Страница:
– Полуторку.
– Выберете себе по своему вкусу.
Машину Саша выбрал подходящую, выпуска 1940 года, фактически новая, из какого-то тихого городского учреждения, по сельским дорогам не колотилась. Полный набор инструментов, в запасе кое-какая мелочь – болты, гайки, даже зимний утеплительный капот не пожалели, в заботливых руках, видно, была.
В роте каждый занимался своей машиной, на фронте с плохой машиной пропадешь. Требовали от командиров взводов и то, и другое, натерпелся Овсянников, покладистый, уступчивый, матерые шоферы на него наседали, умели брать за горло, а он робел – в сыновья им годился.
Саша ему как-то сказал:
– Ты особенно не уступай, на шею сядут.
Но у Овсянникова не хватало характера. Да и что он мог сделать? И подчиненные ему командиры отделений были бессильны. В Сашином отделении командиром был Мешков, опытный шофер, отслуживший действительную, два треугольника в петличках гимнастерки – сержант, солидный, хороший дядька, никогда голоса не повышал, любимым словечком было: «Спокойство!» Добродушно советовал шоферам: «Своим умом живите, ребята, вертитесь, вон Проценко все сам себе добывает». Его уважали, называли по имени-отчеству: Юрий Иванович. Даже Чураков, самый скандальный в роте шофер, с ним не задирался.
Был Чураков неуживчив, всем и всеми недоволен, низкорослый, широкий в плечах, смотрел мрачно, недоверчиво, не говорил – рычал: «Я себе на мозоли наступать не позволю». Невзлюбил Митьку Кузина, молодого колхозного водителя, из-за его неопытности, неумелости, а может, тот по простоте что-то не так ему сказал. Чураков называл его «урюк».
– Ты, урюк, с какого года женат?
– Неженатый я еще.
– Неженатый, – деланно удивлялся Чураков, – скажи, пожалуйста! Ну а с девками спал, конечно?
– Ну что вы, товарищ Чураков, – смущался Кузин.
– А чего такого, дело житейское, ты, урюк, парень видный. Тогда скажи мне: как отличить молодую бабу от старой?
– Ну, как… Погляди ей в лицо, поймешь.
– Нет, урюк! Проверять надо. У молодой груди торчком, положи под них карандаш, на пол свалится. А у старой висят сиськи, не падает карандаш, понял, урюк? Будешь жениться, запасайся карандашом, ничего больше тебе по твоей дурости не потребуется, урюк ты урюк!
– Угомонись, – сказал Юрий Иванович Мешков, – не привязывайся к человеку.
Но Чураков не мог угомониться, на этом и попался. Поскандалил из-за насоса. И, как всегда, начал с мата на весь гараж.
– Ты чего? – спросил его Байков, вальяжный, высокомерный шофер, до войны возил на легковой какого-то областного начальника, упитанный, с брюшком, морда гладкая, барственный, язвительный, нравилось ему, когда Чураков затевал скандал. Он и сам любил подпустить шпильку.
– Чего, чего, – рычал Чураков, – насос подменили, гады! У меня насос новенький был, а этот, – он сунул его под нос Байкову, – этот, видишь, краска облезла, весь в царапинах и не качает ни хрена!
– Ладно, достанем тебе другой насос. – Байков вроде бы успокаивал, а на самом деле подначивал. – Цена ему… Чего расстраиваешься?
– Я знаю, какая сволочь взяла, я ему, стервецу, голову оторву!
С этими словами Чураков направился к машине Митьки Кузина.
– А ну, подними сиденье, урюк!
– Вы что, товарищ Чураков, почему?! – оторопел Митька.
– Подними сиденье! Тебе говорят! – рявкнул Чураков.
Вокруг начали собираться шоферы.
Чураков оттолкнул Митьку, открыл кабину, приподнял сиденье, вытащил насос, поднял над головой:
– Ну что? Видали? Мой насос!
Насос действительно был новый.
– А этот – твой! – Чураков бросил на пол старый насос, толкнул его ногой. – Подними, мерзавец! Я тебя, урюк, отучу воровать!
Саша знал: Чураков получил новый набор инструментов, даже сумка была новая, всем показывал, так что насос ему действительно кто-то подменил. Но не Митька. Митькину машину Саша принимал сам. Хорошая машина. Саша даже колебался, какую себе взять, свою или эту. Поэтому запомнил, что при ней тоже был новый насос. И он сказал:
– Товарищ Чураков! Машину Кузина я принимал. При ней был именно этот новый насос.
Вмешался Байков:
– Хоть ты, Панкратов, говорят, и инженер, только не верится, что мог ты запомнить, какой инструмент был на каждой машине. Может, ты и все гаечные ключи узнаешь?
В соседней машине сидел Гурьянов, серьезный мужик, член партии, был завгаром, а мобилизовали в армию простым шофером. Высунувшись из кабины, заметил:
– В таких случаях надо докладывать командиру взвода, а не самовольничать, не лезть в чужую машину.
– А ему так удобнее, – бросил Николай Халшин, вступавший в разговор только тогда, когда надо было постоять за справедливость.
Саше он нравился: совестливый, не трепач, никогда ничего не просил зря у Овсянникова, с машиной не привередничал, единственный из шоферов обращался к Саше на «вы».
– Заткнись ты, рыжий! – рявкнул на Николая Чураков. – И ты! – Он повернул голову к Гурьянову. – Привык у себя в гараже всем указывать, приказывать, а я без тебя обойдусь. Свое заберу. Что мое – отдай!
– А вот и взводный, – сказал кто-то.
Подошел Овсянников.
– Что тут такое?
– Что, что, ничто, – огрызнулся Чураков.
Овсянников не успел ничего сказать. Неожиданно, непонятно как, возник командир роты Березовский.
– Красноармеец Чураков, почему в таком тоне разговариваете с командиром взвода?
– Как умею, так и разговариваю, – буркнул Чураков, отворачиваясь.
– Стоять смирно! – приказал Березовский.
Чураков растерянно посмотрел на него, немного будто бы выпрямился.
– Положите насос!
Чураков положил насос рядом с собой.
– Руки по швам!
Чураков вытянул руки по швам.
– Воентехник Овсянников, объясните, что здесь происходит.
– Вижу, скандалят чего-то, подхожу, спрашиваю: в чем, мол, дело? Ну а что ответил красноармеец Чураков, вы слышали.
– Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант, – солидно произнес Байков, – ничего особенного, выясняют водители – кому какой насос принадлежит, обычное шоферское дело.
– С насосом разберитесь, – приказал Березовский Овсянникову, – а красноармейцу Чуракову за грубое поведение три наряда вне очереди. Предупреждаю личный состав: каждый должен уважать в своем товарище бойца Красной Армии. За нарушение дисциплины, неподчинение командиру, грубость буду строго наказывать. Сейчас действуют законы военного времени, не забывайте.
На том конфликт и кончился. Чураков три смены убирал гараж, ходил с метлой, ругал шоферов за то, что бросают на пол обтирочный материал. Никто на него не обращал внимания. Скоро в дорогу, на фронт. Куда – никто не знал. Овсянников по секрету сказал Саше, что их рота направляется в распоряжение вновь формируемой 50-й армии в район Брянска. Там и винтовки выдадут.
Рота готовилась. Днем – занятия, после обеда – у машин, каждый запасался, чем мог. Приезжала два раза кинопередвижка, вешали на стену экран, показывали старые фильмы: «Профессор Мамлок» – антифашистский и «Яков Свердлов»; когда Саша его смотрел, думал: повезло Свердлову, что не дожил до тридцать седьмого года, а то бы и его Сталин расстрелял.
Накануне отъезда отменили занятия, заправляли машины, смазывали, завинчивали, докручивали, шоферам выдали шинели, индивидуальные пакеты, сообщили номер полевой почты. Прибыли интенданты из дивизии, куда рота должна доставить груз. Требовательные, из действующей армии ребята.
В семь часов объявили построение, пошли на ужин, и хоть и выпили в этот вечер многие, настроение было грустное, миролюбивое.
Шофер Руслан Стрельцов, красивый русоволосый парень с печальными голубыми глазами, играл весь вечер на баяне. В каждой роте был баян, на машине что хочешь увезешь. Хорошо играл… «Спят курганы темные, солнцем опаленные…» Играл песенку Максима: «Где эта улица, где этот дом, где эта девушка, что я влюблен…» И про Железняка: «Лежит под курганом, поросшим бурьяном, матрос партизан Железняк…» Грустные все мелодии. Да и сам Стрельцов редко улыбался. Переживал – стремился в авиацию, должны были послать в авиашколу, но не пришли вовремя документы, и вот сунули в автобат. А мог бы летать в небе.
Мешков добродушно сказал:
– Тоску наводишь, Стрельцов, сыграл бы что-нибудь повеселее.
«Когда б имел златые горы и реки, полные вина, все отдал бы за ласки-взоры, и ты владела б мной одна», – заиграл Стрельцов. Вроде и побойчее песня, а все равно звучит грустно. Переборы, что ли, особенные. «Плачет гармонь» – правильно сказано.
На следующий день рано утром машины выехали в город. Загружались продуктами, обмундированием, горючим, смазочными. Десять машин с самыми опытными водителями отправили за боеприпасами. Только к трем часам дня рота собралась в назначенном пункте по дороге из Рязани в город Михайлов у Стенькинского совхоза. Здесь ее дожидались командование батальона, походная мастерская, полевая кухня.
Пообедали. Машины выстроились повзводно на опушке леса. Водители встали возле кабин. Через дорогу – неубранные поля, над ними – вороньи стаи. Нету мужчин в деревне, некому убирать, гибнет урожай.
– Смирно! – скомандовал Березовский и повернулся к Юлдашеву – Товарищ командир батальона, рота готова к маршу.
– Товарищи красноармейцы, – сказал Юлдашев, – отважно защищайте свою страну. Выполняйте долг перед родиной. Да здравствует наше социалистическое Отечество. Ура!
– Ура! – выкрикнула рота не слишком дружно, не приучились еще.
Березовский подозвал командиров взводов, отдал приказ о порядке движения, скорости, дистанции между машинами и взводами. Первая остановка – Захарово, на выезде из села.
Водители взобрались в кабины, зашумели моторы.
Рота двинулась на юго-запад – к городу Михайлову Рязанской области.
16
17
– Выберете себе по своему вкусу.
Машину Саша выбрал подходящую, выпуска 1940 года, фактически новая, из какого-то тихого городского учреждения, по сельским дорогам не колотилась. Полный набор инструментов, в запасе кое-какая мелочь – болты, гайки, даже зимний утеплительный капот не пожалели, в заботливых руках, видно, была.
В роте каждый занимался своей машиной, на фронте с плохой машиной пропадешь. Требовали от командиров взводов и то, и другое, натерпелся Овсянников, покладистый, уступчивый, матерые шоферы на него наседали, умели брать за горло, а он робел – в сыновья им годился.
Саша ему как-то сказал:
– Ты особенно не уступай, на шею сядут.
Но у Овсянникова не хватало характера. Да и что он мог сделать? И подчиненные ему командиры отделений были бессильны. В Сашином отделении командиром был Мешков, опытный шофер, отслуживший действительную, два треугольника в петличках гимнастерки – сержант, солидный, хороший дядька, никогда голоса не повышал, любимым словечком было: «Спокойство!» Добродушно советовал шоферам: «Своим умом живите, ребята, вертитесь, вон Проценко все сам себе добывает». Его уважали, называли по имени-отчеству: Юрий Иванович. Даже Чураков, самый скандальный в роте шофер, с ним не задирался.
Был Чураков неуживчив, всем и всеми недоволен, низкорослый, широкий в плечах, смотрел мрачно, недоверчиво, не говорил – рычал: «Я себе на мозоли наступать не позволю». Невзлюбил Митьку Кузина, молодого колхозного водителя, из-за его неопытности, неумелости, а может, тот по простоте что-то не так ему сказал. Чураков называл его «урюк».
– Ты, урюк, с какого года женат?
– Неженатый я еще.
– Неженатый, – деланно удивлялся Чураков, – скажи, пожалуйста! Ну а с девками спал, конечно?
– Ну что вы, товарищ Чураков, – смущался Кузин.
– А чего такого, дело житейское, ты, урюк, парень видный. Тогда скажи мне: как отличить молодую бабу от старой?
– Ну, как… Погляди ей в лицо, поймешь.
– Нет, урюк! Проверять надо. У молодой груди торчком, положи под них карандаш, на пол свалится. А у старой висят сиськи, не падает карандаш, понял, урюк? Будешь жениться, запасайся карандашом, ничего больше тебе по твоей дурости не потребуется, урюк ты урюк!
– Угомонись, – сказал Юрий Иванович Мешков, – не привязывайся к человеку.
Но Чураков не мог угомониться, на этом и попался. Поскандалил из-за насоса. И, как всегда, начал с мата на весь гараж.
– Ты чего? – спросил его Байков, вальяжный, высокомерный шофер, до войны возил на легковой какого-то областного начальника, упитанный, с брюшком, морда гладкая, барственный, язвительный, нравилось ему, когда Чураков затевал скандал. Он и сам любил подпустить шпильку.
– Чего, чего, – рычал Чураков, – насос подменили, гады! У меня насос новенький был, а этот, – он сунул его под нос Байкову, – этот, видишь, краска облезла, весь в царапинах и не качает ни хрена!
– Ладно, достанем тебе другой насос. – Байков вроде бы успокаивал, а на самом деле подначивал. – Цена ему… Чего расстраиваешься?
– Я знаю, какая сволочь взяла, я ему, стервецу, голову оторву!
С этими словами Чураков направился к машине Митьки Кузина.
– А ну, подними сиденье, урюк!
– Вы что, товарищ Чураков, почему?! – оторопел Митька.
– Подними сиденье! Тебе говорят! – рявкнул Чураков.
Вокруг начали собираться шоферы.
Чураков оттолкнул Митьку, открыл кабину, приподнял сиденье, вытащил насос, поднял над головой:
– Ну что? Видали? Мой насос!
Насос действительно был новый.
– А этот – твой! – Чураков бросил на пол старый насос, толкнул его ногой. – Подними, мерзавец! Я тебя, урюк, отучу воровать!
Саша знал: Чураков получил новый набор инструментов, даже сумка была новая, всем показывал, так что насос ему действительно кто-то подменил. Но не Митька. Митькину машину Саша принимал сам. Хорошая машина. Саша даже колебался, какую себе взять, свою или эту. Поэтому запомнил, что при ней тоже был новый насос. И он сказал:
– Товарищ Чураков! Машину Кузина я принимал. При ней был именно этот новый насос.
Вмешался Байков:
– Хоть ты, Панкратов, говорят, и инженер, только не верится, что мог ты запомнить, какой инструмент был на каждой машине. Может, ты и все гаечные ключи узнаешь?
В соседней машине сидел Гурьянов, серьезный мужик, член партии, был завгаром, а мобилизовали в армию простым шофером. Высунувшись из кабины, заметил:
– В таких случаях надо докладывать командиру взвода, а не самовольничать, не лезть в чужую машину.
– А ему так удобнее, – бросил Николай Халшин, вступавший в разговор только тогда, когда надо было постоять за справедливость.
Саше он нравился: совестливый, не трепач, никогда ничего не просил зря у Овсянникова, с машиной не привередничал, единственный из шоферов обращался к Саше на «вы».
– Заткнись ты, рыжий! – рявкнул на Николая Чураков. – И ты! – Он повернул голову к Гурьянову. – Привык у себя в гараже всем указывать, приказывать, а я без тебя обойдусь. Свое заберу. Что мое – отдай!
– А вот и взводный, – сказал кто-то.
Подошел Овсянников.
– Что тут такое?
– Что, что, ничто, – огрызнулся Чураков.
Овсянников не успел ничего сказать. Неожиданно, непонятно как, возник командир роты Березовский.
– Красноармеец Чураков, почему в таком тоне разговариваете с командиром взвода?
– Как умею, так и разговариваю, – буркнул Чураков, отворачиваясь.
– Стоять смирно! – приказал Березовский.
Чураков растерянно посмотрел на него, немного будто бы выпрямился.
– Положите насос!
Чураков положил насос рядом с собой.
– Руки по швам!
Чураков вытянул руки по швам.
– Воентехник Овсянников, объясните, что здесь происходит.
– Вижу, скандалят чего-то, подхожу, спрашиваю: в чем, мол, дело? Ну а что ответил красноармеец Чураков, вы слышали.
– Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант, – солидно произнес Байков, – ничего особенного, выясняют водители – кому какой насос принадлежит, обычное шоферское дело.
– С насосом разберитесь, – приказал Березовский Овсянникову, – а красноармейцу Чуракову за грубое поведение три наряда вне очереди. Предупреждаю личный состав: каждый должен уважать в своем товарище бойца Красной Армии. За нарушение дисциплины, неподчинение командиру, грубость буду строго наказывать. Сейчас действуют законы военного времени, не забывайте.
На том конфликт и кончился. Чураков три смены убирал гараж, ходил с метлой, ругал шоферов за то, что бросают на пол обтирочный материал. Никто на него не обращал внимания. Скоро в дорогу, на фронт. Куда – никто не знал. Овсянников по секрету сказал Саше, что их рота направляется в распоряжение вновь формируемой 50-й армии в район Брянска. Там и винтовки выдадут.
Рота готовилась. Днем – занятия, после обеда – у машин, каждый запасался, чем мог. Приезжала два раза кинопередвижка, вешали на стену экран, показывали старые фильмы: «Профессор Мамлок» – антифашистский и «Яков Свердлов»; когда Саша его смотрел, думал: повезло Свердлову, что не дожил до тридцать седьмого года, а то бы и его Сталин расстрелял.
Накануне отъезда отменили занятия, заправляли машины, смазывали, завинчивали, докручивали, шоферам выдали шинели, индивидуальные пакеты, сообщили номер полевой почты. Прибыли интенданты из дивизии, куда рота должна доставить груз. Требовательные, из действующей армии ребята.
В семь часов объявили построение, пошли на ужин, и хоть и выпили в этот вечер многие, настроение было грустное, миролюбивое.
Шофер Руслан Стрельцов, красивый русоволосый парень с печальными голубыми глазами, играл весь вечер на баяне. В каждой роте был баян, на машине что хочешь увезешь. Хорошо играл… «Спят курганы темные, солнцем опаленные…» Играл песенку Максима: «Где эта улица, где этот дом, где эта девушка, что я влюблен…» И про Железняка: «Лежит под курганом, поросшим бурьяном, матрос партизан Железняк…» Грустные все мелодии. Да и сам Стрельцов редко улыбался. Переживал – стремился в авиацию, должны были послать в авиашколу, но не пришли вовремя документы, и вот сунули в автобат. А мог бы летать в небе.
Мешков добродушно сказал:
– Тоску наводишь, Стрельцов, сыграл бы что-нибудь повеселее.
«Когда б имел златые горы и реки, полные вина, все отдал бы за ласки-взоры, и ты владела б мной одна», – заиграл Стрельцов. Вроде и побойчее песня, а все равно звучит грустно. Переборы, что ли, особенные. «Плачет гармонь» – правильно сказано.
На следующий день рано утром машины выехали в город. Загружались продуктами, обмундированием, горючим, смазочными. Десять машин с самыми опытными водителями отправили за боеприпасами. Только к трем часам дня рота собралась в назначенном пункте по дороге из Рязани в город Михайлов у Стенькинского совхоза. Здесь ее дожидались командование батальона, походная мастерская, полевая кухня.
Пообедали. Машины выстроились повзводно на опушке леса. Водители встали возле кабин. Через дорогу – неубранные поля, над ними – вороньи стаи. Нету мужчин в деревне, некому убирать, гибнет урожай.
– Смирно! – скомандовал Березовский и повернулся к Юлдашеву – Товарищ командир батальона, рота готова к маршу.
– Товарищи красноармейцы, – сказал Юлдашев, – отважно защищайте свою страну. Выполняйте долг перед родиной. Да здравствует наше социалистическое Отечество. Ура!
– Ура! – выкрикнула рота не слишком дружно, не приучились еще.
Березовский подозвал командиров взводов, отдал приказ о порядке движения, скорости, дистанции между машинами и взводами. Первая остановка – Захарово, на выезде из села.
Водители взобрались в кабины, зашумели моторы.
Рота двинулась на юго-запад – к городу Михайлову Рязанской области.
16
Сталин показал стране, как он собирается воевать.
Командующего Западным фронтом Павлова, того самого, которому Сталин за два дня до войны запретил занять полевые укрепления на границе, расстреляли вместе с его штабом. Расстреляли десятки генералов, командиров частей и соединений. Было объявлено, что «впредь за самовольный отход виновные командиры будут караться расстрелом… Сдающихся в плен командиров считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственных пособий и помощи… Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск… В каждом полку создать команды охотников для взрыва и сжигания населенных пунктов. Выдающихся смельчаков за отважные действия по уничтожению населенных пунктов представлять к правительственной награде».
Однако, несмотря на устрашающие сталинские приказы, немцы за три недели продвинулись на 500–600 километров, Советский Союз потерял почти один миллион убитыми и ранеными, столько же попало в плен, 16 июля пал Смоленск. Путь на Москву был открыт. Гитлер объявил всему миру, что Красная Армия разгромлена, в ближайшие дни война закончится полной победой германского оружия.
Рано объявил. Красная Армия оказалась не разгромленной, она отстаивала каждую пядь земли. Смоленска германская армия достигла изнуренной. Ударные танковые корпуса пришлось отвести на отдых и заменить их пехотными частями. Впервые за все годы войны немецкие войска перешли к вынужденной обороне.
Германское военное командование рассматривало остановку в Смоленске как временную. Впереди осень, распутица, надо быстрее переходить в наступление и нанести удар по Москве. Это решит исход войны. Однако Гитлеру победы виделись на северо-западе и на юге. Взять Ленинград, соединиться с финнами, взять Киев, ободрить южных союзников: Румынию, Венгрию, Италию, захватить Украину, Донбасс, создать трамплин для прыжка на Кавказ, оставить Советский Союз без хлеба, угля и нефти. В конце июля Гитлер приказал готовить наступление на Киев. Таким образом он дал русским два месяца для подготовки обороны Москвы.
29 июля Жуков отправился на доклад к Сталину.
Ставка размещалась теперь на улице Кирова, в доме, из которого во время воздушной тревоги можно было быстро перебраться на станцию метро «Кировская», превращенную в бомбоубежище: ее закрыли для пассажиров, отгородили от вагонной колеи и разделили на несколько помещений, одно из них – для товарища Сталина.
Жуков был бы рад воздушной тревоге – в бомбоубежище Сталин бывал сговорчивее. Но в тот час немцы не бомбили Москву, Сталин стоял возле окна в своем кабинете, за столом, как обычно, сидели Молотов, Маленков и Берия, что Жуков отметил с досадой – один на один Сталин тоже становился сговорчивее. Но эта троица всегда торчала в его кабинете.
Жуков доложил обстановку. Наступление немцев на Киев может иметь катастрофические последствия: войска Юго-Западного фронта будут окружены. Сталин медленно прохаживался по кабинету, иногда подходил к столу, разглядывал карту, потом сел перед ней.
– Что вы предлагаете?
– Надо немедленно оставить правый берег Днепра и организовать оборону на левом берегу.
Сталин поднял тяжелый взгляд на Жукова:
– А как же Киев?
– Киев придется оставить.
Сталин встал, резко отодвинул кресло, прошелся по комнате, снова сел, взял в руку карандаш.
– Продолжайте доклад.
Жуков показал на карте точку недалеко от Москвы.
– Ельнинский выступ немцы позднее могут использовать для наступления на Москву. Надо организовать контрудар для ликвидации этого выступа.
Сталин бросил карандаш на стол.
– Какие там еще контрудары, что за чепуха?!
Он помолчал и вдруг неожиданно визгливо закричал:
– Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?
– Товарищ Сталин… – Голос Жукова прерывался. – Если вы считаете, что я способен молоть чепуху, тогда мне здесь делать нечего… Тогда, товарищ Сталин… Я прошу освободить меня от должности начальника Генерального штаба и послать на фронт. Там я, видимо, принесу больше пользы…
Сталин отвернулся.
– Вы так ставите вопрос?! Ничего, можем и без вас обойтись. Идите! Я вас вызову, когда надо будет. Забирайте свои бумажки!
И отбросил от себя лежащую на столе карту.
Жуков вышел. Сталин снова начал прохаживаться по кабинету.
Первым нарушил молчание Молотов.
– Никаких вариантов, никаких предложений, сдать Киев, и все!.. Возмутительно!
– Хрущев и Кирпонос подбили, – сказал Берия, – хотят окопаться на левом берегу, так им будет легче.
Сталин нажал кнопку звонка. Вошел дежурный генерал, Сталин продиктовал телеграмму:
– «Киев. Хрущеву. Предупреждаю вас, что, если вы сделаете хоть один шаг в сторону отвода войск на левый берег Днепра, вас всех постигнет жестокая кара, как трусов и изменников».
Сталин подписал телеграмму.
– Сейчас же отправьте.
И снова начал ходить по кабинету. Что говорили между собой Молотов, Маленков и Берия, не слушал. Думал. Оставили Минск, Ригу, Вильнюс, Львов, Кишинев, Смоленск, теперь хотят оставить Киев, завтра предложат отдать Ленинград. Каждый сданный город – это удар в сердце народа, каждое поражение ослабляет его волю к сопротивлению, ослабляет веру в вождя. И в газетах изо дня в день одни и те же сообщения: наши войска оставили город такой-то… Каково это читать советским людям?
Сталин протянул палец к Маленкову.
– Шире пропагандируйте героизм советских людей. Сообщения о героических поступках наших красноармейцев и командиров должны стать главными во всех средствах информации. Советский народ должен знать, что фашистскую сволочь мы громим и разгромим. Это надо внушать народу каждый день, каждый час.
– Слушаюсь, товарищ Сталин, сейчас дам указание, – ответил Маленков и вышел из кабинета.
Дежурный генерал доложил:
– Товарищ Ворошилов из Ленинграда.
Сталин поднял трубку:
– Ну, что у тебя?
Молча слушал, потом сказал:
– Сейчас я продиктую указание, это тебя касается… Пишите, – приказал он дежурному генералу: – «Говорят, что немецкие мерзавцы посылают впереди своих войск стариков, старух, женщин, детей. Говорят, что среди большевиков нашлись люди, которые не считают возможным применить оружие к такого рода делегатам. Если такие люди имеются среди большевиков, то их надо уничтожать в первую очередь, ибо они опаснее немецких фашистов. Мой совет: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам. Бейте вовсю по немцам и по их делегатам, кто бы они ни были, косите врагов, все равно, являются ли они вольными или невольными врагами».
Сталин кончил диктовать.
– Отправьте сейчас же всем командующим фронтами. – Потом сказал в трубку: – Ты слышал, что я сказал? Все слышал? Ты понял, каких большевиков я имею в виду? Да-да, вот именно! Очень хорошо, что понял.
Он бросил трубку и снова заходил по кабинету. Дурак Клим, отвлек его от главной мысли… Почему надо сдавать Киев? На юго-западе собраны лучшие войска, ведь именно там ОН ожидал главного удара. Ведь ОН запретил отступать! А теперь отступление предлагает начальник Генерального штаба! Позор! ЕМУ не нужен такой начальник Генштаба!
Он снова нажал на звонок, приказал дежурному генералу вызвать Жукова.
Жуков явился.
– Вот что, товарищ Жуков, – сказал Сталин, – мы посоветовались и решили освободить вас от обязанностей начальника Генерального штаба. На это место назначим Шапошникова. А вас используем на практической работе. У вас есть опыт командования войсками в боевой обстановке. В действующей армии вы принесете большую пользу.
– Куда прикажете отправиться?
– Вы докладывали об операции под Ельней. Вот и возьмитесь за это. Конечно, вы останетесь заместителем наркома обороны и членом Ставки.
– Разрешите отбыть?
– Сдайте дела Шапошникову и выезжайте.
После снятия Жукова никто в Генштабе не смел даже заикнуться о сдаче Киева и отводе войск с правого берега Днепра.
Через неделю Сталин объявил себя Верховным Главнокомандующим.
И все же отстраненный от высшего руководства Жуков нашел в себе мужество и 19 августа телеграфировал Сталину из Гжатска: «Противник все свои ударные подвижные и танковые части бросил на юг. Замысел: ударом с тыла разгромить армии Юго-Западного фронта. Необходимо нанести удар во фланг противника, как только он станет приводить в исполнение свой замысел».
Ответ был таков: «Продвижение немцев возможно. Для его предупреждения создан Брянский фронт во главе с Еременко. Принимаются и другие меры. Надеемся предупредить продвижение немцев. Сталин. Шапошников».
Эта телеграмма не удовлетворила Жукова, и он позвонил Шапошникову. Тот ему прямо сказал:
– Брянский фронт не сможет пресечь вероятный удар. Но Еременко в разговоре со Сталиным обещал разгромить противника.
Это было правдой. Еременко был у Сталина, держался уверенно, находчиво отвечал на вопросы о причинах наших неудач. По поводу движения Гудериана на Киев сказал:
– Я хочу разбить этого подлеца Гудериана, и, безусловно, разобью его в ближайшие дни.
Сталин разговаривал с ним дружелюбно. После его ухода сказал:
– Вот тот человек, который нам нужен в этих сложных условиях.
Поведение Еременко ЕМУ импонировало. Тверд, решителен, по-хохлацки хитроват, но послушен. И Жуков послушен, но отводит глаза, показывает, что послушание его вынужденное. Присутствие Жукова тягостно: уверен, что как полководец превосходит товарища Сталина, не понимает, что военная стратегия – это прежде всего политика, в которой Жуков ничего не смыслит. Внутреннего сопротивления ОН не потерпел бы ни в ком, а в Жукове терпел – Жуков был единственным человеком, внушавшим ему чувство надежности. И это тоже угнетало – ОН привык надеяться только на себя. Устранив Жукова, снял это душевное неудобство. Жуков нужен, но на расстоянии. У Жукова тяжелая рука, как и ОН, Жуков не щадит людей, не считается с потерями, будет выполнять ЕГО поручения на самых сложных участках. Здесь будет Еременко. Разгромит, как обещал, Гудериана, и тогда можно будет назначить его начальником Генштаба.
Еременко не разбил Гудериана ни в ближайшие дни, ни в последующие. Немцы успешно продвинулись на юг. Еременко был ранен, его привезли в госпиталь, в здание Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Там его навестил Сталин, показав тем самым, что ОН по-прежнему ценит Еременко: только из-за ранения тот не смог выполнить своего обещания. ОН не ошибается в людях.
11 сентября Сталин приказал Кирпоносу: «Киева не оставлять, мостов не взрывать».
Через неделю, 19 сентября, Киев пал. В плен было взято 665 тысяч советских солдат и офицеров.
Кирпонос и его штаб погибли в бою.
– Смелый был человек, – сказал о Кирпоносе Сталин, – народ будет чтить его память.
А Гитлер, окрыленный победой, отдал приказ о наступлении на Москву. Но в боях за Киев он потерял два месяца, август и сентябрь. Эта потеря оказалась роковой.
Командующего Западным фронтом Павлова, того самого, которому Сталин за два дня до войны запретил занять полевые укрепления на границе, расстреляли вместе с его штабом. Расстреляли десятки генералов, командиров частей и соединений. Было объявлено, что «впредь за самовольный отход виновные командиры будут караться расстрелом… Сдающихся в плен командиров считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственных пособий и помощи… Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск… В каждом полку создать команды охотников для взрыва и сжигания населенных пунктов. Выдающихся смельчаков за отважные действия по уничтожению населенных пунктов представлять к правительственной награде».
Однако, несмотря на устрашающие сталинские приказы, немцы за три недели продвинулись на 500–600 километров, Советский Союз потерял почти один миллион убитыми и ранеными, столько же попало в плен, 16 июля пал Смоленск. Путь на Москву был открыт. Гитлер объявил всему миру, что Красная Армия разгромлена, в ближайшие дни война закончится полной победой германского оружия.
Рано объявил. Красная Армия оказалась не разгромленной, она отстаивала каждую пядь земли. Смоленска германская армия достигла изнуренной. Ударные танковые корпуса пришлось отвести на отдых и заменить их пехотными частями. Впервые за все годы войны немецкие войска перешли к вынужденной обороне.
Германское военное командование рассматривало остановку в Смоленске как временную. Впереди осень, распутица, надо быстрее переходить в наступление и нанести удар по Москве. Это решит исход войны. Однако Гитлеру победы виделись на северо-западе и на юге. Взять Ленинград, соединиться с финнами, взять Киев, ободрить южных союзников: Румынию, Венгрию, Италию, захватить Украину, Донбасс, создать трамплин для прыжка на Кавказ, оставить Советский Союз без хлеба, угля и нефти. В конце июля Гитлер приказал готовить наступление на Киев. Таким образом он дал русским два месяца для подготовки обороны Москвы.
29 июля Жуков отправился на доклад к Сталину.
Ставка размещалась теперь на улице Кирова, в доме, из которого во время воздушной тревоги можно было быстро перебраться на станцию метро «Кировская», превращенную в бомбоубежище: ее закрыли для пассажиров, отгородили от вагонной колеи и разделили на несколько помещений, одно из них – для товарища Сталина.
Жуков был бы рад воздушной тревоге – в бомбоубежище Сталин бывал сговорчивее. Но в тот час немцы не бомбили Москву, Сталин стоял возле окна в своем кабинете, за столом, как обычно, сидели Молотов, Маленков и Берия, что Жуков отметил с досадой – один на один Сталин тоже становился сговорчивее. Но эта троица всегда торчала в его кабинете.
Жуков доложил обстановку. Наступление немцев на Киев может иметь катастрофические последствия: войска Юго-Западного фронта будут окружены. Сталин медленно прохаживался по кабинету, иногда подходил к столу, разглядывал карту, потом сел перед ней.
– Что вы предлагаете?
– Надо немедленно оставить правый берег Днепра и организовать оборону на левом берегу.
Сталин поднял тяжелый взгляд на Жукова:
– А как же Киев?
– Киев придется оставить.
Сталин встал, резко отодвинул кресло, прошелся по комнате, снова сел, взял в руку карандаш.
– Продолжайте доклад.
Жуков показал на карте точку недалеко от Москвы.
– Ельнинский выступ немцы позднее могут использовать для наступления на Москву. Надо организовать контрудар для ликвидации этого выступа.
Сталин бросил карандаш на стол.
– Какие там еще контрудары, что за чепуха?!
Он помолчал и вдруг неожиданно визгливо закричал:
– Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?
– Товарищ Сталин… – Голос Жукова прерывался. – Если вы считаете, что я способен молоть чепуху, тогда мне здесь делать нечего… Тогда, товарищ Сталин… Я прошу освободить меня от должности начальника Генерального штаба и послать на фронт. Там я, видимо, принесу больше пользы…
Сталин отвернулся.
– Вы так ставите вопрос?! Ничего, можем и без вас обойтись. Идите! Я вас вызову, когда надо будет. Забирайте свои бумажки!
И отбросил от себя лежащую на столе карту.
Жуков вышел. Сталин снова начал прохаживаться по кабинету.
Первым нарушил молчание Молотов.
– Никаких вариантов, никаких предложений, сдать Киев, и все!.. Возмутительно!
– Хрущев и Кирпонос подбили, – сказал Берия, – хотят окопаться на левом берегу, так им будет легче.
Сталин нажал кнопку звонка. Вошел дежурный генерал, Сталин продиктовал телеграмму:
– «Киев. Хрущеву. Предупреждаю вас, что, если вы сделаете хоть один шаг в сторону отвода войск на левый берег Днепра, вас всех постигнет жестокая кара, как трусов и изменников».
Сталин подписал телеграмму.
– Сейчас же отправьте.
И снова начал ходить по кабинету. Что говорили между собой Молотов, Маленков и Берия, не слушал. Думал. Оставили Минск, Ригу, Вильнюс, Львов, Кишинев, Смоленск, теперь хотят оставить Киев, завтра предложат отдать Ленинград. Каждый сданный город – это удар в сердце народа, каждое поражение ослабляет его волю к сопротивлению, ослабляет веру в вождя. И в газетах изо дня в день одни и те же сообщения: наши войска оставили город такой-то… Каково это читать советским людям?
Сталин протянул палец к Маленкову.
– Шире пропагандируйте героизм советских людей. Сообщения о героических поступках наших красноармейцев и командиров должны стать главными во всех средствах информации. Советский народ должен знать, что фашистскую сволочь мы громим и разгромим. Это надо внушать народу каждый день, каждый час.
– Слушаюсь, товарищ Сталин, сейчас дам указание, – ответил Маленков и вышел из кабинета.
Дежурный генерал доложил:
– Товарищ Ворошилов из Ленинграда.
Сталин поднял трубку:
– Ну, что у тебя?
Молча слушал, потом сказал:
– Сейчас я продиктую указание, это тебя касается… Пишите, – приказал он дежурному генералу: – «Говорят, что немецкие мерзавцы посылают впереди своих войск стариков, старух, женщин, детей. Говорят, что среди большевиков нашлись люди, которые не считают возможным применить оружие к такого рода делегатам. Если такие люди имеются среди большевиков, то их надо уничтожать в первую очередь, ибо они опаснее немецких фашистов. Мой совет: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам. Бейте вовсю по немцам и по их делегатам, кто бы они ни были, косите врагов, все равно, являются ли они вольными или невольными врагами».
Сталин кончил диктовать.
– Отправьте сейчас же всем командующим фронтами. – Потом сказал в трубку: – Ты слышал, что я сказал? Все слышал? Ты понял, каких большевиков я имею в виду? Да-да, вот именно! Очень хорошо, что понял.
Он бросил трубку и снова заходил по кабинету. Дурак Клим, отвлек его от главной мысли… Почему надо сдавать Киев? На юго-западе собраны лучшие войска, ведь именно там ОН ожидал главного удара. Ведь ОН запретил отступать! А теперь отступление предлагает начальник Генерального штаба! Позор! ЕМУ не нужен такой начальник Генштаба!
Он снова нажал на звонок, приказал дежурному генералу вызвать Жукова.
Жуков явился.
– Вот что, товарищ Жуков, – сказал Сталин, – мы посоветовались и решили освободить вас от обязанностей начальника Генерального штаба. На это место назначим Шапошникова. А вас используем на практической работе. У вас есть опыт командования войсками в боевой обстановке. В действующей армии вы принесете большую пользу.
– Куда прикажете отправиться?
– Вы докладывали об операции под Ельней. Вот и возьмитесь за это. Конечно, вы останетесь заместителем наркома обороны и членом Ставки.
– Разрешите отбыть?
– Сдайте дела Шапошникову и выезжайте.
После снятия Жукова никто в Генштабе не смел даже заикнуться о сдаче Киева и отводе войск с правого берега Днепра.
Через неделю Сталин объявил себя Верховным Главнокомандующим.
И все же отстраненный от высшего руководства Жуков нашел в себе мужество и 19 августа телеграфировал Сталину из Гжатска: «Противник все свои ударные подвижные и танковые части бросил на юг. Замысел: ударом с тыла разгромить армии Юго-Западного фронта. Необходимо нанести удар во фланг противника, как только он станет приводить в исполнение свой замысел».
Ответ был таков: «Продвижение немцев возможно. Для его предупреждения создан Брянский фронт во главе с Еременко. Принимаются и другие меры. Надеемся предупредить продвижение немцев. Сталин. Шапошников».
Эта телеграмма не удовлетворила Жукова, и он позвонил Шапошникову. Тот ему прямо сказал:
– Брянский фронт не сможет пресечь вероятный удар. Но Еременко в разговоре со Сталиным обещал разгромить противника.
Это было правдой. Еременко был у Сталина, держался уверенно, находчиво отвечал на вопросы о причинах наших неудач. По поводу движения Гудериана на Киев сказал:
– Я хочу разбить этого подлеца Гудериана, и, безусловно, разобью его в ближайшие дни.
Сталин разговаривал с ним дружелюбно. После его ухода сказал:
– Вот тот человек, который нам нужен в этих сложных условиях.
Поведение Еременко ЕМУ импонировало. Тверд, решителен, по-хохлацки хитроват, но послушен. И Жуков послушен, но отводит глаза, показывает, что послушание его вынужденное. Присутствие Жукова тягостно: уверен, что как полководец превосходит товарища Сталина, не понимает, что военная стратегия – это прежде всего политика, в которой Жуков ничего не смыслит. Внутреннего сопротивления ОН не потерпел бы ни в ком, а в Жукове терпел – Жуков был единственным человеком, внушавшим ему чувство надежности. И это тоже угнетало – ОН привык надеяться только на себя. Устранив Жукова, снял это душевное неудобство. Жуков нужен, но на расстоянии. У Жукова тяжелая рука, как и ОН, Жуков не щадит людей, не считается с потерями, будет выполнять ЕГО поручения на самых сложных участках. Здесь будет Еременко. Разгромит, как обещал, Гудериана, и тогда можно будет назначить его начальником Генштаба.
Еременко не разбил Гудериана ни в ближайшие дни, ни в последующие. Немцы успешно продвинулись на юг. Еременко был ранен, его привезли в госпиталь, в здание Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Там его навестил Сталин, показав тем самым, что ОН по-прежнему ценит Еременко: только из-за ранения тот не смог выполнить своего обещания. ОН не ошибается в людях.
11 сентября Сталин приказал Кирпоносу: «Киева не оставлять, мостов не взрывать».
Через неделю, 19 сентября, Киев пал. В плен было взято 665 тысяч советских солдат и офицеров.
Кирпонос и его штаб погибли в бою.
– Смелый был человек, – сказал о Кирпоносе Сталин, – народ будет чтить его память.
А Гитлер, окрыленный победой, отдал приказ о наступлении на Москву. Но в боях за Киев он потерял два месяца, август и сентябрь. Эта потеря оказалась роковой.
17
В день немецкого нападения на Советский Союз по лондонскому радио выступил премьер-министр Англии Уинстон Черчилль: «За последние 25 лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем. Но все это бледнеет перед развертывающимся сейчас зрелищем. Прошлое с его преступлениями, безумствами и трагедиями исчезает. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен. Я вижу их, охраняющих свои дома, где их матери и жены молятся, – да, ибо бывают времена, когда молятся все… Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами, только что усмирившими и связавшими по рукам и ногам десяток стран. Я вижу серую, вымуштрованную, послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, легкую и верную добычу.
За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий.
Мы должны высказаться сразу же, без единого дня задержки. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не может отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на суше, на море, в воздухе, пока с Божьей помощью не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, – наши враги. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь.
Дело каждого русского – это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара. Удвоим свои усилия и будем бороться сообща, сколько хватит сил и жизни».
Через два дня о поддержке Советского Союза заявил президент Соединенных Штатов Америки Рузвельт.
Пригодился Литвинов. Правильно ОН сделал, сохранив ему жизнь.
И вот Литвинов сидит перед ним. Поскребышев принес чай, печенье. Принес и небольшой пакет, положил его на стол рядом с подносом.
– Это что?
– Срочно из Ленинграда от товарища Жданова.
– Что в нем срочного?
– Не знаю. Написано: «Не вскрывать, вручить лично в руки товарищу Сталину».
– Хорошо, посмотрю. Потом.
Сталин прошел в заднюю комнату, принес бутылку коньяка, плеснул немного себе в чай, выжал лимон, взглядом спросил Литвинова, налить ли ему. Литвинов поблагодарил, отказался. Сталин все так же не спеша закрыл бутылку, отнес ее обратно, вернулся, сел за стол, помешал ложечкой в стакане, глотнул, посмотрел на Литвинова. Постарел, поседел, но все такой же грузный, плотный, тот же невозмутимый взгляд за стеклами очков: ни торжества, ни упрека. Из старых товарищей, из друзей молодости, в сущности, он один остался, все уничтожены – и те, кто был рядом с НИМ, и те, кто был рядом с Литвиновым. И сам Литвинов, конечно, каждый день ждал ареста. И ни разу не обратился к НЕМУ. Только с женой болтал, с умом болтал, как бы в адрес Молотова, старый конспиратор, опытный.
– Гитлер напал сначала на Францию, это верно, – неожиданно начал Сталин. – Но почему напал? Потому что подписал с нами договор о ненападении. А не подпиши мы договор, Гитлер напал бы на Советский Союз еще в прошлом году, когда мы были не готовы к войне. Сейчас он вынужден держать в оккупированной Европе десятки дивизий, а тогда напал бы всеми силами. И был бы уже в Москве. И не сидели бы мы с тобой здесь, не попивали бы чаек. Как думаешь, напади Гитлер на нас в прошлом году всеми своими силами да еще под аплодисменты Франции и Англии, пили бы мы с тобой здесь чай?
Он тяжело смотрел на Литвинова. Что ответит? Начнет спорить? Нет, не будет спорить. Дипломат.
– Чай мы здесь, конечно, не пили бы, – ответил Литвинов.
Сталин отвел взгляд, опять помешал ложечкой в стакане, хлебнул, снова заговорил:
– Гитлер дошел до Смоленска и выдохся. Топчется у Ленинграда, Одессы, долго там будет топтаться. Блицкриг провалился, это ясно всему миру. Теперь от Черчилля и Рузвельта нужны не красивые слова, а реальная помощь. Я помню Черчилля: «Удушение большевизма – главное благо для человечества». Его слова?
– Да. Но фашизм для него первостепенный враг. И с Германией он уже воюет. Вопрос о помощи Советскому Союзу, я думаю, для него бесспорен.
– Реальная помощь – второй фронт, – сказал Сталин.
За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий.
Мы должны высказаться сразу же, без единого дня задержки. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не может отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на суше, на море, в воздухе, пока с Божьей помощью не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, – наши враги. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь.
Дело каждого русского – это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара. Удвоим свои усилия и будем бороться сообща, сколько хватит сил и жизни».
Через два дня о поддержке Советского Союза заявил президент Соединенных Штатов Америки Рузвельт.
Пригодился Литвинов. Правильно ОН сделал, сохранив ему жизнь.
И вот Литвинов сидит перед ним. Поскребышев принес чай, печенье. Принес и небольшой пакет, положил его на стол рядом с подносом.
– Это что?
– Срочно из Ленинграда от товарища Жданова.
– Что в нем срочного?
– Не знаю. Написано: «Не вскрывать, вручить лично в руки товарищу Сталину».
– Хорошо, посмотрю. Потом.
Сталин прошел в заднюю комнату, принес бутылку коньяка, плеснул немного себе в чай, выжал лимон, взглядом спросил Литвинова, налить ли ему. Литвинов поблагодарил, отказался. Сталин все так же не спеша закрыл бутылку, отнес ее обратно, вернулся, сел за стол, помешал ложечкой в стакане, глотнул, посмотрел на Литвинова. Постарел, поседел, но все такой же грузный, плотный, тот же невозмутимый взгляд за стеклами очков: ни торжества, ни упрека. Из старых товарищей, из друзей молодости, в сущности, он один остался, все уничтожены – и те, кто был рядом с НИМ, и те, кто был рядом с Литвиновым. И сам Литвинов, конечно, каждый день ждал ареста. И ни разу не обратился к НЕМУ. Только с женой болтал, с умом болтал, как бы в адрес Молотова, старый конспиратор, опытный.
– Гитлер напал сначала на Францию, это верно, – неожиданно начал Сталин. – Но почему напал? Потому что подписал с нами договор о ненападении. А не подпиши мы договор, Гитлер напал бы на Советский Союз еще в прошлом году, когда мы были не готовы к войне. Сейчас он вынужден держать в оккупированной Европе десятки дивизий, а тогда напал бы всеми силами. И был бы уже в Москве. И не сидели бы мы с тобой здесь, не попивали бы чаек. Как думаешь, напади Гитлер на нас в прошлом году всеми своими силами да еще под аплодисменты Франции и Англии, пили бы мы с тобой здесь чай?
Он тяжело смотрел на Литвинова. Что ответит? Начнет спорить? Нет, не будет спорить. Дипломат.
– Чай мы здесь, конечно, не пили бы, – ответил Литвинов.
Сталин отвел взгляд, опять помешал ложечкой в стакане, хлебнул, снова заговорил:
– Гитлер дошел до Смоленска и выдохся. Топчется у Ленинграда, Одессы, долго там будет топтаться. Блицкриг провалился, это ясно всему миру. Теперь от Черчилля и Рузвельта нужны не красивые слова, а реальная помощь. Я помню Черчилля: «Удушение большевизма – главное благо для человечества». Его слова?
– Да. Но фашизм для него первостепенный враг. И с Германией он уже воюет. Вопрос о помощи Советскому Союзу, я думаю, для него бесспорен.
– Реальная помощь – второй фронт, – сказал Сталин.