Рыбин Алексей Викторович. Черные яйца

   – Серж.
   – Куйбышев, – широко улыбаясь, сказал Ихтиандр. – Мне кажется, парни, мы с вами сработаемся.
   – Очень может быть, – осторожно заметил Серж. – А зампредседателя Совнаркома вам, случайно, не родственник?
   – Да что там – Совнарком? Какого хрена нам о Совнаркомах думать тут, да, парни? – весело вскричал Куйбышев. – Где тут у вас кормят?
   – А вы не знаете? – изумился Лео.
   – Все недосуг было, – гаркнул Ихтиандр. – Не до сук. Дела, ребята... Работы – море. Запустили тут у вас производство. Надо выгребать как-то. День и ночь в кабинете, покушать некогда... Ну, ничего. С такими орлами... – он хлопнул хайрастого Лео по плечу. Лео вздрогнул. – С такими орлами мы горы свернем. Ведите меня, юноши, ведите в харчевню вашу.
   А в делах плотских на этом заводе начальство толк понимает, думал Ихтиандр-Куйбышев, сидя после очень даже недурственной трапезы у себя в кабинете. Да, сущий заповедник зубров. А еще не верят, что в этой стране деньги под ногами валяются. Гибкое автоматизированное производство – это, конечно, чушь. Год-два пройдет – никто и не вспомнит. А вот основные цеха – это Клондайк.
   Если перепрофилировать по-грамотному. Цветмет – за бугор. Оттуда – комплектуюшие. Здесь – сборка. Грамотные ребята есть, эти за меня, точнее, за бабки от меня, – за них зубами держаться будут. Остальные – остальных в шею. Балласт. Зубров – в первую очередь. И крутиться – оч-чень быстро крутиться. Потому как лафа эта не вечная. Года три-четыре от силы есть, чтобы подняться, раскрутиться и свернуться. Грек так и рекомендовал. Года три-четыре, в неразберихе, которая уже начинается. А дальше – новое дело. Оно и правильно. Как там у Ивана Ефремова в «Туманности Андромеды»: покрутился по Великому Кольцу, жирком пооброс – пора на подводные рудники, кайлом с аквалангом за плечами махать, пузыри пускать. А оттуда – еще куда-нибудь.
   Любил Игорь Куйбышев советскую фантастику. Особый прикол в ней находил. И не в новой, не в Стругацких – хотя и в них тоже, – а в старой. В Ефремове том же, в Беляеве, который человека-амфибию воспел.

* * *

   У Спаса-на-Крови каяк, в котором плыли Маркиза и Лео, чуть не перевернули. Тот самый давнишний катер со здоровенным обломом и ляльками. Впрочем, обломов было теперь двое. Расплодиться, что ли, успели. Второй был как две капли воды похож на первого. Или это так показалось в темноте.
   В ярко освещенном кабаке напротив оглушающе ревела попса, далеко разносясь по округе. Одно время Лео каждую ночь проходил вон там, мимо решеток Михайловского сада: вечерами халтурил, возвращался к разводке мостов. Кабак этот слышен был еще с Марсова поля. Здесь, возле собора, он всегда воспринимался как что-то особенно непотребное. По крайней мере, Лео это так казалось. Хотя религиозным человеком Лео не был.
   А кабак был неистребим. В каком году он открылся? Лет пять уже. Или шесть. Место уж больно завлекательное. Все иностранцы, как только Спас увидят, кипятком начинают писать. А тут тебе и посидеть-оттянуться. С видом на историческую достопримечательность.
   Внизу, на воде, звуки музыки приобретали какое-то странное какафоническое звучание. Вверху мерцали золотом лики, устремленные на кабак.
   Над головами слышались голоса, звуки шагов. Хлопнула дверца машины...
   Катер появился будто из ниоткуда. Странно, что ни Лео, ни Маркиза его не услышали. Просто их вдруг оглушил рев мотора, а вслед за этим брезентовую посудину завалило набок. В нос ударило выхлопом. Лео инстинктивно навалился на другой борт, удерживая равновесие. Верткое суденышко плясало на взбаламученной воде.
   – Козлы!!! – Он с ненавистью посмотрел вслед удаляющемуся катеру.
   Сверху, с набережной, донеслись смешки.
   Маркиза не обратила на происшедшее ни малейшего внимания. Неотрывно глядя вверх, на лики, она вдруг зябко передернулась.
   – Все, – резко сказала она Лео, возвращаясь к действительности, – хорош херней маяться. Пошли на Неву. Заколебало тут говно месить!
   Избывая злость от пережитого, Лео яростно греб, глядя, как медленно уплывает похожий на игрушку собор. Маркиза сидела теперь нахохлившись, погруженная в свои думы.
   У Невы дул ветер. Небо на востоке уже светлело. Дыбились пролеты разведенных мостов. По реке волокла свое длинное тулово здоровенная баржа.
   – Ну что? – нарушил молчание Лео. – Тут?
   Маркиза огляделась.
   – Нет, давай лучше там... Хотя... Нет, здесь тоже хорошо.
   Каяк по имени «Каюк» медленно покачивался на волнах. Баржа уползла за Троицкий мост. Было удивительно тихо. Лишь вода поплескивала в днище.
   – Странно, – проговорила Маркиза. – А почему чаек нет?
   – Может, спят, – предположил Лео, доставая «баян».
   – Какое «спят». Их тут на рассвете всегда до дури.
   – Так еще не рассвет.

Глава четвертая
ОГНИ НЕБОЛЬШОГО ГОРОДА

   – Здесь у нас Зал оплодотворения.

О. Хаксли

   – Ты, тряпка, вымоченная в портвейне, заткнись!
   Голос Отрадного, тысячекратно усиленный и размноженный реверберацией, упал на темный зал дворца культуры, как падает платок, брошенный усталым хозяином на клетку с разверещавшимся попугаем. Голос Отрадного мгновенно заставил замолчать нескольких разбушевавшихся на балконе молодых людей. Голос Отрадного, высокий, пронзительный, известный всей стране голос, разнесся по закулисью, залетел в служебный буфет и отдался эхом в гардеробе.
   – Чего это он? – спросил Леков, ставя на стол бутылку пива. В буфете было почти пусто – за соседним столиком сидели две девушки лет девятнадцати, в углу стояли трое молодых людей комсомольско-кагэбэшного вида, покуривали, посматривали по сторонам.
   – Да как обычно, – лениво ответил Огурец. – Порядок наводит. Высокое искусство нужно с почтением воспринимать. Благоговеть надо перед божественными песнями.
   – А-а, – Леков понимающе кивнул. – Тогда ясно.
   – Со свиным... в калашный ряд... – донеслось со сцены.
   – Во дает. – Леков уважительно прикрыл глаза. – Сила! А петь он будет сегодня?
   – Подожди. Он же мастер. Сначала поговорит, объяснит, насколько он крут, а потом, конечно, споет. Его еще и не остановишь, он петь любит.
   – И как?
   – А ты что, не слышал?
   – Не-а. Леков взял со стола бутылку и налил себе пива.
   – Да брось ты дурака валять, – раздражился Кудрявцев. – Ты хочешь сказать, что Отрадного никогда не слышал?
   – Не-а, – снова сказал Леков, глотнув пива. Кудрявцев пожал плечами.
   – Пойдем тогда, послушаем.
   – Пойдем.
   За кулисами толпилось множество обычного сэйшенового люду – девочки, прилипшие глазами к черной фигуре, замершей на сцене у микрофонной стойки, мальчики с фотоаппаратами, несколько обязательных костюмно-комсомольских юношей, тетеньки-администраторы зала, боязливо посматривающие по сторонам, рабочие сцены, равнодушно-презрительно оглядывающие всю остальную публику.
   – Ну он начнет когда-нибудь? – раздраженно спросил Леков. Девочка, стоящая прямо перед ним, быстро обернулась. «Что за лох пробрался за кулисы, – говорили ее расширившиеся в гневном презрении серые глаза. – Что за гопник посмел покуситься на святое?»
   – Чего? – спросил Леков девчушку. Та, брезгливо зашипев, вернулась в исходное положение и снова принялась пожирать глазами черную фигуру на сцене.
   Фигура меж тем, покачивая рано обозначившимся животиком, продолжала источать ругательства, направленные в зал. Зал благоговейно молчал, внимая откровениям мэтра.
   – Слушай, – громко обратился Леков к Кудрявцеву. Заговорил он настолько внятно и громко, что черная фигура на сцене заметно дернулась, но головы в сторону кулис не повернула. Профессиональные навыки артиста сказывались. Зато нервная девчушка снова изменила позицию, повернувшись к сцене задом, к Лекову передом. – Слушай, – не обращая внимания на испепеляющий взгляд девушки, продолжил Леков, – это он, что ли, рок-оперу написал?
   – Ну да, – кивнул Роман Кудрявцев. – Я не пойму, Васька, ты издеваешься или серьезно говоришь?
   – Абсолютно серьезно, – ответил Леков.
   – Да брось ты... Помнишь песню «Молодость наша уходит»?
   – Нет. Я эту музыку не слушаю вообще-то.
   – Ладно. – Кудрявцев махнул рукой. – Смотри, он начинает.
   Девушка, стоящая между Лековым и сценой, зашипела, глаза ее сверкнули и потухли, лицо превратилось в каменную маску. Она еще раз яростно зыркнула на Лекова и снова повернулась к любимому, судя по всему, артисту.
   Артист выверенным, отрепетированным жестом взялся левой рукой за гриф гитары, болтающейся на уровне живота, занес над струнами правую и выдержал небольшую паузу. Зал, прежде находившийся в религиозном оцепенении, по мановению руки артиста просто умер.
   – Курить есть? – громко спросил Леков у Огурцова, и артист, приготовившийся уже обрушить на зал всю мощь своего таланта, снова нервно дернулся. Девчушка на этот раз не повернулась на ненавистный голос, а просто сгорбилась и втянула голову в плечи.
   – Тс-с-с, – просвистел Кудрявцев. Леков пожал плечами и уставился на сцену.
   Артист, так и не опустив руку на струны, вдруг затянул а капелла:
   – Аааа-а-а-а... Выше и выше взлетал его голос, и по мере того, как он переходил из октавы в октаву, лицо Лекова морщилось, приняв в конце концов совсем уже нечеловеческое выражение.
   – Ну я пошел, – сказал он громко, когда артист на сцене перестал голосить и взял первый аккорд на гитаре.
   – Подожди, сейчас он...
   – Я уже все понял, – прервал Леков Кудрявцева. – Вы остаетесь?
   – Да. Я хочу послушать, – сказал Роман. Огурцов же, потоптавшись на месте и посмотрев на Кудрявцева чудесным образом снизу вверх, хотя были они с Романом одного роста, кивнул и поддакнул:
   – Да. Я тоже послушаю...
   – О’кей. Я в буфете. Денег только дайте.

* * *

   Артист вошел в буфет, сопровождаемый роем поклонников, – все они были на голову ниже статного певца, одетого в черное и поблескивающего золотой оправой очков. Леков, пивший уже седьмую бутылку пива, заметил в толпе поклонников девчушку, давеча торчащую на сцене. За спиной артиста маячила длинная фигура Кудрявцева, который что-то говорил герою дня, хлопал его по плечу, герой слушал, кивал головой и улыбался.
   Кудрявцев указал на столик, за которым сидел Леков, и артист, снова кивнув, лениво повел рукой, отметая от себя рой поклонников и поклонниц, и вальяжно двинулся в указанном направлении.
   – Познакомьтесь, – весело сказал Кудрявцев, оказавшись у столика Лекова одновременно с артистом. – Это наш знаменитый питерский музыкант, звезда панк-рока Василий Леков.
   – А где Огурец? – спросил Леков, мельком взглянув на артиста.
   – Он уехал. Какие-то дела у него. Бабы, наверное, – ответил Кудрявцев.
   Артист свысока посмотрел на звезду панк-рока и осторожно кивнул. Глаза артиста за тонкими стеклами очков странно забегали. Леков снова взглянул на топчущегося на месте Отрадного и тоже кивнул.
   Несколько секунд артист и звезда панк-рока молча созерцали друг друга, причем глаза Отрадного продолжали бегать по сторонам.
   – Ну что же, – разрядил паузу Кудрявцев. – Сережа! – Он посмотрел на артиста, и тот с видимым облегчением отвернулся от Лекова. – Может быть, пивка? Составим компанию молодому поколению?
   Леков хмыкнул. Не такое уж он «молодое поколение». Разве что относительно москонцертовских заслуг Отрадного он может считаться молодым и недооцененным. Вернее, совсем не оцененным худсоветами, цензорами и музыкальными критиками солидных московских изданий.
   – Да, пожалуй, – согласился артист.
   – Я сейчас принесу, – быстро сказал Кудрявцев и направился к буфетной стойке.
   Артист вежливо кашлянул. Из дальнего угла буфетного зала на него с восхищением взирала примелькавшаяся уже фанатка – та самая, со сцены.
   – Вы, простите, Василий...
   – Да-да? – быстро откликнулся Леков.
   – Вы тоже музыкант, насколько я понял?
   – Да, – скромно ответил Леков, – тоже. Да.
   – А где вы учились?
   – А вы? Леков в упор посмотрел на артиста.
   – Я? Я окончил консерваторию. Сейчас преподаю.
   – Что?
   – Что преподаю? Вокал...
   – А-а. Ясно. – Леков взял бутылку и налил себе пива. – А я дома учился.
   Он залпом выпил целый стакан, громко рыгнул, отчего артист Отрадный вздрогнул, со стуком поставил стакан на место и уперся взглядом в собеседника.
   – Дома, – сказал артист, переходя в наступление. – Дома – это несерьезно. Знаете, отчего в нашей стране так плохо с рок-музыкой?
   – Плохо? Да, вот, интересно, отчего же у нас все так плохо? – Леков поставил локти на стол и уперся подбородком в ладони. – Отчего у нас ничего нет? Ума не приложу...
   Отрадный поморщился, но продолжил:
   – Понимаете, вот вы, например...
   – Ну-ну, – подбодрил артиста Леков.
   – Вот вы, – снова поморщившись продолжил Отрадный. – Вы говорите – «дома»... А это, вы уж меня извините, несерьезно.
   – Да?
   – Конечно. Музыке нужно учиться, это требует полной отдачи, это годы упорного труда... И не каждый способен понять, что такое вообще музыка.
   – Это точно, – кивнул Леков. – Не каждый. И это, между прочим, очень странно.
   – Почему же странно? Ничего странного. У нас все кому ни лень лезут сейчас на эстраду. А профессионалов практически нет. Особенно в рок-музыке. Никто толком и не знает, как рок-музыку играть нужно. И петь. Какие вокальные школы...
   – Интересно. И как же ее нужно играть?
   – Ну что, познакомились? – Кудрявцев навис над столом, держа в руках две увесистые грозди пивных бутылок. – Давайте-ка выпьем за сегодняшнее выступление. Отличный концерт, Сережа, был сегодня, отличный.
   – Да ну, что ты... Зал такой...
   – Какой? – спросил Леков.
   – Гопники одни, – ответил Отрадный. – Ни черта не понимают. Половина вообще – пьянь. Сидят, портвейн хлещут... Я видел со сцены. Бисер перед свиньями...
   – Ну да. А кто еще на рок-концерты ходит? Папики ведь не пойдут.
   Две последние фразы Леков произнес с иронией, которой, впрочем, артист не заметил. Слишком увлечен он был идеей, видимо, мучавшей его давно и тяжело.
   – Не пойдут. Конечно. А почему? Почему так называемые папики не ходят на рок-концерты? Потому что «папики» – это нормальные люди, которые хотят слушать нормальную музыку. А музыке учиться нужно. Просто так ничего не дается. Вся эта самодеятельность – все эти ваши группы... Рок-клуб... Это же все детский сад. Никто ни играть не умеет, ни петь... Я столько лет уже слушаю рок-музыку, я ее знаю, я в ней разбираюсь, я могу петь все что угодно. Но сколько я учился этому? А? Сколько лет?
   – Сколько? – спросил Леков.
   – О, да какая разница! Много лет. Музыкальная школа, училище, консерватория... Это годы, это десятилетия труда, бешеного труда... А эти... ваши... Ну, не знаю, не знаю... Несерьезно это все. И, больше того, больше того – вредно.
   – Чего это – вредно?
   – Вся эта самодеятельность, которая называет себя «рок-музыкантами», вся эта шобла алкашей и наркоманов – это вредно. Непрофессонализм – это мало сказано... Беспомощность эта, с которой все они, самодеятельные рокеры, пытаются что-то играть, вот эта беспомощность, это чудовищное звучание – вот что отбивает охоту у нормальных людей ходить на рок-концерты. И вообще слушать рок-музыку. Они дискредитируют жанр, дискредитируют все направление... Вот я пытаюсь отстоять, пытаюсь много лет объяснить людям, что рок-музыка...
   – Что – «рок-музыка»? – спросил Леков.
   – Что рок-музыка – это искусство, это великое искусство... Я о рок-музыке знаю все. Я ее изучаю много лет. Я весь «Битлз» пою...
   – Может, тогда треснем? – Леков поднял стакан. – За искусство-то?
   Артист посмотрел на своего молодого собеседника каким-то очень странным взглядом, перевел его на Кудрявцева и взял стакан с пивом.
   – За искусство можно, – сказал он неуверенно.
   – Ну, чтобы все искусства процветали, – улыбнулся Леков и стукнул своим стаканом о стакан артиста.
   – Да... Чтобы процветали, – промямлил тот и вдруг быстро, в один глоток, опрокинул в себя двести пятьдесят граммов «Жигулевского».
   – Ну вот, – заметил Леков, – это другое дело. Продолжим? Роман, – он посмотрел на Кудрявцева, – а что дальше-то будем делать?
   – Поехали ко мне, – предложил Кудрявцев. – Сережа!
   – Да? – встрепенулся артист.
   – Ты свободен сегодня вечером?
   – В общем-то... – Отрадный с тоской посмотрел на пивные бутылки, которые выглядели как-то очень сытно, очень по-доброму поблескивали своими зелеными, запотевшими боками. – В общем-то... – не мог решиться Отрадный.
   – Да в чем дело-то, е-мое?!
   Леков налил себе еще пива.
   – Нужно же нам как-то закрепить дружбу Ленинграда и Москвы. А то – рок-клуб – говно, самодеятельность – говно... Так не пойдет. В мире очень много есть хороших вещей. В том числе, и в самодеятельности. Поехали, Сережа. Выпьем, поговорим... А баб возьмем?
   – Баб? – Кудрявцев тяжело вздохнул. – А каких?
   – Да вон, куча целая, – Леков махнул рукой в сторону буфетной стойки. Там маячила небольшая очередь из малолетних поклонниц Отрадного, перекочеваших сюда из-за кулис вслед за любимым артистом.
   – Не люблю я московских девушек, – скучным голосом сказал Кудрявцев. – То ли дело, ваши, питерские... Интеллигентные, хоть и бедные. И одеты плохо. Но зато обязательно посуду помоют после вечеринки, ночью спать не мешают... И, главное, никогда ничего не сопрут. А наши – их только в квартиру запусти. Сколько случаев было. То икону снимут со стены... Из кухни у меня – штук пять уже ушло. Вместе с московскими девушками. То кольцо уведут... На худой конец – шампунь из ванной стащат. И вообще – засрут все, загадят квартиру, а потом еще выебываться начинают. Кофе им, понимаешь ли, в постель, еще чего-нибудь. Ты за кофе пошел на кухню, а она – шасть – к тебе в письменный стол... Такие суки. А питерские – они другие. Кудрявцев зажмурился и потянулся, выбросив длинные руки высоко вверх. – Питерские – они бедные, но гордые. И трахаются совсем по-другому. Нашито ленивые... Манерные. А ваши...
   Он скосил глаза на Лекова. Леков важно кивнул.
   – Да, трахаются ваши – как в последний раз, – мечтательно молвил Кудрявцев.
   – Серьезно? – заинтересованно спросил артист. – С чего бы это? А? Я не замечал...
   – А были у тебя питерские?
   – Питерские?.. – Артист пожевал губами. – Не помню... Наверное, были... Хотя, – спохватился он, – хотя я, вообще-то, по сексу, знаете ли... Я такой образ жизни веду... Строгий. Работа, занятия... Преподавательская деятельность...
   – Ну студенток-то пердолишь, Серега? – весело блеснул глазами Леков.
   – А то! – Отрадный мечтательно посмотрел в потолок, потом спохватился и быстро закончил: – Да что вы, в самом деле...
   – Короче говоря, едем ко мне? – Кудрявцев хлопнул ладонью по столу. – Да или нет?
   – Едем. Леков встал и, повернувшись к буфету, махнул рукой:
   – Эй, девушка! Девчушка, та самая, которая на сцене толкалась перед Лековым и выражала свое неудовольствие его поведением, встрепенулась. С лица ее исчезло сонное выражение, с которым она взирала на Отрадного, его сменила маска, выражающая крайнее раздражение и досаду. Леков, очевидно, вывел ее из транса.
   – А? – растерянно спросила она.
   – Вот тебе и «а»! – громко крикнул Леков, не обращая внимания на то, что взоры всех, присутствующих в буфетном зале, включая комсомольцев-комитетчиков, в один миг уперлись в его покачивающуюся фигуру. – Иди сюда, говорю.
   – Это вы мне? Девчушка, кажется, не понимала, чего от нее хочет странный юноша, по виду – совершенный гопник, но при этом почему-то оказавшийся за одним столиком с живым богом. И не просто оказавшийся, а ведущий с ним оживленную беседу. Как равный с равным.
   – Тебе, тебе. Иди сюда.
   Комсомольцы, растворившиеся было в затененных углах буфета, встрепенулись и приняли охотничьи стойки.
   Девчушку передернуло – вероятно, от волнения, она быстро посмотрела по сторонам – товарки, стоящие в очереди за пивом и тихонько щебетавшие о чем-то своем, девичьем и потаенном, как по команде замолчали и пялились на бедную избранницу во все глаза.
   – Ну, слушай, давай шевелись! – крикнул Леков. – У нас времени нет.
   Кудрявцев усмехнулся и посмотрел на артиста. Тот с отсутствующим видом пил пиво маленькими глоточками, сосредоточенно, с серьезным лицом, словно по предписанию врача употреблял целебную микстуру.
   Поклонница Отрадного, снова впав в транс, медленно двинулась к столику, за которым сидел ее кумир, опустивший в стакан известный всей стране длинный нос со съехавшими на самый его кончик не менее известными, являющимися неотъемлемой частью имиджа артиста, затемненными очками.
   – Тебя как зовут-то? – спросил Леков, когда девчушка остановилась у их столика, глядя прямо перед собой и всеми силами стараясь сделать так, чтобы взгляд ее не упал на артиста, который, впрочем, кажется, не обращал на нее ни малейшего внимания. Несколько комсомольцев в черных пиджаках, взяв пиво без очереди, устроились за соседним столиком и навострили уши.
   – Наташа, – гордо ответила девчушка.
   – Лет сколько? – с интонацией опытного следователя спросил Леков. На лбах некоторых из компании сидящих за соседним столиком комсомольцев выступил пот.
   – Двадцать.
   – Сколько-о?!
   – Ну, двадцать.
   – Ага. Ты хорошо сохранилась, маленькая. Поехали тогда.
   – Куда?
   – А в гости. Поедешь?
   – Куда?
   – В хорошее место. Не бойся, Наталья. Не обидим. – Леков хмыкнул. – И Сергей едет.
   Отрадный еще глубже погрузил свой нос в стакан.
   – Да? Я не знаю... А где это?
   – В центре, – сказал Кудрявцев. – Поехали, господа. Решили так решили. Я тоже выпить хочу. А за рулем, знаете ли...

* * *

   – Ты же всегда пьяный ездил, – сказал Леков, когда «Волга» Кудрявцева выехала на Кутузовский проспект. Он сидел рядом с Романом, на заднем сиденье съежилась девочка Наташка, а возле нее замер Отрадный, молча пялившийся в зеркало над водительским сиденьем.
   – Ездил. На других машинах, – усмехнулся Кудрявцев. – Я ведь всю жизнь на отечественных марках езжу. Это у меня от папы. Если машину довести до ума, то вполне можно по городу рассекать. И меньше шансов, что угонят. Или разденут... Я же кадиллак привез из Штатов – две недели простоял. Все.
   – Угнали? – осипшим голосом спросил Отрадный.
   – Ну да. Теперь где-нибудь в Грузии мой кадди живет. Или в Эмиратах. Так что, думаю – ну его в задницу, хорошие машины. Гаража у меня нет, охраны нет... А «Волгу» мне тоже папа посоветовал взять. Если над ней поработать – ничего, ездить можно. Одна только проблема.
   – Что такое? – спросил Отрадный. Ему явно было не по себе.
   – Да, понимаешь, Сережа, номенклатурная машина.
   – В каком смысле? – спросил Отрадный, а Леков понимающе кивнул и хмыкнул.
   – Точно, – сказал он. – Это ты верно подметил. Официоз, мать его.
   – Да, Вася, официоз. Замучил меня этот официоз.
   – Чем же? – снова включился Отрадный.
   – Я же с детства за рулем, – с удовольствием, которое звучало в его голосе всегда, стоило только ему выйти на автомобильную тему, ответил Кудрявцев. – Я машины очень люблю. Я их понимаю. И я всегда с машиной общаюсь, как с живым существом.
   – Ну это уж, пожалуй, слишком, – бросил Леков.
   – Нет, ничего подобного. Ты, вот, с гитарой... И ты, Сережа – вы, музыканты, вы с инструментом ведь тоже общаетесь, как с другом? Да?
   – Ну, это другое, – начал было Отрадный, а Леков криво усмехнулся и промолчал.
   – Да нет, я думаю, то же самое. Кому что. У вас – гитары, у меня – машины. С ними общаться нужно, любить их. Тогда и они не подведут. Я, знаете, парни, на каких развалюхах иногда ездил? И денег не было ни хрена. Так вот, едешь на гробике таком, все трясется, зараза...
   Девушка Наташа на заднем сиденье вздрогнула и съежилась еще больше. Кудрявцев заметил ее реакцию на мат, усмехнулся и продолжил:
   – Ну да. Сволочь такая, трясется все, громыхает, чувствую, сейчас встану. Я ей и говорю – милая! Потерпи, пожалуйста, чуть-чуть еще, потерпи, доедем, я тебя подлечу, я тебя поправлю, помою, почищу, мастера хорошего позову, доктора твоего... Он тебя на колеса поставит... Иной раз даже скажешь – «на ноги». Так-то вот.
   – И что же? – спросил Отрадный.
   – Доезжал до места. Всегда. Доедешь, встанешь – и все. Кранты. Уже машинка не заведется, пока обещание свое не выполнишь. Пока мастеру не покажешь, пока не подлечишь, не помоешь... А вы говорите...
   – Рома, а что ты там про «Волгу»-то начал? – спросил Леков.
   – Ах, ну да. В общем, действительно, всю жизнь я пьяный ездил. Ну, не то чтобы слишком, а так, ну, ты знаешь, Василий... Я же за обедом всегда рюмку-другую выпиваю. И ничего. Привык. Без проблем. А с «Волгой» – такая история... Я же говорю – номенклатурная машина. Не везет она пьяного. Не хочет. Отторгает. Садишься за руль – не принимает тебя машина. Не верит тебе. Такое в ней поле... Мощное.
   – Да уж, – важно кивнул Леков. – Понимаю.
   – Советское поле, – заметил Отрадный. – Совковое.
   – Нет. – Леков повернулся к артисту и невзначай рыгнул в сторону девушки Наташи, отчего та еще сильнее уменьшилась в размерах и почти потерялась рядом с огромным гитарным кейсом Отрадного. – Нет, – сказал Леков, – не совковое в ней поле. – Он глубоко втянул воздух, демонстративно поводя носом, словно обнюхивая салон машины. – Не совковое, нет. Но – имперское. Уважаю.
   После этого Леков отвернулся от артиста и замолчал.
   – Василий у нас уважает империю, – сказал Кудрявцев после паузы. – Я знаю... Да, Вася?
   – Да, – спокойно ответил Леков совершенно трезвым голосом. – Уважаю.