Ряжский Григорий. Точка

   – Самый сладкий оргазм, дочка, из дыни получается, – улыбался дядя.
   Дилька от неожиданности зажмурилась, но тут же резко разлепила глаза обратно, машинально смахнув с лица приторную кашу. Никакого дяди уже рядом не было, и вообще не было никого в однушке на Речном, девчонки еще не вернулись, но внизу под ней все равно оставалось мокро, и уже не горячо, а прохладно. И тогда Зебра откинула одеяло и с ужасом обнаружила под собой не до конца впитавшуюся еще лужу, от которой исходил слабый кисловатый запах…
   Матрац она перевернула, простыню замочила и отжала, девчонкам удалось ничего не сказать, когда те пришли, потому что внюхиваться они не стали, и одна и другая, а сразу завалились спать.
   А Зебра… А Зебра, несмотря на получившийся конфуз, вены снова вскрывать не стала. Она, к очередному своему удивлению, порадовалась за такое мудрое собственное решение не возвращаться домой, мысленно представив себе подобную обоссанную картину в родном доме в Бишкеке под маминым одеялом.
   Через неделю она оделась уже не в долг, а еще через полмесяца прочно вошла в терапию нового труда. Еще через два месяца все, что удалось накопить, она вручила Бертолетке в виде короткого долга, но Бертолетка отдавать долг не спешила, а, подумав, сообщила, что эти долговые деньги – плата за устройство на интересную работу.
   Спасти, чтобы кинуть, вытащить, чтобы утопить, – так расшифровала я потом Зебрину ситуацию уже после того, как она съехала от Бертолетовой Соли, перебралась на точку у Красных Ворот, ближе к городской жизни, и сошлась там со мной.
 
   Тогда была зима, и неслабая, надо сказать, и мы больше сидели по тачкам, вылезали только на показ и поссать. Это во дворе было, на Красных Воротах, напротив поэта Михаила Лермонтова. Девчонки, правда, почти никто не знали про поэта, да особо и не интересовались памятником, хотя на той точке тоже штук нас под сотню было, почти как на Ленинке. Мамка только говно была, сучливая и равнодушная до всех нас, кроме бабок. А про памятник лично мне известно было, потому что я все-таки дочка начальной учительницы поселковой школы и по литературе успевала нормально, и читала кое-что с детства. Но подолгу в тачке тоже в мороз не высидишь. Во-первых, накурим жутко, и надо время от времени дыхнуть. Клиент в мороз не очень обычно частый. Ну а если выбрался наружу, то заодно – поссать. А потом и девчонок понять надо: у кого цистит непроходящий, у кого чего похуже или побольше, а у кого натурально большая нужда. Мамка нам место указала, чтоб не очень округу волновать, хоть мы и прикрыты были мусорами со всех сторон, но все равно имелась проблема с этим делом в холод – была, была.
   Вот тогда-то мы с Зеброй, в те самые холода, и задружились – поняла я, что нормальная Зебра девчонка, хотя и азиатка. Она первой маньяка просекла и на общий учет поставила.
   Маньяком мы, не сговариваясь, прозвали сами не знали кого, но то, что маньяк он был – точно. Никто из нас так его за холода и не увидал, за все время, пока сам он не пропал и больше не появлялся у нас, хотя сейчас про это я не знаю и Зебра тоже, потому что мы давно с тех пор на Ленинке уже работаем, у Ларисы. Так вот, ни лица его, ни одежды, ни про что думал, ничего никто из нас не понял и не узнал. Кроме одного – деньги у маньяка водились. Но когда Зебра на точку к нам встала и отлить пошла после кого-то, он именно с нее начал в общее дело включаться, с Дильки. До тех пор подъезжал просто черный джип, показа не требовал, а стоял без фар неподалеку, словно план неведомой операции прикидывал. Мамка поначалу напряглась и менту нашему стукнула крышевому. Тот к сведению принял, между делом козырнул, документ спросил, нормально отсмотрел, вернул и ничего больше. Ну стоит себе джип и стоит, никого не давит, никого не покупает – имеет право и то и другое делать. А когда Зебра мимо него в тень дворовую как-то просачивалась – сама жгучая, нерусская, и тень от нее тоже черная, загадочная, он стекло непрозрачное свое оттянул и сказал из-под него что-то. Она пожала плечами и кивнула. А потом к джипу вернулась, и снова маньяк стекло чуть приспустил. В тот раз она до нас ситуацию еще не довела окончательно, наверное, сама не въехала как надо: думала, случайность место имела или оказия чудаческая. А после повторилось, и снова, и опять. Тогда Зебра пришла в нашу тачку, кроме своей, и честно историю вывалила, что, мол, просит ее каждый раз из-за стекла голос маньяческий поссать повидней и понатуральней, когда он специально фары в то направление подключит, и чтобы как будто это со вкусом все у того, кто ссыт, происходило, как бы задиралось все капитально и ссалось неспеша и со всей мочеиспускательной подробностью. А девки заржали в голос, но быстро угомонились, потому что Зебра дообъяснила еще, что за каждый пассаж из черной щели джиповой стольник в деревянных вылетает, каждый всякий ссаный раз.
   Вот тогда-то все они и ополоумели. Я, кстати, тоже интерес проявила. И понеслись наперегонки девчонки в отхожее место, но так, чтобы черный джип обязательно пересечь, в смысле линию обзора маньяка. И что вы думаете? Как заведенная обоссанная кукушка, маньяк со сторублевой регулярностью фары подключал и банкноту очередную выбрасывал. Лично я в тот день восемнадцать раз сгоняла, можете помножить – получается больше, чем отъехать. И это не один день длилось на точке. Сама мамка ссать не отрывалась, не хотела уподобляться, но и прощать тоже не желала.
   – Пока-а-а-аз, девочки, на пока-а-а-з! – орала она при возникновении клиентской ситуации, то есть когда не маньяк в джипе, а просто купить потрахаться нормальным путем человек желает. Но там, в дворовой глуши – от маньяка стольник верный, да не один, скорее всего, а тут не тебя возьмут, наверное, по закону невостребованности. А в итоге что? А скандал на точке, недобор бабок и штрафы провинившимся. Так-то!
   После того случая, с открытием ссаной скважины, я сама Зебру жить к себе позвала, потому что знала, что она с Химок перебралась сюда и подходящего жилья еще не подобрала. А у меня как раз на Бакунинке место освободилось тогда в моем съемном жилье из-за того, что Янка съехала к постоянному парню в гражданское сожительство. Тот ее на точке у нас купил до утра, сказал по пути, что банкир, а привез в коммуналку и оказался на самом деле детским массажистом, но без заработков. Он ее три дня из коммуналки не выпускал, массировал по всем нужным точкам, а потом влюбился насмерть и сказал: давай вместе жить будем теперь. Она прикинула и согласилась хозяйство его на себя принять с целью будущего брака, прописки и материнства. Жить у него стала, с точки ушла и перешла на заказы дневные, от него по тихой, через диспетчера, по разделу «Студентки». Но у Яночки с русским было неважно, в смысле с выговором центрального Нечерноземья, сама-то она из-под Харькова родом была, хохлушка чисто черноземная, через мягкое «гэ» и прочие неловкие звуки. Зато кохать умела как положено, выше, чем брала по прейскуранту, с неоплаченной душевностью к клиенту. И ее брали очень хорошо, западали через одного, но жить вместе только массажист отважился. А заказной клиентуре Яночка вещала, что студентка она не просто, а вечерняя, так, ей казалось, сильнее оправдательный мотив за несовершенство русского произношения прозвучит.
   До меня еще, до жизни нашей на Бакунинской улице, Янка года два подряд отиралась в Стамбуле, работала «Наташей» в районе главного рынка, там, где кожа, золото фуфловое, джинса и все прочее турецкое на свете, кроме русских туристов в виде клиентуры. А на них-то расчет ее первоначальный и был построен, на наших. Но вышло иначе – наши вообще про это ничего знать не думали, носились как очумелые, до крови любой товар выторговывали и через любую «Наташу» насквозь смотрели, не видя и не нуждаясь, находясь в коротком своем забеге на товарную чужбину, в ласковом слове и податливом отношении. А брали турки. Это были и радость, и доход. Дикие на вид, страшные, они оказывались нежнейшими и заботливейшими по отношению к белой женщине существами, по крайней мере так было с Яночкой до тех пор, пока самый нежный и заботливый не сунул ей под дых твердейший кулак, закаленный покруче дамасской стали, который вышиб из Янки все дыхание разом и опрокинул ее на пол. Нежный турок грамотно произвел досмотр жилья и отъем денежных накоплений, а также части товаров – услуги он отобрал чуть раньше – и мягкими шагами утопал в свою Турцию, игриво погрозив Янке заскорузлым волосатым пальчиком. Но такое было, правда, один раз с ней, под самый конец двухлетней командировки, когда сумма, достаточная до конца безбедной жизни с двумя сестрами и матерью под Харьковом, сформировалась в окончательно радостную цифру с нужными нулями. Да и то – платили за ночь баксов по сто пятьдесят и кормили не ниже среднего ресторана, с кебаб-шмебаб всегда – с мясом, в общем, сутки почти можно было потом не есть.
   Но и в этом деле, как и в родной речи, чужое высшее образование зловещую роль сыграло, подвело нежданно-негаданно. Да и то понятно – время такое началось, вернее безвременье, окончательно моральные ценности канули в небытие, в глубокое, прекрасное далеко, и потянулись в Стамбул девчонки косяками, не работать, как положено, не наши, а студентки херовы настоящие, натуральные, которые действительно учатся и посещают. Вот они-то и стали рынок услуг сбивать до полного падения ценных бумаг. Сами посудите – Янка рассказывала, и я верю, так как сама точно знаю: быстрый минет – 5 баксов, для чего и штаны снимать турку не требуется, приспустить всего лишь ненадолго и отойти за прилавок своего маленького бизнеса. Ну и чего, спросите вы, и я спросила бы вместе с вами, если бы не была посвященной, подумаешь, пять баксов. А того, ответит Яночка, двадцать магазинчиков обгуляла тварь эта учебная – вот тебе стольник, существенная прибавка к скромной стипендии, на конспекты и помаду. Так бляди эти и сбили рынок, привели к окончательному краху продукта услуг, опрокинули в инфляцию и стагнационный застой.
   Поэтому и вернулась Янка обратно ни с чем и на столичную точку встала – от Красных Ворот во двор поворот. Маме с сестрами написала, что ресторан в Стамбуле прогорел вместе с ее средствами, а сама она теперь в Москве на оптовом рынке «Университетский» работает. Не «работаю», а тружусь, мам, в торговом павильончике с азербайджанцами сотрудничаю за твердую зарплату и процент. Они гораздо надежней турков, хоть и такие же по небритости и единой языковой группе тюркского периода, и никогда в Москве не прогорят, Москва – не Стамбул, Москва против них – город-герой.
   А Зебра жить ко мне пошла с удовольствием, намучилась Зебра без дружеской поддержки и без паспорта. Потому что рассказывала, как время субботника подходит, там еще, на Химках, так ее первой назначают, поскольку ее прикрывать сложней других – у тех всего лишь регистрация отсутствует за нечувствительный штраф с последующим отпусканием восвояси, а главный документ – вот он, имеется, у кого с орлом-петухом, у кого с оттиснутой бульбой, у кого со шматом сала, а у Зебры ни с чем. А бандиты крышевые, какие брали, объясняли, что, мол, пойми и нас, сестренка, у нас точка двойного налогообложения, не впрямую мусорская, а через нас, через договоренный промежуток, что означает дополнительный расход на оперативную связь, защиту и текущий базар утрясать. А ты под двойным прицелом стоишь без социального лица и документа, так что можешь двойное нарекание получить, а нам, выходит, по двойному базару отбивать, так?
   И Зебра покорно шла и парилась в бандитской бане, но потом уже честно призналась, что, хоть и без оплаты, но шашлык, винцо – всегда и ребята нормальные. Она позже сообразила, почему бандит лучше мента или клиента – за своих потому что девчонок держат, за таких же, как сами, за отдельно стоящих персоналий в контрапункте жизни. А что насчет затрахивают до смерти, так нет такого ничего – больше в карты режутся и друг перед дружкой похваляются по боевым делам, да я и по себе знаю. А один есть у них, но это уже не из тех крышевых химкинских, а из местных, сухаревских, на Красных Воротах нас брал и не по субботнику, потому что на Воротах мусора держат – за бабки покупал, нормально, – так он выпил больше своего норматива и, необязательно раздобрившись, шепнул мне лично, что, если б не нужда бандитской солидарности, то ни девчонок ему не надо никаких, ни бань этих, ни вискаря с водярой – жену свою обожает больше всего, обмирает просто на нее, любит и в любви своей является консерватором, а из выпивки – компот с черешни, особенно с желтой, мелитопольской. И детей тоже любит невозможно. И даже к теще его – тоже, сказал, без малейшей уценки относится, вот как бывает. Я, помню, поверила ему без заминки тогда, чисто по рассказу. Потом, правда, опомнился и распальцовки немного предъявил вдогонку откровенности, но это так, для самоочистки совести. А уходя, сунул мне еще полтинник зелени и ничего не сказал, только посмотрел пронзительно, и я поняла, что сквозной его взгляд этот обозначал: смотри, мол, сестренка, чтоб случайно доверенная тебе слабость не стала достоянием общественности, примыкающей к точке, ясно? А мне и так было бы ясно, даже без страховочного полтинника, хоть и не лишний. Мне, не считая Зебры да впоследствии Мойдодырки, и в голову бы сроду не пришло дальше чувственную информацию разнести, в сторону от источника. На том стою, на такой точке зрения существую, на такой точке морального отсчета.
   В общем, сменилась Янка на Зебру – Нинки-Мойдодыр еще в то время не было с нами, – и обе мы от этого не пожалели, от нашей новой дружбы. Я когда работала, к слову сказать, ну в нормальное время, в обычное, когда поезда вечерние отправляются, и подпадало это, допустим, на те же самые дни, в какие Зебра месячные женские расстройства пересиживала, а срок подходил денежки домой направлять, под Бельцы, Сонечке и Артемке с мамой на содержание, так Зебра – без вопросов, к вечернему молдаванскому составу, как штык, с пересылкой моей являлась и переправку обеспечивала через проводниц в лучшем виде. Я к Зебре очень быстро привыкла и привязалась даже, она стоила того, Дилька Хамраева, после всего, что перетерпела сама. Ну а кроме того, и общее нас сильно сроднило, общая несправедливость, допущенная жизнью в нашем направлении, в отношении обеих нас. А через месяц нового быта Зебра раскололась и про недержание мочи свое мне рассказала, как наследие бывшего ужаса. А поведать решилась, потому что за все время нашего совместного проживания с ней такого ни разу больше не случилось, и она точно поняла, что на этом памяти той конец. Той страшной ее части. Точка.
 
   У меня же в отличие от Зебры получилось бескровно, но сердечно, через самую сердечную жестокость, я хочу сказать. Это я о самом начале, о том, откуда все покатилось в сторону точки, которая сейчас для меня – на Ленинском проспекте, не доезжая космонавта Юрия Гагарина, если от центра мегаполиса отмерять. Раньше я упоминала, что Сонечка моя – старшая из них с Артемкой, но не говорила, что с огромным отрывом по старшинству. Возраст моей Сонечки – полных тринадцать есть, далеко четырнадцатый, уже года два, как вызрела она в полноценную девушку, понимаете, я о чем? А Артемке только два будет от другого совершенно человека, которого считай, что вовсе нет.
   Артемку я соорудить успела, и выносить, и родить – и все не съезжая с Павлика, с последнего места съема жилья. Но по рождению зато мой младший – настоящий москвич, даже без регистрации. Зебра и Мойдодыр мне отдельно маленькую из двух комнат наших отдали для персонального вынашивания плода на последние месяцев пять до родов, когда уже работать перестала и перешла целиком на домашнее хозяйство. Мы так решили вместе: я по дому все обеспечиваю, а они меня кормят и что надо будет из лекарств и за квартиру. Потом ребеночка – к маме в Бельцы вместе с долгом от девчонок и обратно – работать и долг тот девчонкам отдавать до полного погашения.
   Артемка у меня от ученого человека возник, хотя от клиента и по недоразумению. Он купил меня у Лариски ниже прейскуранта: работы не было в тот день из-за дождливых погодных условий. Когда он подкатил на точку на «Москвиче», девчонки даже вылезать на показ под дождик не захотели, даже штрафов Ларискиных не испугались, не поверили в этого человека, что серьезный на таком гнусном средстве передвижения может. А я вышла, потому что пожалела его за тачку и деньги были нужны домой. И он сразу согласился и предложил все, что было с собой. По баксам не добирался червонец, но я решила, что лучше с «Москвичом» отъехать, чем без перспективы у Руля в тесноте задыхаться.
   Мужчина оказался Эдуардом, был со мной на «вы» и очень вежлив. По образованию, сказал, ученый, и, видно, его очень подмывало спросить меня про то же самое, чтобы избежать другой неловкости покупки. И спросил. А я всегда отвечаю на это, кто интересуется, что из школьной семьи, что чистая правда есть. Тогда Эдик как-то сник сразу, в том смысле, что сбросил напряжение из-за социального неравенства профессий и, наоборот, резко воодушевился. Но все равно продолжал немного дурковать в разговоре, пока ехали и вообще, и предлагал себя таким образом, чтобы дать мне понять, что он совершенно из другого теста, чем просто клиент, слеплен, что это у него по случайности происшествия оказия вышла, ну в силу, скажем, особого научного настроения получилось, а так он вообще-то человек серьезный и никогда ранее к подобным услугам не прибегал. Жаль, что он не по психологии ученый, а по математической геометрии оказался, потому что в этом случае не дал бы себе так просто самого же себя подставить всем своим поведением и внешним видом. Я-то сразу просекла, что хороший, но слегка ущербный и от зарплаты до зарплаты.
   И что откладывает раз в месяц в обязательном порядке для этого самого, для захода на точку. И что точки меняет постоянно, чтобы не признали, что не в первый раз. Короче говоря, весь Эдуард этот из сплошных междометий состоял, из непрописанных китайских иероглифов.
   Из еды был у него лимон, кусочек несвежего рокфора, хотя он весь несвежий – сколько пробовала, ни разу не отличила свежий от другого, но догадалась, что кусочек тот не для еды был все равно, а для изящества обстановки. Намудрил еще гренки, но передержал на жару, считай, сухари вышли. И все. А из питья – фуфловый коньяк, наш же, молдаванского разлива типа «Белый аист», и запивочка мутная из варенья. Зато глобус был самый настоящий, каких по размеру я никогда не встречала: ни у мусоров таких в кабинетах не было, ни в банях бандитских, ни у любого обыденного клиента. Судя по всему, те, у кого такой глобус имеется, к нашей работающей сестре отношения по жизни в реальных преломлениях не имеют, только в мечтательности остаются судорожной, уж в этом-то меня никто не разубедит – поработала, знаю.
   Так вот на глобус тот я и купилась, как последняя лохушка, повелась на научное обозрение. Эдик все переход искал верный, чтобы мною красиво овладеть, не обидеть и сохранить достоинство настоящего научного мачо. Пьянел он быстро, и это ему мешало себя обманывать, но зато помогало искренне восторгаться окружающим миром.
   – Вы полагали, мы никогда не пересечемся с вами в этой жизни? – забросил он первый философский камень в моем направлении. – Да, Кирочка?
   – Как параллельные прямые? – удачно отреагировала я ловким контрвопросом в ответ на его философию.
   – Почему? – удивился Эдуард и поставил коньячный фужер на стол. – Почему как параллельные прямые? – Я видела, что удивление его было самым настоящим, и напряглась, что он по-серьезному не шутит в ответ такой тупой очевидности. – Почему вы так решили?