– Знаешь что, возьми. Мне они не нужны!
Шмаков отрицательно покачал головой. Не хотел лишать меня таких драгоценных вещей.
– Бери, бери, – настаивал я, – я купил просто так, на всякий случай. Мне они совершенно не нужны.
– Мне они тоже не нужны, – объявил Шмаков.
Я опешил.
– Зачем же ты стоял в очереди?
– Все стояли.
Когда Шмаков забраковал спортивные брюки, я похолодел. Теперь я просто окоченел. Выходит, я опять зря выбросил деньги.
Все же во мне теплилась надежда, что Шмаков отказывается из чистого благородства. Не хочет оставить меня без этих проклятых ластов.
Я пригрозил:
– Не возьмешь, снесу обратно!
– И правильно сделаешь! – одобрительно заметил Шмаков. – Кому нужна эта маска? Простая резинка со стеклышком! А в ластах вообще неудобно плавать.
Дрожащим голосом я проговорил:
– Последний раз спрашиваю: возьмешь или нет?
Шмаков пожал плечами:
– Вот пристал! Не нужно мне такое барахло.
Я пошел обратно в магазин.
В спортивном отделе очереди не было. Но какие-то личности толкались.
Я положил на прилавок маску и ласты и сказал продавцу, что хочу их вернуть.
– Товар обратно не принимается, – ответил продавец.
Я сам знал, что товар обратно не принимается. Я положил маску и ласты на прилавок для того, чтобы их у меня купили. Те, кому они не достались.
Но почему-то никто не торопился их покупать. Как же так? Ведь только что за ними стояла громадная толпа, некоторые чуть не плакали.
Подошел какой-то гражданин, потрогал маску. Я с надеждой смотрел на него. Он потрогал и отошел.
– Мальчик, не стой у прилавка, мешаешь! – сказал продавец.
Я свернул пакет. Сердце мое разрывалось от огорчения. Я истратил почти все деньги, и на что? Из всего, что я купил, мне была нужна только общая тетрадь в коленкоровом переплете.
Теперь уж все равно! Я пошел в писчебумажный отдел и на оставшиеся деньги купил папе китайскую самопишущую ручку.
21
Кто-то, не помню кто, правильно сказал: жизнь – это река, река времени. Течет себе и течет. На смену одной волне приходит другая, потом третья. Появится на воде щепка, покружится, проплывет перед тобой и исчезнет.
Как-то постепенно все забыли про части, найденные на складе у Вадима, и про аварию в Липках, даже об амортизаторах больше не говорили. Я перестал жалеть о том, как глупо истратил свою первую получку. Единственная покупка, которая мне пригодилась, – это тетрадь в коленкоровом переплете, в ней я пишу сейчас эти воспоминания.
Даже то, что Майка пошла танцевать с Лагутиным, не казалось мне таким уж значительным проступком. Протанцевала один раз с Лагутиным, что в этом такого? По отношению ко мне это не совсем по-товарищески. Но ведь она девчонка, даже при всем своем уме и твердом характере, и могла испугаться скандала.
Конечно, если бы я тогда был рядом с Майкой, я бы дал отпор Лагутину. Но меня рядом не было, и она была беззащитна.
Если бы сейчас Майка подошла ко мне то мы бы помирились. Подошла бы и сказала: «Получилось нехорошо, не надо было танцевать с Лагутиным, но я танцевала только во избежание скандала». Все между нами стало бы ясно и опять пошло бы по-прежнему.
Я перестал избегать Майку, наоборот, старался попадаться ей на глаза. Чтобы дать ей возможность подойти ко мне и сказать это. Но Майка не подходила ко мне и ничего не говорила. Только улыбалась мне издалека, как будто между нами ничего не произошло.
Я тоже не хотел первый подходить: не я танцевал с Лагутиным, а она!
Нельзя находиться в ссоре вечно. Когда-нибудь надо и помириться. Если люди не будут мириться, то все в конце концов перессорятся. Но в каждой ссоре есть правый и виноватый. И виноватый должен сделать первый шаг к примирению.
Все изменяется, но не все забывается. Есть вещи, которые я помню всегда. И чем больше проходит времени, тем больше о них думаю.
Они мне не дают покоя.
Чем больше думал я о Зуеве, тем более постыдным казалось мне мое поведение. Я ничего не сделал, чтобы исправить несправедливость, причиненную ему по нашей, а значит, и по моей вине. Мало того. По милости Лагутина получилось так, что я оклеветал Зуева. Я себя чувствовал предателем. Человек из-за меня пострадал, а я хожу как ни в чем не бывало. Подло! И как может Шмаков так спокойно разговаривать с Зуевым, рассуждать о всякой ерунде. Ведь Шмаков тоже виноват. Меньше, чем я, но все же… Буксир кто неправильно привязал?
Я опять сказал Шмакову и Вадиму, что надо написать директору заявление.
Шмаков равнодушно ответил:
– Кому это нужно?
А Вадим сказал:
– Здрасте, вспомнил!
Тогда я сам написал заявление. Короткое, но убедительное. Во всем виноваты мы: я, Игорь, Вадим и Шмаков Петр. Мы самовольно начали буксировать и неправильно привязали трос. А Зуев не отлучался, а пошел искать Ивашкина. И выговор ему объявлен неправильно. Это заявление я и положил на стол перед директором. Он спросил:
– Что такое?
– Заявление, – ответил я.
– О чем?
– Там написано.
Директор нахмурился. Он не любил, когда ему подавали заявления. В заявлениях просят то, что не полагается. То, что полагается, получают без всякого заявления.
Директор прочитал мое заявление один раз, потом начал читать второй. Неужели он его не понял с одного раза? Уж до чего ясно и просто написано. Прочитав второй раз, директор поднял на меня глаза:
– Чего ты хочешь? Конкретно!
Если бы он не произнес слово «конкретно», я объяснил бы ему, чего хочу: я хочу доказать, что виноват не Зуев, а мы. Но ведь это неконкретно. А что конкретно? Конкретно – это приказ с выговором Зуеву. Если директор его отменит, то это и будет конкретно. Но если я предъявлю ему такое требование, это будет по меньшей мере смешно. Я дипломатично сказал:
– Ваш приказ неправильный. Зуев не виноват. Виноваты мы.
– Вот как?.. – протянул директор, будто впервые об этом услышал, и зачем-то тронул алюминиевый поршень, который вместо пепельницы стоял у него на столе. – Значит, надо и вам выговор объявить?
Я пожал плечами:
– Если считаете нужным… Только почему и нам? Только нам.
– Можно и объявить, – спокойно проговорил директор.
Кто-то открыл дверь. Директор сказал: «Занят!» Дверь закрылась.
– Как твоя фамилия? – спросил директор.
– Крашенинников.
– Отец есть?
– Есть.
– Где работает?
Я назвал завод, где работает мой отец.
Директор опять помолчал, а потом проговорил:
– Выходит, ты умный, а я дурак?
Этим он хотел сказать, что умный он, а дурак я. Спорить? Я ему ничего не ответил.
Не дождавшись ответа, директор посмотрел в окно. Я тоже посмотрел в окно. Там ничего интересного не было. Продолжая смотреть в окно, директор ровным голосом произнес:
– Не довезли материалы на стройку. Кто не довез? Водитель не довез. Кто плохо организовал? Начальник эксплуатации плохо организовал. А кто выговор получил? Директор выговор получил. Почему? Потому что директор отвечает и за водителя и за начальника эксплуатации. Кто был ответственный за буксировку? Зуев был ответственный. С кого надо спрашивать? С Зуева надо спрашивать. Понял? Я тебе это не обязан объяснять, ты не местком. Но объясню. Потому что ты еще зеленый. А теперь иди, меня люди ждут.
…Директору легко рассуждать. Если ему в тресте поставят на вид, он на автобазе тоже кое-кому влепит выговор. А кому может влепить выговор Зуев? Никому. Зуев простой исполнитель и должен отвечать только за то, что сам сделал. Вот что я должен был ответить директору. Но правильный ответ приходит ко мне приблизительно через час после разговора.
Из моего заявления ничего не вышло. Но совесть моя чиста. Я сделал все, что мог. Мне хотелось сказать Зуеву, что я подал заявление. Чтобы он знал. Но это невозможно. Получится, что я хвастаюсь.
Ладно. Пусть думает что хочет. И все пусть думают что хотят. Я буду работать. Ни на кого не обращая внимания. Все равно практика скоро кончится. Через двенадцать дней. И с меня вообще нечего спрашивать. У меня нет технических наклонностей. Это все знают.
Я вернулся в гараж и принялся за работу. Лагутин косо посмотрел на меня. Наверно, видел, что я ходил к директору. Ну и плевать, пусть косится!
Я принялся за передний мост для нашей машины. Это было последнее, что мы должны были сделать со Шмаковым, и мне хотелось закончить передний мост сегодня. Мы со Шмаковым объявим, что у нас все готово к сборке. И это подстегнет остальных ребят. Иначе к окончанию практики мы не закончим восстановления нашей машины.
Но Шмаков сказал:
– Тут надо смазать.
И показал на стоявшую рядом машину.
– Нет, – ответил я, – давай лучше кончим сегодня передний мост для нашей.
– Бригадир запретил делать нашу машину, – сказал Шмаков.
– Как это – запретил?
– Запретил, и все.
Я подошел к бригадиру Дмитрию Александровичу и спросил, правда ли, что он запретил восстанавливать нашу машину. Дмитрий Александрович ответил, что восстанавливать нашу машину никто не запрещал. Но мы не должны это делать в рабочее время.
Оказывается, за нашу машину не начисляют зарплату.
– Вы со Шмаковым два дня проездили в Липки, – сказал Дмитрий Александрович, – наряда вам на поездку не выписали, а зарплату вы получили. За счет бригады. Разве это правильно?
Конечно, неправильно! Происходит неувязка. Но об этом пусть думает штаб во главе с Игорем, их для этого выбирали. Что касается меня, то мне надоело вмешиваться во все дела.
22
Все же мне было интересно знать, как намерен действовать штаб в создавшейся обстановке. Я решил спросить об этом Игоря. Не в порядке вмешательства в дела, а в порядке любопытства.
Игорь сидел в техническом отделе, развалясь на стуле так, что ноги его торчали из-под стола.
– Знаю, – ответил он мне равнодушно, – по всем цехам такая волынка.
– Будем оставаться после работы, – предложил я.
– Спасибо! – ответил Игорь. – У каждого свои дела. У меня, например, съемки на студии. И вообще ничего не выйдет. Не проявляет сознательности рабочий класс.
– При чем тут рабочий класс?! – возразил я. – Ты не сумел организовать!
– Возможно, – равнодушно ответил Игорь.
– Значит, в кусты?
– Значит, в кусты!
Я возмутился:
– Ты первый вылез с восстановлением машины, а теперь первый смываешься.
– Человек предполагает, а бог располагает, – изрек Игорь.
Мы потратили на нашу машину столько труда! И нам запретили ее восстанавливать. В момент, когда работа в самом разгаре. У меня со Шмаковым все почти готово, осталось только собрать передний мост, ребята из кузнечного и сварочного выправили и заварили раму, жестянщики и обойщики тоже все сделали… Разве можно допустить, чтобы работа пропала впустую?..
И потом, что значит: «Рабочий класс не проявляет сознательности»? Это глупость! Рабочие все отлично сознают и понимают. Но они не любят работу на «фу-фу», работу так себе, между прочим, которая только мешает главной. Значит, надо внести ясность.
Конечно, я твердо решил не вмешиваться ни в какие дела. Но в том случае, когда дела идут. А если дело стоит? Надо вмешаться! Чтобы дело опять пошло. А вот когда оно снова пойдет, можно больше не вмешиваться.
Прежде всего я отправился в моторный цех. Это главный цех мастерских, самый светлый и чистый, не то что наш гараж. Это и понятно: ремонт моторов требует точности, а значит, чистоты. Ошибка на сотую долю миллиметра, и все пропало – мотор барахлит. Недаром в моторном цехе работает Полекутин – тут надо разбираться в технике. Мотористы – слесари высокой квалификации – знают себе цену. Каждого из них директор называет по имени-отчеству.
Я всегда стесняюсь заходить в моторный цех. Там сердитый начальник, самоуверенный молодой человек в пенсне. Не любит посторонних. Не то что у нас в гараже, где шатаются все, кому не лень. Я приоткрыл дверь и поманил Полекутина пальцем.
Полекутин хороший парень, здорово разбирается в технике. Но у него дурацкая привычка класть руку на плечо собеседнику. А он очень высокий. Если собеседник одного с ним роста или чуть ниже, это выглядит еще ничего. Но когда он кладет руку на плечо человеку гораздо ниже себя ростом, то этим невольно подчеркивает его малый рост.
Поэтому я всегда держусь от Полекутина на некотором расстоянии.
Полекутин полностью со мной согласился, признал, что штаб бездействует, но добавил:
– Есть еще одна сложность – запасные части. На нашу машину их не выписывают. Кое-что можно наскрести. Но как быть с дефицитом? Например, с деталями номера…
Он стал сыпать номерами деталей. Точно как Вадим. Но Вадим называл номера деталей потому, что плохо их знал. Полекутин, наоборот, оттого, что знал их слишком хорошо.
Я перебил его:
– Пасуем?!
– Зачем! – возразил Полекутин. – Но требуется ясность.
– Вы с Игорем и должны внести ясность.
– Мы с Игорем не сработались, – объявил Полекутин.
– Подумаешь, какой кабинет министров! – сказал я и отправился в столярный цех.
Некоторые ребята относятся к столярному цеху с пренебрежением. Особенно ребята с техническими наклонностями. Считают, что техника – это исключительно металл, в крайнем случае пластмасса, а дерево – пройденный этап. «Деревяшки», – презрительно выражаются они.
А мне столярный цех нравится. Он не похож на другие цеха. Здесь свой особый звук: визг пилы и шуршание рубанка, свой запах – запах стружки и смолистого дерева. Он напоминает мне городок, где живет дедушка. И рабочие здесь спокойные, добродушные, медлительные, курят махорку. Запах махорки напоминает деревню.
В столярном цехе работали четверо наших ребят, в их числе Семечкина и Макарова, те, что всегда записывают по очереди. И эти четыре человека до сих пор ничего не сделали с кузовом и кабиной, только вынули поломанные доски и сгнившие рейки. А новых не поставили.
Я сказал:
– Вас тут четыре гаврика, а дело ни с места.
– Успокойтесь! – насмешливо ответила Инна Макарова. – За нами дело не станет.
Семечкина добавила:
– Что за манера подгонять других!
– Никто вас не подгоняет. Но видите, какое положение – полная неувязка.
– Только не у нас, – возразила Инна Макарова, – нам не запрещают делать нашу машину.
– Что же вы не делаете?
Они показали на стоящие в углу свежеобструганные доски и рейки.
– Все заготовлено. Успеем. Ведь кузов ставят в последнюю очередь. Пусть материал пообсохнет.
Макарова и Семечкина меня удивили. Ведь технических наклонностей у них еще меньше, чем у меня, а у меня, как известно, их вовсе нет.
Семечкина и Макарова представляют в нашем классе литературу и искусство. Макарова – литературу, Семечкина – искусство. Макарова пишет рассказы, Семечкина поет. Правда, на школьных вечерах она не поет, говорит что ей «ставят» голос: один учитель ставит, другой переставляет. И эта волынка будет продолжаться, пока она не поступит в консерваторию. Что касается Макаровой, то все ее рассказы кончаются одной фразой: «Занималась заря».
…Мальчик, сирота, нашел своих папу и маму. Они плачут, целуются, выходят на улицу… Занималась заря…
…Другой мальчик, порядочный лодырь, перевоспитывался. Первый раз в жизни сделал уроки и, счастливый, вышел на улицу. Занималась заря…
…Третий мальчик, отличник, оторвался от коллектива. На собрании его прорабатывают, он осознает свои ошибки. Все довольны, выходят на улицу. Занималась заря…
Сует эту зарю куда попало…
Как бы то ни было, положение в столярке меня немного успокоило. Если бы так было в других цехах! Но в других цехах так не было…
В электроцехе Гринько мне сообщил:
– Бригадир сказал: «Со своей работой не управляемся, некогда вашей заниматься!»
Это сообщение меня тем более огорчило, что стоявший в электроцехе запах серной кислоты напомнил мне о сожженных в Липках брюках.
Сварщики вообще народ неразговорчивый. Может быть, потому, что из-за шума сварки не слышат, что им говорят. Сколько я к ним ни приходил, я слышал от них только одно слово: «Отойди!» Я посмотрел на раму нашей машины, одиноко стоящую на козлах, полюбовался голубым пламенем горелки и пошел дальше.
Так я обошел все цеха. Только в обойный не зашел – там работала Майка. К ней-то надо было зайти в первую очередь – Майка комсорг. Но между нами все кончено… Однако, когда я проходил мимо обойного цеха (а проходил я несколько раз), Майка увидела меня и сама вышла ко мне. Как ни в чем не бывало. Мы с ней обсудили положение и решили собрать классное собрание. Я был рад, что Майка сама вышла ко мне.
Конечно, между нами все кончено. Но Майка, по-видимому, этого не знала. То есть не знала, что между нами все кончено. Действительно, откуда ей это знать? Я ей не говорил, а сама она могла не догадаться.
23
Как у нас уже повелось, мы собрались на пустыре. Пришли директор автобазы, главный инженер, начальник моторного цеха, наш бригадир Дмитрий Александрович, похожий на испанца, и еще два бригадира: из обойного и столярного цехов. Получилось прямо-таки торжественное заседание.
Главный инженер сказал:
– Ваша инициатива похвальна. Восстанавливая машину, вы видите общественно полезные результаты своего труда. Но надо считаться с реальными условиями производства. Восстановление машины не предусмотрено планом. На нее нет ни фонда зарплаты, ни лимита материалов. Об этом надо подумать, это надо обсудить.
Наш бригадир Дмитрий Александрович сказал:
– Ребята хорошие. Выполняют. Но восстанавливают машину в рабочее время, а наряды на эту работу не выписывают. Отражается на зарплате.
Бригадир обойщиков спросил:
– Откуда материал брать?
Директор заметил:
– Кроили бы с умом, выкроили бы.
– Норма в обрез, Владимир Георгиевич, – ответил бригадир.
Начальник моторного цеха, самоуверенный молодой человек в пенсне, сказал:
– Возможно, парусину и можно выкроить. А как поршневую группу? По существу говоря, новый мотор собираем.
Директор, глядя себе под ноги, ровным голосом проговорил:
– Формалисты вы! Брак выпускать умеете, болтаться без дела умеете, а где взять четыре доски, не знаете.
Из этого мы поняли, что бригадиры хотят, чтобы директор признал восстановление нашей машины делом официальным, отпускал бы на нее материалы и платил бы за нее зарплату. А директор, наоборот, хочет, чтобы это все совершалось в неофициальном порядке, чтобы цеха помогали нам своими силами, из внутренних ресурсов. Мы очутились между двух огней.
– Сознательности мало, – продолжал директор, – послушаем, что практиканты скажут!
Что мы могли сказать? Если они не знают, как выйти из положения, то мы и подавно…
Тут, конечно, Игорь открывает рот:
– Владимир Георгиевич, что мы можем сказать? Если товарищи из цехов не хотят нам помогать, то ничего из этого не выйдет.
Это значило, что у Игоря пропала охота восстанавливать машину. Так с ним всегда. Выдвинет идею, нашумит, «нафигурирует», а потом остывает, даже падает духом.
– Класс был полон энтузиазма, – продолжал Игорь, – но обстоятельства выше нас! Обстоятельства вынуждают нас прекратить работу.
Майка насмешливо бросила:
– Не надо было браться за оружие!
Игорь обиженно надул губы:
– Пожалуйста, не показывай свою образованность. Я тоже знаю, кто такой Плеханов. Но Плеханов в данном случае совсем ни при чем.
– Очень даже при чем, – ответила Майка, – а ты типичный оппортунист и соглашатель!
Все в один голос закричали, что Игорь, безусловно, типичный оппортунист и соглашатель!
И я тоже закричал.
Отказываться от восстановления машины значило бы покрыть себя позором.
– Ты давно гнешь эту линию – прекратить! – сказала Майка. – Но если мы взялись, то должны довести дело до конца. Стыд и позор! Комсомольцы так не поступают! Комсомольцы преодолевают большие трудности! На целине.
Игорь опять усмехнулся:
– Произносить красивые слова мы все умеем. Но как преодолеть трудности?
Тогда я сказал:
– Единственная наша трудность – это ты. Твоя неустойчивость плюс бюрократизм.
Тут все закричали, чтобы мы перестали препираться. Нужно не препираться, а искать выход из положения.
Тогда я сказал:
– У меня есть предложение!
– Знаем мы твое предложение, – проворчал Игорь.
– Ты знаешь, а другие но знают, – ответил я, – а предложение у меня такое: давайте закончим машину после работы. Неужели мы не можем десять дней поработать по два лишних часа?
– Конечно, можем! – подтвердил Полекутин.
– Безусловно, можем! – заявили Гринько, Мишка Таранов и другие ребята, у которых были технические наклонности.
– Пожалуй, можно, – неуверенно проговорили ребята с меньшими техническими наклонностями.
– Мы будем оставаться, но ненадолго, – сказали девочки.
Директор повернулся к бригадирам:
– И вам не стыдно? Школьники согласны работать в общественном порядке, а мы, шефы, не хотим им помочь. Ваши дети будут обучаться на этой машине. Плохие вы родители.
Тогда наш бригадир Дмитрий Александрович заявил:
– Если ребята будут делать машину в нерабочее время, мы им поможем. Но как быть с материалом?
Начальник моторного цеха сказал:
– Поскольку вопрос упрощается, то есть ребята будут работать сверхурочно, а рабочие в общественном порядке им помогут, то мы, начальники цехов, изыщем некоторые материалы из внутренних ресурсов. Но как быть с дефицитом?
Дефицит – это части, которые трудно достать. Ими распоряжается сам директор автобазы.
– Ну что ж, – вздохнул директор и посмотрел на небо, – если ребята будут работать сверхурочно, если рабочие будут помогать им в общественном порядке, если начальники цехов изыщут внутренние ресурсы, то дефицит мы отпустим. В порядке шефской помощи школе. Главное, чтобы это мероприятие в основе носило общественный характер.
– Я думаю, двух часов в день будет достаточно, – сказал главный инженер, – по возрасту ребята могут работать по шесть часов, а они работают всего четыре. Так что это будет и законно и педагогично.
– Дело не в часах, а в том, чтобы была общественная основа, – повторил директор.
Основу, в сущности, предложил не кто иной, как я. Но я не стал об этом думать… Понимал, что во мне говорит пустое тщеславие.
24
Сегодня воскресенье!
Последние два воскресенья прошли бездарно. Даже не помню как. Но это воскресенье мы решили провести с толком. Мы – это я и Шмаков Петр. Поедем в Химки на пляж. Я возьму с собой ласты и маску. Надо же что-то с ними делать.
Позвонил Вадим. Услыхав, что мы едем в Химки, закричал, что едет с нами.
– Но мы уже готовы, – предупредил я.
– Я тоже готов, – ответил Вадим. – На чем поедем? На метро? Потихоньку идите, я вас встречу.
Мы со Шмаковым дошли до дома, где жил Вадим, и увидели Игоря. Он возился с «Москвичом» своего брата. Машина стояла у тротуара. Игорь никак не мог завести ее.
– Не гоняй стартер, – сказал я ему, – посадишь аккумулятор.
Игорь протянул нам заводную ручку:
– Покрутите.
Мы со Шмаковым начали по очереди крутить. Мотор проворачивался, как шарманка, но не заводился.
– Надо проверить зажигание и питание, – сказал я.
Игорь вылез из машины и в нерешительности встал у открытого капота. Честное слово, он не знает, как проверить зажигание и питание. Даю голову на отсечение!
– Проверяй! – сказал я.
Игорь нерешительно тронул свечу, потом другую и растерянно посмотрел на нас.
Я никогда не имел дело с «Москвичом». И у меня нет технических наклонностей. Но «Москвич» это или не «Москвич» – принцип у всех одинаковый. Сначала надо проверить, есть ли искра, потом – поступает ли бензин в карбюратор.
– Проверим искру, – сказал я Шмакову Петру.
Я вытащил из трамблера проводок, Петр провернул мотор за ручку, из проводка на массу проскочила сильная голубая искра.
– Зажигание в порядке!
Я воткнул проводок обратно и на всякий случай воткнул туда еще спичку, чтобы контакт был плотнее. Так мы делаем в гараже.
– Теперь проверим питание. Игорь, дай ключ!
И что же Игорь мне дает? Заводной ключ! Ни черта не понимает!
– Ты что мне даешь?! – заорал я. – Что ты мне даешь, я спрашиваю? Гаечный давай!
Я нисколько не сердился. Только делал вид. Чтобы как следует погонять Игоря.
Игорь порылся в сумке и протянул мне гаечный ключ. Я отвернул бензопровод. Бензин из трубки не шел. Ясно, засорен бензопровод. Мы его продули – бензин пошел. Мы со Шмаковым Петром, улыбаясь, смотрели друг на друга. Нашли неисправность!.. А это не так просто. Опытный шофер и тот иной раз день провозится, пока найдет неисправность. А мы нашли почти сразу. Приятно все-таки…
Появился Вадим. Его счастье, что мы задержались с «Москвичом», иначе бы ни за что не ждали.
Игорь сел в машину и начал газовать. Хотел убедиться, что все в порядке.
Потом голосом человека, который даже не прочь вас подвезти, если ему по дороге, спросил:
– Вы куда?
– На метро.
– Садитесь.
Мы сели и поехали. Игорь совсем очухался, то есть принял свой обычный самоуверенный вид. Глядя на него, нельзя было поверить, что за минуту до этого мы со Шмаковым гоняли его, как мышонка. Он сидел развалясь, правил одной рукой. В общем, задавался.
– В какие края? – покровительственно спросил он.
– На пляж, в Химки.
– Нашли куда ехать! – засмеялся Игорь. – Толкучка! Я еду в Серебряный бор. Пляж – мечта! У меня там встреча с друзьями.
Вадим вздохнул:
– Тебе хорошо – у тебя машина.
В голосе Вадима слышалась просьба взять и нас с собой. Игорь сделал вид, что не понял.
Чего не сумел добиться Вадим, сразу добился Шмаков Петр. Что значит практическая сметка! Шмаков Петр иногда просто меня поражает.
– Не доедешь, – равнодушно проговорил Шмаков.