Страница:
– Давай лучше еще выпьем, – вздохнув, сказал Айвангу и сам налил.
Гальгана подперла рукой щеку и жалостливо поглядела на него. Слеза покатилась по ее щеке и упала на белую марлю маленьким пятнышком. Гальгана громко шмыгнула носом, взяла свою чашку и залпом выпила.
– Моя Раулена теперь здесь живет, – твердым голосом произнес Айвангу. – Вышла замуж за другого.
– Как же так? – Гальгана всплеснула руками. – Ведь она была твоя!
– Бумаги у меня на нее не было, – сказал Айвангу. – Свидетельство о браке называется. Сколько я из-за этой бумаги перетерпел! В тюрьме сидел. А как у тебя? Дважды бумагу давали?
– У нас просто до этого не доходило, – ответила Гальгана, глядя с прежней жалостью на Айвангу. – Бедный ты, бедный! За кого же она вышла?
– Рахтуге его зовут.
– Бедный ты, бедный! – запричитала еще громче Гальгана.
Айвангу хотел было уйти, но Гальгана не отпустила. Она постелила ему на полу, а сама улеглась на высокой кровати.
Айвангу долго лежал с открытыми глазами и думал о своей судьбе, о судьбе женщины, которая лежала в одной с ним комнате. Много ли радости дала им жизнь? И что это такое – радость в жизни? Одни познают ее в обильной и вкусной еде, другие – во власти, третьи…
Может быть, это и есть самая главная радость – любить женщину?
– Айвангу, – шепотом позвала Гальгана.
Айвангу откинул жаркое одеяло из оленьей шкуры и перебрался на кровать.
Их разбудило солнце. Оно заглянуло поверх марлевых занавесок и провело лучом по лицу Айвангу. Он открыл глаза. Гальгана тихо и покойно спала рядом. Айвангу осторожно сполз с кровати. Но Гальгана проснулась.
– Подожди…
– Мне нужно. Товарищи ждут. Надо выходить в море.
– Айвангу! Ты такой мужчина! Вот смотрю сейчас на тебя или лежу с тобой в темноте и совсем забываю, что у тебя нет ног…
– Гальгана! Никогда не говори так! – крикнул Айвангу.
Он быстро оделся и вышел из комнаты.
Кытрын просыпался. Задымили трубы на пекарне, на длинном новом здании райисполкома. Кто-то позванивал ведрами у берега речки. Надрывно кашлял старый пес. Звуки были резкие, холодные, как сам утренний воздух.
Айвангу сначала не поверил глазам: навстречу шла Раулена с полными ведрами в руках. Она раздобрела, лицо у нее стало круглое, спокойное. Она увидела Айвангу и выронила ведра. Они покатились по нежной зеленой траве.
Если бы можно было убежать! Но идешь так медленно, что долго еще слышно ее прерывистое дыхание… или, быть может… Может быть, она давно подобрала ведра и ушла, даже не взглянув на него. Но нет сил обернуться! Это слишком больно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
– Это «лампочки Ильича», – объяснял Петр Яковлевич Белов. – Ленин говорил: коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны…
И вот теперь полярники решили провести электричество от ветродвигателя в яранги, но для этого понадобились столбы. Мынор собрал комсомольцев.
– От каждой яранги столб – как раз хватит протянуть линию от ветродвигателя вдоль всего Тэпкэна, – сказал он.
Прослышав об этом, Кавье пожертвовал пять бревен, лежавших у него без дела. Об этом написали в газете, и он ходил важный, каждому показывая свое имя, напечатанное настоящими газетными буквами. Он сказал Айвангу:
– Видал? Не одного тебя в газете печатают.
Мынор объявил субботник для рытья траншеи, и Айвангу вызвался объяснить тэпкэнцам, что такое субботник.
– Сказали бы просто – надо помочь. А то выдумали незнакомое слово, – ворчал Рыпэль.
– Субботник – это работа по строительству социализма. Никто такого слова не выдумывал. Ленин сам работал на субботниках, – возражал Айвангу.
Авторитет Ленина был настолько велик, что даже бывший шаман Рыпэль ничего не мог возразить, и по Тэпкэну пошел слух: Ленин велел выкопать траншею, уложить в нее кабель и дать электричество в чукотские яранги.
Только Рыпэль усомнился:
– Ведь Ленин давно умер.
Но Айвангу и тут нашелся:
– Об этом написано в книгах. Не видел, сколько книг Ленина стоит в районной библиотеке?
– И про наш Тэпкэн написано? – спросил Рыпэль.
– Сам не читал, но должно быть. Можешь проверить. Айвангу был уверен, что Ленин знал о чукчах: столько книг написать да не отвести в них места для северного народа?
В Тэпкэне никто всерьез не поверил, что ветер создаст свет. Даже Кавье. Но если говорят, что его зажжет ветер, значит так нужно говорить.
Айвангу тоже усомнился и, улучив свободную минуту, заковылял к радисту Ронину. Тот долго объяснял устройство генератора, потом предложил:
– Хочешь, я пройду с тобой физику за среднюю школу?
– Я уж тут учился, – признался Айвангу, – да бросил по глупости.
Он рассказал, как с ним занимались Пелагея Калиновна и Лев Васильевич.
– Тем более!
Так Айвангу стал слушателем радиста и три раза в неделю, зажав под мышкой тетрадь, уходил на радиостанцию.
…Возле каждой яранги поставили столб. У Рыпэля он вырос рядом с деревянным идолом, врытом в землю. Бывший шаман наотрез отказался переносить его в другое место.
– Пусть стоит рядом. Они мешать друг другу не будут. Сделать проводку внутри яранг оказалось труднее. Еще летом, задолго до зимы, в солнечные дни хозяйки расстилают на земле меховые пологи и зашивают в них мельчайшие дырочки, чтобы зимой драгоценное тепло, выцеженное из каменного жирника – светильника, не уходило наружу.
А тут пришел русский парень – монтер и хочет продырявить не только полог, но и саму ярангу.
Айвангу снова пошел по ярангам убеждать хозяев.
Наконец лампочки установили во всех ярангах. Стеклянные пузырьки повесили даже на столбе возле магазина, а света все не было: что-то не ладилось в генераторе.
– Возбуждения нет, – со знанием дела говорил Айвангу.
Он был вхож на электростанцию и кое-что знал.
– Нет, ты скажи как следует, – горячились охотники. – Подумаешь, возбуждения нет! Человек он, что ли?
Потом стали ехидно предлагать в помощь мужчин, отличающихся большой склонностью к женщинам. Айвангу пробовал отшутиться, но это ни к чему не приводило, и он научился отмалчиваться. Ему самому было неловко и досадно, что такое хорошее дело портит какое-то возбуждение, рождающее у людей недоверие.
Сперва предполагали включить электричество в годовщину Октябрьской революции, но все сорвалось: генератор упорно не хотел работать. Однажды среди дня, когда с моря дул ровный, отличный северо-западный ветер – кэральгин, лопасти ветродвигателя завертелись, и кто-то из стоящих на улице заметил, что лампочка на столбе возле магазина светится. Бросились домой. Горели все лампочки. Горели они и в школе, и в интернате, и даже в собачнике торговой базы. Не успели люди привыкнуть к необычному свету, как все лампочки разом перегорели. Пришлось менять. В иных ярангах не давали вывинчивать старые лампочки, уверяя, что они совершенно целы и не имеют ни одной трещинки.
Электричеством в Тэпкэне пользовались недолго. В январе сорок первого года налетел ураган, сорвал крыши со всех деревянных домов селения и повалил ветродвигатель. Рухнули и некоторые столбы, возле яранги Рыпэля упавшим бревном придавило собаку. Только деревянный идол не пострадал и иронически смотрел на прохожих жирными зрачками, глубоко спрятанными в глазницы.
Ветер был так силен, что унесло вельбот в море. На полярной станции порвало и перепутало антенные провода. Ронин несколько дней занимался восстановлением своего радиохозяйства.
После бури первую дорожку на полярную станцию протоптал своими коленями Айвангу. След был широкий, глубокий, как будто волочили лахтака. Казалось, Айвангу смирился со своим положением безногого калеки. Когда же он пытался разобраться в душевных закоулках, у него появлялось такое чувство, что он копается в остывших угольях давно потухшего костра. Только Гена Ронин был уверен, что его друг скоро будет ходить, как все люди.
– Видишь, пишут, – потрясал он перед лицом Айвангу новым журналом, – открыт принцип передачи изображения на расстоянии! Это же что будет! Сиди дома и смотри кино. А ты – протезы! Их тоже скоро изобретут.
– Желающих смотреть кино на расстоянии больше, чем безногих, – мрачно возразил Айвангу. – Вот ты мне говорил, что у тебя в Ленинграде девушка. Ты хочешь ее видеть? И у другого тоже есть любимая. И он ее хочет видеть. Мысли у вас в одном направлении работают. Когда-нибудь придет в голову такое, что изобретут видение на расстоянии.
Мозг Айвангу теперь был занят напряженной работой – оказалось, что физику нельзя изучать без знания математики.
После занятий радист ловил музыкальную передачу, и дивные звуки уводили двух парней – чукчу и русского – в мир прекрасного. Далекий составитель музыкальных программ явно отдавал предпочтение великому немецкому композитору.
Однажды, прослушав «Лунную сонату», Айвангу сказал:
– Бетховен знал о человеке все!
В яранге Сэйвытэгина заметно прибавилось книг, большинство – о море, о морских путешествиях. В темном чоттагине, где прятались от пурги псы, где в земляной пол накрепко втопталась собачья шерсть, а с отдушины полога капало, бились волны теплых морей, шипели буруны на коралловых рифах, зеленые волны окрашивались кровью морских разбойников. На мостиках стояли капитаны, просоленные ветрами всех морей, продубленные солнцем всех широт. Они говорили на разных языках всего мира, пили огненный ямайский ром и ругались крепкими словами.
– Сынок, ты испортишь глаза, – с беспокойством говорила мать, замечая, что Айвангу не отрывается от книг.
Зато Сэйвытэгин был рад, что сын нашел занятие и даже не так часто выходит в море на своей собачьей упряжке.
Тем временем в тэпкэнском колхозе назревали крупные события. Проворовались председатель и счетовод колхоза. Комиссия, приехавшая из Кытрына, обнаружила крупную растрату, и виновных отвели под конвоем в районный центр. На пост председателя перебрали несколько кандидатур и остановились на Сэйвытэгине. Сперва он отказывался, но ему сказали, что в противном случае колхоз возглавит Кавье.
– Пусть я буду председателем, – согласился Сэйвытэгин.
В торжественную музыку симфонических концертов все чаще стали врываться призывные звуки труб военных оркестров. Новые песни появились и в Тэпкэне. Их пели дети суровыми глухими голосами:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет…
Они пели на школьных праздниках и в клубе, и Айвангу аккуратно ходил на все концерты.
Однажды в клубе он сказал Мынору:
– Все у нас хорошо здесь, только одного не хватает.
– Мало книг? – спросил Мынор.
– Нет, книг тут достаточно. К тому времени, когда мы доберемся до последней, привезут еще. Я говорю о другом. Мы провели электричество в клуб, в магазин, в школу. В ярангах горит «лампочка Ильича», а его-то самого у нас нет.
– Кого нет? – не понял Мынор.
– Портрета Ленина у нас нет. Такого большого, как на полярной станции. Ты видел? В кают-компании у них висит. Смотришь на него – и хочется поговорить с таким человеком…
– Как же так? – удивился Мынор. – Разве с портретом можно разговаривать? Ты ведь не шаман.
– Я с ним, как с живым человеком, хочу разговаривать, – пояснил Айвангу. – Это совсем другое дело. Помнишь Армоля, которого унесло на льдине?
Армоль был хорошим другом. Они вместе росли, ловили на лагуне бычков – канаельгинов, вместе ходили в школу и вместе начали охотиться по-настоящему. Парню не повезло. Его оторвало на льдине и унесло в открытое море.
– Когда я вспоминаю Армоля, то разговариваю с ним, будто он живой.
Мынор что-то возражал, но Айвангу уже не слушал его, занятый своими мыслями.
– Мынор, я сделаю портрет Ленина.
Тот удивленно поглядел на друга.
– Что ты говоришь? Разве можно такое?
– А почему нельзя? Ведь кто-то рисует эти портреты?
– Как же это так – нарисовать портрет такого человека? Рука не поднимется. Надо спросить у знающих людей.
– У меня поднимется.
Почему-то нерешительность Мынора убедила Айвангу в том, что он сможет нарисовать портрет Ленина. Он отправился к Гене Ронину посоветоваться.
Радист, как всегда, был весел и общителен. Он показал телеграмму от своей девушки. Айвангу начал издалека: он спросил у Гены, есть ли у него портрет любимой. Радист достал маленькую фотографию. Айвангу внимательно рассмотрел лицо девушки – она была очень юна.
– Портрет был бы лучше? Верно? – спросил он, возвращая радисту фотокарточку.
– Ну, это еще как сделать, – немного обиженно сказал Ронин.
– А кто рисует портреты?
– Портреты? – наморщив лоб, переспросил радист. – В общем художники.
– А как они рисуют?
– Точно не знаю. – Радист задумался. – Кажется, масляной краской на холсте. На материи. На той самой, из которой у тебя сшита камлейка. Но только прежде чем рисовать, надо холст загрунтовать, покрыть таким особым составом, на котором потом будет держаться масляная краска. Ну и краски соответствующие подобрать.
– А если на бумаге? – спросил Айвангу.
– Можно и на бумаге, – согласился Ронин. – Но настоящие художники предпочитают работать на холсте. Репин, Рембрандт, Куинджи. Знаешь, в Ленинграде есть два огромных музея с картинами – Русский музей и Эрмитаж.
– А кто нарисовал Ленина? – Айвангу перебил Ронина.
– Вот этого и я не знаю.
– – А в Ленинграде много портретов Ленина?
– Надо полагать. Есть и скульптуры.
– Это что такое?
– Ну, как бы тебе сказать… Каменные или металлические изображения.
– Вроде идолов? – обрадовался Айвангу.
– Ну зачем так? – Ронин улыбнулся. – У Финляндского вокзала стоит памятник на броневике. Наверное, бронзовый. Ленин смотрит вдаль. Очень хороший памятник.
– Вот бы увидеть его! – воскликнул Айвангу.
– И я бы с удовольствием взглянул хоть одним глазом, – с тоской в голосе сказал Ронин. – Послушай, Айвангу, с чего ты вдруг заинтересовался скульптурами и портретами Ленина?
– Сам хочу сделать, – коротко и деловито ответил Айвангу.
– Портрет?
– Нет, – Айвангу покачал голвой, – е портретом будет трудно: материалу много надо, и красок онять же нет. Сделаю лицо Ленина из камня.
Он задумался и, щурясь, посмотрел в окно.
– Да, пожалуй, из камня, – повторил он, как бы разговаривая сам с собой. – Это будет хорошо. Разного камня у нас сколько хочешь… Только искать будет нелегко – все занесло снегом. Ачьыквын подойдет. Красивый камень. Спасибо тебе, Гена, помог мне. Я пойду.
– Постой, Айвангу, – остановил его Ронин. – Ты что, все это всерьез?
– Да, я решил это сделать.
– Ну, брат, ты того… – медленно проговорил радист. – Желаю тебе успеха.
Отец ворчал и пытался отговорить сына от его затеи: – И что тебе вздумалось такой труд на себя взять?
Айвангу отмалчивался. Он вдруг почувствовал, что разговаривать на эту тему ему становится все труднее и труднее. Он словно бы взял в руки что-то хрупкое и нежное и боится, чтобы кто-то не притронулся к нему и не раздавил даже словом.
Наконец подходящий камень был найден. Он стоял на виду, и Айвангу много раз проходил мимо него, не замечая. Он откопал его, погрузил на нарту и повез домой.
Пелагея Калиновна очень удивилась, когда Айвангу попросил у нее «все книги о Ленине».
Ученая старуха задумалась, посмотрела на полки.
– Есть Собрание сочинений, – сказала она. – Прости, но зачем тебе это понадобилось?
– Мне нужно много-много портретов посмотреть, – уклонился от ответа Айвангу. – Так, чтобы я мог видеть Ленина, как живого.
С помощью Пелагеи Калиновны и Льва Васильевича Айвангу набрал десятка полтора книг. Потом несколько дней ходил на полярную станцию, в школу – смотрел на портреты Ильича.
Камень стоял на китовом позвонке, а Айвангу еще не притрагивался к нему. Он чувствовал, что не может начать работу, пока сам явственно не увидит в камне дорогой ему образ. Пока камень перед ним был просто камнем – не стоило и браться за работу.
Долгими зимними вечерами он разглядывал портреты Ленина в книгах и журналах, ловил его взгляд, выражение лица. И однажды увидел Ленина. Живого, настоящего. Во сне. Ильич ходил по улицам Тэпкэна и вворачивал лампочки в патроны на столбах. Он был в торбасах и в расшитой нарядной кухлянке. За плечами болтался малахай, а на голову падали снежинки и таяли. Айвангу крикнул, чтобы Ленин надел малахай, и проснулся.
Стены яранги сотрясала пурга. В чоттагине клубком лежали собаки, они заворчали, когда Айвангу растолкал их, чтобы вытащить из-под них камень.
Еще не рассвело, а Айвангу уже трудился, отсекая от камня острые обломки. Он торопился, боясь, что живое лицо, которое он увидел, померкнет в памяти. Но этого не случилось. Наоборот, чем больше он вспоминал, чем больше думал о нем, тем явственней вставал перед ним образ Ильича, а в душе росло нетерпение скорее увидеть его воплощенным в камне.
Новость в Тэпкэне разносится, пожалуй, быстрее, чем по радио. Люди входили в ярангу Сэйвытэгина посмотреть, как Айвангу из камня высекает лицо человека. Раньше, когда он рисовал на моржовом клыке или вырезал из кости и дерева фигурки, он охотно показывал неоконченную работу. А тут он не решался, словно что-то мешало ему. Он выпросил у матери кусок пыжика и накрывал работу, когда кто-нибудь приходил.
– Зачем прячешь? – удивлялся любопытный Мынор. – Может быть, какой-нибудь совет дал бы.
– Пока не надо советов, – отказывался Айвангу и с нетерпением ждал, когда гости покинут чоттагин, чтобы заново приняться за работу.
С каждым днем все явственнее становился дорогой образ. Он с трудом выходил из камня, освобождаясь от него. В первую очередь Айвангу высек глаза, добрые, ласковые, слегка прищуренные. Они были очень знакомые, такие близкие и родные, что Айвангу казалось, что он их знает и видит давно, с самого детства.
Он не считал дней. С утра до позднего вечера он просиживал в холодном чоттагине и стучал по камню. Когда же глаза и руки утомлялись, он запрягал собак и уезжал на охоту. И даже там, в торосах, под шелест плывущих по разводью льдин он думал о своей работе.
Айвангу удивился, когда узнал, что прошел месяц. Работа подходила к концу.
Каждый раз, снимая пыжик с каменного бюста, Айвангу испытывал легкое волнение, как будто он ожидал увидеть нечто другое, что было до этого.
Последние дни он занимался поправками, подчисткой. Несколько раз он решал, что все уже готово и пора показать работу знающим людям, но вдруг ему становилось не по себе, и он еще раз откладывал, оттягивал время. И не потому, что бюст казался неоконченным. Он попросту не хотел расставаться с ним.
Показать другим свое творение – значит отдать его. И все же решился: позвал Гену Ронина, Пелагею Калиновну, Льва Васильевича, Мынора. Но народу пришло гораздо больше. Явились Громук с Тамарой Борисовной, пекарь Пашков, бывший милиционер Гаврин, работники полярной станции и даже Кавье.
Айвангу поместил бюст на три китовых позвонка, положенных на большой деревянный ящик, под электрической лампочкой. Свет падал чуть-чуть сбоку, освещая темное лицо с высоким гладким лбом, узко прищуренные глаза, бородку и пышный воротник меховой кухлянки.
Люди смотрели молча, потом Мынор подошел к Айвангу и с чувством пожал ему руку.
– Ты такого Ленина сделал, будто я его давно знаю.
И тут все зашумели. Подходили к Айвангу, говорили похвальные слова.
– Дорогой мой, – прочувствованно сказала Пелагея Калиновна, – тебе непременно надо учиться! Такой талант!
Все русские на разные лады произносили это слово, и только один Громук ничего не сказал. Он с разных сторон рассматривал бюст, щурился, отходил назад, снова подбирался к нему.
– Это Сэйвытэгин! – вдруг сказал он громко, на весь чоттагин.
– Что ты говоришь! – подскочил к нему Мынор. – Это Ленин!
– Посмотри внимательнее: чьи глаза? Взгляд? Выражение лица? Эта кухлянка и малахай за спиной? Чьи они? Сэйвытэгина!
– Верно! – сказал Мынор. – Как Сэйвытэгин. Слушай, Айвангу, оказывается, твой отец похож на Ленина!
– Это искажение образа вождя, – сказал Громук. – Я со своей стороны, как коммунист, буду протестовать против того, чтобы бюст был установлен в колхозном клубе. Как вы думаете, товарищ Кавье?
Кавье растерянно заморгал. Он еще раз поглядел на бюст. Перед ним был действительно Ленин, но что-то в нем и настораживало. Какая-то необычность. Малахай за плечами, меховой воротник кухлянки… Но самое главное – это вроде чукотское выражение его лица и несомненное сходство с Сэйвытэгином… До сегодняшнего дня Кавье видел Ленина в пиджаке и галстуке. У него в яранге висит портрет. Правда, у этого глаза, как живые, несмотря на то, что он высечен из камня.
– Товарищи, – взволнованно сказала Пелагея Калиновна, – в искусстве это вполне допустимо. Автор всегда по-своему создает образ, накладывает отпечаток собственной личности на произведение.
– Уважаемая, – густым голосом прервал ее Громук. – Здесь важна политика, а не искусство. Вот так, дорогой друг художник, – обратился он к Айвангу. – Занимался бы ты лучше своим национальным искусством, резал моржовую кость и не брался не за свое дело. Удивляешь меня, Айвангу. Советская власть, кажется, все делает для вас. Создали косторезную мастерскую – только трудись, а он – в скульпторы полез! На то, чтобы изображать Ленина, есть специально поставленные люди!
Чоттагин понемногу опустел. Вскоре в нем остались только Айвангу, Сэйвытэгин и Росхинаут.
Отец подошел, к бюсту и бережно накрыл его пыжиком.
– Я знаю, Айвангу, что ты не мог сделать его иначе. Росхинаут молча погладила сына по седой голове. Айвангу задумался, медленно подошел к бюсту и снова открыл его. Он долго смотрел в лицо Ленина и молчал. Потом так же молча стал запрягать собак.
– Ты куда, сын? – встревоженно спросил Сэйвытэгин.
– Недалеко, – ответил Айвангу. – Я только поднимусь на вершину горы Линлиннэй.
Сэйвытэгин понял его, кивнул головой. Отец с сыном с трудом уложили бюст на нарту и крепко привязали.
Навстречу бил холодный, злой ветер и выжимал слезы. Собаки отворачивали морды в стороны. Айвангу направил нарту в долину, чтобы оттуда по склону подняться на гору.
Снег был плотный и жесткий, как шлак. Даже хорошо навойданные полозья едва скользили по нему. Холод исходил из промерзшей насквозь земли, от камней, нагроможденных весенними потоками; стужей несло и от низкого, белесоватого, словно примороженного, неба. Солнце пряталось за низкими, темными облаками.
Нарта медленно ползла по склону. Собаки высунули длинные красные языки. Нити замороженной слюны волочились по снегу, обламывались и снова нарастали. Полундра часто оглядывался и вопросительно смотрел на хозяина.
Айвангу сидел на нарте, вобрав голову в плечи. Он смотрел на клубящиеся облака на вершине Линлиннэя и боялся, что поднимется пурга и закроет простор. Давно он не был на Линлиннэе. С тех пор, как остался без ног.
Бюст лежал на нарте, стянутый лахтачьими ремнями. На поворотах, когда нарта накренялась, Айвангу бережно поддерживал его руками. Странное дело: чем больше ругали его творение, тем оно становилось для него дороже. Он был уверен, что Ленин именно такой, каким он его изобразил.
Последние метры на вершину Линлиннэя пришлось идти на коленях – собаки не могли тянуть человека на нарте.
Туман на вершине разошелся. Открылись дали – Тихий и Ледовитый океаны. Внизу обрывался мысом Дежнева Азиатский материк, а за ним, за гористыми островами Диомида, синели берега Америки.
Айвангу походил по плоской вершине, разыскивая подходящий камень для подставки. Из нескольких плит, которые ему было под силу поднять, он сложил пьедестал – большой и прочный, никакой ветер с ним не совладает. Потом установил бюст, обратив его лицом к востоку.
Ленин смотрел, прищурившись, в сторону океана.
И снова Айвангу испытал странное волнение, которое он чувствовал, когда работал. Все-таки получилось именно то, что он хотел сотворить!
Внизу уже сгущалась зимняя голубая мгла, заполняла ущелья, долины мерзлых рек, трещины в камнях. Огромные пространства лежали перед Айвангу – два скованных льдом океана и два материка, а на самой вершине земли смотрели на мир два человека – чукча Айвангу и великий Ленин, похожий на чукчу.
Гальгана подперла рукой щеку и жалостливо поглядела на него. Слеза покатилась по ее щеке и упала на белую марлю маленьким пятнышком. Гальгана громко шмыгнула носом, взяла свою чашку и залпом выпила.
– Моя Раулена теперь здесь живет, – твердым голосом произнес Айвангу. – Вышла замуж за другого.
– Как же так? – Гальгана всплеснула руками. – Ведь она была твоя!
– Бумаги у меня на нее не было, – сказал Айвангу. – Свидетельство о браке называется. Сколько я из-за этой бумаги перетерпел! В тюрьме сидел. А как у тебя? Дважды бумагу давали?
– У нас просто до этого не доходило, – ответила Гальгана, глядя с прежней жалостью на Айвангу. – Бедный ты, бедный! За кого же она вышла?
– Рахтуге его зовут.
– Бедный ты, бедный! – запричитала еще громче Гальгана.
Айвангу хотел было уйти, но Гальгана не отпустила. Она постелила ему на полу, а сама улеглась на высокой кровати.
Айвангу долго лежал с открытыми глазами и думал о своей судьбе, о судьбе женщины, которая лежала в одной с ним комнате. Много ли радости дала им жизнь? И что это такое – радость в жизни? Одни познают ее в обильной и вкусной еде, другие – во власти, третьи…
Может быть, это и есть самая главная радость – любить женщину?
– Айвангу, – шепотом позвала Гальгана.
Айвангу откинул жаркое одеяло из оленьей шкуры и перебрался на кровать.
Их разбудило солнце. Оно заглянуло поверх марлевых занавесок и провело лучом по лицу Айвангу. Он открыл глаза. Гальгана тихо и покойно спала рядом. Айвангу осторожно сполз с кровати. Но Гальгана проснулась.
– Подожди…
– Мне нужно. Товарищи ждут. Надо выходить в море.
– Айвангу! Ты такой мужчина! Вот смотрю сейчас на тебя или лежу с тобой в темноте и совсем забываю, что у тебя нет ног…
– Гальгана! Никогда не говори так! – крикнул Айвангу.
Он быстро оделся и вышел из комнаты.
Кытрын просыпался. Задымили трубы на пекарне, на длинном новом здании райисполкома. Кто-то позванивал ведрами у берега речки. Надрывно кашлял старый пес. Звуки были резкие, холодные, как сам утренний воздух.
Айвангу сначала не поверил глазам: навстречу шла Раулена с полными ведрами в руках. Она раздобрела, лицо у нее стало круглое, спокойное. Она увидела Айвангу и выронила ведра. Они покатились по нежной зеленой траве.
Если бы можно было убежать! Но идешь так медленно, что долго еще слышно ее прерывистое дыхание… или, быть может… Может быть, она давно подобрала ведра и ушла, даже не взглянув на него. Но нет сил обернуться! Это слишком больно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Несколько лет назад в Тэпкэне построили полярную станцию, и Белов повел туда комсомольцев на экскурсию. Они ходили по новым домам, с любопытством разглядывали окна, двери и невиданную раньше мебель. Голос из черного круглого репродуктора был настоящим волшебством. Во всех помещениях горели лампочки. Но самое большое впечатление на Айвангу произвели радио и электричество.– Это «лампочки Ильича», – объяснял Петр Яковлевич Белов. – Ленин говорил: коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны…
И вот теперь полярники решили провести электричество от ветродвигателя в яранги, но для этого понадобились столбы. Мынор собрал комсомольцев.
– От каждой яранги столб – как раз хватит протянуть линию от ветродвигателя вдоль всего Тэпкэна, – сказал он.
Прослышав об этом, Кавье пожертвовал пять бревен, лежавших у него без дела. Об этом написали в газете, и он ходил важный, каждому показывая свое имя, напечатанное настоящими газетными буквами. Он сказал Айвангу:
– Видал? Не одного тебя в газете печатают.
Мынор объявил субботник для рытья траншеи, и Айвангу вызвался объяснить тэпкэнцам, что такое субботник.
– Сказали бы просто – надо помочь. А то выдумали незнакомое слово, – ворчал Рыпэль.
– Субботник – это работа по строительству социализма. Никто такого слова не выдумывал. Ленин сам работал на субботниках, – возражал Айвангу.
Авторитет Ленина был настолько велик, что даже бывший шаман Рыпэль ничего не мог возразить, и по Тэпкэну пошел слух: Ленин велел выкопать траншею, уложить в нее кабель и дать электричество в чукотские яранги.
Только Рыпэль усомнился:
– Ведь Ленин давно умер.
Но Айвангу и тут нашелся:
– Об этом написано в книгах. Не видел, сколько книг Ленина стоит в районной библиотеке?
– И про наш Тэпкэн написано? – спросил Рыпэль.
– Сам не читал, но должно быть. Можешь проверить. Айвангу был уверен, что Ленин знал о чукчах: столько книг написать да не отвести в них места для северного народа?
В Тэпкэне никто всерьез не поверил, что ветер создаст свет. Даже Кавье. Но если говорят, что его зажжет ветер, значит так нужно говорить.
Айвангу тоже усомнился и, улучив свободную минуту, заковылял к радисту Ронину. Тот долго объяснял устройство генератора, потом предложил:
– Хочешь, я пройду с тобой физику за среднюю школу?
– Я уж тут учился, – признался Айвангу, – да бросил по глупости.
Он рассказал, как с ним занимались Пелагея Калиновна и Лев Васильевич.
– Тем более!
Так Айвангу стал слушателем радиста и три раза в неделю, зажав под мышкой тетрадь, уходил на радиостанцию.
…Возле каждой яранги поставили столб. У Рыпэля он вырос рядом с деревянным идолом, врытом в землю. Бывший шаман наотрез отказался переносить его в другое место.
– Пусть стоит рядом. Они мешать друг другу не будут. Сделать проводку внутри яранг оказалось труднее. Еще летом, задолго до зимы, в солнечные дни хозяйки расстилают на земле меховые пологи и зашивают в них мельчайшие дырочки, чтобы зимой драгоценное тепло, выцеженное из каменного жирника – светильника, не уходило наружу.
А тут пришел русский парень – монтер и хочет продырявить не только полог, но и саму ярангу.
Айвангу снова пошел по ярангам убеждать хозяев.
Наконец лампочки установили во всех ярангах. Стеклянные пузырьки повесили даже на столбе возле магазина, а света все не было: что-то не ладилось в генераторе.
– Возбуждения нет, – со знанием дела говорил Айвангу.
Он был вхож на электростанцию и кое-что знал.
– Нет, ты скажи как следует, – горячились охотники. – Подумаешь, возбуждения нет! Человек он, что ли?
Потом стали ехидно предлагать в помощь мужчин, отличающихся большой склонностью к женщинам. Айвангу пробовал отшутиться, но это ни к чему не приводило, и он научился отмалчиваться. Ему самому было неловко и досадно, что такое хорошее дело портит какое-то возбуждение, рождающее у людей недоверие.
Сперва предполагали включить электричество в годовщину Октябрьской революции, но все сорвалось: генератор упорно не хотел работать. Однажды среди дня, когда с моря дул ровный, отличный северо-западный ветер – кэральгин, лопасти ветродвигателя завертелись, и кто-то из стоящих на улице заметил, что лампочка на столбе возле магазина светится. Бросились домой. Горели все лампочки. Горели они и в школе, и в интернате, и даже в собачнике торговой базы. Не успели люди привыкнуть к необычному свету, как все лампочки разом перегорели. Пришлось менять. В иных ярангах не давали вывинчивать старые лампочки, уверяя, что они совершенно целы и не имеют ни одной трещинки.
Электричеством в Тэпкэне пользовались недолго. В январе сорок первого года налетел ураган, сорвал крыши со всех деревянных домов селения и повалил ветродвигатель. Рухнули и некоторые столбы, возле яранги Рыпэля упавшим бревном придавило собаку. Только деревянный идол не пострадал и иронически смотрел на прохожих жирными зрачками, глубоко спрятанными в глазницы.
Ветер был так силен, что унесло вельбот в море. На полярной станции порвало и перепутало антенные провода. Ронин несколько дней занимался восстановлением своего радиохозяйства.
После бури первую дорожку на полярную станцию протоптал своими коленями Айвангу. След был широкий, глубокий, как будто волочили лахтака. Казалось, Айвангу смирился со своим положением безногого калеки. Когда же он пытался разобраться в душевных закоулках, у него появлялось такое чувство, что он копается в остывших угольях давно потухшего костра. Только Гена Ронин был уверен, что его друг скоро будет ходить, как все люди.
– Видишь, пишут, – потрясал он перед лицом Айвангу новым журналом, – открыт принцип передачи изображения на расстоянии! Это же что будет! Сиди дома и смотри кино. А ты – протезы! Их тоже скоро изобретут.
– Желающих смотреть кино на расстоянии больше, чем безногих, – мрачно возразил Айвангу. – Вот ты мне говорил, что у тебя в Ленинграде девушка. Ты хочешь ее видеть? И у другого тоже есть любимая. И он ее хочет видеть. Мысли у вас в одном направлении работают. Когда-нибудь придет в голову такое, что изобретут видение на расстоянии.
Мозг Айвангу теперь был занят напряженной работой – оказалось, что физику нельзя изучать без знания математики.
После занятий радист ловил музыкальную передачу, и дивные звуки уводили двух парней – чукчу и русского – в мир прекрасного. Далекий составитель музыкальных программ явно отдавал предпочтение великому немецкому композитору.
Однажды, прослушав «Лунную сонату», Айвангу сказал:
– Бетховен знал о человеке все!
В яранге Сэйвытэгина заметно прибавилось книг, большинство – о море, о морских путешествиях. В темном чоттагине, где прятались от пурги псы, где в земляной пол накрепко втопталась собачья шерсть, а с отдушины полога капало, бились волны теплых морей, шипели буруны на коралловых рифах, зеленые волны окрашивались кровью морских разбойников. На мостиках стояли капитаны, просоленные ветрами всех морей, продубленные солнцем всех широт. Они говорили на разных языках всего мира, пили огненный ямайский ром и ругались крепкими словами.
– Сынок, ты испортишь глаза, – с беспокойством говорила мать, замечая, что Айвангу не отрывается от книг.
Зато Сэйвытэгин был рад, что сын нашел занятие и даже не так часто выходит в море на своей собачьей упряжке.
Тем временем в тэпкэнском колхозе назревали крупные события. Проворовались председатель и счетовод колхоза. Комиссия, приехавшая из Кытрына, обнаружила крупную растрату, и виновных отвели под конвоем в районный центр. На пост председателя перебрали несколько кандидатур и остановились на Сэйвытэгине. Сперва он отказывался, но ему сказали, что в противном случае колхоз возглавит Кавье.
– Пусть я буду председателем, – согласился Сэйвытэгин.
В торжественную музыку симфонических концертов все чаще стали врываться призывные звуки труб военных оркестров. Новые песни появились и в Тэпкэне. Их пели дети суровыми глухими голосами:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет…
Они пели на школьных праздниках и в клубе, и Айвангу аккуратно ходил на все концерты.
Однажды в клубе он сказал Мынору:
– Все у нас хорошо здесь, только одного не хватает.
– Мало книг? – спросил Мынор.
– Нет, книг тут достаточно. К тому времени, когда мы доберемся до последней, привезут еще. Я говорю о другом. Мы провели электричество в клуб, в магазин, в школу. В ярангах горит «лампочка Ильича», а его-то самого у нас нет.
– Кого нет? – не понял Мынор.
– Портрета Ленина у нас нет. Такого большого, как на полярной станции. Ты видел? В кают-компании у них висит. Смотришь на него – и хочется поговорить с таким человеком…
– Как же так? – удивился Мынор. – Разве с портретом можно разговаривать? Ты ведь не шаман.
– Я с ним, как с живым человеком, хочу разговаривать, – пояснил Айвангу. – Это совсем другое дело. Помнишь Армоля, которого унесло на льдине?
Армоль был хорошим другом. Они вместе росли, ловили на лагуне бычков – канаельгинов, вместе ходили в школу и вместе начали охотиться по-настоящему. Парню не повезло. Его оторвало на льдине и унесло в открытое море.
– Когда я вспоминаю Армоля, то разговариваю с ним, будто он живой.
Мынор что-то возражал, но Айвангу уже не слушал его, занятый своими мыслями.
– Мынор, я сделаю портрет Ленина.
Тот удивленно поглядел на друга.
– Что ты говоришь? Разве можно такое?
– А почему нельзя? Ведь кто-то рисует эти портреты?
– Как же это так – нарисовать портрет такого человека? Рука не поднимется. Надо спросить у знающих людей.
– У меня поднимется.
Почему-то нерешительность Мынора убедила Айвангу в том, что он сможет нарисовать портрет Ленина. Он отправился к Гене Ронину посоветоваться.
Радист, как всегда, был весел и общителен. Он показал телеграмму от своей девушки. Айвангу начал издалека: он спросил у Гены, есть ли у него портрет любимой. Радист достал маленькую фотографию. Айвангу внимательно рассмотрел лицо девушки – она была очень юна.
– Портрет был бы лучше? Верно? – спросил он, возвращая радисту фотокарточку.
– Ну, это еще как сделать, – немного обиженно сказал Ронин.
– А кто рисует портреты?
– Портреты? – наморщив лоб, переспросил радист. – В общем художники.
– А как они рисуют?
– Точно не знаю. – Радист задумался. – Кажется, масляной краской на холсте. На материи. На той самой, из которой у тебя сшита камлейка. Но только прежде чем рисовать, надо холст загрунтовать, покрыть таким особым составом, на котором потом будет держаться масляная краска. Ну и краски соответствующие подобрать.
– А если на бумаге? – спросил Айвангу.
– Можно и на бумаге, – согласился Ронин. – Но настоящие художники предпочитают работать на холсте. Репин, Рембрандт, Куинджи. Знаешь, в Ленинграде есть два огромных музея с картинами – Русский музей и Эрмитаж.
– А кто нарисовал Ленина? – Айвангу перебил Ронина.
– Вот этого и я не знаю.
– – А в Ленинграде много портретов Ленина?
– Надо полагать. Есть и скульптуры.
– Это что такое?
– Ну, как бы тебе сказать… Каменные или металлические изображения.
– Вроде идолов? – обрадовался Айвангу.
– Ну зачем так? – Ронин улыбнулся. – У Финляндского вокзала стоит памятник на броневике. Наверное, бронзовый. Ленин смотрит вдаль. Очень хороший памятник.
– Вот бы увидеть его! – воскликнул Айвангу.
– И я бы с удовольствием взглянул хоть одним глазом, – с тоской в голосе сказал Ронин. – Послушай, Айвангу, с чего ты вдруг заинтересовался скульптурами и портретами Ленина?
– Сам хочу сделать, – коротко и деловито ответил Айвангу.
– Портрет?
– Нет, – Айвангу покачал голвой, – е портретом будет трудно: материалу много надо, и красок онять же нет. Сделаю лицо Ленина из камня.
Он задумался и, щурясь, посмотрел в окно.
– Да, пожалуй, из камня, – повторил он, как бы разговаривая сам с собой. – Это будет хорошо. Разного камня у нас сколько хочешь… Только искать будет нелегко – все занесло снегом. Ачьыквын подойдет. Красивый камень. Спасибо тебе, Гена, помог мне. Я пойду.
– Постой, Айвангу, – остановил его Ронин. – Ты что, все это всерьез?
– Да, я решил это сделать.
– Ну, брат, ты того… – медленно проговорил радист. – Желаю тебе успеха.
2
Найти подходящий камень оказалось не так легко. Айвангу бродил по склонам гор, иногда рискуя сорваться вниз. Кое-где уже образовались толстые снежные козырьки, грозящие рухнуть при малейшем сотрясении воздуха. Айвангу проходил под ними затаив дыхание, даже боясь кашлянуть. Он откапывал из-под снега камни, сдувал с них порошу, подолгу разглядывал, отбирал и приносил домой. Попадались такие куски, которые приходилось везти на нарте. Скоро весь угол в яранге Сэйвытэгина оказался завален камнями.Отец ворчал и пытался отговорить сына от его затеи: – И что тебе вздумалось такой труд на себя взять?
Айвангу отмалчивался. Он вдруг почувствовал, что разговаривать на эту тему ему становится все труднее и труднее. Он словно бы взял в руки что-то хрупкое и нежное и боится, чтобы кто-то не притронулся к нему и не раздавил даже словом.
Наконец подходящий камень был найден. Он стоял на виду, и Айвангу много раз проходил мимо него, не замечая. Он откопал его, погрузил на нарту и повез домой.
Пелагея Калиновна очень удивилась, когда Айвангу попросил у нее «все книги о Ленине».
Ученая старуха задумалась, посмотрела на полки.
– Есть Собрание сочинений, – сказала она. – Прости, но зачем тебе это понадобилось?
– Мне нужно много-много портретов посмотреть, – уклонился от ответа Айвангу. – Так, чтобы я мог видеть Ленина, как живого.
С помощью Пелагеи Калиновны и Льва Васильевича Айвангу набрал десятка полтора книг. Потом несколько дней ходил на полярную станцию, в школу – смотрел на портреты Ильича.
Камень стоял на китовом позвонке, а Айвангу еще не притрагивался к нему. Он чувствовал, что не может начать работу, пока сам явственно не увидит в камне дорогой ему образ. Пока камень перед ним был просто камнем – не стоило и браться за работу.
Долгими зимними вечерами он разглядывал портреты Ленина в книгах и журналах, ловил его взгляд, выражение лица. И однажды увидел Ленина. Живого, настоящего. Во сне. Ильич ходил по улицам Тэпкэна и вворачивал лампочки в патроны на столбах. Он был в торбасах и в расшитой нарядной кухлянке. За плечами болтался малахай, а на голову падали снежинки и таяли. Айвангу крикнул, чтобы Ленин надел малахай, и проснулся.
Стены яранги сотрясала пурга. В чоттагине клубком лежали собаки, они заворчали, когда Айвангу растолкал их, чтобы вытащить из-под них камень.
Еще не рассвело, а Айвангу уже трудился, отсекая от камня острые обломки. Он торопился, боясь, что живое лицо, которое он увидел, померкнет в памяти. Но этого не случилось. Наоборот, чем больше он вспоминал, чем больше думал о нем, тем явственней вставал перед ним образ Ильича, а в душе росло нетерпение скорее увидеть его воплощенным в камне.
Новость в Тэпкэне разносится, пожалуй, быстрее, чем по радио. Люди входили в ярангу Сэйвытэгина посмотреть, как Айвангу из камня высекает лицо человека. Раньше, когда он рисовал на моржовом клыке или вырезал из кости и дерева фигурки, он охотно показывал неоконченную работу. А тут он не решался, словно что-то мешало ему. Он выпросил у матери кусок пыжика и накрывал работу, когда кто-нибудь приходил.
– Зачем прячешь? – удивлялся любопытный Мынор. – Может быть, какой-нибудь совет дал бы.
– Пока не надо советов, – отказывался Айвангу и с нетерпением ждал, когда гости покинут чоттагин, чтобы заново приняться за работу.
С каждым днем все явственнее становился дорогой образ. Он с трудом выходил из камня, освобождаясь от него. В первую очередь Айвангу высек глаза, добрые, ласковые, слегка прищуренные. Они были очень знакомые, такие близкие и родные, что Айвангу казалось, что он их знает и видит давно, с самого детства.
Он не считал дней. С утра до позднего вечера он просиживал в холодном чоттагине и стучал по камню. Когда же глаза и руки утомлялись, он запрягал собак и уезжал на охоту. И даже там, в торосах, под шелест плывущих по разводью льдин он думал о своей работе.
Айвангу удивился, когда узнал, что прошел месяц. Работа подходила к концу.
Каждый раз, снимая пыжик с каменного бюста, Айвангу испытывал легкое волнение, как будто он ожидал увидеть нечто другое, что было до этого.
Последние дни он занимался поправками, подчисткой. Несколько раз он решал, что все уже готово и пора показать работу знающим людям, но вдруг ему становилось не по себе, и он еще раз откладывал, оттягивал время. И не потому, что бюст казался неоконченным. Он попросту не хотел расставаться с ним.
Показать другим свое творение – значит отдать его. И все же решился: позвал Гену Ронина, Пелагею Калиновну, Льва Васильевича, Мынора. Но народу пришло гораздо больше. Явились Громук с Тамарой Борисовной, пекарь Пашков, бывший милиционер Гаврин, работники полярной станции и даже Кавье.
Айвангу поместил бюст на три китовых позвонка, положенных на большой деревянный ящик, под электрической лампочкой. Свет падал чуть-чуть сбоку, освещая темное лицо с высоким гладким лбом, узко прищуренные глаза, бородку и пышный воротник меховой кухлянки.
Люди смотрели молча, потом Мынор подошел к Айвангу и с чувством пожал ему руку.
– Ты такого Ленина сделал, будто я его давно знаю.
И тут все зашумели. Подходили к Айвангу, говорили похвальные слова.
– Дорогой мой, – прочувствованно сказала Пелагея Калиновна, – тебе непременно надо учиться! Такой талант!
Все русские на разные лады произносили это слово, и только один Громук ничего не сказал. Он с разных сторон рассматривал бюст, щурился, отходил назад, снова подбирался к нему.
– Это Сэйвытэгин! – вдруг сказал он громко, на весь чоттагин.
– Что ты говоришь! – подскочил к нему Мынор. – Это Ленин!
– Посмотри внимательнее: чьи глаза? Взгляд? Выражение лица? Эта кухлянка и малахай за спиной? Чьи они? Сэйвытэгина!
– Верно! – сказал Мынор. – Как Сэйвытэгин. Слушай, Айвангу, оказывается, твой отец похож на Ленина!
– Это искажение образа вождя, – сказал Громук. – Я со своей стороны, как коммунист, буду протестовать против того, чтобы бюст был установлен в колхозном клубе. Как вы думаете, товарищ Кавье?
Кавье растерянно заморгал. Он еще раз поглядел на бюст. Перед ним был действительно Ленин, но что-то в нем и настораживало. Какая-то необычность. Малахай за плечами, меховой воротник кухлянки… Но самое главное – это вроде чукотское выражение его лица и несомненное сходство с Сэйвытэгином… До сегодняшнего дня Кавье видел Ленина в пиджаке и галстуке. У него в яранге висит портрет. Правда, у этого глаза, как живые, несмотря на то, что он высечен из камня.
– Товарищи, – взволнованно сказала Пелагея Калиновна, – в искусстве это вполне допустимо. Автор всегда по-своему создает образ, накладывает отпечаток собственной личности на произведение.
– Уважаемая, – густым голосом прервал ее Громук. – Здесь важна политика, а не искусство. Вот так, дорогой друг художник, – обратился он к Айвангу. – Занимался бы ты лучше своим национальным искусством, резал моржовую кость и не брался не за свое дело. Удивляешь меня, Айвангу. Советская власть, кажется, все делает для вас. Создали косторезную мастерскую – только трудись, а он – в скульпторы полез! На то, чтобы изображать Ленина, есть специально поставленные люди!
Чоттагин понемногу опустел. Вскоре в нем остались только Айвангу, Сэйвытэгин и Росхинаут.
Отец подошел, к бюсту и бережно накрыл его пыжиком.
– Я знаю, Айвангу, что ты не мог сделать его иначе. Росхинаут молча погладила сына по седой голове. Айвангу задумался, медленно подошел к бюсту и снова открыл его. Он долго смотрел в лицо Ленина и молчал. Потом так же молча стал запрягать собак.
– Ты куда, сын? – встревоженно спросил Сэйвытэгин.
– Недалеко, – ответил Айвангу. – Я только поднимусь на вершину горы Линлиннэй.
Сэйвытэгин понял его, кивнул головой. Отец с сыном с трудом уложили бюст на нарту и крепко привязали.
Навстречу бил холодный, злой ветер и выжимал слезы. Собаки отворачивали морды в стороны. Айвангу направил нарту в долину, чтобы оттуда по склону подняться на гору.
Снег был плотный и жесткий, как шлак. Даже хорошо навойданные полозья едва скользили по нему. Холод исходил из промерзшей насквозь земли, от камней, нагроможденных весенними потоками; стужей несло и от низкого, белесоватого, словно примороженного, неба. Солнце пряталось за низкими, темными облаками.
Нарта медленно ползла по склону. Собаки высунули длинные красные языки. Нити замороженной слюны волочились по снегу, обламывались и снова нарастали. Полундра часто оглядывался и вопросительно смотрел на хозяина.
Айвангу сидел на нарте, вобрав голову в плечи. Он смотрел на клубящиеся облака на вершине Линлиннэя и боялся, что поднимется пурга и закроет простор. Давно он не был на Линлиннэе. С тех пор, как остался без ног.
Бюст лежал на нарте, стянутый лахтачьими ремнями. На поворотах, когда нарта накренялась, Айвангу бережно поддерживал его руками. Странное дело: чем больше ругали его творение, тем оно становилось для него дороже. Он был уверен, что Ленин именно такой, каким он его изобразил.
Последние метры на вершину Линлиннэя пришлось идти на коленях – собаки не могли тянуть человека на нарте.
Туман на вершине разошелся. Открылись дали – Тихий и Ледовитый океаны. Внизу обрывался мысом Дежнева Азиатский материк, а за ним, за гористыми островами Диомида, синели берега Америки.
Айвангу походил по плоской вершине, разыскивая подходящий камень для подставки. Из нескольких плит, которые ему было под силу поднять, он сложил пьедестал – большой и прочный, никакой ветер с ним не совладает. Потом установил бюст, обратив его лицом к востоку.
Ленин смотрел, прищурившись, в сторону океана.
И снова Айвангу испытал странное волнение, которое он чувствовал, когда работал. Все-таки получилось именно то, что он хотел сотворить!
Внизу уже сгущалась зимняя голубая мгла, заполняла ущелья, долины мерзлых рек, трещины в камнях. Огромные пространства лежали перед Айвангу – два скованных льдом океана и два материка, а на самой вершине земли смотрели на мир два человека – чукча Айвангу и великий Ленин, похожий на чукчу.