос с ближайшей телеги.
Румяный старичок, доверив вожжи курносой девчонке, должно быть внучке, сидел, свесив ноги в новеньких лаптях с задка телеги. Он улыбался и глядел на Никиту ясным взглядом человека, прожившего всю жизнь в согласии с Божьими законами и собственной совестью.
– Ага! – кивнул парень.
– То-то же! Расцвела Москва при батюшке Даниле Лександровиче. Ох, расцвела! А ведь когда Егорий-князюшко, Долгорукий который, крепость ставил, еще при прадеде моем, царство ему небесное, никто и не думал, что городу быть.
Словоохотливый старичок, заметив интерес в глазах Никиты, пошел как по писаному:
– Городу ведь не бывать, пока люди вокруг селиться не начнут. Понимаешь меня, паря? Люди – они всему голова. Так или нет?
– Так, – кивнул Никита.
– Вот видишь, паря! Ты, хоть и молодой, а с понятием! А говорят – молодежь-де только пить да гулять желает… Прыгай ко мне!
– Да я уж как-нибудь… – попытался отказаться парень.
– Нет уж! Прыгай! – Для убедительности старик похлопал ладошкой по пузатому тюку рядом с собой. – Нютку не боись! Она только с виду грозная! – Он мотнул бородой в сторону недовольно сморщившей веснушчатый нос внучки. – А сама, как увидит добра молодца, навроде тебя, аж пищит…
– Деда!.. – зарделась девчонка, закрывая лицо рукавом кацавейки.
– А что деда? Деда врать не будет. Энто все знают – спроси кого хошь!
Никита тоже покраснел. Живя отшельником в лесной землянке, он пять лет не видел ни баб, ни девок и теперь невольно смущался под женским взглядом. Поэтому он с наигранной лихостью запрыгнул на телегу и устроился плечом к плечу старика.
– Спасибо!
– Не за что! Тебя как звать?
– Никитой.
– Богомолец? – Дед кивнул на посох.
– Ага! – легко соврал посланец Горазда.
– Зови меня дедом Ильей.
– Ага…
– Вот «разагакался»!
– Прости, дед Илья.
– Да не за что прощать тебя! «Агакай», ежели так хочется. – Старик прищурился: – В первой раз в Москву-то?
– В первый, – едва сдержался, чтобы не ответить «ага!», Никита.
– То-то я гляжу – идет, рот разинул. Москва – она настоящим княжьим, стольным городом только при Даниле Лександровиче стала. Он народ окрестный защитил. И оружием, и хитростью… Супротив татарских полчищ-то сила ведь не всегда помогает, приходится ужом виться. И князьям, и боярам. Да и простому селянину тоже… Зато, как поняли люди, что в Москве жить можно, так и повалили. Кремль-то всех не поместит, хоть и расширили его изрядно, аж до Неглинки. Так народ, вишь, где селится! – Дед Илья махнул в сторону Посада с такой гордостью, будто сам был по меньшей мере Юрием Долгоруким. Ну или Даниилом Александровичем.
– Вижу, – согласился Никита. – Народу – уймища!
– Да уж! Всякого ремесла люди! И всем место находится! Всяк при деле, от каждого польза! Вот так, паря! Такая она, наша Москва!
Никита кивнул. Хотя на языке так и вертелся ехидный вопрос: а что, во Владимире или Новгороде иначе? Но дед Илья просто дышал радостью и убеждением. Разочаровывать его не хотелось.
– Смотри! – частил старик, дергая парня за рукав. – Вот наш Посад. Видишь, людей-то тут сколько, людей! И всяк трудится на величие княжества Московского. Князь с дружиной по-своему, а мы по-своему. Зато все мы, как тот веник, – когда вместе, об колено не переломишь, а порознь – в пальцах захрустим.
Дед Илья от волнения даже руками размахивать начал. Наверное, в дороге поговорить было не с кем.
– Ты, паря, в Свято-Даниловский, на богомолье?
– Да.
– Заночевать-то есть где?
Никита пожал плечами:
– Да я привычный…
– И не думай! У моих заночуем! Мой младшенький на Подоле живет! Прохор-кожемяка. Не слыхал?
– Да я же первый раз тут, дед Илья. Кого я в Москве знаю?
– Вот и познакомишься!
– Да не нужно. Я сам как-нибудь.
– Обидеть хочешь? – делано нахмурил брови старик. – Нет, ты скажи – обидеть меня хочешь?
– Не хочу. Прости, дед Илья.
– То-то же! – Отец кожемяки улыбнулся до ушей. И вдруг закричал: – Нютка! Ты куда правишь?! Влево, влево заворачивай!
– Да заверну я, деда, – бросила девчонка, не оборачиваясь. – Забыл, как в прошлый раз на этой улице завязли?
– Да? Ну, ладно. – Илья обернулся к Никите: – На Подол нам надо. Это за Кремлем, как к речке спускаться. – И вновь начал сыпать словами. О том, как Москва строилась, как защищалась. Как рязанский князь Глеб жег и крепость, и ремесленные слободки. Как прокатились через город орды Батыя. Как уже совсем недавно, на памяти деда Ильи, хан Дуденя разорил Москву, великого вреда наделал, ограбил и в полон множество людей увел, и как князь Данила отстраивал потом столицу, как разбежавшиеся по лесам жители возвращались в Посад, восстанавливали мастерские и лавки. Как два года назад всем миром отбивали нападение тверского князя Михаила Ярославича. И ведь отбили. Так и убралась рать тверичей с воеводой Акинфом во главе прочь, несолоно хлебавши.
Вот тут Никита заинтересовался рассказом по-настоящему. Он начал понимать, почему озаботился Горазд, и если до сих пор какие-то сомнения терзали душу парня, то теперь он уверился – не зря отправил его учитель, ох, не зря. Он даже принялся задавать вопросы, чем несказанно обрадовал словоохотливого деда, и наслушался столько нелестного о тверском князе и его боярах, сколько и за десять лет не узнал бы, сидючи в лесной глуши.
Узнал бы и больше, но они приехали.
Телега остановилась напротив крепких, тесовых ворот.
– Дядька Прохор! – завизжала Нютка при виде здоровенного широкоплечего мужика, выглянувшего поверх забора.
А дальше Никита помогал выгружать тюки с коровьими шкурами. Потом парился в баньке вместе с дедом Ильей, кожемякой Прохором и его старшим сыном, Ванькой, уродившимся в отца и крупной костью, и саженным росточком. Ужинал «чем Бог послал», опасаясь с непривычки занедужить животом. И наконец уснул в сеннике, сытый, чистый и довольный, укрываясь овчинным полушубком. Последней его мыслью было: «Если не утратят москвичи хлебосольства и доброжелательности, то быть этому городу величайшим на Руси, головой всех народов и племен».
Глава третья
Желтень 6815 года от Сотворения мира
Дорога из Твери на Переяславль, Русь
Человек сидел около маленького костерка. Угли едва-едва тлели, не давая света. Лишь немного тепла, достаточного, чтобы согреть озябшие ладони. Ведь гибкие пальцы для воина – главное. Натянуть тетиву лука, выхватить меч, поймать повод коня. Всегда нужно ожидать подвоха, от каждого встречного ждать нападения. Даже если это твой старинный знакомец, с которым и на войну ходил, и мед пивал за одним столом. Люди меняются. И очень часто не в лучшую сторону.
Хотя…
Полные губы сидящего у костра презрительно скривились. Он давно привык не доверять никому и никогда. Бить первым, если заподозрил предательство. И мало кто смог бы отразить его удар…
Фыркнул конь, бродящий неподалеку.
Человек поднял голову, огляделся.
Никого.
Показалось? Или нет?
Может, филин пролетел? Или конь почуял волков?
Прикоснувшись к рукоятке прямого длинного меча, человек повел плечами, поправил воротник черного чопкута[24]. Посильнее натянул на голову подшлемник-калбак.
«Ну, где же этот Пантюха? Вроде бы не мальчишка – должен понимать, что уговор дороже денег. Или он в бирюльки играть со мной вздумал?»
В это миг конь тихонько заржал, предупреждая об опасности.
Человек у костра встрепенулся. Пальцы сомкнулись на черене меча.
– Эге-гей! Ты здесь, что ли? – послышался настороженный голос.
Пантюха. Десятник Пантелеймон. Кто ж еще?
– Слышишь меня, нет? Слышишь?! – Голос из темноты запнулся. – Эй, Кара-Кончар[25]! Не молчи, ответь!
– Что ты орешь, как корова недоенная? – сквозь зубы бросил сидящий у костра. – Всю округу созвать сюда хочешь?
– А! Вот ты где! – Глухо стукнули о землю подошвы сапог. – Сейчас, подпругу отпущу… Тут есть где привязать?
– Где хочешь, там и вяжи, – неприязненно отозвался сидящий.
– Ты добрый, как я погляжу…
После недолгой возни в темноте к костру вышел крепкий мужчина. Поискал глазами – на что бы присесть? Не нашел. Сел на корточки. Скривился, устраиваясь поудобнее:
– Здоров будь, Кара-Кончар.
– И тебе не хворать, Пантелеймон.
– Я гляжу, ты совсем обтатарился.
– Тебе какое дело?
– Злой ты.
– Какой есть. Ты зачем приехал? Поболтать?
– Ну… – замялся Пантелеймон. – Ты же сам велел…
– Правильно. Я велел. Потому что я тебе плачу́, Пантюха.
Десятник сник, опустил плечи:
– Все верно, Кара-Кончар… Тьфу! Ну и имечко ты себе подобрал.
– Тебе какое дело?
– Вот. Опять. А про тебя, замежду прочим, боярин Акинф вспоминал давеча…
– Тьфу, жирная свинья! Ужо я б ему язык поганый отрезал!
– Ему необязательно. – Пантелеймон сплюнул рядом с костром. – Сынка его, Семку, можешь прищучить. Очень даже запросто.
– Да? – Человек в чопкуте оскалился. – Семку… – повторил он, будто пробуя замысел на вкус. – А ведь это даже лучше будет… Это, пожалуй, больнее по Акинфу ударит.
– То-то и оно. Бери своих баатуров[26] и давай на закат.
– Э! Погоди! Быстрый какой. Почему я бежать должен, будто плохого кумыса опился? С какой радости? Что мне нойон Ялвач скажет? Небось по головке не погладит…
– А ты никак боишься нойона своего?! – делано всплеснул ладонями Пантелеймон. – Нет, правда, Кара-Кончар? Боишься? Бои…
Десятник замер на полуслове, когда холодное острие клинка коснулось его кадыка. Застыл, боясь вдохнуть. И только навязчивая мысль билась в голове:
«Зачем я его дразнил? Теперь прирежет и воронам скормит…»
Он уже ощущал, как тоненькая горячая струйка стекает за пазуху.
– Запомни раз и навсегда, пес, – чеканя каждое слово, проговорил Кара-Кончар. – Не смей меня попрекать. Ничем и никогда. Я нойона не боюсь. Это вы князю Мишке зад лижете за кусок черствого хлеба. Я служу Ялвач-нойону потому, что мне нравится. И нужен он мне. До поры. А как соберу вокруг себя преданных молодцев – сам нойоном стану. И Ялвач мне тогда не указ будет. А пока нужно с оглядкой жить. Уразумел, пес?
Пантелеймон побоялся кивнуть. Просто моргнул в знак согласия. Мелькнула мыслишка: а что будет, если не заметит баатур? Но тот заметил. Знать, видел в темноте, как кошка. Помедлил, но меч-мэсэ[27] убрал.
– И не зли меня больше…
Десятник судорожно втягивал воздух, ощупывая горло. Он всегда поражался этому человеку. Никто в дружине тверского князя не мог ему противостоять. Ни с оружием, ни с голыми руками. И вряд ли во всей Золотой Орде нашелся бы кто-то, умеющий драться лучше. Не человек, а смерть ходячая. Быстрая, безжалостная, расчетливая… А ведь он правду говорит, открыт, как на исповеди. Терпит Ялвач-нойона, а сам спит и видит, как бы на его место вскочить. И вскочит, когда поймет, что миг удачный. Запрыгнет, как волк на холку степному коню, и…
– Прости меня, Кара-Кончар, – хрипло проговорил Пантелеймон. – Язык мой глупый раньше меня говорит. Я только подумать успел, а он уже ляпнул.
– Может, тебе отрезать его? – прошипел человек с мечом.
– Что ты! Не надо. Мне с ним привычнее… Да и тебе выгодно, чтобы твой послух мог тебе передать, что разузнал.
Кара-Кончар расхохотался сухим, злым смехом.
– Ладно! Живи, чушка[28]! Живи… – и вдруг оборвал смех. – Надоел ты мне. Рассказывай, с чем пожаловал, и пошел прочь…
Пантелеймон заговорил сипло, будто пережимал себе горло ладонью.
– Князь Михайло Ярославич поход собирает…
– Против Даниловичей? – со смешком прервал его Кара-Кончар.
– Нет. Не войско, а поход. Малый отряд – два десятка дружинников. В далекие западные земли. За Смоленск и за Туров. За Люблин и Сандомир. Аж в Силезию, где немцы живут, которые по-нашему ни бельмеса не понимают.
Тверич многозначительно замолчал, очевидно ожидая вопросов, но его собеседник не спешил. Ждал ровно столько, сколько понадобилось десятнику, чтобы сообразить: никто его уговаривать не будет. Предательство – дело добровольное.
– А все потому, – продолжил Пантюха как ни в чем не бывало, – что перехватил он лазутчиков из далекой страны франкской. Те лазутчики рассказали: мол, везут тамошние витязи сокровища несметные. Везут простым обозом. С малой охраной.
– Глупости какие, – буркнул Кара-Кончар. – У них что, заботы другой нет? Витязи сражаться должны, а не сокровища возить туда-сюда. Да еще по чужим землям…
– А они и сражались раньше. Это рыцари Христового воинства. Так они себя называют. А в Польском королевстве их зовут крыжаками[29].
– Знаю. Белый плащ, черный крест.
– А вот и не угадал! – осклабился Пантелеймон. – Белый плащ, но красный крест. «Чернокрестных» тевтонов князь Лександра бил. А эти на дальних южных землях сражались с басурманами – маврами да сарацинами. Аль ты не знал?
Кара-Кончар повел плечами, словно намереваясь броситься на собеседника. И тверич сглотнул слюну, которая вдруг стала тягучей и горькой. Можно ли забывать, как молодой боец не любит, когда ему напоминают, что он – темная деревенщина.
– Извини меня, Кара-Кончар, Христа ради…
– Когда-нибудь я все-таки отрежу тебе язык, – мрачно пообещал мечник. – Говори дальше.
– Так вот! – теперь Пантелеймон выбрасывал слова часто, будто бы хотел побыстрее закончить неприятное дело. – Эти крыжаки сражались на юге. Награбили добра всякого – прорву целую. И золота, и серебра, и ковров дорогих, и тканей шелковых… Такие богатые стали – прям на загляденье. Даже их король франкский позавидовал. Позавидовал и решил их извести. А сокровища, что крыжаки привезли из походов, себе подгрести. А что? По-легкому и без трудов особых… Только их главный… магистрою они его кличут… или магистерой… тоже не лыком шит оказался. Прослышал, что король ограбить их возжелал, и бегом-бегом все сокровища отправил. От греха, как говорится, подальше…
– Не может быть, – вновь прервал его Кара-Кончар. – Если король не дурак, он обоз выследит и отберет. Ему даже проще так будет, чем искать. Нужно было зарывать богатство.
– Где богатство зарыто, под пытками вызнать легко, – возразил тверич.
– А про обоз?
– Магистра об этом подумал. Он не один обоз отправил, а много. И морем, и сушей. И на север, и на юг. И на закат солнца, и на восход. Никто из охранников не знает, куда другие поехали или поплыли. Только о своем задании им ведомо.
– Да? Ну ладно… Поверю. Дальше-то что?
– А что дальше? Князь Михайло задумал перехватить обоз. Около Вроцлава. Акинф рвался самолично отправиться, да князь-батюшко, – Пантелеймон хмыкнул, – не отпустил. Сказал, что здесь он ему нужнее будет. Нам Семен свет Акинфович за старшего дан.
– Нам?
– А я не говорил? Я в том отряде десятником иду.
– Десятником, говоришь? – Кара-Кончар задумался. – Ладно. Ты сказал. Я услышал. Ступай теперь.
– Что, и не скажешь ничего?
– Все сказал уже. Довольно.
– Что ждать-то мне?
– А ничего не жди. Служи князю-батюшке. Слушайся Семку, Акинфова сына…
– Так ты…
– Ступай, сказал! – В голосе мечника прорезался нешуточный гнев.
– Все, все! Иду! – Пантелеймон вскочил. Охнул – ноги затекли. – Все. Прощавай, Кара-Кончар.
– Прощавай, чушка-Пантюха, – рыкнул в ответ баатур.
Уже запрыгнув на коня, тверич крикнул в полный голос:
– Боярин Акинф к Горазду-отшельнику ездил. Нового ученика просил в помощь! Семку охранять!
– И что?! – вскинулся татарский воин.
– А ничего! Не скажу! Сам думай! Прощавай, Федотка!
Пантелеймон ударил пятками в гулко отозвавшиеся конские бока.
Топот копыт пронесся над перелеском и стих вдалеке.
Баатур рывком поднялся. Несколькими ударами разметал угли костра. Свистнул. Позвал:
– Цаган-аман[30]!
Жеребец с тихим ржанием подбежал к хозяину. Ткнулся мордой в плечо.
Человек похлопал скакуна по шее, подтянул подпругу:
– Вперед!
Конь сорвался с места вскачь. Держась за луку, Кара-Кончар сделал несколько шагов рядом с животным, а потом сильно оттолкнулся ногами и взлетел в седло.
– Ай-йа-а-а-а-а!!! – пронзительный клич прорезал тишину.
Черные крылья ночи сомкнулись за плечами всадника.
Хотя…
Полные губы сидящего у костра презрительно скривились. Он давно привык не доверять никому и никогда. Бить первым, если заподозрил предательство. И мало кто смог бы отразить его удар…
Фыркнул конь, бродящий неподалеку.
Человек поднял голову, огляделся.
Никого.
Показалось? Или нет?
Может, филин пролетел? Или конь почуял волков?
Прикоснувшись к рукоятке прямого длинного меча, человек повел плечами, поправил воротник черного чопкута[24]. Посильнее натянул на голову подшлемник-калбак.
«Ну, где же этот Пантюха? Вроде бы не мальчишка – должен понимать, что уговор дороже денег. Или он в бирюльки играть со мной вздумал?»
В это миг конь тихонько заржал, предупреждая об опасности.
Человек у костра встрепенулся. Пальцы сомкнулись на черене меча.
– Эге-гей! Ты здесь, что ли? – послышался настороженный голос.
Пантюха. Десятник Пантелеймон. Кто ж еще?
– Слышишь меня, нет? Слышишь?! – Голос из темноты запнулся. – Эй, Кара-Кончар[25]! Не молчи, ответь!
– Что ты орешь, как корова недоенная? – сквозь зубы бросил сидящий у костра. – Всю округу созвать сюда хочешь?
– А! Вот ты где! – Глухо стукнули о землю подошвы сапог. – Сейчас, подпругу отпущу… Тут есть где привязать?
– Где хочешь, там и вяжи, – неприязненно отозвался сидящий.
– Ты добрый, как я погляжу…
После недолгой возни в темноте к костру вышел крепкий мужчина. Поискал глазами – на что бы присесть? Не нашел. Сел на корточки. Скривился, устраиваясь поудобнее:
– Здоров будь, Кара-Кончар.
– И тебе не хворать, Пантелеймон.
– Я гляжу, ты совсем обтатарился.
– Тебе какое дело?
– Злой ты.
– Какой есть. Ты зачем приехал? Поболтать?
– Ну… – замялся Пантелеймон. – Ты же сам велел…
– Правильно. Я велел. Потому что я тебе плачу́, Пантюха.
Десятник сник, опустил плечи:
– Все верно, Кара-Кончар… Тьфу! Ну и имечко ты себе подобрал.
– Тебе какое дело?
– Вот. Опять. А про тебя, замежду прочим, боярин Акинф вспоминал давеча…
– Тьфу, жирная свинья! Ужо я б ему язык поганый отрезал!
– Ему необязательно. – Пантелеймон сплюнул рядом с костром. – Сынка его, Семку, можешь прищучить. Очень даже запросто.
– Да? – Человек в чопкуте оскалился. – Семку… – повторил он, будто пробуя замысел на вкус. – А ведь это даже лучше будет… Это, пожалуй, больнее по Акинфу ударит.
– То-то и оно. Бери своих баатуров[26] и давай на закат.
– Э! Погоди! Быстрый какой. Почему я бежать должен, будто плохого кумыса опился? С какой радости? Что мне нойон Ялвач скажет? Небось по головке не погладит…
– А ты никак боишься нойона своего?! – делано всплеснул ладонями Пантелеймон. – Нет, правда, Кара-Кончар? Боишься? Бои…
Десятник замер на полуслове, когда холодное острие клинка коснулось его кадыка. Застыл, боясь вдохнуть. И только навязчивая мысль билась в голове:
«Зачем я его дразнил? Теперь прирежет и воронам скормит…»
Он уже ощущал, как тоненькая горячая струйка стекает за пазуху.
– Запомни раз и навсегда, пес, – чеканя каждое слово, проговорил Кара-Кончар. – Не смей меня попрекать. Ничем и никогда. Я нойона не боюсь. Это вы князю Мишке зад лижете за кусок черствого хлеба. Я служу Ялвач-нойону потому, что мне нравится. И нужен он мне. До поры. А как соберу вокруг себя преданных молодцев – сам нойоном стану. И Ялвач мне тогда не указ будет. А пока нужно с оглядкой жить. Уразумел, пес?
Пантелеймон побоялся кивнуть. Просто моргнул в знак согласия. Мелькнула мыслишка: а что будет, если не заметит баатур? Но тот заметил. Знать, видел в темноте, как кошка. Помедлил, но меч-мэсэ[27] убрал.
– И не зли меня больше…
Десятник судорожно втягивал воздух, ощупывая горло. Он всегда поражался этому человеку. Никто в дружине тверского князя не мог ему противостоять. Ни с оружием, ни с голыми руками. И вряд ли во всей Золотой Орде нашелся бы кто-то, умеющий драться лучше. Не человек, а смерть ходячая. Быстрая, безжалостная, расчетливая… А ведь он правду говорит, открыт, как на исповеди. Терпит Ялвач-нойона, а сам спит и видит, как бы на его место вскочить. И вскочит, когда поймет, что миг удачный. Запрыгнет, как волк на холку степному коню, и…
– Прости меня, Кара-Кончар, – хрипло проговорил Пантелеймон. – Язык мой глупый раньше меня говорит. Я только подумать успел, а он уже ляпнул.
– Может, тебе отрезать его? – прошипел человек с мечом.
– Что ты! Не надо. Мне с ним привычнее… Да и тебе выгодно, чтобы твой послух мог тебе передать, что разузнал.
Кара-Кончар расхохотался сухим, злым смехом.
– Ладно! Живи, чушка[28]! Живи… – и вдруг оборвал смех. – Надоел ты мне. Рассказывай, с чем пожаловал, и пошел прочь…
Пантелеймон заговорил сипло, будто пережимал себе горло ладонью.
– Князь Михайло Ярославич поход собирает…
– Против Даниловичей? – со смешком прервал его Кара-Кончар.
– Нет. Не войско, а поход. Малый отряд – два десятка дружинников. В далекие западные земли. За Смоленск и за Туров. За Люблин и Сандомир. Аж в Силезию, где немцы живут, которые по-нашему ни бельмеса не понимают.
Тверич многозначительно замолчал, очевидно ожидая вопросов, но его собеседник не спешил. Ждал ровно столько, сколько понадобилось десятнику, чтобы сообразить: никто его уговаривать не будет. Предательство – дело добровольное.
– А все потому, – продолжил Пантюха как ни в чем не бывало, – что перехватил он лазутчиков из далекой страны франкской. Те лазутчики рассказали: мол, везут тамошние витязи сокровища несметные. Везут простым обозом. С малой охраной.
– Глупости какие, – буркнул Кара-Кончар. – У них что, заботы другой нет? Витязи сражаться должны, а не сокровища возить туда-сюда. Да еще по чужим землям…
– А они и сражались раньше. Это рыцари Христового воинства. Так они себя называют. А в Польском королевстве их зовут крыжаками[29].
– Знаю. Белый плащ, черный крест.
– А вот и не угадал! – осклабился Пантелеймон. – Белый плащ, но красный крест. «Чернокрестных» тевтонов князь Лександра бил. А эти на дальних южных землях сражались с басурманами – маврами да сарацинами. Аль ты не знал?
Кара-Кончар повел плечами, словно намереваясь броситься на собеседника. И тверич сглотнул слюну, которая вдруг стала тягучей и горькой. Можно ли забывать, как молодой боец не любит, когда ему напоминают, что он – темная деревенщина.
– Извини меня, Кара-Кончар, Христа ради…
– Когда-нибудь я все-таки отрежу тебе язык, – мрачно пообещал мечник. – Говори дальше.
– Так вот! – теперь Пантелеймон выбрасывал слова часто, будто бы хотел побыстрее закончить неприятное дело. – Эти крыжаки сражались на юге. Награбили добра всякого – прорву целую. И золота, и серебра, и ковров дорогих, и тканей шелковых… Такие богатые стали – прям на загляденье. Даже их король франкский позавидовал. Позавидовал и решил их извести. А сокровища, что крыжаки привезли из походов, себе подгрести. А что? По-легкому и без трудов особых… Только их главный… магистрою они его кличут… или магистерой… тоже не лыком шит оказался. Прослышал, что король ограбить их возжелал, и бегом-бегом все сокровища отправил. От греха, как говорится, подальше…
– Не может быть, – вновь прервал его Кара-Кончар. – Если король не дурак, он обоз выследит и отберет. Ему даже проще так будет, чем искать. Нужно было зарывать богатство.
– Где богатство зарыто, под пытками вызнать легко, – возразил тверич.
– А про обоз?
– Магистра об этом подумал. Он не один обоз отправил, а много. И морем, и сушей. И на север, и на юг. И на закат солнца, и на восход. Никто из охранников не знает, куда другие поехали или поплыли. Только о своем задании им ведомо.
– Да? Ну ладно… Поверю. Дальше-то что?
– А что дальше? Князь Михайло задумал перехватить обоз. Около Вроцлава. Акинф рвался самолично отправиться, да князь-батюшко, – Пантелеймон хмыкнул, – не отпустил. Сказал, что здесь он ему нужнее будет. Нам Семен свет Акинфович за старшего дан.
– Нам?
– А я не говорил? Я в том отряде десятником иду.
– Десятником, говоришь? – Кара-Кончар задумался. – Ладно. Ты сказал. Я услышал. Ступай теперь.
– Что, и не скажешь ничего?
– Все сказал уже. Довольно.
– Что ждать-то мне?
– А ничего не жди. Служи князю-батюшке. Слушайся Семку, Акинфова сына…
– Так ты…
– Ступай, сказал! – В голосе мечника прорезался нешуточный гнев.
– Все, все! Иду! – Пантелеймон вскочил. Охнул – ноги затекли. – Все. Прощавай, Кара-Кончар.
– Прощавай, чушка-Пантюха, – рыкнул в ответ баатур.
Уже запрыгнув на коня, тверич крикнул в полный голос:
– Боярин Акинф к Горазду-отшельнику ездил. Нового ученика просил в помощь! Семку охранять!
– И что?! – вскинулся татарский воин.
– А ничего! Не скажу! Сам думай! Прощавай, Федотка!
Пантелеймон ударил пятками в гулко отозвавшиеся конские бока.
Топот копыт пронесся над перелеском и стих вдалеке.
Баатур рывком поднялся. Несколькими ударами разметал угли костра. Свистнул. Позвал:
– Цаган-аман[30]!
Жеребец с тихим ржанием подбежал к хозяину. Ткнулся мордой в плечо.
Человек похлопал скакуна по шее, подтянул подпругу:
– Вперед!
Конь сорвался с места вскачь. Держась за луку, Кара-Кончар сделал несколько шагов рядом с животным, а потом сильно оттолкнулся ногами и взлетел в седло.
– Ай-йа-а-а-а-а!!! – пронзительный клич прорезал тишину.
Черные крылья ночи сомкнулись за плечами всадника.
Желтень 6815 года от Сотворения мира
Москва, Русь
Проснувшись рано утром – по-другому он уже не мог, Никита попрощался с гостеприимными хозяевами и собирался было уйти, да куда там! Кожемяка Прохор наотрез отказался отпускать парня, не покормив напоследок, а дед Илья упорно предлагал выпить на дорожку медовухи. А когда Нютка и жена Прохора – дородная, пышущая здоровьем баба по имени Лукерья – набросились на старого с упреками, обиделся, насупился и потребовал, чтобы кто-нибудь проводил Никиту до Свято-Даниловского монастыря.
Парень отнекивался, как мог. Ему очень не хотелось признаваться в обмане – москвичи приняли его как родного. Но переубедить кожемяку с дотошным дедом Никита так и не сумел. Его накормили кашей с топленым молоком и навязали в провожатые Нютку.
Девка сразу возгордилась, по мнению Никиты, выше всякой меры.
Если вчера она весь вечер молчала, только поглядывала искоса, то теперь молола языком – не остановишь. Просто ужас! Она рассказывала о каждой улице и о каждом переулке. Почему реку Неглинку так назвали, и отчего Боровицкий холм именно так именуется. Какие князья в Москве сидели, и кем они приходились Александру Ярославичу и Всеволоду Большое Гнездо.
Никита слушал, снисходительно улыбаясь. Ну откуда, скажите на милость, простая девчонка, родившаяся в селе под Москвой, может знать, почему именно Александр Невский подарил город младшему сыну? О чем думал великий победитель свейских захватчиков и немецких крестоносных рыцарей? Может, просто не знал, куда посадить младшенького, – с ними у любого князя забот полон рот. Старшие, понятное дело, наследники, а вот младшие… А по словам девчонки выходило, что Невский едва ли не предвидел величие Москвы, а потому и отдал ее самому рачительному и заботливому сыну – Даниилу.
Слов нет, постарался князь Данила. Под его княжением Москва расцвела и окрепла. Не уступит нынче ни Твери, ни Переяславлю, ни Рязани. Глядишь, скоро и с Владимиром поспорит. Главное, чтобы Юрий с Иваном не растеряли всего, что их отец накопил. Так Никита и сказал, когда Нютка ненадолго замолкла, переводя дух, – иначе он просто не мог слово вставить.
Как девка на него взъелась!
В один миг парень выслушал столько нелестного о себе, сколько не довелось и за несколько лет от скупого на похвалу учителя узнать. Да как он мог, оказывается, языком своим поганым трепать славные имена князей московских?! Кто еще больше за своих подданных радеет, как не они? И купечество не утесняют, и ремесленный люд поддерживают, и дружину берегут – кормят, поят, на убой зазря не бросают. И с церковью они в ладах настолько, что, поговаривают люди, митрополиты могут вскорости перебраться сюда из Владимира. Осталось только еще несколько храмов возвести. Да не простых, деревянных, а белокаменных – как София Киевская или София Новгородская.
Глаза Нютки горели столь праведным гневом, что Никита устыдился своих сомнений, в чем и повинился не медля.
– То-то же, дурень деревенский! – смилостивилась девка. Можно подумать, сама городская!
– Да мы такие… – развел руками парень. – В лесу живем, лаптем щи хлебаем.
– Ага! Шишки на обед варим! – подхватила девчонка. И тут же заинтересовалась: – А ты откудова будешь? Издалека? Али не очень?
Парень отнекивался, как мог. Ему очень не хотелось признаваться в обмане – москвичи приняли его как родного. Но переубедить кожемяку с дотошным дедом Никита так и не сумел. Его накормили кашей с топленым молоком и навязали в провожатые Нютку.
Девка сразу возгордилась, по мнению Никиты, выше всякой меры.
Если вчера она весь вечер молчала, только поглядывала искоса, то теперь молола языком – не остановишь. Просто ужас! Она рассказывала о каждой улице и о каждом переулке. Почему реку Неглинку так назвали, и отчего Боровицкий холм именно так именуется. Какие князья в Москве сидели, и кем они приходились Александру Ярославичу и Всеволоду Большое Гнездо.
Никита слушал, снисходительно улыбаясь. Ну откуда, скажите на милость, простая девчонка, родившаяся в селе под Москвой, может знать, почему именно Александр Невский подарил город младшему сыну? О чем думал великий победитель свейских захватчиков и немецких крестоносных рыцарей? Может, просто не знал, куда посадить младшенького, – с ними у любого князя забот полон рот. Старшие, понятное дело, наследники, а вот младшие… А по словам девчонки выходило, что Невский едва ли не предвидел величие Москвы, а потому и отдал ее самому рачительному и заботливому сыну – Даниилу.
Слов нет, постарался князь Данила. Под его княжением Москва расцвела и окрепла. Не уступит нынче ни Твери, ни Переяславлю, ни Рязани. Глядишь, скоро и с Владимиром поспорит. Главное, чтобы Юрий с Иваном не растеряли всего, что их отец накопил. Так Никита и сказал, когда Нютка ненадолго замолкла, переводя дух, – иначе он просто не мог слово вставить.
Как девка на него взъелась!
В один миг парень выслушал столько нелестного о себе, сколько не довелось и за несколько лет от скупого на похвалу учителя узнать. Да как он мог, оказывается, языком своим поганым трепать славные имена князей московских?! Кто еще больше за своих подданных радеет, как не они? И купечество не утесняют, и ремесленный люд поддерживают, и дружину берегут – кормят, поят, на убой зазря не бросают. И с церковью они в ладах настолько, что, поговаривают люди, митрополиты могут вскорости перебраться сюда из Владимира. Осталось только еще несколько храмов возвести. Да не простых, деревянных, а белокаменных – как София Киевская или София Новгородская.
Глаза Нютки горели столь праведным гневом, что Никита устыдился своих сомнений, в чем и повинился не медля.
– То-то же, дурень деревенский! – смилостивилась девка. Можно подумать, сама городская!
– Да мы такие… – развел руками парень. – В лесу живем, лаптем щи хлебаем.
– Ага! Шишки на обед варим! – подхватила девчонка. И тут же заинтересовалась: – А ты откудова будешь? Издалека? Али не очень?