Я вдавил кнопку на дистанционном пункте, и экран моего «Шиваки» с готовностью потух. Смотреть повтор вчерашней передачи «Час правды» с ведущим Андреем Карабасовым я не стал. Плавали — знаем. Ничего нового он не скажет.
Я побрился "самым лучшим в мире лезвием «Шик», умылся и услышал щебетанье Клары:
— Завтрак готов.
Небо сегодня не упало на землю, но я не удивился бы подобному казусу. Чему можно удивиться после такого фантастического события — Клара встала раньше меня и приготовила завтрак! И пусть на столе всего лишь жалко желтеет пережаренная яичница и дымится растворимый кофе, но такие мелочи не в силах умалить торжественность момента.
Клара чмокнула меня в щеку, оставив отпечаток сиреневой, с блестками помады — конечно же, она не могла стряпать завтрак, предварительно не приведя себя в порядок и не наведя марафет.
— Поешь, дорогой. Я так старалась.
В последние дни с Кларой творилось что-то странное.
Ее никогда нельзя было упрекнуть в излишнем внимании к окружающим, особенно ко мне. Она — существо очаровательное, с наивной непосредственностью эгоистичное, но при этом мягкое и доброе, готовое всегда пустить жалостливую слезу. А в последнее время она неожиданно стала заботлива до елейности.
Сперва начала настойчиво интересоваться доселе не слишком занимавшими ее вопросами — как там мое самочувствие, мое настроение, мои желания. И вот дошло до завтраков. Чудес не бывает. За считанные дни только в кино становятся другими людьми. Просто у нее что-то на уме. Возможно, она затеяла какой-нибудь тайный флирт. Время от времени она уходила от меня к очередному «очаровательному мальчику, такому нежному и богатому», однако вскоре, разочаровавшись в новом властелине своего сердца, возвращалась к надежному, как сейф «Трезор», тертому волку Гоше Ступину, то есть ко мне. В общем, сейчас Клара выглядела, как кошка, которая слопала сметану и, подлизываясь, виновато трется о ноги хозяина. Знает, киска, чей «Вискас» съела. А я не знаю.
— Как тебе яичница, дорогой? — Клара преданно смотрела мне в рот.
— Просто изумительно.
Я с трудом проглотил кусок подошвенно-жесткой яичницы. Ненавижу яичницу. Особенно глазунью. Такое ощущение, будто глотаешь что-то живое.
— Спасибо, милый.
Я отхлебнул кофе. Клара сидела напротив меня. И вдруг меня будто легонько тряхнуло электрическим зарядом. Я понял, что нового в Кларе по сравнению с прошлыми периодами, когда она пыталась водить меня за нос со своими воздыхателями. В ней ощущался какой-то напряженный вопрос. Какая-то опасливая серьезность. Что с тобой творится, девочка моя? Спрашивать напрямую бесполезно — все равно соврет… ох, простите, «преувеличит».
— Ты сейчас на работу, дорогой? — поинтересовалась она.
— А куда же еще.
— Опять к этим ужасным психам?
— Да. Еще месяц такой жизни, и я созрею для оперативного внедрения в любой дурдом.
Доев яичницу и запив ее быстрорастворимым кофе, я накинул легкую кожаную куртку, причесался перед зеркалом в прихожей. Потом привычно поцеловал Клару. Пора. Сегодня меня ждал визит к Шлагбауму.
Несомненно, прошедшие недели были самыми кошмарными за все восемь лет моей милицейской жизни. Что там пред ними штурм Грозного, В котором мне некогда приходилось участвовать.
Выписка Из приказа начальника ГУВД, расписывающего мои функциональные обязанности, снилась мне по ночам. Мне предписывалось «осуществлять контроль за общественно опасным контингентом в вышеуказанной среде. Принимать меры к профилактике преступлений и правонарушений, к приобретению и укреплению оперативных позиций, изысканию лиц, готовых к сотрудничеству, к вербовке агентуры».
Тот, кто готовил этот документ, сам вполне созрел на роль «контингента из вышеуказанной среды». У автора, похоже, был белогорячечный бред, который не одолеть даже "самым лучшим аспирином «Упса». В Москве несколько десятков тысяч стоящих на учете психов, многие из которых доросли до того, чтобы считаться общественно-опасными. И со всей этой ратью должен биться один оперуполномоченный, пусть даже и по особо важным делам (вот спасибо-то, в должности подняли, будь она неладна!
Агентура из числа «вышеуказанного контингента»! Профилактическая работа! Это же надо!
Я быстро понял, что конкретных результатов с меня требовать никто не намерен — начальство пока утратило связь с действительностью только на бумаге. На оперативных совещаниях в отделе я чувствовал себя случайным] наблюдателем, эдаким Чацким — человеком со стороны, свысока взирающим на кипение мелких человеческих страстишек. Что мне так называемые громкие дела, над которыми пахал наш отдел — убийства семьи из пяти человек, поиски киллера, взорвавшего офис с семерыми сотрудниками фирмы «Роза ветров», захват террористом детского садика и кража колеса с машины заместителя, у меня дела покруче. Десятки тысяч единиц самого взрывоопасного человеческого материала. Критическая масса «ядерного» топлива. Нагасаки и Хиросима плюс ядерный полигон на Новой Земле.
Моя новая должность прекрасно годилась для очковтирательства. В принципе, из нее можно было бы сделать санаторий — штампуй только один за другим липовые отчеты, которые все равно никто не удосужится проверить, и плюй в потолок. Но, будучи человеком дисциплинированным и ответственным, я имел дурную для опера привычку отвечать за каждую галочку в отчетности, вместо того, чтобы маяться дурью и праздно проводить время, я засучил рукава и начал пахать.
Перво-наперво я состыковался с психиатрами, с которыми мне надлежало в будущем контактировать по знаменитому приказу. Когда я объяснял им цель моего визита, они почему-то начинали очень пристально изучать мое удостоверение, похоже, надеясь разоблачить во мне тайного пациента. Следующий шаг — я перекопал все соответствующие учеты. Из списков опасных психбольных я выбрал несколько сот человек, представляющих наибольший интерес. Потом взял под мышку папку с бумагами и двинул знакомиться с «вышеуказанным контингентом», дабы «проводить профилактическую работу» и «укреплять оперативные позиции».
Поначалу это было даже забавно. Но вскоре стало нестерпимо тоскливо. Ведь я был из тех оперов, которые горят на работе. Порой синим пламенем. А тут совершенно бесцельная непонятная работа. Впрочем, скучал я недолго. До того момента, пока не набрел на нечто удивительное… Но стоп, обо всем по порядку.
Начав работать с людьми, я сделал несколько открытий. Убийцы, насильники и злостные поджигатели из «контингента» оказывались, как правило, вежливыми, гостеприимными, приятными в общении людьми. Они поили меня чаем с вареньем (к счастью, без стрихнина и цианистого калия), увлекательно рассказывали о рыбной ловле и об их опыте взращивания помидоров в коммунальной квартире. Ко мне, как правило, они относились дружелюбно и с сочувствием, если не считать некоторых недоразумений: пары попыток задушить меня шарфом и одной сбросить с шестнадцатого этажа. Но у большинства я почему-то вызывал доверие. Многие даже искренне желали помочь мне. Одни обещали замолвить за меня словечко Президенту России или США. Другие — познакомить с жителями иных миров, которые готовы мне «прочистить энергетические каналы и подлатать карму». Третьи предлагали бесплатно порошок, помогающий от ящериц, летающих по ночам по квартирам, или эликсир для роста гаечных ключей.
О совершенных в прошлом контингентом проступках говорить я зарекся после беседы с застарелым эпилептиком. Кстати, эпилептики считаются самыми злобными из психически больных. Сдуру я попросил одного поделиться воспоминаниями. Он и поделился. В жизни я встречал немного людей такого безобидного вида. Он походил на Чебурашку, а говорил голосом, которым обычно вещают в мультиках за кадром: «В некотором царстве в некотором государстве».
Иду я домой. Приятнейший, теплый весенний денек. Захожу в подъезд, в лифт. Лифт у нас старенький, с распашными дверьми. Вдруг вижу, в подъезд входит Марья Ивановна, милейшая женщина. Я говорю — идите сюда, Марья Ивановна, чего вам лифта дожидаться? Она подошла, говорит — спасибо вам, а сама пальчики-то свои, пальчики на железяку положила. Я дверью пальчики-то ее и ударил.
При этих словах эпилептик подпрыгнул на стуле и миг трансформировался из Чебурашки во взбесившееся Дракулу. Он истошно завопил, раздирая глотку:
— Ударил ее! Ударил!!!
Через две недели, отрабатывая дальше список, я добрался до одного знакомого лица — главного режиссера «Завалинки» Славы Грасского.
Паранойяльная шизофрения. Наблюдается агрессив-склонность к вызывающему антиобщественному поведению.
Обладает задатками лидера, собирает вокруг себя людей различного склада и социального положения — так гласила справка. Насчет консолидации людей различного склада я смог убедиться лично.
Дверь мне открыла сильно декольтированная, в причудливом туалете от Зайцева девица. — К Славику? — взвизгнула она радостно. — Парниша, я тебя люблю, хоть у тебя и рожа, как у нашего участкового… Ха-ха, шучу, красавчик.
Она влажно чмокнула меня в губы и пропустила в квартиру. Там было дымно, людно и шумно. В руках у людей были банки с пивом, стаканы с шампанским и женские плечи (а то чего и похлеще!). Полуголая деваха с наголо бритой головой, на которой масляной краской была нарисована пышная прическа, сидела на рояле. А тип со зверским выражением лица, во фраке в горошек наяривал на нем «космическую музыку». В типе я узнал руководителя модной группы «Крик мартокота», с которой у «Завалинки у Грасского» был совместный коммерческий проект. Сам Грасский возвышался на старинной тумбе с гнутыми ногами в позе Маяковского с плаката и читал стихи Байрона. Первые пять минут он срывал аплодисменты, все чаще переходящие в свист. После пятого стихотворения его просто скинули с тумбы, и он упал, черти его дери, прямо в мои объятия.
За время, прошедшее с моего посещения «Завалинки», Грасский успел приобрести вполне пристойный вид. Он Добрил голову, оделся в черный смокинг, нацепил на шею желтую бабочку в красный горошек. Теперь он почти походил на человека. И человеком, на которого он почти походил, был народный артист Филиппов в роли Кисы Во-робьянинова, если бы ему сбросить годков двадцать.
Вы?! — Грасский узнал меня сразу и моментально деловито озлобился. Оттащив меня в сторону, базарно осведомился:
— Что вам здесь надо, милиционер?
— Обхожу поднадзорных. Тех, которые лежали в психиатрических лечебницах.
— А причем тут я?! В лечебницу меня затолкали злопыхатели ! Вышел оттуда благодаря протестам союза театральных деятелей, комиссии по правам человека, хельсинкской группы и лично посла Соединенных Штатов Америки. Понимаете — Соединенных Штатов! А ты кто такой?!
— Уж не посол, конечно. Поэтому предпочитаю всех психов проверять сам, а не доверяться хельсинской группе, — мне надоело разводить дипломатию. Моя некогда стальная нервная система в последнее время стремительно ржавела.
— Что?! Да ты сам псих! А их я ненавижу! Это мое кредо! .
— Да, отбросы Вселенной, — кивнул я, вспомнив высказывания самого Грасского.
— Вот именно! — режиссер заводился — А отбросы утилизируют. Они исчезают!.. А сейчас двигай отсюда. Не то «Голос Америки» натравлю. Вон его корреспондент, — он кивнул на скучного очкастого субъекта, что-то ищущего в вырезе незнакомки, открывавшей мне дверь…
Тот самый разговор об «отбросах» выплыл в моей памяти через несколько дней. Я тогда как раз понял, что в Москве в последние полгода исчезают психбольные!
Первым я обнаружил исчезновение сумасшедшего изобретателя, трудившегося над эликсиром молодости и пастой для выпадения зубов. Потом выяснил, что пропал «Черепашка-ниндзя». Затем установил, что куда-то исчез родной брат великого американского гангстера Лакки Лучиано.
Меня кольнуло дурное предчувствие. Интуиция подсказывала — тут что-то есть, а она меня редко подводит. Я совместил данные оперативно-розыскного отдела ГУВД, занимающегося розыском без вести пропавших, с картотекой подучетников… За последнее время их испарилось более полусотни. И сей факт, похоже, никого не волновал… Первая мысль была — орудует банда, ставящая целью завладение квартирами психбольных. Но оказалось, что никто квартирами их завладевать не собирался.
К начальству со своими выводами я не спешил. Нужна тщательная проверка. Необходимы еще факты, чтобы не быть поднятым на смех. Нужно еще поработать с «контингентом» — если в этой среде правда что-то не в порядке, то я обязательно наткнусь на это что-то. Я так и поступил. И оказался прав.
В тот день, отведав Кларину яичницу, я двинул продолжать отрабатывать очередных подучетников. На очереди у меня был Шлагбаум (это фамилия, а не кличка, и не продукт бреда). Кто же мог предположить, что после этой встречи все пойдет вверх тормашками!
Мне открыл дверь худощавый собранный господин лет сорока с длинными волосами. На его носу приютились круглые очки-велосипед, бывшие модными пятьдесят-сто лет назад.
— Заходите, — порывисто воскликнул он, втащил меня за рукав в комнату, выглянул на лестничную площадку, огляделся и осторожно закрыл дверь. — Я ждал вас, товарищ…
Комната была обставлена скудно и бедно. В ней среди бумажного мусора возвышались три грубых стула и не менее грубый корявый стол, на котором располагалась древняя машинка «Ундервуд». Рядом с машинкой были навалены стопки испечатанных листков. Длинные кривые полки ломились от груд беспорядочно набросанных книг и журналов. Раскладушка была аккуратно застлана серым одеялом — такие выдают в каптерке в военно-строительных частях и дисциплинарных батальонах. На выкрашенной в болотно-зеленой цвет стене висел детекторный приемник.
Зато в углу стояли роскошный телевизор «Панасоник» — тот самый, с плоским экраном, «мечта всей вашей жизни», и видеомагнитофон «Сони-трилоджик», тоже тот самый, из разряда рекламной мечты.
Я прошел в комнату, огляделся.
— Вы с ума сошли! — Шлагбаум схватил меня за рукав и резко вытащил в коридор, оставив там в полной растерянности.
Он метнулся в комнату, задернул там плотные шторы, после чего там стало темно, как в фотолаборатории. Затем зажег тусклую желтую лампочку в самодельной настольной лампе.
— Теперь можете проходить… Как вы неосторожны.
В Лондоне совсем забыли о конспирации?
— Почему в Лондоне? — поинтересовался я.
— Ах, вы не из Лондона. Цюрих? Париж? Я пожал плечами и издал маловразумительное восклицание, которое можно было расценить как согласие.
— Ах, Париж, — закатил глаза Шлагбаум. — Я был там много раз. С Мартовым мы издавали там газету ' «Новое слово». Это были хорошие времена. Мы были молоды и наивны, — он вздохнул и неожиданно схватил обеими руками мою кисть, встряхнул в горячем дружеском приветствии. Пальцы у него были тонкие, . как прутики, крепкие и цепкие, как крючья монтерской кошки.
— Я уважаю ваш поступок, товарищ! — возбужденно воскликнул он.
— Ну…
— Не скромничайте, — он отпустил мою руку и забегал по комнате, сопровождая свою горячую речь яростной жестикуляцией. — Горлопаны, безответственные демагоги и соглашатели на уютных конспиративных квартирах на Западе в узком кругу дерут глотки о благе народа, хотя они страшно далеки от этого самого народа. Время слов кануло в Лету. На дворе время действия! Действия жестокого, решительного! — он вскипал моментально, как вода в электрическом чайнике «Тефаль», и мгновенно охлаждался, как индейка в морозильной камере «Электролюкс». Неожиданно спокойно он осведомился:
— Вы, наверное, ничего с дороги не ели?
— Спасибо, я не голоден.
— Не скромничайте. Хотя бы отведайте чайку. Нашего. Сибирского.
Шлагбаум исчез на кухне, а я примостился на стуле, с которого переложил на стол пачку отпечатанных на «Ундервуде» страниц.
Минут пятнадцать он шуршал там, гремел посудой, передвигал какие-то тяжести. Мне стало скучно, и я начал рассматривать книги. Они все без исключения были посвящены политике. Труды Маркса-Энгельса, Ленина, Плеханова, Каутского, Гитлера, Черчилля. Труды деятелей времен нынешних.
Воспоминания бывшего председателя весьма серьезного ведомства — «Как я продал КГБ». «Исповедь на трезвую голову» — это перо деятеля повыше. Валерия Стародомская — «Моя борьба». «Юридическое обеспечение банно-прачечного дела в Узбекистане» — творение бывшего петербургского мэра. «Банда Чубатого. Серия — преступники века», ордена Трудового Красного знамени издательство ЦК КПРФ… Я взял лежащий около пишущей машинки отпечатанный лист. «Воззвание к трудовому народу».
Шлагбаум появился с подносом, на котором красовались тарелка с черствым черным хлебом и задубелым сыром, сахарница с желтым кусковым сахаром и две здоровенные оловянные кружки, в которых дымилась чернильная жидкость, отдаленно напоминающая чай.
Шлагбаум пил из кружки маленькими глотками, ел сахар в прикуску, с хрустом перемалывая его мощными челюстями. Я принюхался к содержимому кружки и, поморщившись, отхлебнул чуток. Так и есть — чистейший чифир.
Шлагбаум довольно захихикал, глядя на мину на моем I лице. — Подзабыли в Парижах наш революционный напиток. Я пристрастился к чайку в первую сибирскую ссылку в Верхоленске. Дело «Южно-русского рабочего союза». Помните?
— Что-то припоминаю; — неопределенно пожал я плечами. Действительно, что-то знакомое, но что — я вспомнить не мог.
— Вас тогда еще не было на свете… Впрочем, прочь воспоминания! К делу. На чем я остановился? А, настало время действовать. Меняются времена. Меняются подходы. Ульянов — этот «профессиональный эксплуататор русского рабочего движения», как я писал о нем еще в одиннадцатом году, слишком много внимания уделял пропаганде и агитации. Эсеры делали ставку на террор и насилие. Вчерашний день! Каменные топоры и луки со стрелами! С буржуазией надо бороться ее собственными методами!
Он вскочил и заметался по комнате, он искрился энергией, как замкнувшая высоковольтная линия электропередач.
— Народ — пролетариат, колхозное крестьянство и трудовое фермерство — прозябает в холоде и нищете. Пора позабыть старые распри. Деньги — вот адская машина революционера нашего времени! К чему брать с боем почту, телеграф и банки? К чему завоевывать газеты и телевидение? Их можно скупить!
Надо признать, некоторая логика в его словах была. Они возбудили во мне профессиональный интерес. Где, интересно, он собирается взять деньги на почту, телеграф и банки?
— Откуда взять деньги, спросите вы, — он будто прочел мои мысли. — Экспроприация экспроприаторов. Буржуазия сама должна передать нам орудия, которыми будет выкопана ее могила! Еще интереснее. Моя любимая тема — экспроприация. Эх, если бы поконкретнее.
— Моисей Днепрогесович… — начал я.
— Не скромничайте. В узком кругу можете называть меня настоящим именем.
— Простите, а как?
— Вы шутите? Конечно, Лев Давидович. Фамилия моего отца, скромного колониста из Херсонской области, была Бронштейн. Позже я приобрел вторую — партийную — фамилию. В насмешку я позаимствовал ее у старшего надзирателя Одесской тюрьмы, куда в первый раз отправил меня ненавистный самодержавный режим. Я стал Львом Троцким!
— А, — протянул я.
Вспомнилась пространная справка на Шлагбаума. «Приступообразная прогридиентная шизофрения. Паранояльный синдром, выражающийся в бреде реформа-торства. Отождествляет себя, как правило, с известными в прошлом политическими деятелями, всегда в оппозиции к режиму. Умеет заводить толпу и воздействовать на массы. Обладает ярко выраженными организаторскими способностями, порой способен к конструктивным действиям ради реализации своих бредоподобных фантазий. Активен. Демократия и свобода слова — наиболее благоприятная среда для протекания его болезни и реализации болезненных устремлений».
— Мы победим. Рабочие массы, колхозное крестьянство и трудовое фермерство пробуждаются. Консолидируются под руководством маяков партии. Но враг не дремлет. Чтобы сохранить свое господство, он не останавливается ни перед чем. Тюрьмы, психиатрические лечебницы!… Или просто убийства. Исчезают наши товарищи. Лучшие из нас!
— Как исчезают? — подался я вперед. Эта тема интересовала меня теперь не меньше, чем экспроприация толстосумов.
— Как исчезают? Без сле-еда-а, — растягивая звуки, протянул Шлагбаум-Бронштейн-Троцкий.
— Кто исчез?
— Списки в секретных партийных архивах, — прошептал он.
— Кто же виновный?
— Буржуазные отродья, пьющие кровь из пролетариата, колхозного крестьянства и трудовых фермеров.
Жизнь — борьба.
Смерть нам не страшна, — он плюхнулся на стул, поднял кружку и несколькими большими глотками осушил ее. Вытер рукавом подбородок. Крякнул.
Лицо его покраснело, и, по-моему, даже очки запотели. Он снял их, встряхнул головой и внимательным пронзительным взором уставился на меня. Нехорошо так уставился. Недобро.
— Кстати, а вы кто такой? Где ваш мандат, товарищ?
— Нет мандата.
— Может, вы шпик из охранки, — нахмурился
Шлагбаум-Бронштейн.
— Нет. Я из специальной психиатрической службы, — мне стало понятно, что, играя роль товарища из Парижа, я больше ничего не вытяну. Зато можно попытаться официально переговорить с ним. — Профилактический обход.
Шлагбаум приподнялся. Я тут же понял, что совершил ошибку. А вдруг хозяин из именного «Нагана» вдруг захочет расстрелять контру. Или бросится с кружкой наперевес на «врага пролетариата, колхозного крестьянства и трудового фермерства». Но Шлагбаум лишь уселся поудобнее на стуле.
— Нам не о чем больше говорить с позорным наймитом.
— Вы обмолвились об исчезновениях, — начал я. —
Тут я мог бы помочь вам.
— Даже под пытками я ничего не скажу грязному прихвостню буржуазии.
А ведь действительно такой и под пытками ничего не скажет.
— Да и времена не те, — вдруг совершенно спокойным, ровным голосом, в котором не было и следа от недавнего надрыва и кипения страсти, произнес Шлагбаум. — Я ничего не скажу без адвоката. У меня есть права, гарантированные Конституцией. В случае насилия и произвола я подам в суд и подниму на ноги всю общественность, молодой человек.
— Тогда всего доброго, — я встал, прикидывая, как бы лучше отправить его в желтый дом. Ныне сделать это очень нелегко. Но не ждать же, когда он начнет экспроприировать толстосумов и прибирать к рукам телеграф.
На пороге квартиры Шлагбаум взял меня за рукав, приблизился и, глядя в глаза, прошипел:
— На тебе, шпик, теперь печать. Будешь путаться под ногами — ничего не спасет.
Говорил эти слова Шлагбаум с толком, чувством, расстановкой. Я почувствовал, что действительно ввязываюсь в какую-то темную, опасную историю.
Эх, как только я занялся этими несчастными психами, мой привычный жизненный уклад, установившиеся отношения с Кларой, сослуживцами, друзьями — все стало меняться, ломаться, осыпаться изъеденной временем и непогодами штукатуркой. Предгрозовое ощущение — еще не гремит гром, не сверкают молнии, но воздух уже насыщен враждебной энергией.
Я спускался по лестнице, ощущая спиной, что глаза Шлагбаума буравят меня через линзы очков, как две лазерные пушки…
Небольшой блестящий ярко-желтый параллелепипед — на вид не скажешь, что он весит два килограмма. Но когда возьмешь его, он с неожиданной силой начинает оттягивать руку. Золото — один из самых тяжелых металлов.
Пятьдесят семь слитков — сто четырнадцать килограммов, некруглое число.
Эту партию приобрел коммерческий банк, имевший лицензию на сделки с драгметаллами. По каким-то причинам дорогой груз доставлялся из Сибири в Москву не воздушным путем, а железнодорожным транспортом. Пятеро вооруженных охранников были готовы встретить шквальным огнем любых «конкистадоров», которые отважатся прийти за этими слитками. Но желающие вряд ли найдутся.
Вторые сутки стучали колеса, и за окнами проносились леса, городишки, перелески, бесконечные шлагбаумы, будки обходчиков. В который раз поезд, повинуясь сигналу семафора, начал тормозить и замер, дожидаясь момента, когда диспетчер сообщит, что путь свободен.
Когда поезд замирал, охранники напрягались. Нужно быть готовым ко всему. Оценить обстановку. Прикинуть, откуда может случиться нападение. Сейчас нападать неоткуда. Чистое поле — не лучшее место для засады. Тут можно положить любое количество врагов. Впрочем, в мифических «конкистадоров» никто всерьез не верил. Это возможность чисто гипотетическая. Бандиты найдут себе кусок поменьше, но который легче урвать. Бросаться на амбразуру — не в их правилах.
К вагону подковыляла бабка, крест-накрест перетянутая цветастыми платками. В руках она держала закрытое марлей ведро и пакет с солеными огурцами.
— Милки, картошечки и огурчиков не хотите? — обратилась она к начальнику охраны. — Недорого отдам.
Совсе-ем недорого, сыночки…
Позже, когда охранников привели в чувство, они еще долго пребывали в жалком состоянии. Они подверглись обработке каким-то химическим веществом. На одежде остались его следы. К какой группе оно принадлежит, эксперты установить не смогли. Сошлись на мнении — нечто более близкое к фармацевтике, чем к отравляющим веществам.
И милиция, и служба безопасности банка долго выворачивали охранников наизнанку, но ничего членораздельного пострадавшие сказать не могли. Их память отшибло напрочь. Большинство помнили лишь, как поезд начал тормозить. Кто напал? Как? Куда делось золото? Эх, кабы знать. Наконец, один из охранников признался:
Я побрился "самым лучшим в мире лезвием «Шик», умылся и услышал щебетанье Клары:
— Завтрак готов.
Небо сегодня не упало на землю, но я не удивился бы подобному казусу. Чему можно удивиться после такого фантастического события — Клара встала раньше меня и приготовила завтрак! И пусть на столе всего лишь жалко желтеет пережаренная яичница и дымится растворимый кофе, но такие мелочи не в силах умалить торжественность момента.
Клара чмокнула меня в щеку, оставив отпечаток сиреневой, с блестками помады — конечно же, она не могла стряпать завтрак, предварительно не приведя себя в порядок и не наведя марафет.
— Поешь, дорогой. Я так старалась.
В последние дни с Кларой творилось что-то странное.
Ее никогда нельзя было упрекнуть в излишнем внимании к окружающим, особенно ко мне. Она — существо очаровательное, с наивной непосредственностью эгоистичное, но при этом мягкое и доброе, готовое всегда пустить жалостливую слезу. А в последнее время она неожиданно стала заботлива до елейности.
Сперва начала настойчиво интересоваться доселе не слишком занимавшими ее вопросами — как там мое самочувствие, мое настроение, мои желания. И вот дошло до завтраков. Чудес не бывает. За считанные дни только в кино становятся другими людьми. Просто у нее что-то на уме. Возможно, она затеяла какой-нибудь тайный флирт. Время от времени она уходила от меня к очередному «очаровательному мальчику, такому нежному и богатому», однако вскоре, разочаровавшись в новом властелине своего сердца, возвращалась к надежному, как сейф «Трезор», тертому волку Гоше Ступину, то есть ко мне. В общем, сейчас Клара выглядела, как кошка, которая слопала сметану и, подлизываясь, виновато трется о ноги хозяина. Знает, киска, чей «Вискас» съела. А я не знаю.
— Как тебе яичница, дорогой? — Клара преданно смотрела мне в рот.
— Просто изумительно.
Я с трудом проглотил кусок подошвенно-жесткой яичницы. Ненавижу яичницу. Особенно глазунью. Такое ощущение, будто глотаешь что-то живое.
— Спасибо, милый.
Я отхлебнул кофе. Клара сидела напротив меня. И вдруг меня будто легонько тряхнуло электрическим зарядом. Я понял, что нового в Кларе по сравнению с прошлыми периодами, когда она пыталась водить меня за нос со своими воздыхателями. В ней ощущался какой-то напряженный вопрос. Какая-то опасливая серьезность. Что с тобой творится, девочка моя? Спрашивать напрямую бесполезно — все равно соврет… ох, простите, «преувеличит».
— Ты сейчас на работу, дорогой? — поинтересовалась она.
— А куда же еще.
— Опять к этим ужасным психам?
— Да. Еще месяц такой жизни, и я созрею для оперативного внедрения в любой дурдом.
Доев яичницу и запив ее быстрорастворимым кофе, я накинул легкую кожаную куртку, причесался перед зеркалом в прихожей. Потом привычно поцеловал Клару. Пора. Сегодня меня ждал визит к Шлагбауму.
Несомненно, прошедшие недели были самыми кошмарными за все восемь лет моей милицейской жизни. Что там пред ними штурм Грозного, В котором мне некогда приходилось участвовать.
Выписка Из приказа начальника ГУВД, расписывающего мои функциональные обязанности, снилась мне по ночам. Мне предписывалось «осуществлять контроль за общественно опасным контингентом в вышеуказанной среде. Принимать меры к профилактике преступлений и правонарушений, к приобретению и укреплению оперативных позиций, изысканию лиц, готовых к сотрудничеству, к вербовке агентуры».
Тот, кто готовил этот документ, сам вполне созрел на роль «контингента из вышеуказанной среды». У автора, похоже, был белогорячечный бред, который не одолеть даже "самым лучшим аспирином «Упса». В Москве несколько десятков тысяч стоящих на учете психов, многие из которых доросли до того, чтобы считаться общественно-опасными. И со всей этой ратью должен биться один оперуполномоченный, пусть даже и по особо важным делам (вот спасибо-то, в должности подняли, будь она неладна!
Агентура из числа «вышеуказанного контингента»! Профилактическая работа! Это же надо!
Я быстро понял, что конкретных результатов с меня требовать никто не намерен — начальство пока утратило связь с действительностью только на бумаге. На оперативных совещаниях в отделе я чувствовал себя случайным] наблюдателем, эдаким Чацким — человеком со стороны, свысока взирающим на кипение мелких человеческих страстишек. Что мне так называемые громкие дела, над которыми пахал наш отдел — убийства семьи из пяти человек, поиски киллера, взорвавшего офис с семерыми сотрудниками фирмы «Роза ветров», захват террористом детского садика и кража колеса с машины заместителя, у меня дела покруче. Десятки тысяч единиц самого взрывоопасного человеческого материала. Критическая масса «ядерного» топлива. Нагасаки и Хиросима плюс ядерный полигон на Новой Земле.
Моя новая должность прекрасно годилась для очковтирательства. В принципе, из нее можно было бы сделать санаторий — штампуй только один за другим липовые отчеты, которые все равно никто не удосужится проверить, и плюй в потолок. Но, будучи человеком дисциплинированным и ответственным, я имел дурную для опера привычку отвечать за каждую галочку в отчетности, вместо того, чтобы маяться дурью и праздно проводить время, я засучил рукава и начал пахать.
Перво-наперво я состыковался с психиатрами, с которыми мне надлежало в будущем контактировать по знаменитому приказу. Когда я объяснял им цель моего визита, они почему-то начинали очень пристально изучать мое удостоверение, похоже, надеясь разоблачить во мне тайного пациента. Следующий шаг — я перекопал все соответствующие учеты. Из списков опасных психбольных я выбрал несколько сот человек, представляющих наибольший интерес. Потом взял под мышку папку с бумагами и двинул знакомиться с «вышеуказанным контингентом», дабы «проводить профилактическую работу» и «укреплять оперативные позиции».
Поначалу это было даже забавно. Но вскоре стало нестерпимо тоскливо. Ведь я был из тех оперов, которые горят на работе. Порой синим пламенем. А тут совершенно бесцельная непонятная работа. Впрочем, скучал я недолго. До того момента, пока не набрел на нечто удивительное… Но стоп, обо всем по порядку.
Начав работать с людьми, я сделал несколько открытий. Убийцы, насильники и злостные поджигатели из «контингента» оказывались, как правило, вежливыми, гостеприимными, приятными в общении людьми. Они поили меня чаем с вареньем (к счастью, без стрихнина и цианистого калия), увлекательно рассказывали о рыбной ловле и об их опыте взращивания помидоров в коммунальной квартире. Ко мне, как правило, они относились дружелюбно и с сочувствием, если не считать некоторых недоразумений: пары попыток задушить меня шарфом и одной сбросить с шестнадцатого этажа. Но у большинства я почему-то вызывал доверие. Многие даже искренне желали помочь мне. Одни обещали замолвить за меня словечко Президенту России или США. Другие — познакомить с жителями иных миров, которые готовы мне «прочистить энергетические каналы и подлатать карму». Третьи предлагали бесплатно порошок, помогающий от ящериц, летающих по ночам по квартирам, или эликсир для роста гаечных ключей.
О совершенных в прошлом контингентом проступках говорить я зарекся после беседы с застарелым эпилептиком. Кстати, эпилептики считаются самыми злобными из психически больных. Сдуру я попросил одного поделиться воспоминаниями. Он и поделился. В жизни я встречал немного людей такого безобидного вида. Он походил на Чебурашку, а говорил голосом, которым обычно вещают в мультиках за кадром: «В некотором царстве в некотором государстве».
Иду я домой. Приятнейший, теплый весенний денек. Захожу в подъезд, в лифт. Лифт у нас старенький, с распашными дверьми. Вдруг вижу, в подъезд входит Марья Ивановна, милейшая женщина. Я говорю — идите сюда, Марья Ивановна, чего вам лифта дожидаться? Она подошла, говорит — спасибо вам, а сама пальчики-то свои, пальчики на железяку положила. Я дверью пальчики-то ее и ударил.
При этих словах эпилептик подпрыгнул на стуле и миг трансформировался из Чебурашки во взбесившееся Дракулу. Он истошно завопил, раздирая глотку:
— Ударил ее! Ударил!!!
Через две недели, отрабатывая дальше список, я добрался до одного знакомого лица — главного режиссера «Завалинки» Славы Грасского.
Паранойяльная шизофрения. Наблюдается агрессив-склонность к вызывающему антиобщественному поведению.
Обладает задатками лидера, собирает вокруг себя людей различного склада и социального положения — так гласила справка. Насчет консолидации людей различного склада я смог убедиться лично.
Дверь мне открыла сильно декольтированная, в причудливом туалете от Зайцева девица. — К Славику? — взвизгнула она радостно. — Парниша, я тебя люблю, хоть у тебя и рожа, как у нашего участкового… Ха-ха, шучу, красавчик.
Она влажно чмокнула меня в губы и пропустила в квартиру. Там было дымно, людно и шумно. В руках у людей были банки с пивом, стаканы с шампанским и женские плечи (а то чего и похлеще!). Полуголая деваха с наголо бритой головой, на которой масляной краской была нарисована пышная прическа, сидела на рояле. А тип со зверским выражением лица, во фраке в горошек наяривал на нем «космическую музыку». В типе я узнал руководителя модной группы «Крик мартокота», с которой у «Завалинки у Грасского» был совместный коммерческий проект. Сам Грасский возвышался на старинной тумбе с гнутыми ногами в позе Маяковского с плаката и читал стихи Байрона. Первые пять минут он срывал аплодисменты, все чаще переходящие в свист. После пятого стихотворения его просто скинули с тумбы, и он упал, черти его дери, прямо в мои объятия.
За время, прошедшее с моего посещения «Завалинки», Грасский успел приобрести вполне пристойный вид. Он Добрил голову, оделся в черный смокинг, нацепил на шею желтую бабочку в красный горошек. Теперь он почти походил на человека. И человеком, на которого он почти походил, был народный артист Филиппов в роли Кисы Во-робьянинова, если бы ему сбросить годков двадцать.
Вы?! — Грасский узнал меня сразу и моментально деловито озлобился. Оттащив меня в сторону, базарно осведомился:
— Что вам здесь надо, милиционер?
— Обхожу поднадзорных. Тех, которые лежали в психиатрических лечебницах.
— А причем тут я?! В лечебницу меня затолкали злопыхатели ! Вышел оттуда благодаря протестам союза театральных деятелей, комиссии по правам человека, хельсинкской группы и лично посла Соединенных Штатов Америки. Понимаете — Соединенных Штатов! А ты кто такой?!
— Уж не посол, конечно. Поэтому предпочитаю всех психов проверять сам, а не доверяться хельсинской группе, — мне надоело разводить дипломатию. Моя некогда стальная нервная система в последнее время стремительно ржавела.
— Что?! Да ты сам псих! А их я ненавижу! Это мое кредо! .
— Да, отбросы Вселенной, — кивнул я, вспомнив высказывания самого Грасского.
— Вот именно! — режиссер заводился — А отбросы утилизируют. Они исчезают!.. А сейчас двигай отсюда. Не то «Голос Америки» натравлю. Вон его корреспондент, — он кивнул на скучного очкастого субъекта, что-то ищущего в вырезе незнакомки, открывавшей мне дверь…
Тот самый разговор об «отбросах» выплыл в моей памяти через несколько дней. Я тогда как раз понял, что в Москве в последние полгода исчезают психбольные!
Первым я обнаружил исчезновение сумасшедшего изобретателя, трудившегося над эликсиром молодости и пастой для выпадения зубов. Потом выяснил, что пропал «Черепашка-ниндзя». Затем установил, что куда-то исчез родной брат великого американского гангстера Лакки Лучиано.
Меня кольнуло дурное предчувствие. Интуиция подсказывала — тут что-то есть, а она меня редко подводит. Я совместил данные оперативно-розыскного отдела ГУВД, занимающегося розыском без вести пропавших, с картотекой подучетников… За последнее время их испарилось более полусотни. И сей факт, похоже, никого не волновал… Первая мысль была — орудует банда, ставящая целью завладение квартирами психбольных. Но оказалось, что никто квартирами их завладевать не собирался.
К начальству со своими выводами я не спешил. Нужна тщательная проверка. Необходимы еще факты, чтобы не быть поднятым на смех. Нужно еще поработать с «контингентом» — если в этой среде правда что-то не в порядке, то я обязательно наткнусь на это что-то. Я так и поступил. И оказался прав.
В тот день, отведав Кларину яичницу, я двинул продолжать отрабатывать очередных подучетников. На очереди у меня был Шлагбаум (это фамилия, а не кличка, и не продукт бреда). Кто же мог предположить, что после этой встречи все пойдет вверх тормашками!
Мне открыл дверь худощавый собранный господин лет сорока с длинными волосами. На его носу приютились круглые очки-велосипед, бывшие модными пятьдесят-сто лет назад.
— Заходите, — порывисто воскликнул он, втащил меня за рукав в комнату, выглянул на лестничную площадку, огляделся и осторожно закрыл дверь. — Я ждал вас, товарищ…
Комната была обставлена скудно и бедно. В ней среди бумажного мусора возвышались три грубых стула и не менее грубый корявый стол, на котором располагалась древняя машинка «Ундервуд». Рядом с машинкой были навалены стопки испечатанных листков. Длинные кривые полки ломились от груд беспорядочно набросанных книг и журналов. Раскладушка была аккуратно застлана серым одеялом — такие выдают в каптерке в военно-строительных частях и дисциплинарных батальонах. На выкрашенной в болотно-зеленой цвет стене висел детекторный приемник.
Зато в углу стояли роскошный телевизор «Панасоник» — тот самый, с плоским экраном, «мечта всей вашей жизни», и видеомагнитофон «Сони-трилоджик», тоже тот самый, из разряда рекламной мечты.
Я прошел в комнату, огляделся.
— Вы с ума сошли! — Шлагбаум схватил меня за рукав и резко вытащил в коридор, оставив там в полной растерянности.
Он метнулся в комнату, задернул там плотные шторы, после чего там стало темно, как в фотолаборатории. Затем зажег тусклую желтую лампочку в самодельной настольной лампе.
— Теперь можете проходить… Как вы неосторожны.
В Лондоне совсем забыли о конспирации?
— Почему в Лондоне? — поинтересовался я.
— Ах, вы не из Лондона. Цюрих? Париж? Я пожал плечами и издал маловразумительное восклицание, которое можно было расценить как согласие.
— Ах, Париж, — закатил глаза Шлагбаум. — Я был там много раз. С Мартовым мы издавали там газету ' «Новое слово». Это были хорошие времена. Мы были молоды и наивны, — он вздохнул и неожиданно схватил обеими руками мою кисть, встряхнул в горячем дружеском приветствии. Пальцы у него были тонкие, . как прутики, крепкие и цепкие, как крючья монтерской кошки.
— Я уважаю ваш поступок, товарищ! — возбужденно воскликнул он.
— Ну…
— Не скромничайте, — он отпустил мою руку и забегал по комнате, сопровождая свою горячую речь яростной жестикуляцией. — Горлопаны, безответственные демагоги и соглашатели на уютных конспиративных квартирах на Западе в узком кругу дерут глотки о благе народа, хотя они страшно далеки от этого самого народа. Время слов кануло в Лету. На дворе время действия! Действия жестокого, решительного! — он вскипал моментально, как вода в электрическом чайнике «Тефаль», и мгновенно охлаждался, как индейка в морозильной камере «Электролюкс». Неожиданно спокойно он осведомился:
— Вы, наверное, ничего с дороги не ели?
— Спасибо, я не голоден.
— Не скромничайте. Хотя бы отведайте чайку. Нашего. Сибирского.
Шлагбаум исчез на кухне, а я примостился на стуле, с которого переложил на стол пачку отпечатанных на «Ундервуде» страниц.
Минут пятнадцать он шуршал там, гремел посудой, передвигал какие-то тяжести. Мне стало скучно, и я начал рассматривать книги. Они все без исключения были посвящены политике. Труды Маркса-Энгельса, Ленина, Плеханова, Каутского, Гитлера, Черчилля. Труды деятелей времен нынешних.
Воспоминания бывшего председателя весьма серьезного ведомства — «Как я продал КГБ». «Исповедь на трезвую голову» — это перо деятеля повыше. Валерия Стародомская — «Моя борьба». «Юридическое обеспечение банно-прачечного дела в Узбекистане» — творение бывшего петербургского мэра. «Банда Чубатого. Серия — преступники века», ордена Трудового Красного знамени издательство ЦК КПРФ… Я взял лежащий около пишущей машинки отпечатанный лист. «Воззвание к трудовому народу».
Шлагбаум появился с подносом, на котором красовались тарелка с черствым черным хлебом и задубелым сыром, сахарница с желтым кусковым сахаром и две здоровенные оловянные кружки, в которых дымилась чернильная жидкость, отдаленно напоминающая чай.
Шлагбаум пил из кружки маленькими глотками, ел сахар в прикуску, с хрустом перемалывая его мощными челюстями. Я принюхался к содержимому кружки и, поморщившись, отхлебнул чуток. Так и есть — чистейший чифир.
Шлагбаум довольно захихикал, глядя на мину на моем I лице. — Подзабыли в Парижах наш революционный напиток. Я пристрастился к чайку в первую сибирскую ссылку в Верхоленске. Дело «Южно-русского рабочего союза». Помните?
— Что-то припоминаю; — неопределенно пожал я плечами. Действительно, что-то знакомое, но что — я вспомнить не мог.
— Вас тогда еще не было на свете… Впрочем, прочь воспоминания! К делу. На чем я остановился? А, настало время действовать. Меняются времена. Меняются подходы. Ульянов — этот «профессиональный эксплуататор русского рабочего движения», как я писал о нем еще в одиннадцатом году, слишком много внимания уделял пропаганде и агитации. Эсеры делали ставку на террор и насилие. Вчерашний день! Каменные топоры и луки со стрелами! С буржуазией надо бороться ее собственными методами!
Он вскочил и заметался по комнате, он искрился энергией, как замкнувшая высоковольтная линия электропередач.
— Народ — пролетариат, колхозное крестьянство и трудовое фермерство — прозябает в холоде и нищете. Пора позабыть старые распри. Деньги — вот адская машина революционера нашего времени! К чему брать с боем почту, телеграф и банки? К чему завоевывать газеты и телевидение? Их можно скупить!
Надо признать, некоторая логика в его словах была. Они возбудили во мне профессиональный интерес. Где, интересно, он собирается взять деньги на почту, телеграф и банки?
— Откуда взять деньги, спросите вы, — он будто прочел мои мысли. — Экспроприация экспроприаторов. Буржуазия сама должна передать нам орудия, которыми будет выкопана ее могила! Еще интереснее. Моя любимая тема — экспроприация. Эх, если бы поконкретнее.
— Моисей Днепрогесович… — начал я.
— Не скромничайте. В узком кругу можете называть меня настоящим именем.
— Простите, а как?
— Вы шутите? Конечно, Лев Давидович. Фамилия моего отца, скромного колониста из Херсонской области, была Бронштейн. Позже я приобрел вторую — партийную — фамилию. В насмешку я позаимствовал ее у старшего надзирателя Одесской тюрьмы, куда в первый раз отправил меня ненавистный самодержавный режим. Я стал Львом Троцким!
— А, — протянул я.
Вспомнилась пространная справка на Шлагбаума. «Приступообразная прогридиентная шизофрения. Паранояльный синдром, выражающийся в бреде реформа-торства. Отождествляет себя, как правило, с известными в прошлом политическими деятелями, всегда в оппозиции к режиму. Умеет заводить толпу и воздействовать на массы. Обладает ярко выраженными организаторскими способностями, порой способен к конструктивным действиям ради реализации своих бредоподобных фантазий. Активен. Демократия и свобода слова — наиболее благоприятная среда для протекания его болезни и реализации болезненных устремлений».
— Мы победим. Рабочие массы, колхозное крестьянство и трудовое фермерство пробуждаются. Консолидируются под руководством маяков партии. Но враг не дремлет. Чтобы сохранить свое господство, он не останавливается ни перед чем. Тюрьмы, психиатрические лечебницы!… Или просто убийства. Исчезают наши товарищи. Лучшие из нас!
— Как исчезают? — подался я вперед. Эта тема интересовала меня теперь не меньше, чем экспроприация толстосумов.
— Как исчезают? Без сле-еда-а, — растягивая звуки, протянул Шлагбаум-Бронштейн-Троцкий.
— Кто исчез?
— Списки в секретных партийных архивах, — прошептал он.
— Кто же виновный?
— Буржуазные отродья, пьющие кровь из пролетариата, колхозного крестьянства и трудовых фермеров.
Жизнь — борьба.
Смерть нам не страшна, — он плюхнулся на стул, поднял кружку и несколькими большими глотками осушил ее. Вытер рукавом подбородок. Крякнул.
Лицо его покраснело, и, по-моему, даже очки запотели. Он снял их, встряхнул головой и внимательным пронзительным взором уставился на меня. Нехорошо так уставился. Недобро.
— Кстати, а вы кто такой? Где ваш мандат, товарищ?
— Нет мандата.
— Может, вы шпик из охранки, — нахмурился
Шлагбаум-Бронштейн.
— Нет. Я из специальной психиатрической службы, — мне стало понятно, что, играя роль товарища из Парижа, я больше ничего не вытяну. Зато можно попытаться официально переговорить с ним. — Профилактический обход.
Шлагбаум приподнялся. Я тут же понял, что совершил ошибку. А вдруг хозяин из именного «Нагана» вдруг захочет расстрелять контру. Или бросится с кружкой наперевес на «врага пролетариата, колхозного крестьянства и трудового фермерства». Но Шлагбаум лишь уселся поудобнее на стуле.
— Нам не о чем больше говорить с позорным наймитом.
— Вы обмолвились об исчезновениях, — начал я. —
Тут я мог бы помочь вам.
— Даже под пытками я ничего не скажу грязному прихвостню буржуазии.
А ведь действительно такой и под пытками ничего не скажет.
— Да и времена не те, — вдруг совершенно спокойным, ровным голосом, в котором не было и следа от недавнего надрыва и кипения страсти, произнес Шлагбаум. — Я ничего не скажу без адвоката. У меня есть права, гарантированные Конституцией. В случае насилия и произвола я подам в суд и подниму на ноги всю общественность, молодой человек.
— Тогда всего доброго, — я встал, прикидывая, как бы лучше отправить его в желтый дом. Ныне сделать это очень нелегко. Но не ждать же, когда он начнет экспроприировать толстосумов и прибирать к рукам телеграф.
На пороге квартиры Шлагбаум взял меня за рукав, приблизился и, глядя в глаза, прошипел:
— На тебе, шпик, теперь печать. Будешь путаться под ногами — ничего не спасет.
Говорил эти слова Шлагбаум с толком, чувством, расстановкой. Я почувствовал, что действительно ввязываюсь в какую-то темную, опасную историю.
Эх, как только я занялся этими несчастными психами, мой привычный жизненный уклад, установившиеся отношения с Кларой, сослуживцами, друзьями — все стало меняться, ломаться, осыпаться изъеденной временем и непогодами штукатуркой. Предгрозовое ощущение — еще не гремит гром, не сверкают молнии, но воздух уже насыщен враждебной энергией.
Я спускался по лестнице, ощущая спиной, что глаза Шлагбаума буравят меня через линзы очков, как две лазерные пушки…
Небольшой блестящий ярко-желтый параллелепипед — на вид не скажешь, что он весит два килограмма. Но когда возьмешь его, он с неожиданной силой начинает оттягивать руку. Золото — один из самых тяжелых металлов.
Пятьдесят семь слитков — сто четырнадцать килограммов, некруглое число.
Эту партию приобрел коммерческий банк, имевший лицензию на сделки с драгметаллами. По каким-то причинам дорогой груз доставлялся из Сибири в Москву не воздушным путем, а железнодорожным транспортом. Пятеро вооруженных охранников были готовы встретить шквальным огнем любых «конкистадоров», которые отважатся прийти за этими слитками. Но желающие вряд ли найдутся.
Вторые сутки стучали колеса, и за окнами проносились леса, городишки, перелески, бесконечные шлагбаумы, будки обходчиков. В который раз поезд, повинуясь сигналу семафора, начал тормозить и замер, дожидаясь момента, когда диспетчер сообщит, что путь свободен.
Когда поезд замирал, охранники напрягались. Нужно быть готовым ко всему. Оценить обстановку. Прикинуть, откуда может случиться нападение. Сейчас нападать неоткуда. Чистое поле — не лучшее место для засады. Тут можно положить любое количество врагов. Впрочем, в мифических «конкистадоров» никто всерьез не верил. Это возможность чисто гипотетическая. Бандиты найдут себе кусок поменьше, но который легче урвать. Бросаться на амбразуру — не в их правилах.
К вагону подковыляла бабка, крест-накрест перетянутая цветастыми платками. В руках она держала закрытое марлей ведро и пакет с солеными огурцами.
— Милки, картошечки и огурчиков не хотите? — обратилась она к начальнику охраны. — Недорого отдам.
Совсе-ем недорого, сыночки…
Позже, когда охранников привели в чувство, они еще долго пребывали в жалком состоянии. Они подверглись обработке каким-то химическим веществом. На одежде остались его следы. К какой группе оно принадлежит, эксперты установить не смогли. Сошлись на мнении — нечто более близкое к фармацевтике, чем к отравляющим веществам.
И милиция, и служба безопасности банка долго выворачивали охранников наизнанку, но ничего членораздельного пострадавшие сказать не могли. Их память отшибло напрочь. Большинство помнили лишь, как поезд начал тормозить. Кто напал? Как? Куда делось золото? Эх, кабы знать. Наконец, один из охранников признался: