Страница:
– И ты, разумеется, расплатился за Рыбу вот этой вот постелью, чтобы не тратиться, угадала? – не позволяя себе изменить прежний тон, высказала предположение Лена и похлопала ладонью по матрасу. При этом лицо её никак не выражало какого-либо неудовольствия или просто удивления, однако глаза её, не умея укрыть явного расстройства от услышанного, начали медленно наполняться влагой. Я увидел это, чуть сменив ракурс, потому что, пока мы с ней рассекали пустыню, лунный круг успел отъехать немного вправо и заметно опуститься, и теперь луч цвета манго на сливках падал уже непосредственно на лицо моей очаровательной гостьи.
Тогда я решил быстро сменить тему, поскольку уже надёжно знал про себя, что, ввязавшись в подобный неполезный разговор, вряд ли выберусь из него без потерь. А больше всего на свете мне в эту минуту не хотелось потерять Леночку, я даже в мыслях уже не мог себе этого представить. Она была моя, я уже это чётко для себя понял, она была той, кто постоянно был мне нужен, по которой я скучал, ещё не зная её, и кого я всегда любил, даже не вполне себе представляя, как она выглядит и в какие стороны света торчат её непослушные природные кудри. Короче, сделав вид, что предположение её осталось неуслышанным, я просто продолжил прерванную тему, подытоживая сказанное и переводя слова в конечные смыслы:
– Так вот я и говорю: смотри, как эти из «Ереван-плазы» оживились, добычу унюхали – что баба их с ереванского «Низа», что верхний, бутиковый, что сам он, мажоритарий этот, Гамлет. Вот и думай теперь, что он мне на это скажет, как ему такое понравится, если не с ним, а с ней в заплыв пуститься. Уж больно у него рожа бандитская, хоть и от Бриони. Видала, как он посмотрел на меня, когда прощались, – типа, мама, не горюй, а то папы не дождёшься!
– Да, ему это определённо не понравится, – согласилась Леночка, подхватив эту априори бесспорную мысль. – Как и самой Рыбе. Знаешь, если уж совсем честно, то ведь это она меня к тебе сегодня отправила. Просто в какой-то момент исхитрилась и шепнула, вроде как прозрачно намекнула, чтобы я постаралась тебя сегодня не выпускать из поля зрения. В общем, приложила бы максимально усилий, чтобы убедить тебя упасть в это дело. С ней, разумеется. Она вообще-то с головой, этого у неё не отнимешь, быстро сообразила, что к чему. И поняла, что если не ты, то дело не двинется куда надо или даже вообще не пойдёт. Просто никто другой этого не потянет, не наберётся столько креатива в сочетании с таким, как у тебя, чумовым талантом повара-рационализатора из фильмов ужасов.
– Стоп! – изумился я и резко отодвинулся от Ленки на полметра, так, чтобы удалось заглянуть ей в глаза. – Ты хочешь сказать, что… что всё это… что сегодня… что сейчас было между нами… вся эта твоя пустыня… ветер в лицо… что так не бывает и всё остальное…
Она прикрыла мне рот ладонью и улыбнулась:
– Не сходи с ума, так бы я тебе в этом и призналась, если бы просто отрабатывала номер. – От ладони её исходил едва ощутимый запах моих любимых пачулей. Надо сказать, что пачулям, к моему огромному сожалению, в отличие от прочих любовных творений природы с тёплой аурой вроде осоки, розы, салата-латука и тмина, я так и не сумел найти применения в каком-либо блюде – даже семенам их, а не только росткам. Слишком специфичен аромат, слишком поражает воображение сам букет, окончательно делающий вас заложником ваших же вкусовых рецепторов, и потому он не соединим ни с чем и ни в каком варианте. К слову добавлю, что даже практически несъедобной осоке я умудрился однажды найти применение, добавив основания её молодых побегов в свежие щи пополам с крапивой и ранней капустой. Просто потребуется заложить её несколько раньше, предварительно мелко нарубив, и дать хорошенько покипеть, чтобы снять некоторую жестковатость в том случае, если вы опоздали выдернуть её раньше конца апреля. Что касается вкусовых качеств, то с этим у неё всё в порядке: кто-то не заметит вовсе, кто-то прицокнет языком, выискав для себя в ощущениях нечто новенькое при попадании таких щей в ваш рот. Да, и по возможности больше моркови – вместе с недостаточной по сладости осокой смесь прозвучит чуть симфоничней, нежели при малом количестве…
Глаза же Ленкины, по крайней мере то, что мне удалось в них рассмотреть при свете луны, чуть смеялись, и никакая насмешка в мой адрес там не прочитывалась, как не присутствовал и любой дурацкий розыгрыш. Ничего не было в них, кроме нежности и тепла.
– Просто если бы она меня к этому не подтолкнула, я бы наверняка подтолкнулась сама. – Она откинулась на подушку и повернула голову ко мне: – Что я и сделала. И, надо тебе сказать, не без удовольствия. Не жалею ни одной секундочки. А на подсказку её, кстати, начхала бы, если б сама этого не захотела.
– То есть… другими словами, это означает, что я действительно настолько нужен ей, что она даже, плюнув на собственную гордость, готова идти на подобные ухищрения, так, что ли, получается? – искренне удивился я, тут же отбросив в сторону все дурные мысли насчёт Ленки. – Но это же замечательно, это значит, можно выдвигать условия и начинать уже совсем другую жизнь! – я даже чуть хохотнул, ободрённый своей неожиданной идеей. – Смотри, я сочиняю самые разные гастрономические проекты «не для всех», шокирующие воображение толстосумов, и осуществляю их на плите, ты, в свою очередь, изобретаешь им всякие чеканутые названия и соединяешь их с созданными тобой же крутейшими интерьерами из фильмов ужасов. Вместе мы работаем на единство цели и вместе потребляем плоды нашего труда – как тебе такое? Остаётся только сделать выбор между Гамлетом и Рыбой, и все дела. Правда, тому, кто возьмёт нас под своё крыло, придётся нам же выдать охранную грамоту от посягательств другого.
Ленка слушала меня внимательно, не делая попытки вклинить в мои слова свои встречные соображения, давая мне простор обозначить мои же благие намерения, всласть напитав воображение картиной будущего преуспевания в деле, о котором ещё несколько часов тому назад я не имел ни малейшего представления.
– Всё? – улыбнулась она и приникла ко мне.
– Всё, – в ответ я пожал плечами и притянул её к себе, – тебе остаётся лишь собрать пожитки и перебраться из Апрелевки ко мне сюда. Так нам будет гораздо удобней вместе добираться до места извлечения прибыли. И вообще, я уже плохо себе представляю, как стану теперь без тебя жить.
– Что, любовь с первого взгляда?
– Скорей с первого рецепта. Для этого берётся девушка, одна штука, малой жирности и высокой стройности, лучше парна́я, без признаков любой отмороженности, затем она быстро, пока не съёжилась от смущения, очищается от одёжной кожуры, смазывается елеем, после чего, не дав елею засохнуть, кладём полуфабрикат на матрас, добавляем в уши сахар, по вкусу, и чуть-чуть острого перца, в ходе предварительного ознакомления с продуктом. То и другое регулируется в процессе приготовления блюда к употреблению. Употреблять, кстати, нужно сильно разогретым, если не натурально горячим. Остужается блюдо уже само, по исполнении всех необходимых предписаний. Вкус, правда, оценивается не сразу, а по прошествии некоторого времени, когда он уже отстоится на ваших рецепторах и те выдадут анализ послевкусия. Только таким образом можно реально узнать, насколько адекватно это блюдо поставленной тобой цели, поскольку существует определённый риск перепутать вкусовую гамму с другой, похожей на эту. Впрочем, все они в процессе употребления поначалу кажутся почти одинаковыми, но лишь потом понимаешь, в чём состоит особенность истинно высокой кухни. И когда это, наконец, происходит, можешь с уверенностью брать тот самый исходный основной продукт и уже всегда держать его при себе. И будет гарантированно вкусно, даже если в доме отсутствует соль, сахар, перец и любой прочий елей в качестве необходимой приправы.
– Так я, выходит, и есть тот самый полуфабрикат, который ты искал? – усмехнулась Лена. – Получается, ты его нашёл и готов теперь употреблять в натуральном виде, даже без ничего?
– Нашёл, – без малейшего намёка на иронию в голосе твёрдо ответил я, – и готов. А ты?
– Вот что, Гера, – она приподнялась и поменяла позу, оседлав мою ногу, затем просунула подушку между плечами и спинкой кровати, совсем как-то по-домашнему, и подтянула одеяло под подбородок, – ты мне нравишься, не стану скрывать. Даже, пожалуй, очень. И я была бы готова и дальше слушать эти твои холостяцкие байки про то, какой ты по жизни девичий гурман. Но ты гораздо лучше того Германа, которого сейчас всеми силами пытаешься изобразить. Ты просто хороший и, безусловно, одарённый человек, хотя талант твой довольно своеобразный, тот, какой встречается не часто. Твои безудержные фантазии, обработав их надлежащим образом и слегка пригасив, вполне можно направить в нужное русло, пристроить к реальному делу, настоящему, без этого идиотического расчёта на людей непонятных, пресыщенных, обладающих больным или просто извращённым умом. Именно на это запали и Гамлет, и Рыба как люди, чьей единственной целью стало деланье денег из всего чего можно и нельзя, без особой оглядки на всякую там мораль и здравый смысл. Кстати, не побрезгуют и тем, что уже само по себе дурно пахнет, как в твоём случае. – Она мотнула головой, как бы избавляясь от допущенной ею оговорки. – Прости – как в нашем, разумеется, в нашем общем случае.
– И что ты в этой связи предлагаешь? – Я вникал в её слова, лишь только теперь осознавая, что причиной всему как пить дать явился мой дурацкий запал в паре с хроническим безденежьем, плюс желание понравиться Леночке Грановской в те самые минуты, когда я, находясь в рыбьем пентхаусе, сдуру и во всеуслышанье рисовал всё новые и новые картинки одна заманчивей другой. Именно это сочетание безнадёги и выпендрёжа подтолкнуло меня туда, куда вход приличным людям изначально не рекомендован.
– Мы сами откроем ресторан, твой и мой, и нам оба они не нужны, что тот, что эта, как и не понадобится в принципе вся эта подлая затея «не для всех». Наоборот, будем делать для всех, для нормальных живых людей, для таких, как мы с тобой и наши друзья. Надеюсь, они думают так же. И в такое плаванье, Гера, я готова с тобой пуститься, по жизни и по делу.
– Звучит заманчиво… – в раздумьях ответил я, уже мысленно представляя себе, как мы с Ленкой, проснувшись, занимаемся утренней любовью, затем вместе стоим в душе, после чего завтракаем за одним столом и едем на работу, не боясь опоздать к нужному часу; и это потому, что ресторан принадлежит нам, и больше никому, и начальников над нами нет, ни верхних, ни нижних. Дорисовав в голове светлый образ будущего, я спросил: – Тебя в детстве как называли?
– Шиншилла, – улыбнулась Ленка. – Они у меня с самых ранних лет во все стороны торчали, мои дурацкие кудри, никак не хотели приглаживаться и лежать как у всех. Они и сейчас живут по свои правилам, кудрявятся как и куда им заблагорассудится, и ничего я с этим не могу поделать, так и живу с этой неуправляемой копной. – Она состроила смешную мордочку и шмыгнула носом. В этот момент мне показалось, что лицо её, как и вся она целиком, её жесты, её абсолютно естественные и так неумело скрываемые реакции, быстрые обиды, моментальные смены настроения – всё это напоминает мне маленького ребёнка, засунутого в безукоризненное женское тело. – Никто у нас в классе не знал, кто такая шиншилла, мы просто так себе придумали, что если Винни-Пуха сделать девочкой, приделать мохнатую голову и добавить лицу весёлости, то получится эта не известная никому шиншилла. Ровно такой я и была – правда, со временем на моё лицо лёг отпечаток неизбывной печали, свойственной смиренным еврейским девушкам, особенно если в профиль.
– Что ж, это нам подходит, так и обзовём наше детище, лучше просто невозможно придумать, говорю как креативщик: тут тебе и экзотика, и радостное удивление, и любопытство, и интерес к живой природе, которую мы со временем научимся перерабатывать и пускать на десерт. Только вот не ясно, как будем от этих отбиваться, вряд ли, я думаю, они нам такое самоуправство простят. Что скажешь, Шиншилла?
– Да само как-нибудь всё образуется, так или иначе: в конце концов, кто мы для них такие – конкуренты, соперники, враги? – она решительно махнула рукой и выдернула подушку из-за спины. – А не утрясётся, тогда и будем думать. Главное в этом деле – не оказаться безпозвоночными.
– Это как? – не понял я. – В каком смысле?
– Это когда нет хребта. Или есть, но гнётся сильнее, чем положено природой, – отозвалась она, одновременно улыбнувшись. – И вообще, хватит об этом, иди ко мне.
Мы обнялись с ней и прижались друг к другу уже как совсем родные и близкие люди, совершенно не сдерживая себя и не испытывая от этого ни малейшего стеснения. Через пару секунд мы вновь неслись в безумной скачке, разом наплевав на своё же прошлое, которое для каждого из нас закончилось этой ночью. Впрочем, как и настоящее, резко уступившее место неясному будущему. Только на этот раз вокруг нас была уже не пустыня, а наша спальня в Плотниковом переулке. И свет, который деликатно проникал через незашторенное окно, был уже не манговый с ложечкой густой сои, и исходил он не от лунного круга, а был вполне обычным, умеренно рассеянным, как нельзя лучше подходившим раннему сентябрьскому утру, такому же безоблачному и чудесному, как и наши планы, в одночасье заявившие о себе. Планы, которые должны были теперь либо совершиться, либо забыться. Однако в тот момент нам уже было всё равно, мы неслись навстречу грядущей жизни, одной на двоих, потому что оба, не сговариваясь, так для себя решили…
Часть 2
Тогда я решил быстро сменить тему, поскольку уже надёжно знал про себя, что, ввязавшись в подобный неполезный разговор, вряд ли выберусь из него без потерь. А больше всего на свете мне в эту минуту не хотелось потерять Леночку, я даже в мыслях уже не мог себе этого представить. Она была моя, я уже это чётко для себя понял, она была той, кто постоянно был мне нужен, по которой я скучал, ещё не зная её, и кого я всегда любил, даже не вполне себе представляя, как она выглядит и в какие стороны света торчат её непослушные природные кудри. Короче, сделав вид, что предположение её осталось неуслышанным, я просто продолжил прерванную тему, подытоживая сказанное и переводя слова в конечные смыслы:
– Так вот я и говорю: смотри, как эти из «Ереван-плазы» оживились, добычу унюхали – что баба их с ереванского «Низа», что верхний, бутиковый, что сам он, мажоритарий этот, Гамлет. Вот и думай теперь, что он мне на это скажет, как ему такое понравится, если не с ним, а с ней в заплыв пуститься. Уж больно у него рожа бандитская, хоть и от Бриони. Видала, как он посмотрел на меня, когда прощались, – типа, мама, не горюй, а то папы не дождёшься!
– Да, ему это определённо не понравится, – согласилась Леночка, подхватив эту априори бесспорную мысль. – Как и самой Рыбе. Знаешь, если уж совсем честно, то ведь это она меня к тебе сегодня отправила. Просто в какой-то момент исхитрилась и шепнула, вроде как прозрачно намекнула, чтобы я постаралась тебя сегодня не выпускать из поля зрения. В общем, приложила бы максимально усилий, чтобы убедить тебя упасть в это дело. С ней, разумеется. Она вообще-то с головой, этого у неё не отнимешь, быстро сообразила, что к чему. И поняла, что если не ты, то дело не двинется куда надо или даже вообще не пойдёт. Просто никто другой этого не потянет, не наберётся столько креатива в сочетании с таким, как у тебя, чумовым талантом повара-рационализатора из фильмов ужасов.
– Стоп! – изумился я и резко отодвинулся от Ленки на полметра, так, чтобы удалось заглянуть ей в глаза. – Ты хочешь сказать, что… что всё это… что сегодня… что сейчас было между нами… вся эта твоя пустыня… ветер в лицо… что так не бывает и всё остальное…
Она прикрыла мне рот ладонью и улыбнулась:
– Не сходи с ума, так бы я тебе в этом и призналась, если бы просто отрабатывала номер. – От ладони её исходил едва ощутимый запах моих любимых пачулей. Надо сказать, что пачулям, к моему огромному сожалению, в отличие от прочих любовных творений природы с тёплой аурой вроде осоки, розы, салата-латука и тмина, я так и не сумел найти применения в каком-либо блюде – даже семенам их, а не только росткам. Слишком специфичен аромат, слишком поражает воображение сам букет, окончательно делающий вас заложником ваших же вкусовых рецепторов, и потому он не соединим ни с чем и ни в каком варианте. К слову добавлю, что даже практически несъедобной осоке я умудрился однажды найти применение, добавив основания её молодых побегов в свежие щи пополам с крапивой и ранней капустой. Просто потребуется заложить её несколько раньше, предварительно мелко нарубив, и дать хорошенько покипеть, чтобы снять некоторую жестковатость в том случае, если вы опоздали выдернуть её раньше конца апреля. Что касается вкусовых качеств, то с этим у неё всё в порядке: кто-то не заметит вовсе, кто-то прицокнет языком, выискав для себя в ощущениях нечто новенькое при попадании таких щей в ваш рот. Да, и по возможности больше моркови – вместе с недостаточной по сладости осокой смесь прозвучит чуть симфоничней, нежели при малом количестве…
Глаза же Ленкины, по крайней мере то, что мне удалось в них рассмотреть при свете луны, чуть смеялись, и никакая насмешка в мой адрес там не прочитывалась, как не присутствовал и любой дурацкий розыгрыш. Ничего не было в них, кроме нежности и тепла.
– Просто если бы она меня к этому не подтолкнула, я бы наверняка подтолкнулась сама. – Она откинулась на подушку и повернула голову ко мне: – Что я и сделала. И, надо тебе сказать, не без удовольствия. Не жалею ни одной секундочки. А на подсказку её, кстати, начхала бы, если б сама этого не захотела.
– То есть… другими словами, это означает, что я действительно настолько нужен ей, что она даже, плюнув на собственную гордость, готова идти на подобные ухищрения, так, что ли, получается? – искренне удивился я, тут же отбросив в сторону все дурные мысли насчёт Ленки. – Но это же замечательно, это значит, можно выдвигать условия и начинать уже совсем другую жизнь! – я даже чуть хохотнул, ободрённый своей неожиданной идеей. – Смотри, я сочиняю самые разные гастрономические проекты «не для всех», шокирующие воображение толстосумов, и осуществляю их на плите, ты, в свою очередь, изобретаешь им всякие чеканутые названия и соединяешь их с созданными тобой же крутейшими интерьерами из фильмов ужасов. Вместе мы работаем на единство цели и вместе потребляем плоды нашего труда – как тебе такое? Остаётся только сделать выбор между Гамлетом и Рыбой, и все дела. Правда, тому, кто возьмёт нас под своё крыло, придётся нам же выдать охранную грамоту от посягательств другого.
Ленка слушала меня внимательно, не делая попытки вклинить в мои слова свои встречные соображения, давая мне простор обозначить мои же благие намерения, всласть напитав воображение картиной будущего преуспевания в деле, о котором ещё несколько часов тому назад я не имел ни малейшего представления.
– Всё? – улыбнулась она и приникла ко мне.
– Всё, – в ответ я пожал плечами и притянул её к себе, – тебе остаётся лишь собрать пожитки и перебраться из Апрелевки ко мне сюда. Так нам будет гораздо удобней вместе добираться до места извлечения прибыли. И вообще, я уже плохо себе представляю, как стану теперь без тебя жить.
– Что, любовь с первого взгляда?
– Скорей с первого рецепта. Для этого берётся девушка, одна штука, малой жирности и высокой стройности, лучше парна́я, без признаков любой отмороженности, затем она быстро, пока не съёжилась от смущения, очищается от одёжной кожуры, смазывается елеем, после чего, не дав елею засохнуть, кладём полуфабрикат на матрас, добавляем в уши сахар, по вкусу, и чуть-чуть острого перца, в ходе предварительного ознакомления с продуктом. То и другое регулируется в процессе приготовления блюда к употреблению. Употреблять, кстати, нужно сильно разогретым, если не натурально горячим. Остужается блюдо уже само, по исполнении всех необходимых предписаний. Вкус, правда, оценивается не сразу, а по прошествии некоторого времени, когда он уже отстоится на ваших рецепторах и те выдадут анализ послевкусия. Только таким образом можно реально узнать, насколько адекватно это блюдо поставленной тобой цели, поскольку существует определённый риск перепутать вкусовую гамму с другой, похожей на эту. Впрочем, все они в процессе употребления поначалу кажутся почти одинаковыми, но лишь потом понимаешь, в чём состоит особенность истинно высокой кухни. И когда это, наконец, происходит, можешь с уверенностью брать тот самый исходный основной продукт и уже всегда держать его при себе. И будет гарантированно вкусно, даже если в доме отсутствует соль, сахар, перец и любой прочий елей в качестве необходимой приправы.
– Так я, выходит, и есть тот самый полуфабрикат, который ты искал? – усмехнулась Лена. – Получается, ты его нашёл и готов теперь употреблять в натуральном виде, даже без ничего?
– Нашёл, – без малейшего намёка на иронию в голосе твёрдо ответил я, – и готов. А ты?
– Вот что, Гера, – она приподнялась и поменяла позу, оседлав мою ногу, затем просунула подушку между плечами и спинкой кровати, совсем как-то по-домашнему, и подтянула одеяло под подбородок, – ты мне нравишься, не стану скрывать. Даже, пожалуй, очень. И я была бы готова и дальше слушать эти твои холостяцкие байки про то, какой ты по жизни девичий гурман. Но ты гораздо лучше того Германа, которого сейчас всеми силами пытаешься изобразить. Ты просто хороший и, безусловно, одарённый человек, хотя талант твой довольно своеобразный, тот, какой встречается не часто. Твои безудержные фантазии, обработав их надлежащим образом и слегка пригасив, вполне можно направить в нужное русло, пристроить к реальному делу, настоящему, без этого идиотического расчёта на людей непонятных, пресыщенных, обладающих больным или просто извращённым умом. Именно на это запали и Гамлет, и Рыба как люди, чьей единственной целью стало деланье денег из всего чего можно и нельзя, без особой оглядки на всякую там мораль и здравый смысл. Кстати, не побрезгуют и тем, что уже само по себе дурно пахнет, как в твоём случае. – Она мотнула головой, как бы избавляясь от допущенной ею оговорки. – Прости – как в нашем, разумеется, в нашем общем случае.
– И что ты в этой связи предлагаешь? – Я вникал в её слова, лишь только теперь осознавая, что причиной всему как пить дать явился мой дурацкий запал в паре с хроническим безденежьем, плюс желание понравиться Леночке Грановской в те самые минуты, когда я, находясь в рыбьем пентхаусе, сдуру и во всеуслышанье рисовал всё новые и новые картинки одна заманчивей другой. Именно это сочетание безнадёги и выпендрёжа подтолкнуло меня туда, куда вход приличным людям изначально не рекомендован.
– Мы сами откроем ресторан, твой и мой, и нам оба они не нужны, что тот, что эта, как и не понадобится в принципе вся эта подлая затея «не для всех». Наоборот, будем делать для всех, для нормальных живых людей, для таких, как мы с тобой и наши друзья. Надеюсь, они думают так же. И в такое плаванье, Гера, я готова с тобой пуститься, по жизни и по делу.
– Звучит заманчиво… – в раздумьях ответил я, уже мысленно представляя себе, как мы с Ленкой, проснувшись, занимаемся утренней любовью, затем вместе стоим в душе, после чего завтракаем за одним столом и едем на работу, не боясь опоздать к нужному часу; и это потому, что ресторан принадлежит нам, и больше никому, и начальников над нами нет, ни верхних, ни нижних. Дорисовав в голове светлый образ будущего, я спросил: – Тебя в детстве как называли?
– Шиншилла, – улыбнулась Ленка. – Они у меня с самых ранних лет во все стороны торчали, мои дурацкие кудри, никак не хотели приглаживаться и лежать как у всех. Они и сейчас живут по свои правилам, кудрявятся как и куда им заблагорассудится, и ничего я с этим не могу поделать, так и живу с этой неуправляемой копной. – Она состроила смешную мордочку и шмыгнула носом. В этот момент мне показалось, что лицо её, как и вся она целиком, её жесты, её абсолютно естественные и так неумело скрываемые реакции, быстрые обиды, моментальные смены настроения – всё это напоминает мне маленького ребёнка, засунутого в безукоризненное женское тело. – Никто у нас в классе не знал, кто такая шиншилла, мы просто так себе придумали, что если Винни-Пуха сделать девочкой, приделать мохнатую голову и добавить лицу весёлости, то получится эта не известная никому шиншилла. Ровно такой я и была – правда, со временем на моё лицо лёг отпечаток неизбывной печали, свойственной смиренным еврейским девушкам, особенно если в профиль.
– Что ж, это нам подходит, так и обзовём наше детище, лучше просто невозможно придумать, говорю как креативщик: тут тебе и экзотика, и радостное удивление, и любопытство, и интерес к живой природе, которую мы со временем научимся перерабатывать и пускать на десерт. Только вот не ясно, как будем от этих отбиваться, вряд ли, я думаю, они нам такое самоуправство простят. Что скажешь, Шиншилла?
– Да само как-нибудь всё образуется, так или иначе: в конце концов, кто мы для них такие – конкуренты, соперники, враги? – она решительно махнула рукой и выдернула подушку из-за спины. – А не утрясётся, тогда и будем думать. Главное в этом деле – не оказаться безпозвоночными.
– Это как? – не понял я. – В каком смысле?
– Это когда нет хребта. Или есть, но гнётся сильнее, чем положено природой, – отозвалась она, одновременно улыбнувшись. – И вообще, хватит об этом, иди ко мне.
Мы обнялись с ней и прижались друг к другу уже как совсем родные и близкие люди, совершенно не сдерживая себя и не испытывая от этого ни малейшего стеснения. Через пару секунд мы вновь неслись в безумной скачке, разом наплевав на своё же прошлое, которое для каждого из нас закончилось этой ночью. Впрочем, как и настоящее, резко уступившее место неясному будущему. Только на этот раз вокруг нас была уже не пустыня, а наша спальня в Плотниковом переулке. И свет, который деликатно проникал через незашторенное окно, был уже не манговый с ложечкой густой сои, и исходил он не от лунного круга, а был вполне обычным, умеренно рассеянным, как нельзя лучше подходившим раннему сентябрьскому утру, такому же безоблачному и чудесному, как и наши планы, в одночасье заявившие о себе. Планы, которые должны были теперь либо совершиться, либо забыться. Однако в тот момент нам уже было всё равно, мы неслись навстречу грядущей жизни, одной на двоих, потому что оба, не сговариваясь, так для себя решили…
Часть 2
СВЕТ И ТЬМА
Знаешь, как тут называют таких, как я? Параллельными! Впрочем, вас называют точно так же – тех, кто остался без нас. Это когда душа выскочила, оторвалась и отлетела, но сам ты не скончался, не помер, как тому следовало случиться, если не нарушен привычный расклад. В общем, весь я, то есть ты, остался жить, как и жил до того: дёргаться по-всякому, дурковать, хохмить, любить, изгаляться, психовать по нужде или без неё, радоваться удачам, огорчаться попадалову, стебаться по поводу и без повода, изобретать и готовить разные интересные блюда: от «меню дня» и «special» до десертов и деликатесов – тебе ли не знать об этом, друг мой!
Герка Веневцев, сволочь родная, здравствуй!
Миленький ты мой, я сейчас выдал эту сомнительную для моего нынешнего положения фразу, поскольку дали понять, пара местных инструкторов, каких приставили ко мне, что имею специальное разрешение на отдельные слова разговорного жанра, уже как свой, как оболочка, надёжно подтверждённая всей моей прошлой жизнью в ваших краях. Верней сказать, не имею ничего, но именно это обстоятельство – отсутствие чётких границ внутреннего запрета на слово и действие – позволяет мне, находясь в моём теперешнем статусе, допускать лёгкие и невредные для окружающих искажения местных порядков и традиций. Поначалу, как только попал сюда, то думал, чего ни сотворю, о чём ни подумаю – тут же выйдет наружу, вызнается, отчеканится в чьём-то здешнем файле, закрепится несмываемо на чём-то твердокаменно-вечном.
Оказалось, ошибался. Не так всё тут строго. Не смертельно. Да и подходящего твёрдого здесь особенно поначалу не наблюдалось – всё больше пыльное, газовое, дымчатое. А всё листвяное, травянистое, пуховое, шелковистое – будет потом, четырьмя шагами позже, а пока оно вне досягаемости.
Помнишь, в Крыму, в Феодосии, году в шестьдесят восьмом, кажется, мы с тобой на шелковицу забрались, вековую, корявую от старости, с шершавой корой и толстенными ветками, по которым что ты, что я опасливо переступали, как по разнокалиберным круглым ступенькам, в тёти-Франином саду, – не забыл ещё? Руки тогда ещё ободрали себе до сукровицы, коленки, бока – даже через майку, и трусики сатиновые надорвались по линялым швам… А потом, отбоявшись, наверху оказались, в наиболее густой части кроны, где вокруг – никого в любую сторону: ни людей, ни животных, ни насекомых самых малых, ни воздуха какого-никакого, казалось, не было, а только были ягоды эти нечеловеческие – что по размеру, что по густоте нереального цвета, что по изобилию их, куда ни посмотри. Мы с тобой тут же напрочь забыли про свои обидные царапины и драные трусы и стали жрать их, вталкивая в рот, уминая в себя ставшими вмиг чёрными от жгучего сока губами, рвали их, давили нёбом, языком, зубами, гортанью, всем, чем давилось, – и судорожно глотали эту дармовую божью мякоть, устремлявшуюся в жадную мальчишечью глотку.
Шелковица. Да?
Так вот – здесь, где я в итоге очутился с нашей общей нелёгкой руки, место, в чём-то похожее по ощущениям на то самое, в котором оказались мы в тот душный день конца августа, когда нескончаемо заталкивали в себя эти чёрно-фиолетовые ягодины и упивались ими, зная, что и остальные такие же с этого дерева никто у нас уже не отнимет. Нам тогда ещё, помню, обоим малость не хватало воздуха, который, хоть и мягкий, и пронырливый, и пустой, но никак не мог просочиться сквозь плотнейшую шелковичную завесу, что отгораживала от него нас и наше глуповатое детское счастье.
Гер, ты вообще как – цел?
Сижу сейчас на неласковом песочке, а так до конца и не в курсе, отлавливаешь ли ты мои мысленные передачки или даже и думать обо мне забыл, брат ты мой. А вообще, есть тут у нас место такое, специально отведённое для параллельных, выделено то ли верхними, то ли серединными, сам пока ещё не разобрался, кто у них тут какие и что здесь и как в местном надземном уложении. А называется оно коротко – Овал.
А вообще, история более чем странная. Понимаешь, Гер, я ведь как бы не совсем кретин или тот, кто стал бы тебя просто тупо разыгрывать и пугать – кому этого не знать, как не тебе, мы ведь с тобой всю нашу жизнь повышенной сообразительностью отличались. Помнишь, как мы же первыми придумали добавлять молодой чеснок в ягодное суфле «Planer» и, чтобы избежать излишней остроты вкуса, решили смягчить его белой маслянистой корочкой камамбера, замоченной в кашке из розмарина с перетёртыми в пыль семенами кориандра, не забыл? Потом, правда, выяснилось, что такое уже придумал сам лорд Глигуар, законодатель кулинарных мод, ещё где-то в середине XIX века, но, в отличие от нас, он не смягчал блюдо ничем, а просто тупо добавлял чеснок, к тому же не обязательно молодой, придавая блюду неожиданной резкости и стимулируя желание съесть ещё. Вероятно, он просто позабыл, что розмарин уже сам по себе имеет легчайший вкусовой оттенок плесени и тем самым не мешает, а наоборот, превосходно сочетается вкусом с сырной плесенью, а две плесени в одном кушанье – это, согласись, не одна ведь, да?
А помнишь, ещё как лет примерно в двадцать мы поняли вдруг вкус творога, сыра, пива и что за этим последовало? И как то самое, что прежде вязало нам рот, вызывая обильное слюноотделение, неожиданно пробило наши рецепторы на не изведанные ранее вкусы, заставив нас испытать совершенно иные ощущения, запахи, послевкусия, как и возбудить незнаемые до той поры интересы, выловить неведомые прежде смыслы и одарить себя новым знанием самых простых вещей.
Так вот, про Овал.
Сначала, говорят, идешь долго – как бы через пар, через туман, через какую-то местную Гоби. Потом – холмы, типа наших дальневосточных сопок, но совершенно лысые: будто насыпана не земля, а разложена огромными порциями грунтового колера филейная мякоть, вздутая изнутри, – помнишь, как мы начиняли говяжий край черносливом, а после он ещё набухает изнутри и как бы встаёт на дыбы, но мы его перед подачей чуть-чуть опускали обратно лимонным соком, «Вoeuf explosive»[6] – сами же с тобой и Ленуськой назвали его так, чисто наше стало, изобретённое, своё. А помнишь ещё, как мы галопом неслись во сне, и наш скакун вышибал своими копытами взрывчики песчаной пыли, я, ты и Ленка, в ту самую первую нашу с ней ночь на Плотниковом переулке? А за холмами – самый последний холм, с проходом внутрь по фронту в виде невысокой арки, обвитой по краям сухими лианами с белёсыми сушёными ростками по всей высоте. Чистая декорация.
Такие, мне кажется, инвалидские цветки, но только из стерильного пластика, наш бармен Костя обычно втыкал в коктейль «Парнас» – для пущей ликвидности этого корыстного напитка. Почему-то считал, что белый цветок, хоть и неживой, являет собой некий рубикон сознания перед отлётом клиента внутрь себя и оттого стимулирует желание продолжать напиваться дальше, соскочив с привычного самоконтроля. Сколько мы с ним ни боролись, так и не удалось его перевоспитать. А Ленка, если помнишь, всего один раз с ним поговорила с глазу на глаз, и всё разом закончилось: и уважительный стал вдруг ко всем нашим гостям, и вежливая улыбка откуда-то взялась и держалась вплоть до последнего посетителя, и подворовывать перестал – как отрезало. К тому же женился, в институт поступил на заочный, ребёночка родил, вторую ставку взял, уборщика – видал такое? Так я и не понял всё-таки, почему вдруг у Ленки всё нами задуманное стало резко получаться, будто кнопка какая-то включилась самопроизвольно и уже не выключалась никогда. Во всяком случае, при мне. А при тебе такое продолжается?
Всё это, о чём говорю сейчас, словно кусками 3D выплывает из местных туманов и стелется у меня перед глазами, если мои нынешние органы зрения можно описать именно таким привычным способом в этих почти неправдоподобных обстоятельствах. Знаешь, память мне не отказала практически совсем, но зато новое это, такое удивительное и сверхобъёмное, навалилось так, что порой диву даёшься, как же оно размещается во мне, при том что я уверен, что вовсе не ку-ку.
Если честно, счёт тут никакой не ведётся, никому и ничему: ни дням, ни ночам, ни часам, ни минутам, ни отдельным ударам судьбы. Нет его как бы, времени этого. Свет, как я успел понять, будет тот, который именно тебе нужен, который лучше других соответствует твоим же ощущениям: короче, чего ждёшь, так и будет тебе светить, включая ночь и сумерки. Кто там рулит конкретно – не успел пока разобраться, хотя есть парочка свежих соображений. Информация обрушивается на мою оболочку с такой нечеловеческой (как по слову совпало, да?!) силой, что едва успеваешь переварить головой это обрушенное.
Как я выяснил, за эту часть в нашей местности отвечают серединные – точно, не верхние и не тот, кто над ними. Про того я вообще пока мало чего знаю, только догадываюсь по большому счёту, мне про него лишь вскользь упомянули, и на этом пока всё, а так – ничего случайного.
Не то место, Гер, не то!
Но в любом случае речь идёт пока о самом первом обороте, типа ученического. А сколько их всего – не ведал до самого последнего времени, как и про всё остальное. Но теперь уже в курсе. Однако в какой-то отдельный момент ощущение некоторого условного предзонника всё же имелось, хотя отношение ко мне, надо сказать, самое пристойное. Правда, тоже не соображу пока, от кого именно оно исходит на самом деле, кто за всем этим конкретно стоит и как всё оно пойдёт дальше. Видишь ли, питаться тут не принято: и не предлагают, и не хочется. Да и непонятно, как тут процесс усвоения пищи устроен в принципе, из какой субстанции чего перетекает в какую и с какой конечной целью: где лежит само удовольствие от еды, про которое нам с тобой, как мне кажется, известно почти всё. Но об этом я только потом узнал, не сразу: поначалу думал, солнцееды они, то есть мы сами, кто сюда попал. Но тогда где же солнце?
Лично я, когда прибыл, вокруг располагалось что-то типа пустыни Гоби и больше ничего, только разве что пара нижних ещё. Поодаль стояли они, ждали, когда в себя приду и очухаюсь от Перехода. Оба – мужского начала, лысые и бритые, в противовес общепринятому представлению об апостолах и архангеле Михаиле. Другого же архангела мы с тобой всё равно не знаем никакого, так или нет? И лёгкий ветерок веет, разносит мелкую пыль пустынной позёмкой. Но потом и он утих и больше не возникал ни разу. И на небо всё, вроде бы, тоже не похоже, хотя других вариантов пока не вижу, кроме него. В общем, полная неясность.
Но тут же как-то само собой прояснилось, что обе эти фигуры – нижние, нечто вроде привратников – помощников местных распорядителей, и являются посланниками серединных. А те работают, начиная с четвёртого, кажется мне, оборота и выше, до самых верхних.
Я – по сути голый, без ничего на себе, и лысый, как держава в царской руке, но и без чувства даже самого малого стыда. Будто разом отрезало и унесло вместе с песчаной пылью. Поверх меня – кожа не кожа, оболочка не оболочка, так, нечто не в фокусе. Но это только поначалу, тут я тебя в заблуждение вводить не стану. И главное, нет никаких желаний: всего хватает, и даже пить не хочется, несмотря на всю эту непонятную Сахару. Стою и размышляю, хорошее это для меня новое качество, когда не хочется, чего раньше хотелось, или больше чужое, вредное для здоровья оболочки.
Первый нижний проводит рукой по вертикали вдоль меня, с расстояния, и вижу, как уже какая-то хламида из тонкой холщовки на мне оказалась, так что не поймёшь сразу, где сам, а где лишь собственный мягкий фокус.
И сразу лёгкость образовалась во всех членах и суставах, будто смазали их оливковым маслом первого отжима, холодного, «Extra Virgin». Мне бы дополнительно порадоваться, оценить, прикинуть всякого на дальнейшее, а я вместо этого сразу вспомнил, как мы с тобой, будучи на Крите, впервые для себя его по-настоящему открыли, масло это, хотя, наверное, не меньше тонны съели к этому изумительному моменту прозрения, познав новое качество в хорошо известном старом продукте. Так вот, лишний раз напоминаю всем, кто остался и кто меня слышит, – настоящее масло должно оттеняться глубоко-зелёным, уходящим в густо-оливковый больше, нежели в привычно-жёлтый. И если не возникает у тебя неистового желания обмакнуть мягкую хлебную корку в эту божественную субстанцию, сунуть её в рот и медленно жевать, превозмогая вожделение судорожно протолкнуть себе в глотку эту ароматную кашу, то, стало быть, не то это масло, неправильное, не того отжима, не тех ягод, не той земли, не той воды.
Герка Веневцев, сволочь родная, здравствуй!
Миленький ты мой, я сейчас выдал эту сомнительную для моего нынешнего положения фразу, поскольку дали понять, пара местных инструкторов, каких приставили ко мне, что имею специальное разрешение на отдельные слова разговорного жанра, уже как свой, как оболочка, надёжно подтверждённая всей моей прошлой жизнью в ваших краях. Верней сказать, не имею ничего, но именно это обстоятельство – отсутствие чётких границ внутреннего запрета на слово и действие – позволяет мне, находясь в моём теперешнем статусе, допускать лёгкие и невредные для окружающих искажения местных порядков и традиций. Поначалу, как только попал сюда, то думал, чего ни сотворю, о чём ни подумаю – тут же выйдет наружу, вызнается, отчеканится в чьём-то здешнем файле, закрепится несмываемо на чём-то твердокаменно-вечном.
Оказалось, ошибался. Не так всё тут строго. Не смертельно. Да и подходящего твёрдого здесь особенно поначалу не наблюдалось – всё больше пыльное, газовое, дымчатое. А всё листвяное, травянистое, пуховое, шелковистое – будет потом, четырьмя шагами позже, а пока оно вне досягаемости.
Помнишь, в Крыму, в Феодосии, году в шестьдесят восьмом, кажется, мы с тобой на шелковицу забрались, вековую, корявую от старости, с шершавой корой и толстенными ветками, по которым что ты, что я опасливо переступали, как по разнокалиберным круглым ступенькам, в тёти-Франином саду, – не забыл ещё? Руки тогда ещё ободрали себе до сукровицы, коленки, бока – даже через майку, и трусики сатиновые надорвались по линялым швам… А потом, отбоявшись, наверху оказались, в наиболее густой части кроны, где вокруг – никого в любую сторону: ни людей, ни животных, ни насекомых самых малых, ни воздуха какого-никакого, казалось, не было, а только были ягоды эти нечеловеческие – что по размеру, что по густоте нереального цвета, что по изобилию их, куда ни посмотри. Мы с тобой тут же напрочь забыли про свои обидные царапины и драные трусы и стали жрать их, вталкивая в рот, уминая в себя ставшими вмиг чёрными от жгучего сока губами, рвали их, давили нёбом, языком, зубами, гортанью, всем, чем давилось, – и судорожно глотали эту дармовую божью мякоть, устремлявшуюся в жадную мальчишечью глотку.
Шелковица. Да?
Так вот – здесь, где я в итоге очутился с нашей общей нелёгкой руки, место, в чём-то похожее по ощущениям на то самое, в котором оказались мы в тот душный день конца августа, когда нескончаемо заталкивали в себя эти чёрно-фиолетовые ягодины и упивались ими, зная, что и остальные такие же с этого дерева никто у нас уже не отнимет. Нам тогда ещё, помню, обоим малость не хватало воздуха, который, хоть и мягкий, и пронырливый, и пустой, но никак не мог просочиться сквозь плотнейшую шелковичную завесу, что отгораживала от него нас и наше глуповатое детское счастье.
Гер, ты вообще как – цел?
Сижу сейчас на неласковом песочке, а так до конца и не в курсе, отлавливаешь ли ты мои мысленные передачки или даже и думать обо мне забыл, брат ты мой. А вообще, есть тут у нас место такое, специально отведённое для параллельных, выделено то ли верхними, то ли серединными, сам пока ещё не разобрался, кто у них тут какие и что здесь и как в местном надземном уложении. А называется оно коротко – Овал.
А вообще, история более чем странная. Понимаешь, Гер, я ведь как бы не совсем кретин или тот, кто стал бы тебя просто тупо разыгрывать и пугать – кому этого не знать, как не тебе, мы ведь с тобой всю нашу жизнь повышенной сообразительностью отличались. Помнишь, как мы же первыми придумали добавлять молодой чеснок в ягодное суфле «Planer» и, чтобы избежать излишней остроты вкуса, решили смягчить его белой маслянистой корочкой камамбера, замоченной в кашке из розмарина с перетёртыми в пыль семенами кориандра, не забыл? Потом, правда, выяснилось, что такое уже придумал сам лорд Глигуар, законодатель кулинарных мод, ещё где-то в середине XIX века, но, в отличие от нас, он не смягчал блюдо ничем, а просто тупо добавлял чеснок, к тому же не обязательно молодой, придавая блюду неожиданной резкости и стимулируя желание съесть ещё. Вероятно, он просто позабыл, что розмарин уже сам по себе имеет легчайший вкусовой оттенок плесени и тем самым не мешает, а наоборот, превосходно сочетается вкусом с сырной плесенью, а две плесени в одном кушанье – это, согласись, не одна ведь, да?
А помнишь, ещё как лет примерно в двадцать мы поняли вдруг вкус творога, сыра, пива и что за этим последовало? И как то самое, что прежде вязало нам рот, вызывая обильное слюноотделение, неожиданно пробило наши рецепторы на не изведанные ранее вкусы, заставив нас испытать совершенно иные ощущения, запахи, послевкусия, как и возбудить незнаемые до той поры интересы, выловить неведомые прежде смыслы и одарить себя новым знанием самых простых вещей.
Так вот, про Овал.
Сначала, говорят, идешь долго – как бы через пар, через туман, через какую-то местную Гоби. Потом – холмы, типа наших дальневосточных сопок, но совершенно лысые: будто насыпана не земля, а разложена огромными порциями грунтового колера филейная мякоть, вздутая изнутри, – помнишь, как мы начиняли говяжий край черносливом, а после он ещё набухает изнутри и как бы встаёт на дыбы, но мы его перед подачей чуть-чуть опускали обратно лимонным соком, «Вoeuf explosive»[6] – сами же с тобой и Ленуськой назвали его так, чисто наше стало, изобретённое, своё. А помнишь ещё, как мы галопом неслись во сне, и наш скакун вышибал своими копытами взрывчики песчаной пыли, я, ты и Ленка, в ту самую первую нашу с ней ночь на Плотниковом переулке? А за холмами – самый последний холм, с проходом внутрь по фронту в виде невысокой арки, обвитой по краям сухими лианами с белёсыми сушёными ростками по всей высоте. Чистая декорация.
Такие, мне кажется, инвалидские цветки, но только из стерильного пластика, наш бармен Костя обычно втыкал в коктейль «Парнас» – для пущей ликвидности этого корыстного напитка. Почему-то считал, что белый цветок, хоть и неживой, являет собой некий рубикон сознания перед отлётом клиента внутрь себя и оттого стимулирует желание продолжать напиваться дальше, соскочив с привычного самоконтроля. Сколько мы с ним ни боролись, так и не удалось его перевоспитать. А Ленка, если помнишь, всего один раз с ним поговорила с глазу на глаз, и всё разом закончилось: и уважительный стал вдруг ко всем нашим гостям, и вежливая улыбка откуда-то взялась и держалась вплоть до последнего посетителя, и подворовывать перестал – как отрезало. К тому же женился, в институт поступил на заочный, ребёночка родил, вторую ставку взял, уборщика – видал такое? Так я и не понял всё-таки, почему вдруг у Ленки всё нами задуманное стало резко получаться, будто кнопка какая-то включилась самопроизвольно и уже не выключалась никогда. Во всяком случае, при мне. А при тебе такое продолжается?
Всё это, о чём говорю сейчас, словно кусками 3D выплывает из местных туманов и стелется у меня перед глазами, если мои нынешние органы зрения можно описать именно таким привычным способом в этих почти неправдоподобных обстоятельствах. Знаешь, память мне не отказала практически совсем, но зато новое это, такое удивительное и сверхобъёмное, навалилось так, что порой диву даёшься, как же оно размещается во мне, при том что я уверен, что вовсе не ку-ку.
Если честно, счёт тут никакой не ведётся, никому и ничему: ни дням, ни ночам, ни часам, ни минутам, ни отдельным ударам судьбы. Нет его как бы, времени этого. Свет, как я успел понять, будет тот, который именно тебе нужен, который лучше других соответствует твоим же ощущениям: короче, чего ждёшь, так и будет тебе светить, включая ночь и сумерки. Кто там рулит конкретно – не успел пока разобраться, хотя есть парочка свежих соображений. Информация обрушивается на мою оболочку с такой нечеловеческой (как по слову совпало, да?!) силой, что едва успеваешь переварить головой это обрушенное.
Как я выяснил, за эту часть в нашей местности отвечают серединные – точно, не верхние и не тот, кто над ними. Про того я вообще пока мало чего знаю, только догадываюсь по большому счёту, мне про него лишь вскользь упомянули, и на этом пока всё, а так – ничего случайного.
Не то место, Гер, не то!
Но в любом случае речь идёт пока о самом первом обороте, типа ученического. А сколько их всего – не ведал до самого последнего времени, как и про всё остальное. Но теперь уже в курсе. Однако в какой-то отдельный момент ощущение некоторого условного предзонника всё же имелось, хотя отношение ко мне, надо сказать, самое пристойное. Правда, тоже не соображу пока, от кого именно оно исходит на самом деле, кто за всем этим конкретно стоит и как всё оно пойдёт дальше. Видишь ли, питаться тут не принято: и не предлагают, и не хочется. Да и непонятно, как тут процесс усвоения пищи устроен в принципе, из какой субстанции чего перетекает в какую и с какой конечной целью: где лежит само удовольствие от еды, про которое нам с тобой, как мне кажется, известно почти всё. Но об этом я только потом узнал, не сразу: поначалу думал, солнцееды они, то есть мы сами, кто сюда попал. Но тогда где же солнце?
Лично я, когда прибыл, вокруг располагалось что-то типа пустыни Гоби и больше ничего, только разве что пара нижних ещё. Поодаль стояли они, ждали, когда в себя приду и очухаюсь от Перехода. Оба – мужского начала, лысые и бритые, в противовес общепринятому представлению об апостолах и архангеле Михаиле. Другого же архангела мы с тобой всё равно не знаем никакого, так или нет? И лёгкий ветерок веет, разносит мелкую пыль пустынной позёмкой. Но потом и он утих и больше не возникал ни разу. И на небо всё, вроде бы, тоже не похоже, хотя других вариантов пока не вижу, кроме него. В общем, полная неясность.
Но тут же как-то само собой прояснилось, что обе эти фигуры – нижние, нечто вроде привратников – помощников местных распорядителей, и являются посланниками серединных. А те работают, начиная с четвёртого, кажется мне, оборота и выше, до самых верхних.
Я – по сути голый, без ничего на себе, и лысый, как держава в царской руке, но и без чувства даже самого малого стыда. Будто разом отрезало и унесло вместе с песчаной пылью. Поверх меня – кожа не кожа, оболочка не оболочка, так, нечто не в фокусе. Но это только поначалу, тут я тебя в заблуждение вводить не стану. И главное, нет никаких желаний: всего хватает, и даже пить не хочется, несмотря на всю эту непонятную Сахару. Стою и размышляю, хорошее это для меня новое качество, когда не хочется, чего раньше хотелось, или больше чужое, вредное для здоровья оболочки.
Первый нижний проводит рукой по вертикали вдоль меня, с расстояния, и вижу, как уже какая-то хламида из тонкой холщовки на мне оказалась, так что не поймёшь сразу, где сам, а где лишь собственный мягкий фокус.
И сразу лёгкость образовалась во всех членах и суставах, будто смазали их оливковым маслом первого отжима, холодного, «Extra Virgin». Мне бы дополнительно порадоваться, оценить, прикинуть всякого на дальнейшее, а я вместо этого сразу вспомнил, как мы с тобой, будучи на Крите, впервые для себя его по-настоящему открыли, масло это, хотя, наверное, не меньше тонны съели к этому изумительному моменту прозрения, познав новое качество в хорошо известном старом продукте. Так вот, лишний раз напоминаю всем, кто остался и кто меня слышит, – настоящее масло должно оттеняться глубоко-зелёным, уходящим в густо-оливковый больше, нежели в привычно-жёлтый. И если не возникает у тебя неистового желания обмакнуть мягкую хлебную корку в эту божественную субстанцию, сунуть её в рот и медленно жевать, превозмогая вожделение судорожно протолкнуть себе в глотку эту ароматную кашу, то, стало быть, не то это масло, неправильное, не того отжима, не тех ягод, не той земли, не той воды.