Страница:
* * *
Водку Кудрявцев купил в магазине, который находился совсем рядом с его домом. В том же магазине Лекова, увязавшегося за Романом, стошнило – не очень сильно, но все же. Несколько покупателей, толпившихся возле прилавка, начали было поговаривать о том, что не худо бы вызвать милицию. Этого же мнения придерживалась и продавщица, но Кудрявцев быстренько вывел ослабевшего товарища на улицу, сунул в машину, прыгнул за руль, и «Волга» в мгновение ока растворилась в темноте арки двора.В лифте Лекову снова стало плохо, он побледнел, на лбу его выступил пот, но до тошноты дело не дошло – питерский гость громко рыгнул, обдав окружающих густым пивным духом и в очередной раз заставив девушку Наташу скукожиться. Отрадный же, по своему обыкновению делал вид, что все происходящее вокруг его совершенно не касается, а Кудрявцев пристально посмотрел на своего товарища и спросил:
– Нехорошо тебе, Василий?
– Нехорошо матом ругаться при детях. А мне дурно, – просто ответил Леков. – Но это сейчас пройдет. Вы не бойтесь. – Он посмотрел на девушку Наташу.
– А я и не боюсь, – ответила та, глядя на Лекова снизу вверх.
– И правильно, – согласился Кудрявцев. – Вася – он хороший.
– Да я вижу, – кивнула Наташа. – Вижу.
– Вот только не надо иронизировать, – строго заметил Леков, утирая пот со лба. – Не надо, девушка. Вы такая красивая, а такие глупости начинаете говорить. Мы ведь с вами совсем не знакомы. Как же можно-с вот так незнакомого человека смешивать прилюдно с говном-с? А? Хорошо ли это?
– Приехали? – с надеждой спросил Отрадный, когда лифт остановился и двери его со скрипом разъехались в стороны.
– Да. – Кудрявцев сделал рукой приглашающий жест. – Прошу на выход. С вещами.
* * *
В квартире Романа Отрадный наконец расслабился. Он явно почувствовал себя в своей тарелке – даже облик его очень хорошо сочетался со шкафчиками карельской березы, с мягким старинным кожаным диваном, на резную деревянную спинку которого Отрадный небрежно закинул руку, с тяжелыми бархатными портьерами, закрывающими окна, с иконами и картинами на стенах.Отрадный, пожалуй, единственный из всей компании выглядел в апартаментах Кудрявцева на своем месте – даже хозяин в своих потертых джинсах и кожаном пиджачке казался гостем в собственном доме, не говоря уже о покачивающемся Лекове и окончательно потерявшейся девушке Наташе, которая, войдя в квартиру, юркнула в массивное кресло и затихла, снова сосредоточив все свое внимание на Отрадном.
Артист сидел, закинув ногу на ногу, и курил дорогую длинную сигарету. Поблескивал очками, поглядывал по сторонам.
– Хорошо у тебя, Рома, – наконец молвил артист. – Я, знаешь, редко в гости хожу... Все работаю, работаю... А у тебя – просто прелесть что за дом. Можно посидеть по-человечески...
– Сейчас, сейчас, все будет по-человечески, – пробормотал Леков, срывая винтовые пробки с водочных бутылок.
Когда Кудрявцев, гремевший на кухне тарелками и хлопавший дверцей холодильника, появился в комнате с подносом, на котором лежала закуска – копченая колбаса, буженина, хлеб, зелень, тонко нарезанный ароматный сыр, Леков уже выпил свои первые двести граммов.
– Не гони, Василий, – строго сказал Роман. – А то вырубишься раньше времени.
– А что, позволь спросить, это за время такое, до которого мне нельзя вырубаться?
Лекову, очевидно, стало лучше. Пот на лбу высох, лицо порозовело, в глазах заиграли злые, веселые искорки.
– Я хотел тебя попросить спеть последние твои песни. Из нового альбома. И Сережа бы послушал. Хочешь, Сережа?
Кудрявцев посмотрел на артиста. Тот пожал широкими плечами и как-то странно сморщил лицо. При желании, конечно, выражение, которое приобрела физиономия Отрадного, можно было назвать заинтересованностью, но с тем же успехом к нему подходило и определение «отвращение». Он провел ладонью по длинным, густым, ухоженным волосам, зачесывая их со лба на затылок, и промычал что-то неопределенное.
– Ну да, Сережа у нас только свои песни любит слушать, – ехидно заметил Кудрявцев.
– Ну, отчего же, – прикрыл глаза артист. – «Битлз» я слушаю с удовольствием... Вы как, – нарочито-официально обратился он к Лекову, – насчет «Битлз»?
– Нормально, – ответил Леков, странно глядя на статного артиста. – Нормально насчет «Битлз».
– «Нормально», – вздохнул Отрадный. – Эх, молодость, молодость... Они гениальные композиторы.
Сказав это, артист снова прикрыл глаза и погрузился в самосозерцание.
– Глубоко, – констатировал Леков. – Глубоко. Гениальные, значит. Ну, ладно. Раз в консерватории так считают, я, что же, я ничего...
Артист не реагировал.
– Ладно, Рома, давай еще по двести и споем.
– Не много будет тебе?
– Ты чего, Рома? Я свою дозу знаю. Гитарку вашу можно взять, Сергей... по отчеству, извините, не помню?.. А?
– Не надо, не надо, – Кудрявцев быстро погасил пожар, заметавшийся в мгновенно открывшихся глазах Отрадного, пожар, который, кажется, вот-вот готов был расплавить дорогую золоченую оправу его очков. – Не надо. У меня есть гитара.
Он метнулся в кухню и через секунду вручил Лекову двенадцатиструнный инструмент.
– Специально купил, – сказал Роман. – Как, ничего?
– Говно, – коротко ответил Леков. Отрадный усмехнулся. – Говно, – повторил Леков. – У нас хороших гитар на заводах не делают. Не умеют.
– Ну, ладно, – пожал плечами Роман. – Как-нибудь с тобой походим по Москве. Поможешь выбрать...
– Если только по комиссионкам, – сказал Леков. – Ладно, сыграем пока и на этой...
С дивана, на котором восседал артист, донеслось какое-то сдавленное шипение.
– Последняя песня, – объявил Леков и быстро налил себе полстакана водки. – Называется «Время богов».
– Можно водки выпить? – глухо спросил Отрадный.
– Конечно, – Кудрявцев быстро поднес артисту требуемое. – И огурчик возьми, Сережа, огурчик.
– Спасибо. Отрадный залпом выпил водку. Леков, наблюдавший за ним с гитарой в руках, одобрительно кивнул.
– Ну, понеслась, – сказал он, когда артист прожевал и проглотил крохотный крепенький соленый огурчик.
* * *
Отрадный потянулся за сигаретой, его качнуло, и он вляпался растопыренной ладонью в блюдце с крупно нарезанными помидорами. Очень серьезно рассмотрев свои вымазанные в розовой помидорной кашице пальцы, артист, не найдя салфетки, потащил из кармана брюк носовой платок, попутно заляпав и черную рубашку, и собственно брюки, умудрился окропить скатерть и накапать на пол.– У тебя гитара...
Язык артиста заплетался, лицо раскраснелось и покрылось капельками пота. Кудрявцев наблюдал за именитым гостем с удивлением. Прежде он не видел Отрадного в подобном состоянии.
Артист, конечно, выпивал. Но никогда – по крайней мере последние несколько лет – никогда и никто не видел его пьяным. Может быть, только родные и близкие, дома, ночью... В общественных же местах артист старался (и у него это получалось) выглядеть образцом трезвости. Живым символом здорового образа жизни. Раньше, в молодости, конечно, всякое бывало. Но за те несколько лет, которые сделали артиста популярным, и не просто популярным, но по-настоящему знаменитым, едва ли не символом поколения, которое он перерос давным-давно, – за эти годы артист успел так мощно «засветиться», дать такое количество журнальных, газетных, а главное, телеинтервью, такое количество концертов, выпустить столько пластинок, что иначе как трезвенника и борца за нравственность и чистоту искусства его уже никто и не воспринимал.
Он пел романсы на стихи русских поэтов, записывал народные песни, арии из итальянских опер, сам писал (и очень много). Концерты артиста длились иной раз часа по три. Он добился того, что в консерватории ему разрешили вести, правда, факультативно, уроки рок-вокала. Он считался первым и главным советским рокером, его, несмотря на сравнительную молодость, называли «дедушкой русского рока». Он застолбил этот участок и надеялся разрабатывать его до конца дней своих. При этом он не являлся циничным хапугой, а во всех своих убеждениях был искренен. Но то, что он услышал сейчас – от пьяного, грязноватого и грубого ленинградского парня, совершенно неизвестного самоучки с немытыми руками и обломанными ногтями, матерщинника и бездельника, – повергло артиста в глубочайшее смущение.
Он старался не терять лицо и не впадать в видимый посторонним восторг, однако он все-таки был профессиональным музыкантом. И он был потрясен.
– Слушай, это... Вася, – вспомнил артист имя гениального самородка. – Вася... У тебя гитара... Как-то странно строит... Точнее, не строит...
Отрадный икнул и задел рукой бокал с водкой. Бокал упал и замочил брюки артиста.
– Я на тон опускаю, – сказал Леков, шаря рукой за воротом свитера девушки Наташи, которая после прослушивания пяти песен в исполнении пьяного хулигана впала в совершенно зомбическое состояние, так что, когда Леков, отложив гитару, поманил ее пальцем, она подошла и молча устроилась на его коленях. – На тон опускаю, – повторил Леков, найдя наконец пальцами соски девушки Наташи. Она, впрочем, даже не дрогнула. – Струны легче... – Он крутанул правый сосок. Девушка Наташа тихонько завыла. – Струны легче прижимать.
– Ну...
Отрадный решил качнуться на стуле и едва не завалился на спину – Кудрявцев придержал начавшего падать назад артиста за плечи и вернул в исходное положение.
– Ну, по-моему, не совсем на тон... У меня абсолютный слух.
– А кто его знает, – рассеянно сказал Леков, начиная шарить второй рукой между ног девушки Наташи. – Может, и не на тон. У меня – не абсолютный. Может, промахнулся... Какая разница?
– Не скажи... Не скажи... Василий, тебе бы поучиться... Цены бы тебе не было. Ты отличный музыкант... Вернее, можешь стать отличным... У тебя школы нет. Школы не хватает...
– Да брось ты, – сказал Кудрявцев, снова придержав за спинку стул Отрадного, когда артист сделал еще одну попытку качнуться. – Брось. Всего ему хватает. Самобытное такое исполнение... Это же чистая энергия...
Леков поморщился. Девушка Наташа взвизгнула – пальцы Лекова расстегнули молнию на ее джинсах и теперь блуждали по резинке трусиков.
– Ненавижу это слово, – сказал Леков, быстро укусив девушку Наташу за ухо. – Энергия... Бред собачий. Никакой нет энергии... – Из уха девушки Наташи потекла кровь. – Бред, говорю, – повторил Леков, укусив девушку Наташу за другое ухо, которое она с удовольствием ему подставила.
Девушка Наташа закатила глаза. Отрадный, не услышав высказанных замечаний, продолжал:
– Школа... Это – главное. Это – выход на мировой уровень. Скоро все изменится.
– Уже меняется, – убежденно сказал Кудрявцев. – Горбачев пришел – теперь все будет круто меняться. Мне сказали люди, ну, ты, Сережа, в курсе...
– Да, да, – важно кивнул Отрадный.
– Ну вот, мне сказали, что Горбачев еще себя так покажет – мало не будет. Никому мало не будет. Все перевернет. Там, в ЦК, готовятся уже. Интриги плетут. Он не так прост, как кажется, Горбачев. Ему палец в рот не клади.
– Да ты что, Рома?!
Леков выдернул руку из джинсов обливающейся кровью девушки Наташи, поковырял пальцем в носу и снова запустил ладонь в расстегнутую ширинку своей пассии.
– Какая разница – Горбачев, не Горбачев?
– Ну, Василий, твои политические пристрастия нам известны.
– Не известны они вам!
Девушка Наташа начала медленно сползать с колен Лекова, когда его пальцы вонзились туда, где находилось самое святое, самое заветное. Девушка Наташа была девственницей.
– Да ладно, ладно...
Кудрявцев, наблюдая за манипуляциями Лекова, криво усмехнулся.
– Ты ведь на империи тащишься...
– Да? – встрепенулся Отрадный. – В самом деле? Леков встал, при этом девушка Наташа рухнула на пол и осталась лежать под столом, судорожно подергивая ногами и жалобно скуля.
– Пошли гулять, – сказал Леков. – А, товарищи мои? Пойдемте на улицу! Такая ночь клевая. – Он посмотрел на пустые водочные бутылки. – Все равно еще бежать. Пробздимся вместе... Я люблю Москву ночью. Особенно летом. Красота...
– А мне очень нравится Петербург, – начал Отрадный. Язык его заплетался, глаза за стеклами очков смотрели в разные стороны. – Вы, питерцы, вы не цените того, что имеете. Москва... Москва – это с-с-су-у-масшед-ший дом, – с видимым усилием закончил он фразу.
– Да ладно тебе, Сережа, – махнул рукой Леков и наклонился к копошащемуся под столом телу. – Слышь, девушка! Подъем! На прогулку!
Девушка Наташа вылезла из-под стола, провела обеими руками по длинным густым волосам и, краснея, оглядываясь на Кудрявцева и Отрадного, послушно побрела в прихожую.
– Как ты ее, однако... – Кудрявцев плотоядно улыбнулся. – Как ты ее окрутил. Без единого слова. Гипнотизер ты, Василий. Экстрасенс.
– Да перестань, Рома. Чего ты, в самом деле? Девчонка – что с нее возьмешь?..
Отрадный встал со стула, его качнуло вперед, и, если бы Кудрявцев в очередной раз не придержал его – на этот раз, за талию, – он рухнул бы прямо на стол.
– Слушай, Сережа, может быть, тебе отдохнуть? – спросил артиста Кудрявцев.
– Не-е! – Отрадный поводил перед носом Кудрявцева длинным пальцем. – Не-е... Я пойду гулять. Мне нужно поговорить с Васей. Я хочу его учить.
– Пошли, пошли. – Леков шагнул к прихожей. – Пошли, Рома. Меня сейчас учить будут. Пошли. Учиться... – как это?.. – никогда не поздно. И никогда не рано. Пошли.
* * *
– Смотрите, какие дома! Какая мощь! – говорил Леков, идя по ночному Кутузовскому проспекту. – А ты говоришь – «Горбачев»! – Он остановился и взял Кудрявцева за рукав. – Вот это – настоящее. Ужасное, отвратительное. Но – настоящее. Я все это ненавижу и, одновременно, люблю. Восхищаюсь! Вот она, советская музыка! Русская музыка!Леков покрутил по сторонам головой и широкими шагами двинулся дальше по проспекту.
– Кстати, – вмешался Отрадный, слегка протрезвевший от погожего, свежего ветерка, гуляющего по июльской Москве. – Кстати, вот о чем я хотел поговорить...
– Ну? – очень невежливо бросил Леков. В отличие от артиста, Леков не то чтобы опьянел еще больше, но странно напрягся, озлобился и тащил девушку Наташу, вцепившуюся в его локоть, не обращая внимания на то, что она семенит за ним, спотыкаясь и едва ли не падая.
– В твоих песнях, Вася, совсем нет русских интонаций...
– А какие есть?
– Да я не понял, честно говоря... Очень эклектичная музыка... Вот я поэтому и говорю, что тебе нужно заняться теорией... Русская песня – это же такой кладезь... Тебе нужно изучать историю музыки, чем больше будет багаж...
– Не нужен мне никакой багаж, – отрезал Леков.
– Нет, ты не прав... Ты сможешь использовать приемы, которые уже давным-давно открыты... Это не значит – копировать... Просто ты изобретаешь велосипед... Ты очень способный парень...
Леков мерзко захихикал.
– Нашел себе парня... Какой я тебе парень? Леков снова остановился, причем девушку Наташу занесло вперед, и, если бы ответственный Кудрявцев не подхватил ее под руки, она бы наверняка упала на асфальт и, вполне вероятно, серьезно пострадала.
– Что ты мне вешаешь про этот вонючий русский дух? Все уже пропахло портяночной вонью... И это... – Леков схватил артиста за ворот, – это только начало. И ты, ты, композитор, ты, лауреат премии Ленинского комсомола, ты эту заразу тащишь на сцену. Ты ее разносишь по стране!
– Что такое? – возмутился Отрадный. Он был на голову выше Лекова и тяжелее килограммов, как минимум, на двадцать, поэтому легко отпихнул обнаглевшего самодеятельного музыканта. Леков отлетел в сторону, но Кудрявцев с проворством хорошего футбольного вратаря, фиксируя правой рукой девушку Наташу, левой поймал своего товарища и удержал в вертикальном положении.
– Все эти ваши «Песняры», все эти «Ариэли»... Все это... – Леков сморщился и плюнул на асфальт. – Это не русская музыка. Это развесистый, разлюли-малинистый блатняк. И ты, артист, ты свои заунывные рулады валишь со сцены, называешь это «корнями», как и все вы... Ты, мать твою, дедушка русского рока... Какой там рок? Рок – это свобода, это, как ты говоришь, искусство. А знаешь ты, композитор, главное правило любого искусства? А?
Отрадный молчал, тяжело дыша.
– Знаешь? Главное правило искусства – отсутствие каких бы то ни было правил. Понял?
– Козел ты, – переведя дыхание сказал Отрадный. – Рома, я не знал, что твои друзья такие мудаки. Я его хотел, урода, завтра в студию отвести. Хотел его продвинуть... А теперь – пошел он в жопу. Пусть сидит в своих подвалах. Со своей сраной самодеятельностью. Я хотел ему... – он посмотрел на Кудрявцева. – Я хотел ему открыть Москву. Хотел вывести в люди. Подумаешь, блядь, спел три песни... Кроме этого надо еще столько всего... Одними песнями ты себе, идиот, дорогу не проложишь...
– Дорогу куда? – ехидно спросил Леков. Он уже успокоился и стоял, посмеиваясь, чиркая зажигалкой, прикуривая сигаретку и косясь на девушку Наташу, безвольно висящую в руках Кудрявцева.
– Дорогу куда? – переспросил Отрадный. – Дорогу на большую сцену. Познакомить хотел с Лукашиной...
– Вот счастье-то! – хмыкнул Леков. – Еще мне только не хватало с Лукашиной дружбу водить.
– Ладно, кончайте вы. Пошли в магазин. – Кудрявцев попытался остановить перепалку. – Покричали, и будет.
– Действительно. Леков шагнул к Роману и принял у него девушку Наташу.
– Наталья! – обратился он к девушке. – Пойдем в магазин?
– Да, – пролепетала девушка Наташа.
– А потом? – спросил Леков. – Потом куда?
– Не знаю, – ответила девушка, блуждая взглядом по сторонам.
– Молодец! Вот верный ответ. А этот – «на большую сцену»!.. В гробу я видел вашу большую сцену. Я все знаю, что с вашей «большой сценой» будет...
– Ну и что же ты знаешь, пацан? – крикнул Отрадный. – Что ты можешь знать? Ты просираешь свою жизнь, не скажу – «талант», потому что у тебя его нет.
– Где уж нам, – со скукой в голосе отозвался Леков. Он уже двинулся по направлению к магазину, и Кудрявцеву с Отрадным не оставалось ничего, кроме как присоединиться к молодым людям.
– Да, потому что талант подразумевает не только владение инструментом... Не только умение писать... Это, прежде всего, огромная ответственность. И умение существовать в социуме... Ты можешь всю жизнь просидеть в полной заднице со своими способностями... Талант – это реализованные способности... А ты, вы все – вы не в состоянии реализоваться. Не в состоянии донести до слушателя то, что у вас есть... Если вообще есть.
– Ты зато в состоянии, – не оборачиваясь, сказал Леков.
– Да... – начал было Отрадный, но Леков отмахнулся и крепче прижал к себе девушку Наташу.
– Да брось ты... Ты все, что мог, уже сделал. И Лукашина твоя, великая певица земли русской... Все, теперь по инерции покатится.
– Что покатится?
– Ваше говнище...
– Да я тебя сейчас, щенок...
– Брейк, – сказал Кудрявцев. – Василий, ты чего заводишься? Давай кончай. А то водки больше не дам.
– Дашь, – строго вымолвил Леков. – Ты хороший человек, Рома. Ты не можешь не дать мне водки. А ваше говнище... – он снова посмотрел на Отрадного, – ваше дерьмо покатится по стране, и все в нем утонет. Ты не смотри на меня так, не смотри. Не обижайся, вообще-то. Я ведь правду говорю. А на правду – чего на нее обижаться? Правда – она и есть правда. Против правды не попрешь. Точно, Рома?
– Ты о чем? – Кудрявцев пожал плечами. – Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.
– Я имею в виду, что господин Отрадный имеет в виду невиданный прогресс в области популярной музыки. Грядущий прогресс, конечно. Так ведь, господин артист?
– Пошел ты, – огрызнулся Отрадный. – Тебе этот прогресс не грозит.
– О-о! Какая жалость! – воскликнул Леков. – Какая, блядь, жалость! Не попаду я в вашу тусовку! Не согреют меня огни большого города!
Он быстро крутанулся на триста шестьдесят градусов, обозревая окрестности. Девушку Наташу он при этом, каким-то хитрым образом, не выпустил из рук, она только качнулась и снова обрела равновесие.
– Только... – Леков понизил голос, – только не будет уже большого города. Была Москва большим городом. – Он махнул рукой на сталинские здания Кутузовского проспекта. – Была... А скоро ничего от этого всего не останется.
– Это почему же?
Кудрявцев положил руку на плечо Отрадного, который снова хотел вступить в дискуссию.
– Подожди, Сережа. Так почему же, Василий?
– Потому что – ты говоришь – Горбачев... Не в нем дело. Дело в том, что империя себя изжила. Не Горбачев, так кто-нибудь другой даст первый толчок. И все рухнет. Все. Но мне начхать. Мне это даже интересно. Мне это нравится. Но этого самого искусства, о котором так долго говорили господа прогрессивные композиторы, – его не будет. Вы, композиторы хреновы, – он снова обращался к Отрадному, – вы почву подготовили. Своими псевдорусскими стенаниями. Своими проститутскими песнями. – Леков перевел дыхание. Девушка Наташа внимала его словам с благоговением, сходным с религиозным экстазом. – Вы все – шлюхи...
– Слушай, ты! – начал было Отрадный, но Кудрявцев снова не дал ему высказаться, принявшись что-то шептать в ухо артиста, отчего тот замолчал и даже улыбнулся.
Леков, тем временем, продолжил:
– Шлюхи, я сказал! Играете на власть... Все вы, вся ваша кодла – прихвостни царские. Что вам прикажут, то и поете. Что разрешат – выставляете как свою заслугу. «Мы пробили»... «Мы протолкнули»... Лукашина эта ваша, мама, понимаешь... Подсадили всю страну на совковую пошлятину, на блятняк трехаккордный... Рома! Ты, вот, меня поймешь...
– Я понимаю, Василий, – начал было Кудрявцев, но Леков, увлекшись, не дал ему договорить.
– Империя рушится. Это историческая закономерность. С империями это, вообще-то, бывает. И что же будет? Люди привыкли быть нищими. Рухнут стены – все кинутся разгребать обломки. Тащить к себе в конурки... Деньги станут главным и единственным законом. Ну, это, конечно, простительно. Несколько поколений нищих – изголодались, соскучились по денежке... Тем более что вообще никто, почти никто, не знает, что такое деньги... И вы, вы, проститутки, вы первыми броситесь за этими самыми деньгами. Легко будет. Народ будет просить «Калинку-малинку», а вам-то с вашей школой – чего не сбацать? И будете бацать, будете. Дедушка русского рока... Будешь «Мурку» петь, никуда не денешься. Все вы будете тюремную романтику наяривать с утра до ночи и с ночи до утра. Вот что будет! Понял, ты, композитор? Понял, какое светлое будущее тебя ждет? А Москва – Москва станет отстойником. Это судьба всех империй. Всех имперских столиц. Что сейчас с Питером? Отстойник Российской империи. А Москва станет помойкой Советской империи. Это наверняка, это я точно знаю.
– Откуда же ты это знаешь? Видение было? – спросил Кудрявцев.
– Да, – серьезно ответил Леков. – Не веришь?
– Ну, почему... Всякое в жизни случается.
– Это точно. Так что, огнями этого, – Леков показал подбородком на Триумфальную арку, – огнями этого небольшого города меня не соблазнишь.
– Да кому ты нужен? – снова начал Отрадный и осекся.
Леков вдруг побледнел так, что лицо его почти засветилось в полумраке ночного проспекта, губы сжались, пот на лбу не то что выступил, а полился ручьями. Девушка Наташа отшатнулась – кавалер сделал какое-то неловкое движение рукой, почти оттолкнув девушку Наташу в сторону, схватился освобожденными руками за живот, согнулся, разогнулся и, закатив глаза, повалился на бок, звонко стукнувшись виском о теплый, не успевший остыть от дневного жара асфальт.
– Что такое?! – крикнул Роман, бросаясь к лежащему без движения музыканту. – Василий! Что случилось?!
Кудрявцев присел рядом с Лековым, одной рукой приподнял его голову, другой стал искать пульс на шее.
– Мать вашу! – крикнул он через несколько секунд. – Пульса нет! Сережа! «Скорую», быстро! Звони! В автомат! Наталья! Лови машину! Пулей!
Девушка Наташа с ужасом смотрела на лежащего Лекова и не двигалась с места.
Глава пятая
СИЛА И СЛАВА
Нам с тобою повезло в отношении всего.
А. Панов
Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем. А если не можешь быть никем – не залупайся.
А. Панов
– Как я ненавижу праздники, если бы ты знала! А особенно – Восьмое марта. Мерзее и придумать ничего себе нельзя. Мужики, эти мужики... Нет, я не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них тошнит. Как они с этими светящимися лицами, да какими там лицами – с рожами, красными от водки, как они лыбятся, уроды, в очереди за мимозами... Это такая пошлость, я сказал «тошнит» – соврал. Не может меня тошнить. У меня сводит скулы, мне рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти толпы с их мимозами! Да ладно, восьмое – а вот седьмое, предпраздничный день... «Короткий день». На работе начинают бухать – причем, и дамы тоже. Ну как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы прийти туда и не работать, а жрать водку? Я не понимаю, просто не понимаю! И слинять пораньше – и кайфовать от этого. Так зачем на нее, на работу эту, вообще ходить, если главное желание – слинять? Я не понимаю... Я вот не хочу на работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится. Я работаю больше, чем десять этих работяг, вместе взятых.
– Странно, Саша.
– Что – «странно»?
– Странно видеть, как люди меняются.