- Так ведь этого хотят и красные! - заметила Нина. - Они устроили новую китайскую империю, а мы же, европейцы, хотим отгородиться от культуры.
Конечно, ее не поняли. Инвалиды были воинственны, а хозяева равнодушны. Только одна Манюня пыталась примирить Нину с остальными. Но что она понимала?
Нина почувствовала, что остается одна. Снова Скифия окружала ее. Снова мелькнуло воспоминание о судаковском тракторе, простоявшем в сарае за ненадобностью. И весьма просто сочеталось с этой Скифией сегодняшнее распоряжение военного коменданта об изъятии помещения у кооператива.
* * *
Возвращались домой уже поздно. Луна пряталась в облаках. Севастополь отходил ко сну. Заснули обыватели, затихла Корабельная Слободка. Артамонов шел рядом и молчал.
- Чего молчишь? - спросила Нина. - Пора тебе отвыкать от офицерской прямолинейности. Не понимаю, зачем мы приходили сюда?
- Ну и не надо понимать! - буркнул он.
- Знаешь, что будет с этой Манюней? - продолжала она. - Встретит какого-нибудь красавца и выйдет за него. А инвалиды уползут в богадельню.
- Ты злая. Завидуешь ее чистоте.
- Завидую, - согласилась она. - Ничего удивительного. А вот когда вываляется в крови и грязи, тогда мы поглядим, что останется от ее чистоты.
- Пропадешь на чужбине, - вымолвил он и отошел на середину улицы, превратившись в тень.
- И тебе не будет жалко? - громко спросила она.
Голос полетел по темной пустынной улице, тень что-то пробурчала и вернулась обратно.
- Все-таки я еще не на чужбине, - примирительно произнесла Нина. - Дай я возьму тебя под руку, а то тут черт ногу сломит.
Артамонов остановился, и она протянула к нему руку, нащупывая его широкую горячую кисть.
Несколько минут снова шли молча, потом она с вызовом сказала:
- Пошли в магазин! - и сжала ему руку.
- Зачем ты меня дразнишь? - спросил он, и его пальцы стали искать ее пальцы.
- Нет, - засмеялась Нина.. - Ты спешишь...
Но ее пальцы разжались, и его твердые пальцы проникли между ними и сжали их.
- Ты спешишь, - повторила она. - Идем. Не надо задерживаться.
Артамонов вздохнул и по-мальчишески прижал ее руку к груди, словно хотел поклясться.
- Ну-ну, - сказала Нина, высвобождаясь. - Идем.
Они пошли, он говорил непрерывно, вспоминал родителей, детство, приключения в юнкерском училище. Простая душа Артамонова раскрывалась перед Ниной заново, словно и не Артамонов был корниловским штабс-капитаном.
- Мне снится мост через речку, - сказал он. - Нашу половину построил отец, она крепкая, а та половина - крестьянская... абы как, через пень-колоду... - Улыбнулся голосом и добавил: - Все равно родина, пусть и злая.
Он говорил и говорил, пожимая ее руку, порождая ответную откровенность.
"Может, он уедет со мной?" - подумала Нина.
Ее тянуло к укорененным надежным людям и всегда действие этих людей противоречили ее устремлениям.
Они уже почти дошли до магазина. Выглянула луна, заблестели листья и засветлела середина улицы, пересеченная теням деревьев.
По противоположной стороне медленно шли какие-то люди, несли тяжесть. Артамонов остановился, положив руку на пояс.
- Идем, - шепотом произнесла Нина.
- Это грабители, - сказал он.
- Не надо, умоляю, - попросила она. - Идем!
Поколебавшись, Артамонов протянул ей руку. Через две-три минуты Нина отпирала замок на засовах магазина. В тишине звякнуло железо, ударившись о деревянный пол. Артамонов нагнулся, сдвинул упавший засов, потом отвел второй.
Дверь, скрипнув, отворилась.
На Нину пахнуло сладковатым, чуть подкисающим виноградом, смешанным с другими бакалейными запахами. И неожиданно повеяло свежим ветром, словно из разбитого окна.
- Откуда-то дует, - заметила она.
- Ставни закрыты, - ответил Артамонов. - А вообще-то ветерок! Что это?
Нина шагнула внутрь магазина, у нее за спиной Артамонов щелкнул спичкой по коробку, огонек вспыхнул и погас.
- Уж не нас ли ограбили? - насмешливо спросила Нина.
Артамонов чертыхнулся - и вторая спичка погасла.
Не дожидаясь, Нина двинулась вперед, нащупала на столе лампу, отдавшуюся в напряженных ее пальцах холодом жестяного бачка, нашла рядом с ней спички - и загорелся фитиль, чадя гарью. По колебанию огня Нина поняла, что случилось что-то нехорошее. Она схватила лампу, кинулась в маленькую комнату и там увидела закрытое ставнем окно, а под окном - пустоту, выломанную в саманной стене дырищу.
- Сергей! - крикнула она. - Сюда!
Будто он мог ей помочь!
Маленький сейф исчез бесследно. На раскрошенной глине, из которой торчали соломенные сети, и по низу пролома отпечаталось, как выволакивали железный ящик с английскими фунтами и "колокольчиками".
Нина зачем-то заглянула под стол, потом оглянулась на Артамонова и удивленно вымолвила:
- Все утащили...
Она еще не верила своим глазам, словно все это ей снилось.
- Значит, это они, - сказал Артамонов. - Нужно догнать!
- Догони! Догони! - с надеждой произнесла она. - Пошли вместе!
- Сиди здесь, - велел он и кинулся на улицу.
Нина выбежала вслед за ним на крыльцо, но куда там. Шаги Артамонова слышались за кустами. "Не догонит, - подумала она. Что теперь будет?.. Что я за дура!"
Шаги стихли. Луна заливала крыльцо спокойным равнодушным светом. Ночной мир смотрел на Нину как на какую-то букашку, обреченную погибнуть, а господь Бог, благословивший ее во Владимирском соборе, давно от нее отвернулся. Пропала Нина!
* * *
Артамонов все-таки догнал грабителей, одного из них ранил, но и сам пострадал. Его героизм ничего не вернул Нине.
Она стала нищей. В уголовно-разыскном отделении, куда она обратилась, ей ничем не помогли, разве что, показав чемоданы и корзины с разным добром, найденные сыщиками, утешили обещанием искать. Начальник отделения Сычев, тот самый, что когда-то допрашивал трех Нининых инвалидов, рассказал ей, что нынче грабят всех и бороться с этим трудно.
От Сычева Нина пошла в госпиталь к Артамонову.
У штабс-капитана прострелено плечо, задета кость, и его дела невеселы. Он лежал с ранеными, привезенными из-под Каховки, у него был жар, но сознания он не терял.
- Ты возьми у меня деньги, - тихо сказал Артамонов.
Она поняла, что он собрался умирать.
- Я обойдусь, у меня есть, - ответила Нина. - Я была у Сычева...
- Дай воды, - попросил Артамонов.
Нина посмотрела на его единственную перевязанную и забинтованную руку, и до нее дошло, что он совсем беспомощный. Она налила в стакан воды из открытого графина, напоила его, пролив и на подушку.
- Им тоже, - сказал он, скосив глаза на соседнюю кровать.
Нина обошла раненых, одни отказывались, другие пили.
- Санитара позови, - сказал Артамонов.
- Чего ты хочешь?
- Позови. Мало ли чего хочу.
Она не стала навязывать свою помощь и вышла из палаты.
Из небольшого полукруглого зальчика доносились веселые голоса. "Эх! подумала Нина, сразу вспомнив томившихся на станции Ольгинской раненых. Ничего не меняется".
В зальчике на диване сидели трое с костылями, а на подоконнике, скрестив обутые в тапочки ноги, - Юлия Дюбуа. Нина не видела ее с того июньского дня, когда та приходила в магазин, и сейчас она почувствовала стыд за свой отход от добровольчества, за магазин, за падение. Но делать было нечего, Нина окликнула бывшую подругу.
- Григорова? - удивленно и чуть отстраненно спросила Юлия. - Что ты здесь делаешь?
Нина объяснила, и Юлия пошла вместе с ней искать санитара. Нинины каблуки стучали по кафельному полу.
- Много тяжелых раненых, - сказала Юлия с той же отстраненностью, обидной для Нины.
Санитара, молоденького мальчика, нашли в закоулках, где он читал "Севастопольские рассказы". Он покорно выслушал Юлию и не спеша пошел подавать судно Артамонову. Его неторопливость резала Нине сердце.
- Подгони его, - попросила она.
- Гриша, давай быстрее! - спокойно произнесла Юлия.
- Я быстро, - ответил санитар, но ничуть не ускорил шага.
- Как живешь? - спросила Юлия. - Торгуешь или новое дело завела?
- Плохи мои дела, - призналась Нина. - Всего не расскажешь. Была богатой, стала нищей. Впору судна выносить.
Юлия сердито сузила глаза и вскинула голову.
- А мы выносим! - вымолвила она. - Ничего зазорного не видим.
- Я не собираюсь тебя разжалобить, - заметила Нина. - Надо будет, могу и судна... Мне от тебя ничего не надо. Только прошу присмотреть за моим раненым. Он совсем безрукий...
Ей не хотелось просить, но выхода не было. Наверное, Юлия по-прежнему видела в ней отступницу, иначе чем же объяснить ее холодность?
- Он - твоя пассия? - спросила Юлия.
- Обыкновенный инвалид, - ответила Нина. - Одну руку потерял еще под Таганрогом до Ледяного похода... Ты его видела у меня в магазине. С ним был безногий полковник. Полковника убили наши. По ошибке. - Она горько усмехнулась. - А магазин мой тоже закрывают наши. Я боюсь теперь только наших!
Юлии этот разговор явно сделался неприятен, она пообещала присмотреть за Артамоновым и, не расспрашивая о Нининых утратах, сослалась на дела, попрощалась.
Нина глядела вслед бывшей подруге, мягко ступающей по холодному полу. Две силы слились в Юлии Дюбуа - женственность и воля. За ней Нина ощутила память покойного Корнилова.
А за самой Ниной - никого.
* * *
В начале октября завершилась Донбасская операция, - каменноугольный район не взяли; потрепав левый фланг Южного фронта красных. Донской казачий корпус отошел в Северную Таврию. Это не было ни поражением, ни победой. Но против Русской армии Врангеля с каждым днем накапливалась все больше и больше частей Красной Армии, поэтому межеумочное положение белых грозило с течением времени привести к разгрому. Наступал решающий период. Весь фронт напрягся, перестраиваясь против Каховского плацдарма, чтобы форсировать Днепр и соединиться с Польшей.
В Севастополе было спокойно. Интеллигентские круги по-прежнему спорили о свободах и назначении власти, призывали к покаянию. Однако по другим признакам было видно приближение чего-то грозного: закрылись все меняльные лавки, крестьяне не желали участвовать в выборах волостных земских советов, военные критиковали кооперативы за связь с большевиками и производили обыски.
Врангелю сообщили об интервью Ленина какому-то бельгийскому журналисту, где говорилось, что Крым - единственная угроза Советам, ибо русский народ может заразиться демократическими идеями.
Но все-таки Севастополь жил надеждами, и только в госпиталях раненым снились кровавые бои.
Нина приходила в госпиталь каждый день, втягивалась в полузабытую работу с покалеченными людьми, постепенно ужасная потеря начинала покрываться дымкой забвения. При виде человеческих страданий ее драма отступала в тень. Сестры милосердия, не знающие, что такое богатство и каким трудом оно создается, смотрели на Нину как на героиню. Она вносила новые чувства в госпитальную скуку. Даже Юлия Дюбуа смягчилась и признала в ней давнишнюю подругу.
А часы отстукивали время последнего боя - Заднепровской операции. Газеты о ней молчали. Но через Днепр уже переправлялись между Каховкой и Александровском пехота и конница, и добровольческие части атаковали укрепления в лоб.
Ничего об этом не ведая, сестры позволяли себе на ночных дежурствах развлечения - вызывали для разговоров души умерших. Они садились вокруг стола и над разграфленным листом бумаги вращали блюдце с начерченной на нем свечной копотью стрелкой. Стрелка указывала то на цифру, то на букву, и потом из этих цифр и букв складывался ответ покойника.
Над столом ощущалась тяжелая, возвышенно-странная атмосфера сновидения.
Юлия вызывала дух своего друга Головина. Стрелка остановилась на букве "М", затем последовали "Л", "Р".
- Моя любовь - Россия, - перевела Юлия.
Ее лицо было освещено горячечной радостью, в глазах дрожали слезы - она моргнула, слезы потекли по щекам.
На Нину это подействовало, но она не хотела поддаваться, стесняясь обнаруживать чувства. Да и кто сказал, что эти случайные буквы произносит дух погибшего офицера? И разве нельзя прочесть по-иному? Например: "Мало рублей"? Те же три буквы... Впрочем, духу не нужны деньги.
- Можно мне? - спросила Нина.
- Подождите! Не успели прийти... - упрекнула ее большегрудая, с чуть выкаченными глазами сестра Филипповская.
- Корнилова позовите! - вдруг сказала Нина, хотя только это ни о каком Корнилове не думала.
- Да, Корнилова! - повторила Филипновская.
- Не надо его, я боюсь, - призналась Юлия. - Вдруг он скажет что-нибудь такое, - что жить не захочется?
- Так мы и испугались! - дерзко произнесла Филипповская. - Давай-ка Корнилова... Ну крутим, что ли?
И стали крутить блюдце.
"С". "Е". "Р". "Д". "К".
- "Сердится"?
- А "К"?
- Не "сердится", а "сердце".
- Ну а "К" куда?
- "К" - это кровь. "Сердце" и "кровь".
- Крутите еще!
Покрутили. Выпало: "К". "А". "Х". "В". "Р". "М".
- Каховка. Врангель. Москва! - сказала Юлия. - Корнилов предсказывает победу.
- Почему "Москва"? Может, "могила"?
- Нет, "Москва"! - стояла на своем Юлия.
- Дай Бог, - вздохнула Филипповская. - Давайте еще... Может, он что-то добавит?..
Но больше никто не хотел тревожить Корнилова, и на этом остановились.
Между тем раненые заволновались, послышались стоны и крики. Сестры разошлись по палатам.
Нина пошла к Артамонову.
В палате все спали, кто-то храпел, слышались невнятные, сливающиеся голоса. По отдельным словам она поняла, что снятся бои.
"Москва или могила? - подумала Нина, вглядываясь в едва различимое лицо Артамонова. - Почему я хожу к нему? Влюблена?.. Тогда почему? Из жалости?.. Нет, не влюблена и не из жалости... Мы оба бедные, мне нужна помощь... Помощь от безрукого?.. Он скоро поправится..."
Артамонов повернулся на левый, пустой бок, и загипсованная рука оттопырилась, повисла, оттягивая плечо.
Нина поправила руку и снова подумала: "А разве не жалко?!"
В приоткрытую форточку повеяло холодным сырым ветром, напомнило о проломе. Осень по всем признакам была ранняя.
"Беженцы, беженцы, что мы будем делать, когда наступят зимни холода?..."
* * *
Холода приближались.
Севастополю снилась Москва, бои, тени убитых, а настоящие бои оставались неизвестными.
Переправившись на правый берег Днепра, белая армия заняла Никополь, затем красные сумели перегруппироваться и стали теснить казачью конницу генерала Бабиева.
Через два дня после занятия Никополя беззаветно храбрый Бабиев, десятки раз раненый, с поврежденной, усыхающей рукой, был убит возле ветряка близ села Шолохова - снаряд разорвался. Бабиева выбросило из седла, он летел и удивленно думал, что вот еще раз его ранило в такой важный момент, потом он почувствовал, что его везут куда-то на тачанке, силился открыть глаза, но, открыв, увидел себя юнкером кавалерийского училища, перед глазами замерцали круги, и он затих.
В тот же день с двух сторон на казаков ударили красные кавалерийские дивизии...
Еще были атаки, налетали кавалеристы, рубились, топтали друг друга конями, секли убегающих пехотинцев, на сердце армии было надсажено.
* * *
Еще жила и была грозна армейская машина, еще власти проводили публичные собрания, где произносились речи о мировом значении белой борьбы и где провозглашались здравицы Главнокомандующему и его помощнику по гражданской части, еще в газетах печатались победные сводки.
Однако Нина уже отделилась от верхушки и смотрела на жизнь по-обывательски, без патриотической горячки. Хотелось забыться, огрубеть. Что ей до того, возьмут Донбассейн или Екатеринослав?
Если бы удалось получить хотя бы небольшой кредит и развернуть новое дело! Вот тут-то и был для нее единственный шанс ожить.
На Никольской в управлении "Армия - населению" Нина нашла капитана Кочукова и прямо сказала ему о своей беде. Капитан покачал головой, потом спросил:
- Где вы были раньше? Я искал заведующего огородами для артиллеристов. А теперь все, зима на носу..
- Кредита не дадите? - просительно улыбаясь, вымолвила она. - Вы не думайте, у меня большой опыт... военные часто недооценивают...
- Ого-го! - вдруг воскликнул Кочуков. - Вы не были в кафе "Доброволец"? Там яичница из трех яиц, стакан кофе с сахарином и булочка для лилипутов две тысячи шестьсот пятьдесят рублей. А сколько офицер получает? Гроши! Я против кооперативов. Мы должны обходиться без этой запутавшейся в корыстолюбии публики. Простите, если это вам не совсем приятно слушать.
Маленький большеголовый Кочуков напомнил ей контрразведчика из Скадовска. Все они хотят, как лучше, и никого им не жалко.
- Что же мне делать? - спросила Нина. - Я сейчас числюсь при госпитале. Положение мое хуже некуда...
- Не знаю, - пожал плечами Кочуков. - Может, будете собирать теплые вещи для армии? - Он поглядел за окно - ветер трепал акацию.
- Как собирать? - не поняла Нина.
- Добровольные пожертвования...
Наверное, они просто не могли без этих пожертвований. Подлинного благородного добровольчества не существовало, а был тяжелый налог для латания дыр.
Нина попрощалась с Кочуковым и ушла. На улице было холодно, ветер задирал полы ее пальто, забирался в рукава и заставлял думать не о капитане, а о брошенной в летних рубахах армии.
До нее доходило, что тупая армейщина, это еще не армия, что эти вещи надо разделять, что без армии все рухнет. В ее мыслях бедные офицеры (такие, как уехавший на фронт Пауль) были беззащитны, даже беззащитнее, чем она.
Ее кто-то окликнул.
Доктор Шаповалов? Она, правда не сразу узнала его - он был какой-то озабоченно-важный, словно разбогател и не знал, что делать.
- Как вы поживаете? - спросил он. - Я слышал, вы процветаете, с вами все русско-французы...
- Что я? - ответила Нина, не желая признаваться в несчастье.
- Я слышала, что вы возите керосин и сбили цены у спекулянтов. Хотите открыть свое дело?
Но Шаповалов не хотел открывать никакого дела и принялся убеждать ее в ошибочности тесного привязывания российских интересов к французским.
- Да я не привязываюсь, - усмехнулась Нина. - Ветер-то какой!.. Я, пожалуй, пойду.
- Вы против чисто русского пути? - спросил Шаповалов, придерживая фуражку. - Рано или поздно вы разочаруетесь в своих русско-французах, попомните меня... Я вот вспомнил, как в пятнадцатом году наше главное артиллерийское управление позвало американцев, чтобы они построили нам новый пулеметный завод. Американцы приехали, но сперва захотели посмотреть на наши заводы. И что вы думаете? Посмотрели и отказались. Не сможем, говорят, обеспечить такой уровень.
- Я, пожалуй, пойду, - повторила она. - Совсем замерзаю.
- Пошли, я вас провожу немного, - предложил Шаповалов.
- Вы счастливы? - спросила Нина.
- Почему вы об этом спрашиваете? - чуть удивленно произнес он. - Мы на краю пропасти...
- Не надо меня провожать, - сказала Нина. - До свидания.
Она не хотела терять времени. Он чем-то раздражал. Все эти отечественные пулеметы, обескураженные американцы, неприятие русско-французов - как это далеко от настоящей жизни. А настоящая жизнь еще рождала надежды. Еще можно было обратиться к знакомым чиновникам из управления торговли и промышленности, к Симону, в конце концов к Кривошеину... Нина собиралась бороться с судьбой.
* * *
Известие о встрече Главнокомандующего с французами укрепляло ее надежды.
И Нина вместе с Артамоновым и Осиповной взвешивала вычитанные из газеты подробности и убеждала своих недоверчивых собеседников в том, что предстоят перемены к лучшему.
Она как будто присутствовала в Большом дворце и слышала всех этих де Мартелей, Бруссо, Этьеванов, которые обещали Врангелю и Кривошеину... Что обещали? Она этого не знала, но понимала - что-то хорошее.
Газетные строчки это подтверждали: "Де Мартель поделился впечатлениями от пребывания в Сибири при адмирале Колчаке и в Грузии. Де Мартель заявил, что правительство Юга России может рассчитывать на реальную помощь Франции".
Нина простодушна верила всему этому, забыв о причинах гибели адмирала, о войне грузинских националистов с Деникиным...
Напомнил об этом Артамонов. Он пристукнул забинтованным локтем по столу и сказал, что нельзя верить де Мартелю, какие бы песни он ни пел сегодня.
- Усе брешут, - добавила и Осиповна, соглашаясь с новым квартирантом. Обецянка - цяцянка, а дурню - радость.
То есть: обещание - игрушка для дураков.
Впрочем, Нина надеялась на лучшее и показывала им ту часть речи де Мартеля, где говорилось, что французы никогда не забудут неоценимых услуг России, оказанных Франции в начале войны, когда первые волны германского нашествия едва не докатились до Парижа. Де Мартель хоть и не назвал погибшей армии Самсонова, имел в виду ее жертву.
- Ну и что? - спросил Артамонов. - Незачем нам было их спасать. И с Германией воевать - тоже незачем.
- Своим разумом трэба жить! - подтвердила Осиповна.
- Вы хуторяне, нечего с вами говорить, - решила Нина. Она почувствовала, что Артамонов и Осиповна действительно не хотели видеть дальше своего носа, они представляют тот неподвижный, упорный, своенравный народ, который принес ей столько горя.
Разговор прервался.
Вообще после ранения и госпиталя Артамонов сделался другим, словно ничего с Ниной у него не было. Наверное, ее помощь в те дни, когда он лежал обезрученный, теперь угнетала его.
Ну что ж, Нина это понимала, и ей после госпитальной палаты тоже было не до любви. Она просто жалела Артамонова, почти так же, как жалела его Осиповна, без всякого смущения мывшая его в корыте.
Поэтому Артамонов опустился вниз, к Осиповне, к обывателям, где, собственно, сейчас находилась и Нина, да только Нина находилась там временно.
- Сейчас, как и триста лет назад, - Смута, - говорил на рауте в честь членов финансово-экономического совещания Рябушинский. - Элемент, принявший участие в спасении Родины, тот же. Нынче настоящие офицеры ведут борьбу, их можно сравнить с Прокопием Ляпуновым и его сподвижниками. Тогда, как и нынче, Илья Муромец вначале не пошел и не принял участия в спасении земли Русской... На Руси два мужика, один сидит на земле, другой - мужик торговый. После издания земельного закона пошел мужик земли... Я - мужик торговый. Скажу теперь, что и мы поднялись и идем. И встанет вся Русская земля... Перед вами стоит князь Пожарский, наш Главнокомандующий...
Имена Русских защитников в устах московского промышленника звучали для Нины как напоминание о ростовском, еще деникинских времен совещании, где тоже слышались эти колокольные удары.
- Льет колокола! - презрительно сказал Артамонов. - А у нас - одни "колокольчики".
* * *
Колокола били и били, "колокольчики" все падали.
Нине не было суждено подняться из беды. Куда бы она ни обращалась, ее встречал отказ. В управлении торговли и промышленности честный чиновник Меркулов, выслушав ее, развел руками и грустно сказал: "Что я могу?" Видно, и вправду он не лукавил. В его пахнувшем кислым кабинете, застланная солдатским одеялом, по-прежнему стояла походная кровать, и сие означало, что его семья не вернулась.
Симон тоже не помог. Он, конечно, попенял ей за продажу, однако сразу оговорился, что лично у него и Русско-Французского Общества к Нине нет претензий, ибо военная обстановка не в пользу новых рудовладельцев. Симоновы губы насмешливо растянулись, вместо "рудовладельцев" готово было вылететь другое слово, по-видимому, "шакалов".
- Помоги мне, прошу, - сказала Нина. - Я и так наказана.
- Как я тебе помогу? - ответил Симон. - Собственными капиталами я не обладаю... Ты в уголовку обращалась?
Должно быть, он уже сбросил ее со счетов, поэтому и разговаривал безучастно.
- Ты все забыл, Симоша, - меняя тон, предупредила она. - При случае тебе могут напомнить. Стоит мне обратиться к моим друзьям...
Он отвернулся к окну, его лицо сделалось совсем скучным. На виске среди черных волос забелели нити седины.
- Меня убьют? А Винтергауза оставят? - спросил Симон, глядя на зацепившийся за подоконник листок тополя-белолистки. "Уходи, Ниночка! подумала она. - Скорее уходи!"
Ее рука потянулась к бронзовой фигурке скачущего казака и ощутила в ладони холодную тяжесть.
Симон повернулся, вскинул руки, закрывая голову.
Перед глазами Нины мелькнуло давнишнее - она хлещет кнутом.
Она швырнула фигурку в циферблат напольных часов, стекло со звоном рассыпалось, и часы стали бить.
"Слава богу!" - облегченно подумала Нина и воинственно спросила:
- Теперь вспомнил? Или хочешь еще?
Симон выскочил из-за стола. Нина испугалась, что он ударит ее, закричала и кинулась на него. Но Симон шагнул назад, и она увидела, что он тоже боится.
* * *
Часы и колокола били непрерывно, зовя новых Мининых и Пожарских.
Из России, "с мужиков", как говорили казаки, ударил мороз, сжались акации, посыпались белолистки, захрустело под ногами на Екатерининской и Приморском.
Говорили, что на фронте военные замерзают и набивают рубахи соломой.
В госпитале появились обмороженные.
Главнокомандующий встретился с журналистами "Военного голоса" и сообщил, что войска отступают от Каховки.
Красные отрезали белых от Крыма.
Врангель сказал:
- Я решил со своей стороны дать противнику возможность стянуться от Днепра к перешейкам, не считаясь с тем, что временно наши армии могут оказаться отрезанными от своей базы, затем сосредоточить сильную ударную группу и обрушиться на прорвавшегося противника и прижать его к Сивашу. Такой маневр может быть предпринят лишь войсками исключительной доблести.
Конечно, ее не поняли. Инвалиды были воинственны, а хозяева равнодушны. Только одна Манюня пыталась примирить Нину с остальными. Но что она понимала?
Нина почувствовала, что остается одна. Снова Скифия окружала ее. Снова мелькнуло воспоминание о судаковском тракторе, простоявшем в сарае за ненадобностью. И весьма просто сочеталось с этой Скифией сегодняшнее распоряжение военного коменданта об изъятии помещения у кооператива.
* * *
Возвращались домой уже поздно. Луна пряталась в облаках. Севастополь отходил ко сну. Заснули обыватели, затихла Корабельная Слободка. Артамонов шел рядом и молчал.
- Чего молчишь? - спросила Нина. - Пора тебе отвыкать от офицерской прямолинейности. Не понимаю, зачем мы приходили сюда?
- Ну и не надо понимать! - буркнул он.
- Знаешь, что будет с этой Манюней? - продолжала она. - Встретит какого-нибудь красавца и выйдет за него. А инвалиды уползут в богадельню.
- Ты злая. Завидуешь ее чистоте.
- Завидую, - согласилась она. - Ничего удивительного. А вот когда вываляется в крови и грязи, тогда мы поглядим, что останется от ее чистоты.
- Пропадешь на чужбине, - вымолвил он и отошел на середину улицы, превратившись в тень.
- И тебе не будет жалко? - громко спросила она.
Голос полетел по темной пустынной улице, тень что-то пробурчала и вернулась обратно.
- Все-таки я еще не на чужбине, - примирительно произнесла Нина. - Дай я возьму тебя под руку, а то тут черт ногу сломит.
Артамонов остановился, и она протянула к нему руку, нащупывая его широкую горячую кисть.
Несколько минут снова шли молча, потом она с вызовом сказала:
- Пошли в магазин! - и сжала ему руку.
- Зачем ты меня дразнишь? - спросил он, и его пальцы стали искать ее пальцы.
- Нет, - засмеялась Нина.. - Ты спешишь...
Но ее пальцы разжались, и его твердые пальцы проникли между ними и сжали их.
- Ты спешишь, - повторила она. - Идем. Не надо задерживаться.
Артамонов вздохнул и по-мальчишески прижал ее руку к груди, словно хотел поклясться.
- Ну-ну, - сказала Нина, высвобождаясь. - Идем.
Они пошли, он говорил непрерывно, вспоминал родителей, детство, приключения в юнкерском училище. Простая душа Артамонова раскрывалась перед Ниной заново, словно и не Артамонов был корниловским штабс-капитаном.
- Мне снится мост через речку, - сказал он. - Нашу половину построил отец, она крепкая, а та половина - крестьянская... абы как, через пень-колоду... - Улыбнулся голосом и добавил: - Все равно родина, пусть и злая.
Он говорил и говорил, пожимая ее руку, порождая ответную откровенность.
"Может, он уедет со мной?" - подумала Нина.
Ее тянуло к укорененным надежным людям и всегда действие этих людей противоречили ее устремлениям.
Они уже почти дошли до магазина. Выглянула луна, заблестели листья и засветлела середина улицы, пересеченная теням деревьев.
По противоположной стороне медленно шли какие-то люди, несли тяжесть. Артамонов остановился, положив руку на пояс.
- Идем, - шепотом произнесла Нина.
- Это грабители, - сказал он.
- Не надо, умоляю, - попросила она. - Идем!
Поколебавшись, Артамонов протянул ей руку. Через две-три минуты Нина отпирала замок на засовах магазина. В тишине звякнуло железо, ударившись о деревянный пол. Артамонов нагнулся, сдвинул упавший засов, потом отвел второй.
Дверь, скрипнув, отворилась.
На Нину пахнуло сладковатым, чуть подкисающим виноградом, смешанным с другими бакалейными запахами. И неожиданно повеяло свежим ветром, словно из разбитого окна.
- Откуда-то дует, - заметила она.
- Ставни закрыты, - ответил Артамонов. - А вообще-то ветерок! Что это?
Нина шагнула внутрь магазина, у нее за спиной Артамонов щелкнул спичкой по коробку, огонек вспыхнул и погас.
- Уж не нас ли ограбили? - насмешливо спросила Нина.
Артамонов чертыхнулся - и вторая спичка погасла.
Не дожидаясь, Нина двинулась вперед, нащупала на столе лампу, отдавшуюся в напряженных ее пальцах холодом жестяного бачка, нашла рядом с ней спички - и загорелся фитиль, чадя гарью. По колебанию огня Нина поняла, что случилось что-то нехорошее. Она схватила лампу, кинулась в маленькую комнату и там увидела закрытое ставнем окно, а под окном - пустоту, выломанную в саманной стене дырищу.
- Сергей! - крикнула она. - Сюда!
Будто он мог ей помочь!
Маленький сейф исчез бесследно. На раскрошенной глине, из которой торчали соломенные сети, и по низу пролома отпечаталось, как выволакивали железный ящик с английскими фунтами и "колокольчиками".
Нина зачем-то заглянула под стол, потом оглянулась на Артамонова и удивленно вымолвила:
- Все утащили...
Она еще не верила своим глазам, словно все это ей снилось.
- Значит, это они, - сказал Артамонов. - Нужно догнать!
- Догони! Догони! - с надеждой произнесла она. - Пошли вместе!
- Сиди здесь, - велел он и кинулся на улицу.
Нина выбежала вслед за ним на крыльцо, но куда там. Шаги Артамонова слышались за кустами. "Не догонит, - подумала она. Что теперь будет?.. Что я за дура!"
Шаги стихли. Луна заливала крыльцо спокойным равнодушным светом. Ночной мир смотрел на Нину как на какую-то букашку, обреченную погибнуть, а господь Бог, благословивший ее во Владимирском соборе, давно от нее отвернулся. Пропала Нина!
* * *
Артамонов все-таки догнал грабителей, одного из них ранил, но и сам пострадал. Его героизм ничего не вернул Нине.
Она стала нищей. В уголовно-разыскном отделении, куда она обратилась, ей ничем не помогли, разве что, показав чемоданы и корзины с разным добром, найденные сыщиками, утешили обещанием искать. Начальник отделения Сычев, тот самый, что когда-то допрашивал трех Нининых инвалидов, рассказал ей, что нынче грабят всех и бороться с этим трудно.
От Сычева Нина пошла в госпиталь к Артамонову.
У штабс-капитана прострелено плечо, задета кость, и его дела невеселы. Он лежал с ранеными, привезенными из-под Каховки, у него был жар, но сознания он не терял.
- Ты возьми у меня деньги, - тихо сказал Артамонов.
Она поняла, что он собрался умирать.
- Я обойдусь, у меня есть, - ответила Нина. - Я была у Сычева...
- Дай воды, - попросил Артамонов.
Нина посмотрела на его единственную перевязанную и забинтованную руку, и до нее дошло, что он совсем беспомощный. Она налила в стакан воды из открытого графина, напоила его, пролив и на подушку.
- Им тоже, - сказал он, скосив глаза на соседнюю кровать.
Нина обошла раненых, одни отказывались, другие пили.
- Санитара позови, - сказал Артамонов.
- Чего ты хочешь?
- Позови. Мало ли чего хочу.
Она не стала навязывать свою помощь и вышла из палаты.
Из небольшого полукруглого зальчика доносились веселые голоса. "Эх! подумала Нина, сразу вспомнив томившихся на станции Ольгинской раненых. Ничего не меняется".
В зальчике на диване сидели трое с костылями, а на подоконнике, скрестив обутые в тапочки ноги, - Юлия Дюбуа. Нина не видела ее с того июньского дня, когда та приходила в магазин, и сейчас она почувствовала стыд за свой отход от добровольчества, за магазин, за падение. Но делать было нечего, Нина окликнула бывшую подругу.
- Григорова? - удивленно и чуть отстраненно спросила Юлия. - Что ты здесь делаешь?
Нина объяснила, и Юлия пошла вместе с ней искать санитара. Нинины каблуки стучали по кафельному полу.
- Много тяжелых раненых, - сказала Юлия с той же отстраненностью, обидной для Нины.
Санитара, молоденького мальчика, нашли в закоулках, где он читал "Севастопольские рассказы". Он покорно выслушал Юлию и не спеша пошел подавать судно Артамонову. Его неторопливость резала Нине сердце.
- Подгони его, - попросила она.
- Гриша, давай быстрее! - спокойно произнесла Юлия.
- Я быстро, - ответил санитар, но ничуть не ускорил шага.
- Как живешь? - спросила Юлия. - Торгуешь или новое дело завела?
- Плохи мои дела, - призналась Нина. - Всего не расскажешь. Была богатой, стала нищей. Впору судна выносить.
Юлия сердито сузила глаза и вскинула голову.
- А мы выносим! - вымолвила она. - Ничего зазорного не видим.
- Я не собираюсь тебя разжалобить, - заметила Нина. - Надо будет, могу и судна... Мне от тебя ничего не надо. Только прошу присмотреть за моим раненым. Он совсем безрукий...
Ей не хотелось просить, но выхода не было. Наверное, Юлия по-прежнему видела в ней отступницу, иначе чем же объяснить ее холодность?
- Он - твоя пассия? - спросила Юлия.
- Обыкновенный инвалид, - ответила Нина. - Одну руку потерял еще под Таганрогом до Ледяного похода... Ты его видела у меня в магазине. С ним был безногий полковник. Полковника убили наши. По ошибке. - Она горько усмехнулась. - А магазин мой тоже закрывают наши. Я боюсь теперь только наших!
Юлии этот разговор явно сделался неприятен, она пообещала присмотреть за Артамоновым и, не расспрашивая о Нининых утратах, сослалась на дела, попрощалась.
Нина глядела вслед бывшей подруге, мягко ступающей по холодному полу. Две силы слились в Юлии Дюбуа - женственность и воля. За ней Нина ощутила память покойного Корнилова.
А за самой Ниной - никого.
* * *
В начале октября завершилась Донбасская операция, - каменноугольный район не взяли; потрепав левый фланг Южного фронта красных. Донской казачий корпус отошел в Северную Таврию. Это не было ни поражением, ни победой. Но против Русской армии Врангеля с каждым днем накапливалась все больше и больше частей Красной Армии, поэтому межеумочное положение белых грозило с течением времени привести к разгрому. Наступал решающий период. Весь фронт напрягся, перестраиваясь против Каховского плацдарма, чтобы форсировать Днепр и соединиться с Польшей.
В Севастополе было спокойно. Интеллигентские круги по-прежнему спорили о свободах и назначении власти, призывали к покаянию. Однако по другим признакам было видно приближение чего-то грозного: закрылись все меняльные лавки, крестьяне не желали участвовать в выборах волостных земских советов, военные критиковали кооперативы за связь с большевиками и производили обыски.
Врангелю сообщили об интервью Ленина какому-то бельгийскому журналисту, где говорилось, что Крым - единственная угроза Советам, ибо русский народ может заразиться демократическими идеями.
Но все-таки Севастополь жил надеждами, и только в госпиталях раненым снились кровавые бои.
Нина приходила в госпиталь каждый день, втягивалась в полузабытую работу с покалеченными людьми, постепенно ужасная потеря начинала покрываться дымкой забвения. При виде человеческих страданий ее драма отступала в тень. Сестры милосердия, не знающие, что такое богатство и каким трудом оно создается, смотрели на Нину как на героиню. Она вносила новые чувства в госпитальную скуку. Даже Юлия Дюбуа смягчилась и признала в ней давнишнюю подругу.
А часы отстукивали время последнего боя - Заднепровской операции. Газеты о ней молчали. Но через Днепр уже переправлялись между Каховкой и Александровском пехота и конница, и добровольческие части атаковали укрепления в лоб.
Ничего об этом не ведая, сестры позволяли себе на ночных дежурствах развлечения - вызывали для разговоров души умерших. Они садились вокруг стола и над разграфленным листом бумаги вращали блюдце с начерченной на нем свечной копотью стрелкой. Стрелка указывала то на цифру, то на букву, и потом из этих цифр и букв складывался ответ покойника.
Над столом ощущалась тяжелая, возвышенно-странная атмосфера сновидения.
Юлия вызывала дух своего друга Головина. Стрелка остановилась на букве "М", затем последовали "Л", "Р".
- Моя любовь - Россия, - перевела Юлия.
Ее лицо было освещено горячечной радостью, в глазах дрожали слезы - она моргнула, слезы потекли по щекам.
На Нину это подействовало, но она не хотела поддаваться, стесняясь обнаруживать чувства. Да и кто сказал, что эти случайные буквы произносит дух погибшего офицера? И разве нельзя прочесть по-иному? Например: "Мало рублей"? Те же три буквы... Впрочем, духу не нужны деньги.
- Можно мне? - спросила Нина.
- Подождите! Не успели прийти... - упрекнула ее большегрудая, с чуть выкаченными глазами сестра Филипповская.
- Корнилова позовите! - вдруг сказала Нина, хотя только это ни о каком Корнилове не думала.
- Да, Корнилова! - повторила Филипновская.
- Не надо его, я боюсь, - призналась Юлия. - Вдруг он скажет что-нибудь такое, - что жить не захочется?
- Так мы и испугались! - дерзко произнесла Филипповская. - Давай-ка Корнилова... Ну крутим, что ли?
И стали крутить блюдце.
"С". "Е". "Р". "Д". "К".
- "Сердится"?
- А "К"?
- Не "сердится", а "сердце".
- Ну а "К" куда?
- "К" - это кровь. "Сердце" и "кровь".
- Крутите еще!
Покрутили. Выпало: "К". "А". "Х". "В". "Р". "М".
- Каховка. Врангель. Москва! - сказала Юлия. - Корнилов предсказывает победу.
- Почему "Москва"? Может, "могила"?
- Нет, "Москва"! - стояла на своем Юлия.
- Дай Бог, - вздохнула Филипповская. - Давайте еще... Может, он что-то добавит?..
Но больше никто не хотел тревожить Корнилова, и на этом остановились.
Между тем раненые заволновались, послышались стоны и крики. Сестры разошлись по палатам.
Нина пошла к Артамонову.
В палате все спали, кто-то храпел, слышались невнятные, сливающиеся голоса. По отдельным словам она поняла, что снятся бои.
"Москва или могила? - подумала Нина, вглядываясь в едва различимое лицо Артамонова. - Почему я хожу к нему? Влюблена?.. Тогда почему? Из жалости?.. Нет, не влюблена и не из жалости... Мы оба бедные, мне нужна помощь... Помощь от безрукого?.. Он скоро поправится..."
Артамонов повернулся на левый, пустой бок, и загипсованная рука оттопырилась, повисла, оттягивая плечо.
Нина поправила руку и снова подумала: "А разве не жалко?!"
В приоткрытую форточку повеяло холодным сырым ветром, напомнило о проломе. Осень по всем признакам была ранняя.
"Беженцы, беженцы, что мы будем делать, когда наступят зимни холода?..."
* * *
Холода приближались.
Севастополю снилась Москва, бои, тени убитых, а настоящие бои оставались неизвестными.
Переправившись на правый берег Днепра, белая армия заняла Никополь, затем красные сумели перегруппироваться и стали теснить казачью конницу генерала Бабиева.
Через два дня после занятия Никополя беззаветно храбрый Бабиев, десятки раз раненый, с поврежденной, усыхающей рукой, был убит возле ветряка близ села Шолохова - снаряд разорвался. Бабиева выбросило из седла, он летел и удивленно думал, что вот еще раз его ранило в такой важный момент, потом он почувствовал, что его везут куда-то на тачанке, силился открыть глаза, но, открыв, увидел себя юнкером кавалерийского училища, перед глазами замерцали круги, и он затих.
В тот же день с двух сторон на казаков ударили красные кавалерийские дивизии...
Еще были атаки, налетали кавалеристы, рубились, топтали друг друга конями, секли убегающих пехотинцев, на сердце армии было надсажено.
* * *
Еще жила и была грозна армейская машина, еще власти проводили публичные собрания, где произносились речи о мировом значении белой борьбы и где провозглашались здравицы Главнокомандующему и его помощнику по гражданской части, еще в газетах печатались победные сводки.
Однако Нина уже отделилась от верхушки и смотрела на жизнь по-обывательски, без патриотической горячки. Хотелось забыться, огрубеть. Что ей до того, возьмут Донбассейн или Екатеринослав?
Если бы удалось получить хотя бы небольшой кредит и развернуть новое дело! Вот тут-то и был для нее единственный шанс ожить.
На Никольской в управлении "Армия - населению" Нина нашла капитана Кочукова и прямо сказала ему о своей беде. Капитан покачал головой, потом спросил:
- Где вы были раньше? Я искал заведующего огородами для артиллеристов. А теперь все, зима на носу..
- Кредита не дадите? - просительно улыбаясь, вымолвила она. - Вы не думайте, у меня большой опыт... военные часто недооценивают...
- Ого-го! - вдруг воскликнул Кочуков. - Вы не были в кафе "Доброволец"? Там яичница из трех яиц, стакан кофе с сахарином и булочка для лилипутов две тысячи шестьсот пятьдесят рублей. А сколько офицер получает? Гроши! Я против кооперативов. Мы должны обходиться без этой запутавшейся в корыстолюбии публики. Простите, если это вам не совсем приятно слушать.
Маленький большеголовый Кочуков напомнил ей контрразведчика из Скадовска. Все они хотят, как лучше, и никого им не жалко.
- Что же мне делать? - спросила Нина. - Я сейчас числюсь при госпитале. Положение мое хуже некуда...
- Не знаю, - пожал плечами Кочуков. - Может, будете собирать теплые вещи для армии? - Он поглядел за окно - ветер трепал акацию.
- Как собирать? - не поняла Нина.
- Добровольные пожертвования...
Наверное, они просто не могли без этих пожертвований. Подлинного благородного добровольчества не существовало, а был тяжелый налог для латания дыр.
Нина попрощалась с Кочуковым и ушла. На улице было холодно, ветер задирал полы ее пальто, забирался в рукава и заставлял думать не о капитане, а о брошенной в летних рубахах армии.
До нее доходило, что тупая армейщина, это еще не армия, что эти вещи надо разделять, что без армии все рухнет. В ее мыслях бедные офицеры (такие, как уехавший на фронт Пауль) были беззащитны, даже беззащитнее, чем она.
Ее кто-то окликнул.
Доктор Шаповалов? Она, правда не сразу узнала его - он был какой-то озабоченно-важный, словно разбогател и не знал, что делать.
- Как вы поживаете? - спросил он. - Я слышал, вы процветаете, с вами все русско-французы...
- Что я? - ответила Нина, не желая признаваться в несчастье.
- Я слышала, что вы возите керосин и сбили цены у спекулянтов. Хотите открыть свое дело?
Но Шаповалов не хотел открывать никакого дела и принялся убеждать ее в ошибочности тесного привязывания российских интересов к французским.
- Да я не привязываюсь, - усмехнулась Нина. - Ветер-то какой!.. Я, пожалуй, пойду.
- Вы против чисто русского пути? - спросил Шаповалов, придерживая фуражку. - Рано или поздно вы разочаруетесь в своих русско-французах, попомните меня... Я вот вспомнил, как в пятнадцатом году наше главное артиллерийское управление позвало американцев, чтобы они построили нам новый пулеметный завод. Американцы приехали, но сперва захотели посмотреть на наши заводы. И что вы думаете? Посмотрели и отказались. Не сможем, говорят, обеспечить такой уровень.
- Я, пожалуй, пойду, - повторила она. - Совсем замерзаю.
- Пошли, я вас провожу немного, - предложил Шаповалов.
- Вы счастливы? - спросила Нина.
- Почему вы об этом спрашиваете? - чуть удивленно произнес он. - Мы на краю пропасти...
- Не надо меня провожать, - сказала Нина. - До свидания.
Она не хотела терять времени. Он чем-то раздражал. Все эти отечественные пулеметы, обескураженные американцы, неприятие русско-французов - как это далеко от настоящей жизни. А настоящая жизнь еще рождала надежды. Еще можно было обратиться к знакомым чиновникам из управления торговли и промышленности, к Симону, в конце концов к Кривошеину... Нина собиралась бороться с судьбой.
* * *
Известие о встрече Главнокомандующего с французами укрепляло ее надежды.
И Нина вместе с Артамоновым и Осиповной взвешивала вычитанные из газеты подробности и убеждала своих недоверчивых собеседников в том, что предстоят перемены к лучшему.
Она как будто присутствовала в Большом дворце и слышала всех этих де Мартелей, Бруссо, Этьеванов, которые обещали Врангелю и Кривошеину... Что обещали? Она этого не знала, но понимала - что-то хорошее.
Газетные строчки это подтверждали: "Де Мартель поделился впечатлениями от пребывания в Сибири при адмирале Колчаке и в Грузии. Де Мартель заявил, что правительство Юга России может рассчитывать на реальную помощь Франции".
Нина простодушна верила всему этому, забыв о причинах гибели адмирала, о войне грузинских националистов с Деникиным...
Напомнил об этом Артамонов. Он пристукнул забинтованным локтем по столу и сказал, что нельзя верить де Мартелю, какие бы песни он ни пел сегодня.
- Усе брешут, - добавила и Осиповна, соглашаясь с новым квартирантом. Обецянка - цяцянка, а дурню - радость.
То есть: обещание - игрушка для дураков.
Впрочем, Нина надеялась на лучшее и показывала им ту часть речи де Мартеля, где говорилось, что французы никогда не забудут неоценимых услуг России, оказанных Франции в начале войны, когда первые волны германского нашествия едва не докатились до Парижа. Де Мартель хоть и не назвал погибшей армии Самсонова, имел в виду ее жертву.
- Ну и что? - спросил Артамонов. - Незачем нам было их спасать. И с Германией воевать - тоже незачем.
- Своим разумом трэба жить! - подтвердила Осиповна.
- Вы хуторяне, нечего с вами говорить, - решила Нина. Она почувствовала, что Артамонов и Осиповна действительно не хотели видеть дальше своего носа, они представляют тот неподвижный, упорный, своенравный народ, который принес ей столько горя.
Разговор прервался.
Вообще после ранения и госпиталя Артамонов сделался другим, словно ничего с Ниной у него не было. Наверное, ее помощь в те дни, когда он лежал обезрученный, теперь угнетала его.
Ну что ж, Нина это понимала, и ей после госпитальной палаты тоже было не до любви. Она просто жалела Артамонова, почти так же, как жалела его Осиповна, без всякого смущения мывшая его в корыте.
Поэтому Артамонов опустился вниз, к Осиповне, к обывателям, где, собственно, сейчас находилась и Нина, да только Нина находилась там временно.
- Сейчас, как и триста лет назад, - Смута, - говорил на рауте в честь членов финансово-экономического совещания Рябушинский. - Элемент, принявший участие в спасении Родины, тот же. Нынче настоящие офицеры ведут борьбу, их можно сравнить с Прокопием Ляпуновым и его сподвижниками. Тогда, как и нынче, Илья Муромец вначале не пошел и не принял участия в спасении земли Русской... На Руси два мужика, один сидит на земле, другой - мужик торговый. После издания земельного закона пошел мужик земли... Я - мужик торговый. Скажу теперь, что и мы поднялись и идем. И встанет вся Русская земля... Перед вами стоит князь Пожарский, наш Главнокомандующий...
Имена Русских защитников в устах московского промышленника звучали для Нины как напоминание о ростовском, еще деникинских времен совещании, где тоже слышались эти колокольные удары.
- Льет колокола! - презрительно сказал Артамонов. - А у нас - одни "колокольчики".
* * *
Колокола били и били, "колокольчики" все падали.
Нине не было суждено подняться из беды. Куда бы она ни обращалась, ее встречал отказ. В управлении торговли и промышленности честный чиновник Меркулов, выслушав ее, развел руками и грустно сказал: "Что я могу?" Видно, и вправду он не лукавил. В его пахнувшем кислым кабинете, застланная солдатским одеялом, по-прежнему стояла походная кровать, и сие означало, что его семья не вернулась.
Симон тоже не помог. Он, конечно, попенял ей за продажу, однако сразу оговорился, что лично у него и Русско-Французского Общества к Нине нет претензий, ибо военная обстановка не в пользу новых рудовладельцев. Симоновы губы насмешливо растянулись, вместо "рудовладельцев" готово было вылететь другое слово, по-видимому, "шакалов".
- Помоги мне, прошу, - сказала Нина. - Я и так наказана.
- Как я тебе помогу? - ответил Симон. - Собственными капиталами я не обладаю... Ты в уголовку обращалась?
Должно быть, он уже сбросил ее со счетов, поэтому и разговаривал безучастно.
- Ты все забыл, Симоша, - меняя тон, предупредила она. - При случае тебе могут напомнить. Стоит мне обратиться к моим друзьям...
Он отвернулся к окну, его лицо сделалось совсем скучным. На виске среди черных волос забелели нити седины.
- Меня убьют? А Винтергауза оставят? - спросил Симон, глядя на зацепившийся за подоконник листок тополя-белолистки. "Уходи, Ниночка! подумала она. - Скорее уходи!"
Ее рука потянулась к бронзовой фигурке скачущего казака и ощутила в ладони холодную тяжесть.
Симон повернулся, вскинул руки, закрывая голову.
Перед глазами Нины мелькнуло давнишнее - она хлещет кнутом.
Она швырнула фигурку в циферблат напольных часов, стекло со звоном рассыпалось, и часы стали бить.
"Слава богу!" - облегченно подумала Нина и воинственно спросила:
- Теперь вспомнил? Или хочешь еще?
Симон выскочил из-за стола. Нина испугалась, что он ударит ее, закричала и кинулась на него. Но Симон шагнул назад, и она увидела, что он тоже боится.
* * *
Часы и колокола били непрерывно, зовя новых Мининых и Пожарских.
Из России, "с мужиков", как говорили казаки, ударил мороз, сжались акации, посыпались белолистки, захрустело под ногами на Екатерининской и Приморском.
Говорили, что на фронте военные замерзают и набивают рубахи соломой.
В госпитале появились обмороженные.
Главнокомандующий встретился с журналистами "Военного голоса" и сообщил, что войска отступают от Каховки.
Красные отрезали белых от Крыма.
Врангель сказал:
- Я решил со своей стороны дать противнику возможность стянуться от Днепра к перешейкам, не считаясь с тем, что временно наши армии могут оказаться отрезанными от своей базы, затем сосредоточить сильную ударную группу и обрушиться на прорвавшегося противника и прижать его к Сивашу. Такой маневр может быть предпринят лишь войсками исключительной доблести.