Но Кутепов поставил их на место. Он дал понять, что ни уступит ни пяди.
Он отвечал за все - за честь, хлеб, здоровье, дух. Он должен был сохранить людей, а для этого - поднять их дух, не боясь смерти. Как офицер он знал, что сила духа должна проходить испытания.
* * *
Двадцать пятого января в день Святой Татьяны был парад. К нему готовились давно, собирались провести на Крещение, но помешали сильные дожди, расквасившие глинистую землю. Теперь погода наладилась, тучи развеялись.
Для всех было ясно: парад - это торжество русского духа, не сломленного чужбиной и бедой. Еще солдаты стояли "вольно" и офицеры одних полков добродушно разглядывали офицеров других полков, но с первого взгляда на эти бодрые войска было видно, что они верят в себя.
На солнце выделялись расчехленные знамена - и старые, императорских времен, с тусклыми кистями и потертой парчой, и новые, времен гражданской смуты, с георгиевскими и николаевскими лентами.
Впервые Пауль видел столько знамен. От них веяло славой Бородина, горечью Севастопольской обороны, геройством Персидской войны, Хивинского похода, войны с турками за освобождение братьев-славян. Рухнувшая, мертвая слава, привезенная в Галлиполи, смотрела со старых полотнищ.
Пауль вспомнил родной Новочеркасск, памятник Ермаку на Атаманской площади, и голос матери будто сказал ему: "Сыночек, как далеко ты от нас".
- Смирно, на караул! - раздалась команда.
Ударили литавры и барабаны, запели трубы. Под звуки оркестра знамена внесли в палаточную церковь, откуда полились песнопения.
Звуки молитвы и мысли о родине объяли душу Корпуса.
Богослужение завершилось. Из церкви вынесли иконы, митрополичий крест и хоругви. Среди ярких, белых, зеленых и красных риз выделялся весь в черном монашеском облачении дьякон.
Греческий митрополит Константин в красной сияющей золотом мантии и обсыпанной драгоценными камнями митре благословлял полки небольшим хрустальным крестом.
За духовенством несли знамена. Пауль смог прочитать на одном развернувшемся полотнище "... подвиги при Шенгра..."
"Шенграбене! - понял он. - Это Багратион".
И почувствовал, что виноват перед матерью, перед этим изгнанным из России знаменем.
За знаменами шел Кутепов, начальник штаба генерал Штейфон, генералы, французские офицеры, греческий губернатор и два турка, один в красной феске, другой в белой чалме.
Заиграли "Коль славен". Пауль взял под козырек.
Потом Кутепов обошел фронт, построенный "покоем", здоровался с частями.
Торжественно-медленно несли знамена. Пауль все старался поймать взглядом ту надпись, чтобы дочитать до конца, но вместо нее попадались все новые и новые - "За переход через Балканы", "За поражение турок при Ахалцике", "За взятие штурмом..."
Скомандовали:
- К церемониальному маршу!
Начался долгожданный парад. Части проходили стройными колоннами. Винтовки твердо лежали на плечах солдат. Офицеры четко салютовали.
* * *
Перелом наступал во всей жизни Корпуса. Вслед за организацией детских садов и гимназии были организованы различные технические курсы и даже академическая группа, где преподавались науки по университетскому курсу. Всего училось шесть тысяч человек.
Одни учились агрономии, другие электромеханике, третьи правоведению, и все надеялись, что за возрождением духа России наконец устроится настоящая жизнь.
Корниловцы пели на поверке:
За Россию и свободу!
Если в бой зовут,
То корниловцы и в воду,
И в огонь пойдут.
Но эта песня времен Ледяного походам не выражала нынешних чувств. Вчерашние гимназисты искали новых возвышенных слов, подолгу засматривались на северо-восток, ища в бело-розовых башнях облаков какой-нибудь знакомый образ.
Приближалась весна. Дурманил запах теплой земли. В голубоватой и фиолетовой дымке тянулись равнодушные горы на том берегу. Кричали чайки.
Многих тянуло писать стихи. Пауль тоже сочинил:
Ночь ли настанет - на голом полу,
Шинелью дырявой укрывшись,
В чужом, далеком, турецком краю
О русских полях, лесах и горах
Во сне мы мечтаем, забывшись.
Артамонов прочитал - одобрил. И взводу понравилось, каждый видел подобные сны. Но дальше взвода поэтический дар Пауля не прославился, потому что в роте Гридасова был настоящий поэт Иван Виноградов, и его стихи все знали наизусть.
Виноградов читал стихи в палатке офицерского собрания, ритмически махая рукой:
Время жизни строй изменит,
Кто-нибудь и нас оценит,
Ибо жертвой мы легли
За покой родной земли,
Кровь и пот свой проливая,
Душу Богу поручая.
Да простит нам Бог грехи:
Все мы смерти женихи.
Он не преувеличивал - многие ощущали себя "женихами смерти", хотя надеялись жить.
Тяжесть кутеповского правления переставала ощущаться, она не давила душу, и поэтому вслед за чудом возрождения армии свершилось еще одно чудо.
Однажды оглянувшись, русские увидели, что у них есть не только сила.
Пели хоры, игрались в корпусном театре пьесы Островского, Чехова, Сухово-Кобылина, работала библиотека-читальня, выходила газета и десяток рукописных и литографированных журналов, действовали разные мастерские, красильни, парикмахерские, рестораны "Яр", "Медведь" и "Теремок", торговали лавки и было создано кооперативное товарищество.
Трудно было поверить, что это сделали они, те, кто высадился в Галлиполи в конце ноября.
Но это сделали они.
* * *
Разрушенное общество возродилось в страшных условиях, платя страданиями, не останавливаясь перед жертвами*.
Впрочем, галлиполийские герои не только парадировали и изучали науки. Одни дезертировали, другие подавали рапорты о выходе из армии и содержались в специальном лагере как отступники. Открытых противников кутеповского порядка было около двух тысяч, однако их голос слышали в Константинополе, Париже, Праге и Берлине, и там обвиняли Кутепова в дикой жестокости. Сторонники же генерала никуда на сторону не обращались и делали свое дело, презирая либеральных деятелей, их газеты, их бессилие.
В Константинополе, полном беженцами, разлагались, гибли, лишенные твердой защиты люди. Там на площади у мечети на Гранд-базаре торговали вывезенными из России вещами: обручальными кольцами, часами, столовым серебром и одеждой. Когда все было распродано, брали у купцов-греков на комиссию разную мелочь, превращались в фармазонщиков, продавая доверчивым туркам надраенные медяшки как золотые. Правда, если фармазонщика ловили, то безжалостно забивали и на мостовой оставалась жалкая фигурка в куцей английской шинели.
Кто ее оплакивал? Разве что слепой русский солдат, вечно сидевший возле турецкого лицея и в жару и в холод, и громко играющий на валторне вальсы военной музыки - чарующую "Березку" и рыдающий "На сопках Маньчжурии".
Около него всегда стоит толпа турок и греков, они, кажется, озадачены несоответствием огромной тоскливой силы, живущей в звуках, и злого рока. Некому оплакивать!
Только сборщики налога на мосту через Золотой Рог, стоящие цепью с обеих сторон, пропускали беженцев бесплатно. Они безошибочно определяли изгнанников, даже одетых в цивильную одежду. Они явно не ведали, что по Сан-Стефанскому договору (после освобождения Болгарии) русские избавлены от уплаты "мостовщины", и руководствовались состраданием. Разгромленная Турция и поверженная Россия, вечные противники, теперь глядели друг на друга, простив старое, и русских беспрепятственно пускали во все мечети, куда другим иностранцам хода не было.
Однажды к Нине Григоровой подошел седобородый старик-мулла, взял за руку, вложил в ладонь пять лир и сказал:
- Аллах акбар, урус ханум. Урус якши.
Что было в душе у этого турка, Нина могла только догадываться. Может быть, в нем текла частица крови какой-нибудь несчастной русской полонянки? Или он вспомнил, сколько пленных турчанок стали русскими женами? Или просто понимал, что нынешние русские обречены?
И впрямь - обречены.
Хотя Нину защищала ее служба в госпитале, но вряд ли - надолго. Недалек был день, когда армия должна была исчезнуть, раствориться. А тогда - что? Идти в эмигрантский ресторан, в "Черную Розу" к Вертинскому, в "Зеленый" к Сарматову, надевать желтую кельнерскую наколку и зарабатывать чаевые?
О будущем страшно было думать. Известно, как в тех ресторанах самые скромные превращаются в шикарных развязных женщин. В богатых костюмах и платьях от лучших портных, бриллиантах. И с печатью обреченности.
Нет, уж лучше выйти за турка, благо сейчас мода на русских жен, и говорят, турчанки подали петицию коменданту Константинополя полковнику Максвельду, жалуются на измены мужей и требуют высылки всех соблазнительниц...
А не хочешь за турка, можно податься на Таксим, где чего только нет, каких забав и спасительных соломинок не изобрел голодный обреченный человек.
В конце Пера - большая, около двух верст в окружности площадь, это и есть Таксим. Раньше она служила плацем для турецкой армии, была огорожена железной оградой. Во время войны немцы сняли ограду, увезли в Германию на переплавку; остался бетонный постамент. Сейчас дирекция Пера выделила здесь Всероссийскому Земскому Союзу участок, где земцы устроили палаточную столовую для беженцев и где каждый день вовсю работали тысячи людей, добывая себе на хлеб насущный разными способами. Это была ярмарка изобретательности. Всевозможные лотереи, силомеры, пушки, панорамы, карточные игры - "три листика", "красное выигрывает, черное проигрывает", лотки с пончиками, воздушные качели, цирк, парикмахерские, паноптикум с хвостатой женщиной и человеком-зверем, который питается исключительно своим собственным мясом великое множество средств добычи на пропитание демонстрировалось здесь. Встретила Нина и старых знакомых валютчиков графа Грабовского, князя Шкуро и корнета Ильюшку, обманувших ее когда-то. Они завели себе "крутилки" и, покрикивая: "Бир билет - беш куруш" (один билет - пять пиастров), зазывали турецкую публику.
Нина присмотрелась - "крутилки" устроены просто: деревянный круг на треноге, по кругу запускают жестяную стрелку, она крутится и указывает на выигрыши, разложенные через определенные промежутки, рахат-лукум, мыло, папиросы, вино, консервы.
- Задаточек надо вернуть, князь Грабовский, - сказала Нина крутильщику. - Помните? На Галатской лестнице?
Грабовский взглянул на нее, усмехнулся:
- Это вы? А я искал вас, искал... Где же вы пропадали?
Удивительно, но задаток отдал сразу. Видно, крутил удачно.
У Нины мелькнуло: не попробовать ли? Но сразу возразила себе: это ведь почти дно!
На дно еще успеется.
Она осмотрела всю площадь, побывала в бараке цирка, где висел яркий плакат: "Небывалый во всем Константинополе и во всем мире номер! Женская французская борьба! Участвуют лучшие силы русских - мадам Лида, Галя и Вина!" Перед началом представления вышла полуголая женщина, стала звонить в огромный колокол и кричать:
- Эффенди, гельбурда, урус ханум хорош борьба!
На ее призывы быстро набежали зеваки в фесках, вытаращились на ее могучие груди и голый живот и весело повалили в цирк.
В общем, привольно было на Таксиме русскому человеку. А сколько он мог тут просуществовать - Бог ведает.
Рядом с площадью, во дворе бывших казарм устраивали бега, бой верблюдов, казачьи праздники. Но прибыль была небольшая, публика скучала.
Ни в какие Таксимные предприятия Нина не верила. Единственное, что имело под собой здоровую почву, - это русско-американский гараж и ветеринарный лазарет, где работали несколько десятков беженцев. Да и у французов все автомобили обслуживались русскими шоферами. Только что Нине от этого?
Ее надежды связаны с родным, погибающим.
Из Галлиполи приходили вести о небывалых тяготах и сотнях умерших. Говорили, за декабрь и январь там похоронили двести пятьдесят человек. Говорили и о чуде возрождения, однако мало кто верил в подобные геройские сказки, все давным-давно пресытились таковыми.
Наоборот, в русских газетах, приходивших сюда из Европы, Галлиполи изображалось адом, что, наверное, и было на самом деле.
Выходило, всюду гибель. Здесь - разложение, там - смерть. Вопрос лишь в том, кому что нравилось, либерализм или диктатура.
Однажды Нина и Юлия Дюбуа видели, как в порту чернокожие, одетые во французскую военную форму, разгоняли палками толпу беженцев возле парохода.
- Какой позор! - воскликнула Юлия. - Мы совсем уничтожены. Если б я была мужчиной, я бы ни минуты не раздумывала - в Галлиполи!
Нина вспомнила пропавшего в Севастополе Артамонова. Вот кому повезло! По крайней мере он избавлен от унижения... Но тут же какой-то голос возразил ей, что в Крыму расстреляны десятки тысяч офицеров и гимназистов, что вряд ли он уцелел.
- Ты думаешь, там лучше? - спросила она. - По-моему, нам нигде нет места.
* * *
Пришла весна. Зацвели магнолии, олеандры, дикий лавр. Зажелтели бессмертники на склонах холмов.
Из России принесло надежду - восстал Кронштадт, в Петрограде и Москве идут забастовки. В "Информационном листке 1-го Русского Корпуса" печатались сообщения о других восстаниях и страшном голоде.
В штабе корпуса велась штабная игра на тему высадки десанта в Крыму.
Казалось, теперь уж скоро! Родина ждет...
Пауль возвращался из города по узкоколейке. Мулы тянули вагонетки, стучали на стыках колеса, солнце припекало голову. Пауль смотрел на стайку белых бабочек, вившейся над брошенной у насыпи ржавой колесной парой и грезил весенней, полной желтых и красных тюльпанов степью. Из степного миража выплыл Войсковой собор, мелькнуло бледное, с круглым подбородком и толстыми усами лицо атамана Каледина, потом Пауль увидел смуглую, короткостриженную гимназистку Маргариту, или, как она себя называла, юнкера Васильцова. Вот Пауль в купе поезда, Рита спит, и он склоняется над ней, хочет поцеловать - и вдруг с болью вспоминает, что ее давно уже нет, что она - только видение.
Пауль открыл глаза, хмуро посмотрел на сидевшего напротив вольноопределяющегося с перевязанной шеей, словно тот мог проникнуть в его грезы.
- Мы, случайно, не знакомы? - приветливо спросил вольноопределяющийся и признался. - Отряд Чернецова под Лихой, а?
- Нет, - ответил Пауль.
- Прошу прощения, - извинился сосед. - Мне показалось.
Проехали несколько минут, и вольноопределяющийся сказал:
- Домой хочется! Сны совсем замучили... Черт знает что, даже снится, как пахнет полынок.
- Вы с Дона? - спросил Пауль, услышав донское слово "полынок". - Я из Новочеркасска.
- Я с самой окраины, поселок Дмитриевский Таганрогского округа. Каменноугольный район, - ответил вольноопределяющийся. - И в Новочеркасске бывал... Игнатенков Виктор Александрович.
Пауль тоже представился, и ему захотелось поведать этому незнакомому человеку, на вид - ровеснику, свои грезы.
- Весна! - сказал он. - Зиму пережили - теперь сто лет проживем, если не застрелимся, верно?
Оба усмехнулись, сразу поняв друг друга.
- Да, - сказал Игнатенков. - Он железной рукой всех нас встряхнул и спас. Теперь некуда податься.
"Спас и душит", - так явствовало из его слов.
И снова они поняли друг друга. Кто спас? Ясно без объяснений. Отныне ты не принадлежишь самому себе, ты принадлежишь родине. Покорись долгу и забудь о личном спасении.
Этот деспотизм, освещенный веками, оба чувствовали, покорялись ему и надеялись, что рано или поздно избавятся от его беспощадного давления.
- Я знал одного человека, - сказал Игнатенков. - Это женщина. Из-за нее я попал в Новочеркасск. Оттуда - к Чернецову, потом - в Ростов, студенческий батальон Боровского. Боровский обещал, что мы погибнем за Отечество, почти все были согласны.
- Я тоже добровольцем, - сказал Пауль.
- Выходит, все знаете. Это как первый раз курицу зарезать. Сперва страшно, потом привыкаешь... Мы все сейчас даже как будто на одно лицо впалые щеки, усы и глаза... Русского сразу узнаешь по глазам. В них предчувствие смерти.
- Вы прямо фаталист! - заметил Пауль. - Что-нибудь случилось?
- Нет, на дуэли не дрался, - ответил Игнатенков. - Вам куда, до "Дроздов" или до "Корниловцев"? Я на "Дроздах" выхожу.
Подъезжали к остановке, названной по имени расположения Дроздовского полка. Уже показалась одинокая палатка толстой проститутки-гречанки, о ней знали все в Корпусе и никто к ней не ходил, ни один русский. Ходили к шайтан-мадам только сенегалы.
- Хочу подать заявление на выход из армии, - признался Игнатенков. - И не могу. Совестно.
Глядя в его грустные глаза, Пауль вспомнил, что сегодня на стене галлиполийской развалины видел нарисованную синей масляной краской картину вид Кремля, соборы, Иван Великий и надпись "Россия ждет, что ты исполнишь свой долг".
Кто написал? Это мог сделать любой.
- Я тоже не могу оторваться, - признался Пауль.
- Мне выходить, - с сожалением произнес Игнатенков. - Я живу в бараке десятой роты. Если что - милости прошу.
Поезд остановился возле станционной землянки. Они попрощались.
* * *
Потом Пауль иногда вспоминал вольноопределяющегося, когда становилось невмоготу и он мысленно обращался к Богу. Господь молчал. Надо было терпеть.
Двадцать первого марта сообщили, пал Кронштадт.
Вслед за этой тяжкой вестью - вызов Кутепова в Константинополь, откуда его могли и не выпустить назад.
И того же двадцать первого марта на острове Лемнос комендант генерал Бруссо исполняя приказ командира оккупационного корпуса генерала Шарпи, под угрозой наведенного с миноносцев на казачий лагерь пушек потребовал, чтобы русские немедленно дали ответ, грузятся ли они на пароходы и убираются либо в Бразилию, либо в Советскую Россию, или же переходят на положение беженцев, то есть не военных, а чернорабочих. Офицеров отделили от казаков, и тех казаков, кто дрогнул, прикладами загоняли на пароходы.
Этот генерал Шарпи был участником Великой войны, помнил жертву Самсоновской армии и говорил, что любит русских. В средине марта он побывал в Галлиполи и сказал: "Я должен относиться к вам как к беженцам, но не могу не признаться - я видел перед собой армию".
Теперь, без Кутепова, русский лагерь осиротел. Не стало защитника и вождя. Его вспоминали как Александра Невского, уехавшего в Орду. Вернется ли?
И тут еще прошел слух, что с первого апреля прекращается выдача пайка и войскам будет предложено выехать в Бразилию или в Советскую Россию.
На карте стояла жизнь.
В эти тревожные дни притихли голоса сомневающихся и больше никто не жаловался ни на чью тяжелую руку. Сразу все как будто выстроилось, самые либеральные признали, что мир человеческий и Божий - это не плоское строение из одинаковых кирпичей, а многообразный сад, в котором должен быть садовник. И еще признали, что переносить на историческую жизнь моральные законы людского бытия - значит сеять произвол.
Миновал день, второй, третий - Кутепов не возвращался.
Пауль сидел на солнце возле палатки, играл в шахматы с Гридасовым. Рядом на корточках пристроился Артамонов. Гридасов выиграл две партии, похрустел пальцами и ушел. Артамонов занял его место.
Сыграли еще две партии. Пауль снова проиграл.
- Черт побери! - выругался он. - Не везет.
Он загадал, что если выиграет, Кутепов благополучно вернется в Галлиполи.
Слабо похлопывал брезент палатки. Ветер то забрасывал за угол обрывок сгнившей за зиму веревки, то сбрасывал обратно.
Артамонов стащил гимнастерку, подставил солнцу плечи, покрытые синеватыми пятнами и темно-красными язвами. Такая болячка прицепилась почти к каждому. Говорили, из-за селитры, которая в консервах.
- Ты знаешь, сказал Пауль. - Я достану разных семян, заведем полковой огород. Будет у нас и картошечка, и баклажан, и гарбузы.
- Тьфу! - ответил Артамонов. - В городе малые турченята уже играют в наши парады... В Бразилию надо ехать. Или в Сербию... Еще немного - я возненавижу себя. Надо же! Собрались и талдычат: Родина, долг, умрем!.. Огородники!
Паулю было неприятно это слушать.
- Ладно, - сказал он. - Вот приедет Кутепов...
- Положил я на твоего Кутепова, - продолжал Артамонов. - Хочешь, стишки про него сочинил - послушай.
И стал читать злые нескладные частушки:
Кутепова мы знаем по ухватке,
С говном он всех нас хочет съесть.
Среди командного состава
И гастрономы у нас есть!
- Глупо. Прекрати! - сказал Пауль. - Услышит кто - худо будет.
- А начхать, пусть доносят, - отмахнулся Артамонов и читал дальше:
Ах, штабики, все это штабики
всему виной. Погибло все,
что дорого нам. И не вернется
Никогда!
Послышался шорох гравия. Вернулся Гридасов. Артамонов замолчал, потом усмехнулся и с вызовом отбарабанил:
Витковского мы знаем по Каховке
Он очень модный генерал,
В боях командовал он ловко,
До Галлиполи доскакал!
Гридасов выпятил губу и издал какой-то мычащий звук.
- До Галлиполи доскакал! - повторил Артамонов с вызовом.
- Брось, - пренебрежительно к его вызову вымолвил ротный. - Не болтай, а то вляпаешься... И ты тоже хорош! - кивнул он Паулю. - Позволяешь в своем взводе... В такое время!
Гридасов объединил Пауля с Артамоновым, что было несправедливо.
- Я не одобряю этих стихов, - заявил Пауль.
- Тогда заложите меня контрразведке, пусть меня шлепнут, - сказал Артамонов. - Господа однополчане!
- Ты сам себя закладываешь, несчастный, - сказал Гридасов.
Артамонов встал и ударил себя кулаком в грудь. Его короткая, будто обкусанная культя дернулась. Темный серебряный крестик на гайтане качнулся.
- Мы сами потолкуем, капитан, - попросил Гридасова Пауль. - Больше не повторится. Обещаю.
- Ладно, - согласился Гридасов.
- Что ты обещаешь? - спросил Артамонов. - Кутепов всех вас с говном съест.
- Ладно, ладно! - прикрикнул ротный. - Пора и меру знать. Пауль, вызови-ка дежурных.
Сейчас Артамонова должны были арестовать, отправить на гауптвахту и потом судить.
Пауль обнял Гридасова и зашептал:
- Уйди, прошу тебя. Я сам.
Ротный оттолкнул его, повернулся и ушел.
- Ты дурак, Сережа? - спросил Артамонова Пауль. - Зачем? Тебе жизнь надоела?
Артамонов горько засмеялся.
* * *
Впрочем, Кутепов вернулся, и весть об этом облетела весь город. Ура, Кутеп-паша - единственный, кто мог спасти. Пристань была запружена русскими. они кричали, размахивали руками, поздравляли друг друга, как будто забыв о суровости своего вождя.
Александр Павлович речей не произносил, сказал встретившим только одну фразу:
- Будет дисциплина - будет и армия, будет армия - будет и Россия.
Его, тяжелого, как медведя, на руках отнесли мимо французской комендатуры в штаб и потом долго не расходились, будоража себя ожиданием чего-то возвышенного.
Но - чего?
* * *
Порыв прошел, наступили будни. Полки, дивизионы, училища - все словно сжимались перед надвигающейся из Константинополя угрозой. Предстоящая отмена пайков должна была привести к катастрофе. Французы продолжали настаивать на том, что русской армии больше не существует, а есть одни частные лица. Врангель хотел приехать в Галлиполи. Его снова не пустили. Тогда он направил послание: "Русские люди! К вам, потерявшим родину, обращаюсь я с горячим призывом объединиться для общего труда и борьбы за спасение России. В забвении всех разногласий - спасение нашей несчастной родины..."
Не первый раз раздавался призыв к объединению. Наверное, со времен удельных княжеств Киевской Руси звучал он в сердце военных. Докатилось его эхо и до турецких берегов, и русская душа не осталась к нему равнодушной. Большинство корпуса ждало команды выступать и штурмом брать перешеек у Булаира, как будто это был выход из "Крымской бутылки". Меньшинство подавало рапорты о переводе в беженцы или дезертировало.
Неопределенность тянулась до тех пор, пока генерал Шарпи не приказал сдать оружие.
Кутепов ответил: приходите и забирайте силой, по-другому не отдадим.
Шарпи распорядился сократить пайки.
Развязка приближалась.
Сколько они могли протянуть? Надо было либо начинать войну, либо покориться.
По городу потянулись колонны в белых рубахах, с примкнутыми штыками. В лагере начались смотры. Оркестр играл марши.
Французский комендант, полковник Томассен явился в штаб корпуса и прямо спросил:
- Будете атаковать Константинополь?
- Нет, - ответил Кутепов. - Пойдем походным порядком в Сербию.
"Мы не бессловесная масса, - следовало из его слов. - Рассеять нас не удастся".
Томассен доложил в оккупационный совет, что обстановка накаляется, надо прислать подкрепление. Полковник Томассен еще помнил недавнее письмо Кутепова по поводу вызова русскими французского лейтенанта: "В вопросах чести никакое подчинение и никакие угрозы не могут заставить нас забыть ни своего личного достоинства, ни, в особенности, традиций нашей армии, знамена которой находятся в нашей среде".
Шарпи понял опасения Томассена. Он знал, что если не ответить на этот вызов, потом разговаривать с Кутеповым будет еще труднее.
К Галлиполи подошла эскадра боевых кораблей - два броненосца, три крейсера, миноносцы, транспорты - встала на рейде на расстоянии выстрела от кутеповского штаба.
Он отвечал за все - за честь, хлеб, здоровье, дух. Он должен был сохранить людей, а для этого - поднять их дух, не боясь смерти. Как офицер он знал, что сила духа должна проходить испытания.
* * *
Двадцать пятого января в день Святой Татьяны был парад. К нему готовились давно, собирались провести на Крещение, но помешали сильные дожди, расквасившие глинистую землю. Теперь погода наладилась, тучи развеялись.
Для всех было ясно: парад - это торжество русского духа, не сломленного чужбиной и бедой. Еще солдаты стояли "вольно" и офицеры одних полков добродушно разглядывали офицеров других полков, но с первого взгляда на эти бодрые войска было видно, что они верят в себя.
На солнце выделялись расчехленные знамена - и старые, императорских времен, с тусклыми кистями и потертой парчой, и новые, времен гражданской смуты, с георгиевскими и николаевскими лентами.
Впервые Пауль видел столько знамен. От них веяло славой Бородина, горечью Севастопольской обороны, геройством Персидской войны, Хивинского похода, войны с турками за освобождение братьев-славян. Рухнувшая, мертвая слава, привезенная в Галлиполи, смотрела со старых полотнищ.
Пауль вспомнил родной Новочеркасск, памятник Ермаку на Атаманской площади, и голос матери будто сказал ему: "Сыночек, как далеко ты от нас".
- Смирно, на караул! - раздалась команда.
Ударили литавры и барабаны, запели трубы. Под звуки оркестра знамена внесли в палаточную церковь, откуда полились песнопения.
Звуки молитвы и мысли о родине объяли душу Корпуса.
Богослужение завершилось. Из церкви вынесли иконы, митрополичий крест и хоругви. Среди ярких, белых, зеленых и красных риз выделялся весь в черном монашеском облачении дьякон.
Греческий митрополит Константин в красной сияющей золотом мантии и обсыпанной драгоценными камнями митре благословлял полки небольшим хрустальным крестом.
За духовенством несли знамена. Пауль смог прочитать на одном развернувшемся полотнище "... подвиги при Шенгра..."
"Шенграбене! - понял он. - Это Багратион".
И почувствовал, что виноват перед матерью, перед этим изгнанным из России знаменем.
За знаменами шел Кутепов, начальник штаба генерал Штейфон, генералы, французские офицеры, греческий губернатор и два турка, один в красной феске, другой в белой чалме.
Заиграли "Коль славен". Пауль взял под козырек.
Потом Кутепов обошел фронт, построенный "покоем", здоровался с частями.
Торжественно-медленно несли знамена. Пауль все старался поймать взглядом ту надпись, чтобы дочитать до конца, но вместо нее попадались все новые и новые - "За переход через Балканы", "За поражение турок при Ахалцике", "За взятие штурмом..."
Скомандовали:
- К церемониальному маршу!
Начался долгожданный парад. Части проходили стройными колоннами. Винтовки твердо лежали на плечах солдат. Офицеры четко салютовали.
* * *
Перелом наступал во всей жизни Корпуса. Вслед за организацией детских садов и гимназии были организованы различные технические курсы и даже академическая группа, где преподавались науки по университетскому курсу. Всего училось шесть тысяч человек.
Одни учились агрономии, другие электромеханике, третьи правоведению, и все надеялись, что за возрождением духа России наконец устроится настоящая жизнь.
Корниловцы пели на поверке:
За Россию и свободу!
Если в бой зовут,
То корниловцы и в воду,
И в огонь пойдут.
Но эта песня времен Ледяного походам не выражала нынешних чувств. Вчерашние гимназисты искали новых возвышенных слов, подолгу засматривались на северо-восток, ища в бело-розовых башнях облаков какой-нибудь знакомый образ.
Приближалась весна. Дурманил запах теплой земли. В голубоватой и фиолетовой дымке тянулись равнодушные горы на том берегу. Кричали чайки.
Многих тянуло писать стихи. Пауль тоже сочинил:
Ночь ли настанет - на голом полу,
Шинелью дырявой укрывшись,
В чужом, далеком, турецком краю
О русских полях, лесах и горах
Во сне мы мечтаем, забывшись.
Артамонов прочитал - одобрил. И взводу понравилось, каждый видел подобные сны. Но дальше взвода поэтический дар Пауля не прославился, потому что в роте Гридасова был настоящий поэт Иван Виноградов, и его стихи все знали наизусть.
Виноградов читал стихи в палатке офицерского собрания, ритмически махая рукой:
Время жизни строй изменит,
Кто-нибудь и нас оценит,
Ибо жертвой мы легли
За покой родной земли,
Кровь и пот свой проливая,
Душу Богу поручая.
Да простит нам Бог грехи:
Все мы смерти женихи.
Он не преувеличивал - многие ощущали себя "женихами смерти", хотя надеялись жить.
Тяжесть кутеповского правления переставала ощущаться, она не давила душу, и поэтому вслед за чудом возрождения армии свершилось еще одно чудо.
Однажды оглянувшись, русские увидели, что у них есть не только сила.
Пели хоры, игрались в корпусном театре пьесы Островского, Чехова, Сухово-Кобылина, работала библиотека-читальня, выходила газета и десяток рукописных и литографированных журналов, действовали разные мастерские, красильни, парикмахерские, рестораны "Яр", "Медведь" и "Теремок", торговали лавки и было создано кооперативное товарищество.
Трудно было поверить, что это сделали они, те, кто высадился в Галлиполи в конце ноября.
Но это сделали они.
* * *
Разрушенное общество возродилось в страшных условиях, платя страданиями, не останавливаясь перед жертвами*.
Впрочем, галлиполийские герои не только парадировали и изучали науки. Одни дезертировали, другие подавали рапорты о выходе из армии и содержались в специальном лагере как отступники. Открытых противников кутеповского порядка было около двух тысяч, однако их голос слышали в Константинополе, Париже, Праге и Берлине, и там обвиняли Кутепова в дикой жестокости. Сторонники же генерала никуда на сторону не обращались и делали свое дело, презирая либеральных деятелей, их газеты, их бессилие.
В Константинополе, полном беженцами, разлагались, гибли, лишенные твердой защиты люди. Там на площади у мечети на Гранд-базаре торговали вывезенными из России вещами: обручальными кольцами, часами, столовым серебром и одеждой. Когда все было распродано, брали у купцов-греков на комиссию разную мелочь, превращались в фармазонщиков, продавая доверчивым туркам надраенные медяшки как золотые. Правда, если фармазонщика ловили, то безжалостно забивали и на мостовой оставалась жалкая фигурка в куцей английской шинели.
Кто ее оплакивал? Разве что слепой русский солдат, вечно сидевший возле турецкого лицея и в жару и в холод, и громко играющий на валторне вальсы военной музыки - чарующую "Березку" и рыдающий "На сопках Маньчжурии".
Около него всегда стоит толпа турок и греков, они, кажется, озадачены несоответствием огромной тоскливой силы, живущей в звуках, и злого рока. Некому оплакивать!
Только сборщики налога на мосту через Золотой Рог, стоящие цепью с обеих сторон, пропускали беженцев бесплатно. Они безошибочно определяли изгнанников, даже одетых в цивильную одежду. Они явно не ведали, что по Сан-Стефанскому договору (после освобождения Болгарии) русские избавлены от уплаты "мостовщины", и руководствовались состраданием. Разгромленная Турция и поверженная Россия, вечные противники, теперь глядели друг на друга, простив старое, и русских беспрепятственно пускали во все мечети, куда другим иностранцам хода не было.
Однажды к Нине Григоровой подошел седобородый старик-мулла, взял за руку, вложил в ладонь пять лир и сказал:
- Аллах акбар, урус ханум. Урус якши.
Что было в душе у этого турка, Нина могла только догадываться. Может быть, в нем текла частица крови какой-нибудь несчастной русской полонянки? Или он вспомнил, сколько пленных турчанок стали русскими женами? Или просто понимал, что нынешние русские обречены?
И впрямь - обречены.
Хотя Нину защищала ее служба в госпитале, но вряд ли - надолго. Недалек был день, когда армия должна была исчезнуть, раствориться. А тогда - что? Идти в эмигрантский ресторан, в "Черную Розу" к Вертинскому, в "Зеленый" к Сарматову, надевать желтую кельнерскую наколку и зарабатывать чаевые?
О будущем страшно было думать. Известно, как в тех ресторанах самые скромные превращаются в шикарных развязных женщин. В богатых костюмах и платьях от лучших портных, бриллиантах. И с печатью обреченности.
Нет, уж лучше выйти за турка, благо сейчас мода на русских жен, и говорят, турчанки подали петицию коменданту Константинополя полковнику Максвельду, жалуются на измены мужей и требуют высылки всех соблазнительниц...
А не хочешь за турка, можно податься на Таксим, где чего только нет, каких забав и спасительных соломинок не изобрел голодный обреченный человек.
В конце Пера - большая, около двух верст в окружности площадь, это и есть Таксим. Раньше она служила плацем для турецкой армии, была огорожена железной оградой. Во время войны немцы сняли ограду, увезли в Германию на переплавку; остался бетонный постамент. Сейчас дирекция Пера выделила здесь Всероссийскому Земскому Союзу участок, где земцы устроили палаточную столовую для беженцев и где каждый день вовсю работали тысячи людей, добывая себе на хлеб насущный разными способами. Это была ярмарка изобретательности. Всевозможные лотереи, силомеры, пушки, панорамы, карточные игры - "три листика", "красное выигрывает, черное проигрывает", лотки с пончиками, воздушные качели, цирк, парикмахерские, паноптикум с хвостатой женщиной и человеком-зверем, который питается исключительно своим собственным мясом великое множество средств добычи на пропитание демонстрировалось здесь. Встретила Нина и старых знакомых валютчиков графа Грабовского, князя Шкуро и корнета Ильюшку, обманувших ее когда-то. Они завели себе "крутилки" и, покрикивая: "Бир билет - беш куруш" (один билет - пять пиастров), зазывали турецкую публику.
Нина присмотрелась - "крутилки" устроены просто: деревянный круг на треноге, по кругу запускают жестяную стрелку, она крутится и указывает на выигрыши, разложенные через определенные промежутки, рахат-лукум, мыло, папиросы, вино, консервы.
- Задаточек надо вернуть, князь Грабовский, - сказала Нина крутильщику. - Помните? На Галатской лестнице?
Грабовский взглянул на нее, усмехнулся:
- Это вы? А я искал вас, искал... Где же вы пропадали?
Удивительно, но задаток отдал сразу. Видно, крутил удачно.
У Нины мелькнуло: не попробовать ли? Но сразу возразила себе: это ведь почти дно!
На дно еще успеется.
Она осмотрела всю площадь, побывала в бараке цирка, где висел яркий плакат: "Небывалый во всем Константинополе и во всем мире номер! Женская французская борьба! Участвуют лучшие силы русских - мадам Лида, Галя и Вина!" Перед началом представления вышла полуголая женщина, стала звонить в огромный колокол и кричать:
- Эффенди, гельбурда, урус ханум хорош борьба!
На ее призывы быстро набежали зеваки в фесках, вытаращились на ее могучие груди и голый живот и весело повалили в цирк.
В общем, привольно было на Таксиме русскому человеку. А сколько он мог тут просуществовать - Бог ведает.
Рядом с площадью, во дворе бывших казарм устраивали бега, бой верблюдов, казачьи праздники. Но прибыль была небольшая, публика скучала.
Ни в какие Таксимные предприятия Нина не верила. Единственное, что имело под собой здоровую почву, - это русско-американский гараж и ветеринарный лазарет, где работали несколько десятков беженцев. Да и у французов все автомобили обслуживались русскими шоферами. Только что Нине от этого?
Ее надежды связаны с родным, погибающим.
Из Галлиполи приходили вести о небывалых тяготах и сотнях умерших. Говорили, за декабрь и январь там похоронили двести пятьдесят человек. Говорили и о чуде возрождения, однако мало кто верил в подобные геройские сказки, все давным-давно пресытились таковыми.
Наоборот, в русских газетах, приходивших сюда из Европы, Галлиполи изображалось адом, что, наверное, и было на самом деле.
Выходило, всюду гибель. Здесь - разложение, там - смерть. Вопрос лишь в том, кому что нравилось, либерализм или диктатура.
Однажды Нина и Юлия Дюбуа видели, как в порту чернокожие, одетые во французскую военную форму, разгоняли палками толпу беженцев возле парохода.
- Какой позор! - воскликнула Юлия. - Мы совсем уничтожены. Если б я была мужчиной, я бы ни минуты не раздумывала - в Галлиполи!
Нина вспомнила пропавшего в Севастополе Артамонова. Вот кому повезло! По крайней мере он избавлен от унижения... Но тут же какой-то голос возразил ей, что в Крыму расстреляны десятки тысяч офицеров и гимназистов, что вряд ли он уцелел.
- Ты думаешь, там лучше? - спросила она. - По-моему, нам нигде нет места.
* * *
Пришла весна. Зацвели магнолии, олеандры, дикий лавр. Зажелтели бессмертники на склонах холмов.
Из России принесло надежду - восстал Кронштадт, в Петрограде и Москве идут забастовки. В "Информационном листке 1-го Русского Корпуса" печатались сообщения о других восстаниях и страшном голоде.
В штабе корпуса велась штабная игра на тему высадки десанта в Крыму.
Казалось, теперь уж скоро! Родина ждет...
Пауль возвращался из города по узкоколейке. Мулы тянули вагонетки, стучали на стыках колеса, солнце припекало голову. Пауль смотрел на стайку белых бабочек, вившейся над брошенной у насыпи ржавой колесной парой и грезил весенней, полной желтых и красных тюльпанов степью. Из степного миража выплыл Войсковой собор, мелькнуло бледное, с круглым подбородком и толстыми усами лицо атамана Каледина, потом Пауль увидел смуглую, короткостриженную гимназистку Маргариту, или, как она себя называла, юнкера Васильцова. Вот Пауль в купе поезда, Рита спит, и он склоняется над ней, хочет поцеловать - и вдруг с болью вспоминает, что ее давно уже нет, что она - только видение.
Пауль открыл глаза, хмуро посмотрел на сидевшего напротив вольноопределяющегося с перевязанной шеей, словно тот мог проникнуть в его грезы.
- Мы, случайно, не знакомы? - приветливо спросил вольноопределяющийся и признался. - Отряд Чернецова под Лихой, а?
- Нет, - ответил Пауль.
- Прошу прощения, - извинился сосед. - Мне показалось.
Проехали несколько минут, и вольноопределяющийся сказал:
- Домой хочется! Сны совсем замучили... Черт знает что, даже снится, как пахнет полынок.
- Вы с Дона? - спросил Пауль, услышав донское слово "полынок". - Я из Новочеркасска.
- Я с самой окраины, поселок Дмитриевский Таганрогского округа. Каменноугольный район, - ответил вольноопределяющийся. - И в Новочеркасске бывал... Игнатенков Виктор Александрович.
Пауль тоже представился, и ему захотелось поведать этому незнакомому человеку, на вид - ровеснику, свои грезы.
- Весна! - сказал он. - Зиму пережили - теперь сто лет проживем, если не застрелимся, верно?
Оба усмехнулись, сразу поняв друг друга.
- Да, - сказал Игнатенков. - Он железной рукой всех нас встряхнул и спас. Теперь некуда податься.
"Спас и душит", - так явствовало из его слов.
И снова они поняли друг друга. Кто спас? Ясно без объяснений. Отныне ты не принадлежишь самому себе, ты принадлежишь родине. Покорись долгу и забудь о личном спасении.
Этот деспотизм, освещенный веками, оба чувствовали, покорялись ему и надеялись, что рано или поздно избавятся от его беспощадного давления.
- Я знал одного человека, - сказал Игнатенков. - Это женщина. Из-за нее я попал в Новочеркасск. Оттуда - к Чернецову, потом - в Ростов, студенческий батальон Боровского. Боровский обещал, что мы погибнем за Отечество, почти все были согласны.
- Я тоже добровольцем, - сказал Пауль.
- Выходит, все знаете. Это как первый раз курицу зарезать. Сперва страшно, потом привыкаешь... Мы все сейчас даже как будто на одно лицо впалые щеки, усы и глаза... Русского сразу узнаешь по глазам. В них предчувствие смерти.
- Вы прямо фаталист! - заметил Пауль. - Что-нибудь случилось?
- Нет, на дуэли не дрался, - ответил Игнатенков. - Вам куда, до "Дроздов" или до "Корниловцев"? Я на "Дроздах" выхожу.
Подъезжали к остановке, названной по имени расположения Дроздовского полка. Уже показалась одинокая палатка толстой проститутки-гречанки, о ней знали все в Корпусе и никто к ней не ходил, ни один русский. Ходили к шайтан-мадам только сенегалы.
- Хочу подать заявление на выход из армии, - признался Игнатенков. - И не могу. Совестно.
Глядя в его грустные глаза, Пауль вспомнил, что сегодня на стене галлиполийской развалины видел нарисованную синей масляной краской картину вид Кремля, соборы, Иван Великий и надпись "Россия ждет, что ты исполнишь свой долг".
Кто написал? Это мог сделать любой.
- Я тоже не могу оторваться, - признался Пауль.
- Мне выходить, - с сожалением произнес Игнатенков. - Я живу в бараке десятой роты. Если что - милости прошу.
Поезд остановился возле станционной землянки. Они попрощались.
* * *
Потом Пауль иногда вспоминал вольноопределяющегося, когда становилось невмоготу и он мысленно обращался к Богу. Господь молчал. Надо было терпеть.
Двадцать первого марта сообщили, пал Кронштадт.
Вслед за этой тяжкой вестью - вызов Кутепова в Константинополь, откуда его могли и не выпустить назад.
И того же двадцать первого марта на острове Лемнос комендант генерал Бруссо исполняя приказ командира оккупационного корпуса генерала Шарпи, под угрозой наведенного с миноносцев на казачий лагерь пушек потребовал, чтобы русские немедленно дали ответ, грузятся ли они на пароходы и убираются либо в Бразилию, либо в Советскую Россию, или же переходят на положение беженцев, то есть не военных, а чернорабочих. Офицеров отделили от казаков, и тех казаков, кто дрогнул, прикладами загоняли на пароходы.
Этот генерал Шарпи был участником Великой войны, помнил жертву Самсоновской армии и говорил, что любит русских. В средине марта он побывал в Галлиполи и сказал: "Я должен относиться к вам как к беженцам, но не могу не признаться - я видел перед собой армию".
Теперь, без Кутепова, русский лагерь осиротел. Не стало защитника и вождя. Его вспоминали как Александра Невского, уехавшего в Орду. Вернется ли?
И тут еще прошел слух, что с первого апреля прекращается выдача пайка и войскам будет предложено выехать в Бразилию или в Советскую Россию.
На карте стояла жизнь.
В эти тревожные дни притихли голоса сомневающихся и больше никто не жаловался ни на чью тяжелую руку. Сразу все как будто выстроилось, самые либеральные признали, что мир человеческий и Божий - это не плоское строение из одинаковых кирпичей, а многообразный сад, в котором должен быть садовник. И еще признали, что переносить на историческую жизнь моральные законы людского бытия - значит сеять произвол.
Миновал день, второй, третий - Кутепов не возвращался.
Пауль сидел на солнце возле палатки, играл в шахматы с Гридасовым. Рядом на корточках пристроился Артамонов. Гридасов выиграл две партии, похрустел пальцами и ушел. Артамонов занял его место.
Сыграли еще две партии. Пауль снова проиграл.
- Черт побери! - выругался он. - Не везет.
Он загадал, что если выиграет, Кутепов благополучно вернется в Галлиполи.
Слабо похлопывал брезент палатки. Ветер то забрасывал за угол обрывок сгнившей за зиму веревки, то сбрасывал обратно.
Артамонов стащил гимнастерку, подставил солнцу плечи, покрытые синеватыми пятнами и темно-красными язвами. Такая болячка прицепилась почти к каждому. Говорили, из-за селитры, которая в консервах.
- Ты знаешь, сказал Пауль. - Я достану разных семян, заведем полковой огород. Будет у нас и картошечка, и баклажан, и гарбузы.
- Тьфу! - ответил Артамонов. - В городе малые турченята уже играют в наши парады... В Бразилию надо ехать. Или в Сербию... Еще немного - я возненавижу себя. Надо же! Собрались и талдычат: Родина, долг, умрем!.. Огородники!
Паулю было неприятно это слушать.
- Ладно, - сказал он. - Вот приедет Кутепов...
- Положил я на твоего Кутепова, - продолжал Артамонов. - Хочешь, стишки про него сочинил - послушай.
И стал читать злые нескладные частушки:
Кутепова мы знаем по ухватке,
С говном он всех нас хочет съесть.
Среди командного состава
И гастрономы у нас есть!
- Глупо. Прекрати! - сказал Пауль. - Услышит кто - худо будет.
- А начхать, пусть доносят, - отмахнулся Артамонов и читал дальше:
Ах, штабики, все это штабики
всему виной. Погибло все,
что дорого нам. И не вернется
Никогда!
Послышался шорох гравия. Вернулся Гридасов. Артамонов замолчал, потом усмехнулся и с вызовом отбарабанил:
Витковского мы знаем по Каховке
Он очень модный генерал,
В боях командовал он ловко,
До Галлиполи доскакал!
Гридасов выпятил губу и издал какой-то мычащий звук.
- До Галлиполи доскакал! - повторил Артамонов с вызовом.
- Брось, - пренебрежительно к его вызову вымолвил ротный. - Не болтай, а то вляпаешься... И ты тоже хорош! - кивнул он Паулю. - Позволяешь в своем взводе... В такое время!
Гридасов объединил Пауля с Артамоновым, что было несправедливо.
- Я не одобряю этих стихов, - заявил Пауль.
- Тогда заложите меня контрразведке, пусть меня шлепнут, - сказал Артамонов. - Господа однополчане!
- Ты сам себя закладываешь, несчастный, - сказал Гридасов.
Артамонов встал и ударил себя кулаком в грудь. Его короткая, будто обкусанная культя дернулась. Темный серебряный крестик на гайтане качнулся.
- Мы сами потолкуем, капитан, - попросил Гридасова Пауль. - Больше не повторится. Обещаю.
- Ладно, - согласился Гридасов.
- Что ты обещаешь? - спросил Артамонов. - Кутепов всех вас с говном съест.
- Ладно, ладно! - прикрикнул ротный. - Пора и меру знать. Пауль, вызови-ка дежурных.
Сейчас Артамонова должны были арестовать, отправить на гауптвахту и потом судить.
Пауль обнял Гридасова и зашептал:
- Уйди, прошу тебя. Я сам.
Ротный оттолкнул его, повернулся и ушел.
- Ты дурак, Сережа? - спросил Артамонова Пауль. - Зачем? Тебе жизнь надоела?
Артамонов горько засмеялся.
* * *
Впрочем, Кутепов вернулся, и весть об этом облетела весь город. Ура, Кутеп-паша - единственный, кто мог спасти. Пристань была запружена русскими. они кричали, размахивали руками, поздравляли друг друга, как будто забыв о суровости своего вождя.
Александр Павлович речей не произносил, сказал встретившим только одну фразу:
- Будет дисциплина - будет и армия, будет армия - будет и Россия.
Его, тяжелого, как медведя, на руках отнесли мимо французской комендатуры в штаб и потом долго не расходились, будоража себя ожиданием чего-то возвышенного.
Но - чего?
* * *
Порыв прошел, наступили будни. Полки, дивизионы, училища - все словно сжимались перед надвигающейся из Константинополя угрозой. Предстоящая отмена пайков должна была привести к катастрофе. Французы продолжали настаивать на том, что русской армии больше не существует, а есть одни частные лица. Врангель хотел приехать в Галлиполи. Его снова не пустили. Тогда он направил послание: "Русские люди! К вам, потерявшим родину, обращаюсь я с горячим призывом объединиться для общего труда и борьбы за спасение России. В забвении всех разногласий - спасение нашей несчастной родины..."
Не первый раз раздавался призыв к объединению. Наверное, со времен удельных княжеств Киевской Руси звучал он в сердце военных. Докатилось его эхо и до турецких берегов, и русская душа не осталась к нему равнодушной. Большинство корпуса ждало команды выступать и штурмом брать перешеек у Булаира, как будто это был выход из "Крымской бутылки". Меньшинство подавало рапорты о переводе в беженцы или дезертировало.
Неопределенность тянулась до тех пор, пока генерал Шарпи не приказал сдать оружие.
Кутепов ответил: приходите и забирайте силой, по-другому не отдадим.
Шарпи распорядился сократить пайки.
Развязка приближалась.
Сколько они могли протянуть? Надо было либо начинать войну, либо покориться.
По городу потянулись колонны в белых рубахах, с примкнутыми штыками. В лагере начались смотры. Оркестр играл марши.
Французский комендант, полковник Томассен явился в штаб корпуса и прямо спросил:
- Будете атаковать Константинополь?
- Нет, - ответил Кутепов. - Пойдем походным порядком в Сербию.
"Мы не бессловесная масса, - следовало из его слов. - Рассеять нас не удастся".
Томассен доложил в оккупационный совет, что обстановка накаляется, надо прислать подкрепление. Полковник Томассен еще помнил недавнее письмо Кутепова по поводу вызова русскими французского лейтенанта: "В вопросах чести никакое подчинение и никакие угрозы не могут заставить нас забыть ни своего личного достоинства, ни, в особенности, традиций нашей армии, знамена которой находятся в нашей среде".
Шарпи понял опасения Томассена. Он знал, что если не ответить на этот вызов, потом разговаривать с Кутеповым будет еще труднее.
К Галлиполи подошла эскадра боевых кораблей - два броненосца, три крейсера, миноносцы, транспорты - встала на рейде на расстоянии выстрела от кутеповского штаба.