– А отчего ж остался ты? - с трудом сохраняя спокойный тон, спросил Бабцев.
– А я уже не верю, - мрачно сказал майор и достал очередную сигарету. Закурил. - Я свое уже отверил… Четыре года до пенсии, а там - хоть птицы не летай.
– Тяжело служить? - спросил Бабцев и сам почувствовал, насколько фальшиво и, в сущности, оскорбительно прозвучал его вопрос. Снова приоткрылся и снова закрылся внимательный, чуть презрительный глаз его сигареты.
– Служить легко, - сказал майор. Помедлил. - Жить тяжело.
Опять помедлил. “Неужели при ракетах все такие философы?” - с издевкой подумал Бабцев. И тут майор его добил.
– Жизнь стала какая-то чужая… И главное, ясно, что к своей, к той, которой хотел, тебя уже не пустят.
– А своя - это ради торжества коммунизма? - не выдержал Бабцев. Майора надо было поставить на место, слишком уж он умничал.
Не получилось. Майор вскинул на него насмешливый взгляд исподлобья и вдруг продекламировал басисто и распевно, по-маяковски:
– Я раком ставил мадонну Литта! Но чем она уж так знаменита - в упор не въехал! Скажи, друган: на кой нам этот поповский дурман?
У Бабцева едва не отвисла челюсть. Потом он вспомнил, что, пытаясь по-свойски говорить с майором на простом языке, буквально начал с фразы “чего-то я не въезжаю” - и передернулся, точно ему за шиворот плеснули щелочью. Он встал и молча пошел дальше по проспекту.
Их поселили в лучшей гостинице городка, которая в своем роде тоже была памятником: сделана в форме первого спутника. Посреди - ядро главного корпуса, по сторонам - четыре растопыренные крыла, как антенны, в свое время пищавшие из космоса свое показушное “бип-бип”. Бабцев подошел к гостинице уже чуть ли не ночью, вполне теперь осознавая, что несколько переоценил свои силы, решив проделать весь этот путь на своих двоих. День выдался тяжкий, а под занавес - еще и этакий марш-бросок. Но из разрозненных впечатлений, из вороха, похожего на тяжелую кучу мокрых старых газет, именно благодаря этому броску высовывался теперь солнечный хвостик действительно ценной, действительно сулящей прорыв информации….
В тихом холле гостиницы на диванчике смиренно сидел один-единственный человек, рассеянно почитывая, как ни странно, “Коммерсант”. Но при виде вошедшего с лестницы Бабцева он сложил газету пополам, небрежно отложил ее, поднялся и шагнул Бабцеву навстречу.
Человек был в штатском, невысок, коренаст. Покатые плечи непоказного рукопашного бойца. Матерое лицо с коричневой дубленой кожей. Короткая современная стрижка, черные, как антрацит, волосы пего поседели. Он шел к Бабцеву неторопливо и целеустремленно и смотрел ему прямо в лицо немигающими глазами, и было очевидно: он идет именно к нему, точно зная, кто перед ним, стало быть, он сидел тут, ожидая именно его. Бабцев ощутил неприятный холод в животе. Началось…
“Аусвайс?” - успел иронично подумать он, стараясь хоть так подбодрить себя. От противного.
– Добрый вечер, Валентин Витальевич, - сказал седой
– Добрый вечер, - ответил Бабцев и, все еще чувствуя неприятный осадок от своей дурацкой попытки говорить с майором запросто, светски осведомился: - С кем имею честь?
Церемонность Бабцева, похоже, седого нисколько не удивила. Он сделал приглашающий жест в сторону диванчика, на котором еще шуршала, расправляя складки, поспешно сложенная газета.
– Я Заварихин, - сказал он. - Анатолий Заварихин.
– Просто Анатолий?
Седой усмехнулся.
– Прошу вас, давайте присядем. Мне бы, Валентин Витальевич, хотелось перекинуться с вами парой-тройкой слов.
– В таком случае и я только Валентин, - сказал Бабцев.
– Замечательно.
Они уселись. Бабцев выжидательно смотрел в лицо Заварихину. Заварихин задумчиво поджал коричневые узкие губы - видимо, подбирал начальные слова. Слегка боднул головой, решившись, и начал:
– Вообще-то у меня нет никаких официальных полномочий, и поэтому вы в полном праве не отвечать ни на один мой вопрос, Валентин.
Бабцев сразу попытался взять инициативу.
– Вообще-то в демократических странах так зачитывают права при аресте, Анатолий. Это что, арест?
– Господь с вами, Валентин. Что за странная мысль. Просто я стараюсь прояснить ситуацию. Я о вас знаю, а вы обо мне не знаете ничего. Я уже несколько лет как человек совершенно штатский и всего-то лишь занимаю один из руководящих постов в охранной службе фирмы “Полдень”.
– Ах, вот как, - сказал Бабцев. - Какую же опасность я представляю для фирмы “Полдень”?
– Ни малейшей, - улыбнулся Заварихин.
Это прозвучало как оскорбление.
– Тогда в чем дело? Скажу вам откровенно, Анатолий, день был очень тяжелый, я устал.
– Понимаю и постараюсь вас не задержать. Короткая беседа единомышленников.
– Единомышленников?
– Преступников мы же не любим в одинаковой степени, правда? Убийц, воров…
Вот куда он клонит, подумал Бабцев. И сразу встал в боевую стойку:
– Убийцей и вором можно объявить кого угодно.
– Я никого не собираюсь объявлять преступником, они сами себя объявляют, своими действиями. Не ощетинивайтесь так сразу, Валентин. Я ж не выдачи Закаева от вас требую.
– Шутка юмора, - констатировал Бабцев.
– Она, - примирительно ответил Заварихин. - Так вот. У вас есть давний друг - Семен Кармаданов.
Бабцев вздрогнул.
– В последние годы ваша дружба несколько охладела, но все равно я не могу себе представить, что, если бы вашему другу грозила какая-то опасность, вы отказались бы ему помочь.
– Почему вы вспомнили о Кармаданове? - осторожно осведомился Бабцев. - Мы довольно давно не общались…
– Ну, полно, Валентин, - сказал Заварихин. - Ваша последняя статья на предмет ракетно-космических злоупотреблений навеяна информацией, которую вы получили от Кармаданова.
Бабцеву стало нехорошо.
– Что с Семеном? - глухо спросил он.
– К счастью, повторяю, ничего. Ни с ним, ни с его семьей…
– С семьей? Да что вы несете такое?!
– Понимаете, нам очень нужно узнать, где произошла утечка. Текст вашей статьи вполне корректен, но скажите откровенно: не могли вы где-то, по дружбе или по служебной необходимости, обмолвиться о том, от кого получили информацию о финансовых неясностях в “Полудне”?
Бабцев сразу вспомнил: этот самый вопрос ему как бы невзначай задавал по телефону сам Семка. Когда звонил поздравить со статьей. Но голос у него был вполне нормальный, и ни о каких неприятностях он не сказал. Наоборот, поздравил. Поздравил! Поблагодарил!
Значит, никаких неприятностей у него на тот момент не было. Значит, эти еще только хотят ему их устроить. И пытаются как-то втянуть его, Бабцева…
Заварихин спокойно смотрел ему в глаза. Ждал. Это был явный шантаж.
– Во-первых, ничего о грозящих Семену опасностях я не знаю, - спокойно и размеренно ответил Бабцев. - Ваше голословное утверждение для меня ничего не значит. Это называется: брать на понт, но меня на понт не взять, Анатолий, я тертый. Во-вторых, Семен никаких материалов мне не предоставлял, и моя последняя статья основана на совершенно иных источниках, раскрыть которые я соглашусь только по решению суда. Наконец, в-третьих, я подозреваю, что опасность для моего друга - это как раз вы.
Он встал.
– Спокойной ночи, - сказал он.
Заварихин вздохнул.
– Подождите, - сказал он. Вынул из кармана маленький плейер. Тронул кнопку - и Бабцев, уже собравшийся уйти, напряженно замер, потому что в ватной тишине холла раздался совершенно натуральный, будто Семка стоял тут же, в двух шагах, голос Кармаданова:
– Валька, я по телефону не мог, а подскочить к тебе тем более не мог… На меня после той статьи наехали всерьез, а мужик, с которым ты сейчас говоришь, нас с дочкой спас. Можешь ему верить. Увидимся - расскажу подробней, но я уже не в Москве. Понимаешь, исполнителей задержали, но откуда потянулось - через них не узнать, а это очень важно. Мне ты толком не ответил, ладно - впопыхах по телефону разговор действительно не задался, но постарайся припомнить: кому еще, кроме вашего главного редактора, ты мог обмолвиться, что информация пошла от меня?
Запись окончилась. Заварихин помедлил мгновение, держа плейер на весу, а потом, продолжая пристально смотреть снизу вверх, спрятал его в карман. У Бабцева все будто смерзлось внутри. Но он лишь постарался держать спину прямо-прямо и чтобы голос не дрожал, хотя ему теперь стало по-настоящему страшно.
– Неубедительно, - отрезал он. - И даже еще более подозрительно. Вы вполне могли надавить на совершенно ни в чем не повинного Семена и заставить его сказать все что угодно. Я ваши штучки хорошо знаю, господин… ныне штатский. Я начинаю всерьез тревожиться за своего друга. Вы его еще не убили?
Заварихин поразмыслил мгновение, потом, как неутомимый иллюзионист, из другого кармана вытащил мобильный телефон.
– Хотите ему позвонить?
Бабцев колебался лишь мгновение.
– Теперь - нет. Теперь я уже уверен, что он у вас и находится под мощным давлением.
Заварихин вздохнул.
– Да, - устало проговорил он и отвел взгляд. - Недооценил я силу ваших убеждений, Валентин. Вы, верно, до сих пор уверены, что и дома в Москве ФСБ взорвала?
– И в Москве, - холодно и непреклонно ответил Бабцев, - и в Волгодонске, везде. В свое время независимое расследование это доказало с полной определенностью. Просто его результаты были заблокированы вашими коллегами, Анатолий.
– Ох, да когда ж это кончится, - пробормотал Заварихин.
– Никогда, - бесстрашно бросил ему в лицо Бабцев. - Никогда. И не надейтесь.
Заварихин встал. Сейчас он меня пополам переломит, подумал Бабцев, но ему уже не было страшно. Все-таки он успел плюнуть чекисту в рожу, и это давало ему силы погибнуть теперь с честью. Он даже не пытался сбежать хотя бы к себе в номер - просто стоял и ждал. Сердце билось мощно и ровно. Празднично.
– Знаете, Валентин… Когда я встречаю таких, как вы, у меня просто руки опускаются. И накатывает чувство, что страна все-таки обречена.
– А вы, конечно, спасители, - едко парировал Бабцев. - Но кому нужна страна, которую могут спасти только такие, как вы? И только ТАК, как умеете вы?
– Помните знаменитую сцену Валтасарова пира? - спросил Заварихин. “Экий эрудит”, - мельком подумал Бабцев. - Ты взвешен на весах и найден…
– Очень легким, - перебив, без усилия продолжил Бабцев. Не мог он не щелкнуть этого кровососа по носу хоть так, хоть по мелочи.
– Легким-то - ладно. Легким, тяжелым - разница, в сущности, невелика. Всего лишь в цене. Что на рынке делают после того, как взвешивают на весах? Продают, Валентин. В наше подлое время надо говорить так: ты взвешен на весах и найден ПРОДАННЫМ. Что там Марксова продажа рабочей силы как последняя стадия… Товаром становятся смыслы жизни. Что бы ты ни исповедовал - оно всего лишь работает на чью-то мошну. Не на ту, так на эту. Вот что меня пугает…
– Успокойтесь, - с превосходством сказал Бабцев. Сделал широкий жест, обведя окружающий мир. - Весь этот послед империи… Никто на него не претендует, и никому он не нужен.
– Да? Страна после страшной войны воспрянула на миг, и буквально зубами впилась в будущее, и еще цепляется из последних сил! И Байконур - те самые зубы. А послед империи - это вы, Валентин.
– Вот только не надо о войне, - жестко сказал Бабцев. - Не надо демагогии о голоде, холоде и нищете, которыми оправдывается любая собственная мерзость. Если у тебя нет штанов, мечтать надо о штанах, а не о звездах.
– Практика показывает, - сказал Заварихин тихо, - что тот, кто мечтает только о штанах, за штаны мать родную продаст. Почему-то так получается, что люди, в которых сохранилась душа, совершенно непроизвольно начинают, даже замерзая, мечтать о чем-то, помимо штанов. Со всеми вытекающими последствиями… - помолчал. - И найден проданным.
– Я могу считать себя свободным? - с ледяной вежливостью осведомился Бабцев.
– Да идите, конечно, - негромко и равнодушно ответил Заварихин. - Чего там… Но если Господь сподобит вас когда-нибудь встретиться с вашим другом и он вам расскажет, как было дело, вам будет очень стыдно, Валентин…
– Это уж мои проблемы.
– Разумеется. Спокойной ночи.
Бабцев резко повернулся и, на ходу доставая ключ, пошел к своему номеру. Спина ждала выстрела. Но выстрел так и не плеснул между лопатками, позвоночник не хрустнул, ломаясь. Вот и дверь.
Он закрыл дверь и привалился к ней никем не тронутой, но все равно мокрой от холодного пота спиной.
Похоже, пока они беседовали с седым, гульбище в кафе прекратило течение свое, и народ привезли на ночевку. Со двора доносились голоса, даже песенки… Догуливали. Этого нам никогда не хватает, этого нам всегда мало… Кто-то хохотал. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то пел нестройным дурашливым хором. “Утверждают террористы и писатели: и на Марсе будет конопля цвести…”
Лубянка щелкнула челюстями у самого горла - а оказалось, она всего лишь сонно зевнула.
Наконец-то у Бабцева начали дрожать руки.
Ночь на космодроме
– А я уже не верю, - мрачно сказал майор и достал очередную сигарету. Закурил. - Я свое уже отверил… Четыре года до пенсии, а там - хоть птицы не летай.
– Тяжело служить? - спросил Бабцев и сам почувствовал, насколько фальшиво и, в сущности, оскорбительно прозвучал его вопрос. Снова приоткрылся и снова закрылся внимательный, чуть презрительный глаз его сигареты.
– Служить легко, - сказал майор. Помедлил. - Жить тяжело.
Опять помедлил. “Неужели при ракетах все такие философы?” - с издевкой подумал Бабцев. И тут майор его добил.
– Жизнь стала какая-то чужая… И главное, ясно, что к своей, к той, которой хотел, тебя уже не пустят.
– А своя - это ради торжества коммунизма? - не выдержал Бабцев. Майора надо было поставить на место, слишком уж он умничал.
Не получилось. Майор вскинул на него насмешливый взгляд исподлобья и вдруг продекламировал басисто и распевно, по-маяковски:
– Я раком ставил мадонну Литта! Но чем она уж так знаменита - в упор не въехал! Скажи, друган: на кой нам этот поповский дурман?
У Бабцева едва не отвисла челюсть. Потом он вспомнил, что, пытаясь по-свойски говорить с майором на простом языке, буквально начал с фразы “чего-то я не въезжаю” - и передернулся, точно ему за шиворот плеснули щелочью. Он встал и молча пошел дальше по проспекту.
Их поселили в лучшей гостинице городка, которая в своем роде тоже была памятником: сделана в форме первого спутника. Посреди - ядро главного корпуса, по сторонам - четыре растопыренные крыла, как антенны, в свое время пищавшие из космоса свое показушное “бип-бип”. Бабцев подошел к гостинице уже чуть ли не ночью, вполне теперь осознавая, что несколько переоценил свои силы, решив проделать весь этот путь на своих двоих. День выдался тяжкий, а под занавес - еще и этакий марш-бросок. Но из разрозненных впечатлений, из вороха, похожего на тяжелую кучу мокрых старых газет, именно благодаря этому броску высовывался теперь солнечный хвостик действительно ценной, действительно сулящей прорыв информации….
В тихом холле гостиницы на диванчике смиренно сидел один-единственный человек, рассеянно почитывая, как ни странно, “Коммерсант”. Но при виде вошедшего с лестницы Бабцева он сложил газету пополам, небрежно отложил ее, поднялся и шагнул Бабцеву навстречу.
Человек был в штатском, невысок, коренаст. Покатые плечи непоказного рукопашного бойца. Матерое лицо с коричневой дубленой кожей. Короткая современная стрижка, черные, как антрацит, волосы пего поседели. Он шел к Бабцеву неторопливо и целеустремленно и смотрел ему прямо в лицо немигающими глазами, и было очевидно: он идет именно к нему, точно зная, кто перед ним, стало быть, он сидел тут, ожидая именно его. Бабцев ощутил неприятный холод в животе. Началось…
“Аусвайс?” - успел иронично подумать он, стараясь хоть так подбодрить себя. От противного.
– Добрый вечер, Валентин Витальевич, - сказал седой
– Добрый вечер, - ответил Бабцев и, все еще чувствуя неприятный осадок от своей дурацкой попытки говорить с майором запросто, светски осведомился: - С кем имею честь?
Церемонность Бабцева, похоже, седого нисколько не удивила. Он сделал приглашающий жест в сторону диванчика, на котором еще шуршала, расправляя складки, поспешно сложенная газета.
– Я Заварихин, - сказал он. - Анатолий Заварихин.
– Просто Анатолий?
Седой усмехнулся.
– Прошу вас, давайте присядем. Мне бы, Валентин Витальевич, хотелось перекинуться с вами парой-тройкой слов.
– В таком случае и я только Валентин, - сказал Бабцев.
– Замечательно.
Они уселись. Бабцев выжидательно смотрел в лицо Заварихину. Заварихин задумчиво поджал коричневые узкие губы - видимо, подбирал начальные слова. Слегка боднул головой, решившись, и начал:
– Вообще-то у меня нет никаких официальных полномочий, и поэтому вы в полном праве не отвечать ни на один мой вопрос, Валентин.
Бабцев сразу попытался взять инициативу.
– Вообще-то в демократических странах так зачитывают права при аресте, Анатолий. Это что, арест?
– Господь с вами, Валентин. Что за странная мысль. Просто я стараюсь прояснить ситуацию. Я о вас знаю, а вы обо мне не знаете ничего. Я уже несколько лет как человек совершенно штатский и всего-то лишь занимаю один из руководящих постов в охранной службе фирмы “Полдень”.
– Ах, вот как, - сказал Бабцев. - Какую же опасность я представляю для фирмы “Полдень”?
– Ни малейшей, - улыбнулся Заварихин.
Это прозвучало как оскорбление.
– Тогда в чем дело? Скажу вам откровенно, Анатолий, день был очень тяжелый, я устал.
– Понимаю и постараюсь вас не задержать. Короткая беседа единомышленников.
– Единомышленников?
– Преступников мы же не любим в одинаковой степени, правда? Убийц, воров…
Вот куда он клонит, подумал Бабцев. И сразу встал в боевую стойку:
– Убийцей и вором можно объявить кого угодно.
– Я никого не собираюсь объявлять преступником, они сами себя объявляют, своими действиями. Не ощетинивайтесь так сразу, Валентин. Я ж не выдачи Закаева от вас требую.
– Шутка юмора, - констатировал Бабцев.
– Она, - примирительно ответил Заварихин. - Так вот. У вас есть давний друг - Семен Кармаданов.
Бабцев вздрогнул.
– В последние годы ваша дружба несколько охладела, но все равно я не могу себе представить, что, если бы вашему другу грозила какая-то опасность, вы отказались бы ему помочь.
– Почему вы вспомнили о Кармаданове? - осторожно осведомился Бабцев. - Мы довольно давно не общались…
– Ну, полно, Валентин, - сказал Заварихин. - Ваша последняя статья на предмет ракетно-космических злоупотреблений навеяна информацией, которую вы получили от Кармаданова.
Бабцеву стало нехорошо.
– Что с Семеном? - глухо спросил он.
– К счастью, повторяю, ничего. Ни с ним, ни с его семьей…
– С семьей? Да что вы несете такое?!
– Понимаете, нам очень нужно узнать, где произошла утечка. Текст вашей статьи вполне корректен, но скажите откровенно: не могли вы где-то, по дружбе или по служебной необходимости, обмолвиться о том, от кого получили информацию о финансовых неясностях в “Полудне”?
Бабцев сразу вспомнил: этот самый вопрос ему как бы невзначай задавал по телефону сам Семка. Когда звонил поздравить со статьей. Но голос у него был вполне нормальный, и ни о каких неприятностях он не сказал. Наоборот, поздравил. Поздравил! Поблагодарил!
Значит, никаких неприятностей у него на тот момент не было. Значит, эти еще только хотят ему их устроить. И пытаются как-то втянуть его, Бабцева…
Заварихин спокойно смотрел ему в глаза. Ждал. Это был явный шантаж.
– Во-первых, ничего о грозящих Семену опасностях я не знаю, - спокойно и размеренно ответил Бабцев. - Ваше голословное утверждение для меня ничего не значит. Это называется: брать на понт, но меня на понт не взять, Анатолий, я тертый. Во-вторых, Семен никаких материалов мне не предоставлял, и моя последняя статья основана на совершенно иных источниках, раскрыть которые я соглашусь только по решению суда. Наконец, в-третьих, я подозреваю, что опасность для моего друга - это как раз вы.
Он встал.
– Спокойной ночи, - сказал он.
Заварихин вздохнул.
– Подождите, - сказал он. Вынул из кармана маленький плейер. Тронул кнопку - и Бабцев, уже собравшийся уйти, напряженно замер, потому что в ватной тишине холла раздался совершенно натуральный, будто Семка стоял тут же, в двух шагах, голос Кармаданова:
– Валька, я по телефону не мог, а подскочить к тебе тем более не мог… На меня после той статьи наехали всерьез, а мужик, с которым ты сейчас говоришь, нас с дочкой спас. Можешь ему верить. Увидимся - расскажу подробней, но я уже не в Москве. Понимаешь, исполнителей задержали, но откуда потянулось - через них не узнать, а это очень важно. Мне ты толком не ответил, ладно - впопыхах по телефону разговор действительно не задался, но постарайся припомнить: кому еще, кроме вашего главного редактора, ты мог обмолвиться, что информация пошла от меня?
Запись окончилась. Заварихин помедлил мгновение, держа плейер на весу, а потом, продолжая пристально смотреть снизу вверх, спрятал его в карман. У Бабцева все будто смерзлось внутри. Но он лишь постарался держать спину прямо-прямо и чтобы голос не дрожал, хотя ему теперь стало по-настоящему страшно.
– Неубедительно, - отрезал он. - И даже еще более подозрительно. Вы вполне могли надавить на совершенно ни в чем не повинного Семена и заставить его сказать все что угодно. Я ваши штучки хорошо знаю, господин… ныне штатский. Я начинаю всерьез тревожиться за своего друга. Вы его еще не убили?
Заварихин поразмыслил мгновение, потом, как неутомимый иллюзионист, из другого кармана вытащил мобильный телефон.
– Хотите ему позвонить?
Бабцев колебался лишь мгновение.
– Теперь - нет. Теперь я уже уверен, что он у вас и находится под мощным давлением.
Заварихин вздохнул.
– Да, - устало проговорил он и отвел взгляд. - Недооценил я силу ваших убеждений, Валентин. Вы, верно, до сих пор уверены, что и дома в Москве ФСБ взорвала?
– И в Москве, - холодно и непреклонно ответил Бабцев, - и в Волгодонске, везде. В свое время независимое расследование это доказало с полной определенностью. Просто его результаты были заблокированы вашими коллегами, Анатолий.
– Ох, да когда ж это кончится, - пробормотал Заварихин.
– Никогда, - бесстрашно бросил ему в лицо Бабцев. - Никогда. И не надейтесь.
Заварихин встал. Сейчас он меня пополам переломит, подумал Бабцев, но ему уже не было страшно. Все-таки он успел плюнуть чекисту в рожу, и это давало ему силы погибнуть теперь с честью. Он даже не пытался сбежать хотя бы к себе в номер - просто стоял и ждал. Сердце билось мощно и ровно. Празднично.
– Знаете, Валентин… Когда я встречаю таких, как вы, у меня просто руки опускаются. И накатывает чувство, что страна все-таки обречена.
– А вы, конечно, спасители, - едко парировал Бабцев. - Но кому нужна страна, которую могут спасти только такие, как вы? И только ТАК, как умеете вы?
– Помните знаменитую сцену Валтасарова пира? - спросил Заварихин. “Экий эрудит”, - мельком подумал Бабцев. - Ты взвешен на весах и найден…
– Очень легким, - перебив, без усилия продолжил Бабцев. Не мог он не щелкнуть этого кровососа по носу хоть так, хоть по мелочи.
– Легким-то - ладно. Легким, тяжелым - разница, в сущности, невелика. Всего лишь в цене. Что на рынке делают после того, как взвешивают на весах? Продают, Валентин. В наше подлое время надо говорить так: ты взвешен на весах и найден ПРОДАННЫМ. Что там Марксова продажа рабочей силы как последняя стадия… Товаром становятся смыслы жизни. Что бы ты ни исповедовал - оно всего лишь работает на чью-то мошну. Не на ту, так на эту. Вот что меня пугает…
– Успокойтесь, - с превосходством сказал Бабцев. Сделал широкий жест, обведя окружающий мир. - Весь этот послед империи… Никто на него не претендует, и никому он не нужен.
– Да? Страна после страшной войны воспрянула на миг, и буквально зубами впилась в будущее, и еще цепляется из последних сил! И Байконур - те самые зубы. А послед империи - это вы, Валентин.
– Вот только не надо о войне, - жестко сказал Бабцев. - Не надо демагогии о голоде, холоде и нищете, которыми оправдывается любая собственная мерзость. Если у тебя нет штанов, мечтать надо о штанах, а не о звездах.
– Практика показывает, - сказал Заварихин тихо, - что тот, кто мечтает только о штанах, за штаны мать родную продаст. Почему-то так получается, что люди, в которых сохранилась душа, совершенно непроизвольно начинают, даже замерзая, мечтать о чем-то, помимо штанов. Со всеми вытекающими последствиями… - помолчал. - И найден проданным.
– Я могу считать себя свободным? - с ледяной вежливостью осведомился Бабцев.
– Да идите, конечно, - негромко и равнодушно ответил Заварихин. - Чего там… Но если Господь сподобит вас когда-нибудь встретиться с вашим другом и он вам расскажет, как было дело, вам будет очень стыдно, Валентин…
– Это уж мои проблемы.
– Разумеется. Спокойной ночи.
Бабцев резко повернулся и, на ходу доставая ключ, пошел к своему номеру. Спина ждала выстрела. Но выстрел так и не плеснул между лопатками, позвоночник не хрустнул, ломаясь. Вот и дверь.
Он закрыл дверь и привалился к ней никем не тронутой, но все равно мокрой от холодного пота спиной.
Похоже, пока они беседовали с седым, гульбище в кафе прекратило течение свое, и народ привезли на ночевку. Со двора доносились голоса, даже песенки… Догуливали. Этого нам никогда не хватает, этого нам всегда мало… Кто-то хохотал. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то пел нестройным дурашливым хором. “Утверждают террористы и писатели: и на Марсе будет конопля цвести…”
Лубянка щелкнула челюстями у самого горла - а оказалось, она всего лишь сонно зевнула.
Наконец-то у Бабцева начали дрожать руки.
Ночь на космодроме
Десятки раз наблюдал Корховой и по телевизору, и в Интернете старты ракет, проглядел до дыр и старую хронику, и относительно недавние ностальгические документашки про былые успехи в космической области… Оказалось - все не то.
Невообразимая красота. Невообразимая сила…
Пламя, которое отменяет ночь и на несколько минут сшивает небо и землю воедино…
От одного лишь сознания, что невзрачная железяка, сработанная обыкновенными рабочими руками, - та самая, что каких-то полчаса назад торчала тут среди нас, среди наших грязных шлангов, складов, запертых на ржавые незапирающиеся замки, та, что снисходительно слушала, как мы ругаем начальство, хвастаемся про баб и хнычем про зарплату, - летит теперь на первой космической среди звезд и сама мерцает звездой из того самого вакуума, которому ни много ни мало, а четырнадцать миллиардов лет от роду, в котором, точно оглушенные толовой шашкой караси, вразнобой тонут сомлевшие галактики…
От этого можно было просто-напросто с гордостью лопнуть.
И когда все закричали “ура!”, Корховой, чтобы не лопнуть, закричал громче всех и полез обниматься к первому попавшемуся служаке.
Да, не зря так стремятся страны в клуб космических держав. Это вам не шутки. Это совершенно новое состояние - знать, что твое государство сумело сшить небо и землю гремящей полосой пламени.
Уж потом приходят в голову соображения пользы. “ГЛОНАСС” там, не “ГЛОНАСС”… спутники-шпионы, погода-природа… То есть, ясное дело, все это надо, и надо, чтоб свое, и правильно, что есть конкретные люди, которые думают об этих конкретных выгодах и удобствах, с этих людей пора пушинки снимать всенародно, да! - но объяснить, какая от чего следует конкретная польза, всегда в сто раз нуднее и дольше, чем просто показать этот гром и это пламя, запросто отпихнувшее планету и ушедшее в зенит.
Сказка.
Змей Горыныч, с которым удалось подружиться.
Иногда он своевольничает, конечно… А кто не своевольничает? Самый преданный друг может подвести. Самый преданный сын капризничает порой. Не говоря уж, например, о самой преданной женщине… На то мы и сложные, а не инфузории. И он, огнедышащий, тоже.
Не нас бы - литературных бы титанов сюда, думал Корховой. Пушкина… Вот он бы выдал после таких впечатлений!
“Но твердым манием вождя среди болота и дождя явился град. Звать - Байконур. На перепутии культур он гордую главу вознес и людям подарил космус…”
Корховой, без труда стилизуя под “На берегу пустынных волн”, тешился сложением виршей за Александра Сергеича и время от времени оглядывался на Наташку. У нее горели щеки, точно она весь вечер у печи с пирогами провозилась - и Корховой был рад: она, похоже, чувствовала то же, что и он. Можно было не разговаривать, все и так понятно.
А Фомичев был просто задумчив. Озирался. Прицеливался, наверное: на кого первого напасть с вопросами, когда приедем, примем по первой и языки развяжутся.
А Бабцев пропал куда-то. Наверное, морду бережет.
Туда и дорога. Век бы его не видать.
Банкет оказался не слишком массовым - человек двадцать пять набралось, не больше. Сначала начальник космодрома сказал тост, то есть сказал он вроде бы короткую речь, в общем-то, достаточно тривиальную, парадную, как военному, вероятно, и полагается: мол, как они тут рады, как приветствуют новые взаимовыгодные времена и все такое; но потом предложил выпить, и оказалось, что это все же тост. Разумеется, выпили.
Потом импозантный представитель фирмы “Полдень” Алдошин выступил с ответным тостом. И то ли уже первый градус в силу вошел, то ли у фирмачей и ученых степеней свободы и впрямь на порядок больше - но говорил он с юмором и потешил слушателей изрядно. Кратенько перечислил, для чего важны и ценны геостационарные спутники, кто до сих пор ими занимался и, кстати, почем; потом отметил, что нынешний пуск благодаря усилиям частной корпорации оказался аж на семнадцать процентов дешевле, чем запуски аналогичных спутников в среднем были в мире и в стране доселе… Потом лукаво покосился на широкие окна зала, по ту сторону которых, посреди площади, неутомимо торчал в лучах ночной подсветки Владимир Ильич, указующий путь в голую степь, и закончил, напомнив лозунг, лет двадцать назад мозоливший глаза чуть ли не повсюду (Корховой еще застал, еще помнил): “Так что мы непременно придем, товарищи, к победе коммунистического труда!” И, выдержав паузу, ослепительно улыбнулся, что твой Ален Делон, и добавил: “Особенно если будем платить за него как следует”. Все облегченно захохотали. А Алдошин поднял рюмку и забил последний гвоздь: “Так что предлагаю, товарищи, выпить за единство труда и капитала!” Ну, и опять же все выпили, конечно.
И на том официальная часть кончилась, и веселье пошло, как водится, вразнос.
Наташка держалась вблизи, но поодаль - мы, мол, не вдвоем, мы тут просто тесно сплоченная группа журналистов. Что поделаешь. Но в миг опрокидывания каждого из тостов мельком, как бы невзначай, взглядывала на Корхового - бдила. Предупреждала-напоминала. Корховой и сам бы в такой вечер не надрался нипочем: жалко было бы что-то потом не помнить. Однако этот никому не понятный и не заметный - разве лишь Фомичеву - признак совместности, микроскопический симптом почти семейной заботы всякий раз заставлял сердце Корхового радостно подскакивать, точно азартный оголец на батуте. С восторженным визгом.
Народ быстро разбился по интересам, и каждая группа начала догоняться напитками в независимом темпе. Корховой попробовал сунуться к военным - но те увлеченно обсуждали, сколько каких кабелей и прочих первоочередных железок смогут подновить на деньги, заработанные нынешним пуском; было просто не вклиниться. Попробовал сунуться к научникам, но там оказалось еще суровее: у Алдошина в руке уже была исчирканная альфами-омегами салфетка, и он ею потрясал перед носом у кого-то из коллег…
Когда Корховой вернулся к своим, похоже было, что они тоже потыкались-потыкались и отступились - с тем же результатом. Фомичев с пустой рюмкой в левой руке меланхолично жевал бутерброд. Наташка грациозно держала у ярких губ почти полный бокал, но не пила, а, водя бокалом, точно стволом верного “максима”, озиралась, как Анка-пулеметчица, выбирающая цель. Такая она была цепко, когтисто красивая, так выверенно самонаводилась, что сейчас, несмотря даже на грамм сто, уже заправленные в извилины, невозможно было представить ее в виде домашнем, постельном.
Невероятно, но там она оказалась нежная, теплая…
После того, как Корховой пришел с цветами просить прощения, а оказалось, что можно остаться до утра, он знал это доподлинно.
Смотришь теперь и сам себе не веришь, что - было. Два разных существа - она тогда и она теперь.
Ладно, лучше не думать и не вспоминать.
Воспоминание - это всегда предвкушение. А никто тебе не может гарантировать, свет мой Степушка, что это повторится… Вон она сейчас какая. У такой просто нет, просто не может быть наготы. Стекло, пластик, микрочипы и серводвигатели. Высокотехнологичный агрегат для сексуального ошеломления объекта и скоростного снятия с него информации, пока не очухался.
Есть у нее нагота, есть. Мягкая. Нежная. Влажная…
Корховой только встряхнул головой, отгоняя назойливую память. Работаем, работаем!
Пьем.
Тут-то и долетел сквозь общий гомон и фаянсовое постукиванье посуды Наташкин голос:
– Мальчишки, не знаете, кто это там такой красивый?
Корховой перехватил ее взгляд и повернулся туда, куда Наташка смотрела. Краем глаза успел зацепить, что туда же невольно уставился и Фомичев.
– Да Алдошин же, - удивленно сказал Корховой.
– Алдошина я знаю, - нетерпеливо отозвалась Наташка. - Нет. Рядом. Только что к нему подошел…
Сутуловатого жеваного субъекта лет сорока, который и впрямь нарисовался возле Алдошина, что-то ему втолковывая, вряд ли можно было назвать красивым. Разве что в издевку. Но сердце красавицы - непонятно и непредсказуемо, и вот лишнее тому подтверждение. Рядом с авантажным представителем празднующей триумф корпорации невзрачный незнакомец - его действительно нынче ни в автобусе, ни на запуске не было - выглядел, на вкус Корхового, как мелкая серая моль рядом с ярким клювастым попугаем. Разве что глаза могли женщину привлечь. Глаза - да. Они светились мягким алтарным огнем - так в сумраке церкви лампады мерцают.
Корховой растерянно оглянулся на Фомичева. Тот пристально смотрел на алдошинского собеседника чуть исподлобья. Будто в отличие от остальных вмиг сообразил, кто это. Но взгляд держался какую-то долю секунды, а потом Фомичев недоуменно поджал губы и столь же растерянно глянул на Корхового.
– Понятия не имею, - сказал он. - Наташенька, что ты в нем нашла?
Наташка только плечом дернула с досадой.
Эх, чего ради своей бабы не сделаешь!
Держа рюмку, как факел, Корховой через весь зал, небрежно раздвигая могутным плечом каких-то одинаково и очень однозначно разрумянившихся генералов (вот генералы ей, понимаешь, неинтересны!), зашагал к Алдошину и его сутулому собеседнику.
Те лишь тогда сообразили, что к ним гость, когда между ними и Корховым оставался один шаг. Корховой успел еще услышать обрывок последней фразы уклониста: “И это совершенно реально, говорю вам, я просчитал трижды!..” Потом тот осекся, реагируя на вторжение, и оба удивленно воззрились на визитера. А нам-то что? Нахальство - второе счастье.
– Не могу не предложить от лица акул пера, которых ваша бесподобная фирма столь любезно пригласила на эти именины сердца, благодарственного тоста в вашу, глубокоуважаемый Борис Ильич, честь… э-э… и в честь вашего глубокоуважаемого собеседника… Простите, не имел честь быть представленным…
И, без труда стараясь казаться чуть более навеселе, чем натурально был, Корховой выжидательно уставился на сутулого, держа на весу протянутую в его сторону руку с рюмкой.
Тот застенчиво заискался взглядом по округе в поисках адекватного вместилища. Нашел. Поднял. Благодарно уставился на Корхового лампадами глаз. Бокал - с легким вином, похоже; да и ладно, пусть пьет, что хочет и может.
– Журанков, - сказал он. - Константин Михайлович Журанков.
– Степан Антонович Корховой. Журналист. Очень приятно.
– Мне тоже, - мягко сказал Журанков. - Э-э… Физик, - он так неуверенно это сказал, словно совсем и не был уверен, что он физик; словно вообще не знал толком, кто он такой.
Корховой размашисто треснул своей рюмкой по его бокалу. Потом повернулся к Алдошину, который уже пришел в себя и, тоже вооружившись рюмкой, смотрел на журналиста весело и безо всякой враждебности.
– Итак, огр-ромное вам спасибо, господа ракетчики! - сказал Корховой. - Это изумительно! Это просто пробирает! За вас!
И заглотил полтинничек, как орел букашку. “Это - последняя, - сурово велел он себе. - И то - ради дела. Не корысти для, но лишь волею пославшей мя жены…”
Алдошин тоже красиво вмазал. По всему видать было: мужик хоть и в летах уже, но лихой казак. С ним бы посидеть как следует, без суматохи и многолюдья… Журанков отважился на несколько элегических глоточков. С Журанковым все было ясно.
– Рад, что нашел путь к вашему сердцу, - ответил Алдошин. Совершенно Корховому в тон. “Ну, точно, мы бы общий язык отыскали в пять минут”, - подумал Корховой. - А между прочим, у меня будет к вам разговор, уважаемый Степан Антонович. Вы еще не уходите?
– Никак нет!
– Замечательно. Я вас найду. А сейчас передавайте вашим коллегам наши наилучшие пожелания.
Понятней дать незваному гостю взашей и нельзя было. Ну, да Корховой и сам не собирался тут задерживаться.
– Константин Михайлович Журанков, - вполголоса сообщил он, вернувшись. - Как бы физик. Вам это что-нибудь говорит?
Глядя в стену с отсутствующим видом, Фомичев отрицательно покачал головой. Зато у Наташки на миг даже рот приоткрылся.
– Журанков? - потрясенно переспросила она. - Тот самый?
– Что значит - тот самый? А какой?
– Ну, подготовочка у вас… - возмущенно сказала Наташка. - Это ж в свое время чуть сенсация не была… Только все утихло быстро, как-то разом… Я думала, он давно в Штатах. Надо же…
У нее глаза тоже начали подсверкивать. Но это был совсем другой блеск, чем свечное свечение в глазах Журанкова. Пантера почуяла добычу.
– Так, пацаны, - сказала Наташка, неотрывно глядя на Алдошина и его собеседника, - я на абордаж.
И только они ее и видели. Корховой удрученно проводил ее взглядом, но она ни разу не обернулась.
Невообразимая красота. Невообразимая сила…
Пламя, которое отменяет ночь и на несколько минут сшивает небо и землю воедино…
От одного лишь сознания, что невзрачная железяка, сработанная обыкновенными рабочими руками, - та самая, что каких-то полчаса назад торчала тут среди нас, среди наших грязных шлангов, складов, запертых на ржавые незапирающиеся замки, та, что снисходительно слушала, как мы ругаем начальство, хвастаемся про баб и хнычем про зарплату, - летит теперь на первой космической среди звезд и сама мерцает звездой из того самого вакуума, которому ни много ни мало, а четырнадцать миллиардов лет от роду, в котором, точно оглушенные толовой шашкой караси, вразнобой тонут сомлевшие галактики…
От этого можно было просто-напросто с гордостью лопнуть.
И когда все закричали “ура!”, Корховой, чтобы не лопнуть, закричал громче всех и полез обниматься к первому попавшемуся служаке.
Да, не зря так стремятся страны в клуб космических держав. Это вам не шутки. Это совершенно новое состояние - знать, что твое государство сумело сшить небо и землю гремящей полосой пламени.
Уж потом приходят в голову соображения пользы. “ГЛОНАСС” там, не “ГЛОНАСС”… спутники-шпионы, погода-природа… То есть, ясное дело, все это надо, и надо, чтоб свое, и правильно, что есть конкретные люди, которые думают об этих конкретных выгодах и удобствах, с этих людей пора пушинки снимать всенародно, да! - но объяснить, какая от чего следует конкретная польза, всегда в сто раз нуднее и дольше, чем просто показать этот гром и это пламя, запросто отпихнувшее планету и ушедшее в зенит.
Сказка.
Змей Горыныч, с которым удалось подружиться.
Иногда он своевольничает, конечно… А кто не своевольничает? Самый преданный друг может подвести. Самый преданный сын капризничает порой. Не говоря уж, например, о самой преданной женщине… На то мы и сложные, а не инфузории. И он, огнедышащий, тоже.
Не нас бы - литературных бы титанов сюда, думал Корховой. Пушкина… Вот он бы выдал после таких впечатлений!
“Но твердым манием вождя среди болота и дождя явился град. Звать - Байконур. На перепутии культур он гордую главу вознес и людям подарил космус…”
Корховой, без труда стилизуя под “На берегу пустынных волн”, тешился сложением виршей за Александра Сергеича и время от времени оглядывался на Наташку. У нее горели щеки, точно она весь вечер у печи с пирогами провозилась - и Корховой был рад: она, похоже, чувствовала то же, что и он. Можно было не разговаривать, все и так понятно.
А Фомичев был просто задумчив. Озирался. Прицеливался, наверное: на кого первого напасть с вопросами, когда приедем, примем по первой и языки развяжутся.
А Бабцев пропал куда-то. Наверное, морду бережет.
Туда и дорога. Век бы его не видать.
Банкет оказался не слишком массовым - человек двадцать пять набралось, не больше. Сначала начальник космодрома сказал тост, то есть сказал он вроде бы короткую речь, в общем-то, достаточно тривиальную, парадную, как военному, вероятно, и полагается: мол, как они тут рады, как приветствуют новые взаимовыгодные времена и все такое; но потом предложил выпить, и оказалось, что это все же тост. Разумеется, выпили.
Потом импозантный представитель фирмы “Полдень” Алдошин выступил с ответным тостом. И то ли уже первый градус в силу вошел, то ли у фирмачей и ученых степеней свободы и впрямь на порядок больше - но говорил он с юмором и потешил слушателей изрядно. Кратенько перечислил, для чего важны и ценны геостационарные спутники, кто до сих пор ими занимался и, кстати, почем; потом отметил, что нынешний пуск благодаря усилиям частной корпорации оказался аж на семнадцать процентов дешевле, чем запуски аналогичных спутников в среднем были в мире и в стране доселе… Потом лукаво покосился на широкие окна зала, по ту сторону которых, посреди площади, неутомимо торчал в лучах ночной подсветки Владимир Ильич, указующий путь в голую степь, и закончил, напомнив лозунг, лет двадцать назад мозоливший глаза чуть ли не повсюду (Корховой еще застал, еще помнил): “Так что мы непременно придем, товарищи, к победе коммунистического труда!” И, выдержав паузу, ослепительно улыбнулся, что твой Ален Делон, и добавил: “Особенно если будем платить за него как следует”. Все облегченно захохотали. А Алдошин поднял рюмку и забил последний гвоздь: “Так что предлагаю, товарищи, выпить за единство труда и капитала!” Ну, и опять же все выпили, конечно.
И на том официальная часть кончилась, и веселье пошло, как водится, вразнос.
Наташка держалась вблизи, но поодаль - мы, мол, не вдвоем, мы тут просто тесно сплоченная группа журналистов. Что поделаешь. Но в миг опрокидывания каждого из тостов мельком, как бы невзначай, взглядывала на Корхового - бдила. Предупреждала-напоминала. Корховой и сам бы в такой вечер не надрался нипочем: жалко было бы что-то потом не помнить. Однако этот никому не понятный и не заметный - разве лишь Фомичеву - признак совместности, микроскопический симптом почти семейной заботы всякий раз заставлял сердце Корхового радостно подскакивать, точно азартный оголец на батуте. С восторженным визгом.
Народ быстро разбился по интересам, и каждая группа начала догоняться напитками в независимом темпе. Корховой попробовал сунуться к военным - но те увлеченно обсуждали, сколько каких кабелей и прочих первоочередных железок смогут подновить на деньги, заработанные нынешним пуском; было просто не вклиниться. Попробовал сунуться к научникам, но там оказалось еще суровее: у Алдошина в руке уже была исчирканная альфами-омегами салфетка, и он ею потрясал перед носом у кого-то из коллег…
Когда Корховой вернулся к своим, похоже было, что они тоже потыкались-потыкались и отступились - с тем же результатом. Фомичев с пустой рюмкой в левой руке меланхолично жевал бутерброд. Наташка грациозно держала у ярких губ почти полный бокал, но не пила, а, водя бокалом, точно стволом верного “максима”, озиралась, как Анка-пулеметчица, выбирающая цель. Такая она была цепко, когтисто красивая, так выверенно самонаводилась, что сейчас, несмотря даже на грамм сто, уже заправленные в извилины, невозможно было представить ее в виде домашнем, постельном.
Невероятно, но там она оказалась нежная, теплая…
После того, как Корховой пришел с цветами просить прощения, а оказалось, что можно остаться до утра, он знал это доподлинно.
Смотришь теперь и сам себе не веришь, что - было. Два разных существа - она тогда и она теперь.
Ладно, лучше не думать и не вспоминать.
Воспоминание - это всегда предвкушение. А никто тебе не может гарантировать, свет мой Степушка, что это повторится… Вон она сейчас какая. У такой просто нет, просто не может быть наготы. Стекло, пластик, микрочипы и серводвигатели. Высокотехнологичный агрегат для сексуального ошеломления объекта и скоростного снятия с него информации, пока не очухался.
Есть у нее нагота, есть. Мягкая. Нежная. Влажная…
Корховой только встряхнул головой, отгоняя назойливую память. Работаем, работаем!
Пьем.
Тут-то и долетел сквозь общий гомон и фаянсовое постукиванье посуды Наташкин голос:
– Мальчишки, не знаете, кто это там такой красивый?
Корховой перехватил ее взгляд и повернулся туда, куда Наташка смотрела. Краем глаза успел зацепить, что туда же невольно уставился и Фомичев.
– Да Алдошин же, - удивленно сказал Корховой.
– Алдошина я знаю, - нетерпеливо отозвалась Наташка. - Нет. Рядом. Только что к нему подошел…
Сутуловатого жеваного субъекта лет сорока, который и впрямь нарисовался возле Алдошина, что-то ему втолковывая, вряд ли можно было назвать красивым. Разве что в издевку. Но сердце красавицы - непонятно и непредсказуемо, и вот лишнее тому подтверждение. Рядом с авантажным представителем празднующей триумф корпорации невзрачный незнакомец - его действительно нынче ни в автобусе, ни на запуске не было - выглядел, на вкус Корхового, как мелкая серая моль рядом с ярким клювастым попугаем. Разве что глаза могли женщину привлечь. Глаза - да. Они светились мягким алтарным огнем - так в сумраке церкви лампады мерцают.
Корховой растерянно оглянулся на Фомичева. Тот пристально смотрел на алдошинского собеседника чуть исподлобья. Будто в отличие от остальных вмиг сообразил, кто это. Но взгляд держался какую-то долю секунды, а потом Фомичев недоуменно поджал губы и столь же растерянно глянул на Корхового.
– Понятия не имею, - сказал он. - Наташенька, что ты в нем нашла?
Наташка только плечом дернула с досадой.
Эх, чего ради своей бабы не сделаешь!
Держа рюмку, как факел, Корховой через весь зал, небрежно раздвигая могутным плечом каких-то одинаково и очень однозначно разрумянившихся генералов (вот генералы ей, понимаешь, неинтересны!), зашагал к Алдошину и его сутулому собеседнику.
Те лишь тогда сообразили, что к ним гость, когда между ними и Корховым оставался один шаг. Корховой успел еще услышать обрывок последней фразы уклониста: “И это совершенно реально, говорю вам, я просчитал трижды!..” Потом тот осекся, реагируя на вторжение, и оба удивленно воззрились на визитера. А нам-то что? Нахальство - второе счастье.
– Не могу не предложить от лица акул пера, которых ваша бесподобная фирма столь любезно пригласила на эти именины сердца, благодарственного тоста в вашу, глубокоуважаемый Борис Ильич, честь… э-э… и в честь вашего глубокоуважаемого собеседника… Простите, не имел честь быть представленным…
И, без труда стараясь казаться чуть более навеселе, чем натурально был, Корховой выжидательно уставился на сутулого, держа на весу протянутую в его сторону руку с рюмкой.
Тот застенчиво заискался взглядом по округе в поисках адекватного вместилища. Нашел. Поднял. Благодарно уставился на Корхового лампадами глаз. Бокал - с легким вином, похоже; да и ладно, пусть пьет, что хочет и может.
– Журанков, - сказал он. - Константин Михайлович Журанков.
– Степан Антонович Корховой. Журналист. Очень приятно.
– Мне тоже, - мягко сказал Журанков. - Э-э… Физик, - он так неуверенно это сказал, словно совсем и не был уверен, что он физик; словно вообще не знал толком, кто он такой.
Корховой размашисто треснул своей рюмкой по его бокалу. Потом повернулся к Алдошину, который уже пришел в себя и, тоже вооружившись рюмкой, смотрел на журналиста весело и безо всякой враждебности.
– Итак, огр-ромное вам спасибо, господа ракетчики! - сказал Корховой. - Это изумительно! Это просто пробирает! За вас!
И заглотил полтинничек, как орел букашку. “Это - последняя, - сурово велел он себе. - И то - ради дела. Не корысти для, но лишь волею пославшей мя жены…”
Алдошин тоже красиво вмазал. По всему видать было: мужик хоть и в летах уже, но лихой казак. С ним бы посидеть как следует, без суматохи и многолюдья… Журанков отважился на несколько элегических глоточков. С Журанковым все было ясно.
– Рад, что нашел путь к вашему сердцу, - ответил Алдошин. Совершенно Корховому в тон. “Ну, точно, мы бы общий язык отыскали в пять минут”, - подумал Корховой. - А между прочим, у меня будет к вам разговор, уважаемый Степан Антонович. Вы еще не уходите?
– Никак нет!
– Замечательно. Я вас найду. А сейчас передавайте вашим коллегам наши наилучшие пожелания.
Понятней дать незваному гостю взашей и нельзя было. Ну, да Корховой и сам не собирался тут задерживаться.
– Константин Михайлович Журанков, - вполголоса сообщил он, вернувшись. - Как бы физик. Вам это что-нибудь говорит?
Глядя в стену с отсутствующим видом, Фомичев отрицательно покачал головой. Зато у Наташки на миг даже рот приоткрылся.
– Журанков? - потрясенно переспросила она. - Тот самый?
– Что значит - тот самый? А какой?
– Ну, подготовочка у вас… - возмущенно сказала Наташка. - Это ж в свое время чуть сенсация не была… Только все утихло быстро, как-то разом… Я думала, он давно в Штатах. Надо же…
У нее глаза тоже начали подсверкивать. Но это был совсем другой блеск, чем свечное свечение в глазах Журанкова. Пантера почуяла добычу.
– Так, пацаны, - сказала Наташка, неотрывно глядя на Алдошина и его собеседника, - я на абордаж.
И только они ее и видели. Корховой удрученно проводил ее взглядом, но она ни разу не обернулась.