Скоро секретарь поднялся и протянул герцогу расшифрованное письмо.
Сегодня утром мне удалось привлечь его внимание, и я очень довольна тем, как складываются наши отношения. Надеюсь, что возможность исполнить наш замысел откроется через несколько дней. Я готовлюсь. Но поспешать буду медленно, чтобы не спугнуть его.
Пантазилия.
Прочитав письмо, Чезаре поднес листок к пламени свечи, превратив в горстку пепла.
— Оно не сообщает нам ничего нового. Но подтверждает уже известное. Агабито, поправь печать и найди способ доставить письмо графу Гвидо. Пошли кого-либо из моих людей. Пусть он скажет, что настоящего посыльного ранило, а он согласился доставить письмо в надежде на вознаграждение.
И позаботься, чтобы Корелла больше не перехватывал посыльных. Тем более что в этом случае у него будет меньше хлопот с земляными работами. У защитников Солиньолы сложится впечатление, что направленный против меня заговор развивается успешно, а посему они не будут проявлять особой активности. А теперь займемся делла Пьеве. Пошли за ним.
Джанлука делла Пьеве находился не в подземелье, но в одной из спален дворца. Почивал на мягкой кровати, вкусно ел, охрана относилась к нему с должным уважением. Так что нет нужды удивляться, что в ночь допроса он сладко спал.
Его грубо потрясли за плечо, и, открыв глаза, Джанлука увидел четырех вооруженных солдат, мрачных и суровых в свете факела, который держал один из них.
— Вы пойдете с нами, — объяснил их появление мужчина, чья тяжелая рука вырвала делла Пьеве из объятий Морфея.
Делла Пьеве сел, сердце его билось, как барабан.
— Что такое? Куда я должен идти? — спросил он.
— С нами, мессер, — последовал короткий ответ.
Бедолага переводил взгляд с одного бородатого лица на другое, затем, отбросив одеяло, вылез из постели. Солдат набросил ему на плечи плащ.
— Пошли.
— Но моя одежда? Как я могу пойти раздетым?
— Она вам не понадобится, мессер. Пошли.
Оцепенев от страха, в полной уверенности, что пришел его последний час, Джанлука, окруженный солдатами, босиком проследовал по длинным ледяным коридорам, темной лестнице и оказался в зале, в котором накануне говорил с герцогом.
Герцог подготовился к новой встрече, ибо рассчитывал нагнать страху на делла Пьеве, дабы получить необходимые ему сведения, не прибегая к пытке.
Затянутый в черное стол у стены. За ним — мужчина, также весь в черном, по виду монах. Справа и слева от него писари, с перьями, чернилами, бумагой. Лишь два канделябра, с шестью свечами каждый, на столе. Так что большая часть зала тонула в глубоком мраке.
В дальнем конце на трехногой металлической подставке стояла жаровня, полная раскаленных докрасна углей. Тут Джанлука содрогнулся: он увидел деревянные ручки каких-то инструментов, воткнутых в угли.
Напротив черного стола с блоков, едва видимых в темноте, свисали толстые веревки. Дыба, понял Джанлука. Под веревками переминались с ноги на ногу два мускулистых мужика в кожаных безрукавках на голое тело.
Между дыбой и столом, в наиболее освещенном месте, стоял Чезаре Борджа в красном халате, засунув большие пальцы рук за шелковый пояс, в красной же шапочке на голове. Глаза его с грустью смотрели на делла Пьеве.
Молодой ассизиец обмер. Теперь-то он понимал, с какой целью его выволокли из кровати. Глубоко вздохнул, чтобы хоть как-то умерить биение сердца, рвущегося из груди. Было попятился, но затянутая в кожу рука солдата остановила его.
Полная тишина, никто не произнес ни слова, холод, мрак, выставленные на показ орудия пыток, что ж, герцогу удалось добиться желаемого — душа делла Пьеве ушла в пятки. А по знаку Борджа помощники палача сменили солдат, которые отдали честь, повернулись и покинули зал.
А Джанлуку подвели к столу и поставили перед мужчиной в черном.
— Мессер Джанлука делла Пьеве, — ледяной голос нарушил тишину, — вы обвиняетесь в участии в заговоре графа Гвидо дельи Сперанцони, правителя Солиньолы, направленном против его светлости Чезаре Борджа, герцога Валентино и Романьи. Здесь, в Ассизи, вы готовили покушение на жизнь его светлости и посему заслуживаете смерти. Но вы заслуживаете и большего наказания, ибо его светлость — главнокомандующий армии святой церкви и воюет он во славу святого престола. То есть выступили вы не только против его светлости, но и против Бога и его посланника на земле, папы римского. Но его светлость во имя Господа нашего готов вас простить при условии вашего чистосердечного признания.
Голос смолк, но эхо все еще отдавалось под сводчатым потолком. Голова Джанлуки упала.
— Оглянись, — вновь загремел голос, — и ты увидишь, что у нас есть средства развязать тебе язык, если ты заупрямишься.
Но Джанлука не оглянулся. Он и так знал, что находится у него за спиной. По телу его пробежала дрожь. Но он продолжал молчать.
По знаку ведущего допрос с плеч Джанлуки сорвали плащ, оставив его в одной ночной рубашке. Сильные руки схватили его, развернули и потащили к дыбе. Делла Пьеве попытался вырваться.
— Нет, нет! — взмолился он.
Внезапно Борджа подал голос.
— Подождите! — и заступил им путь.
Помощники палача тут же отпустили Джанлуку и отступили, оставив его лицом к лицу с герцогом.
— Мессер делла Пьеве, — Борджа положил руку на плечо ассизийца, — подумайте, на что вы идете, что вас ждет. Наверное, вы чего-то недопонимаете. Вы же знаете, что делает с человеком дыба. Наверное, видели, как она вырывает руки из плеч.
И его пальцы стиснули плечо Джанлуки, да так, что тот вскрикнул от боли. А герцог ослабил хватку и улыбнулся.
— Вы же не из тех, кто может выдержать пытку. Гарантирую вам, в конце концов вы заговорите. Но что, по-вашему, за этим последует? Ваше освобождение? Отнюдь. Едва веревки дыбы стянут ваши запястья, участь вашу будет определять закон. А закон, заставив вас говорить на дыбе, затем обречет на вечное молчание. Подумайте об этом. С дыбы вам останется лишь один путь — на виселицу. Вы молоды, жизнь может многое вам предложить, а молчание ваше не принесет пользы, как и ваши слова не предадут никого из тех, кто еще не предан. Так что принесенная вами жертва будет напрасной.
Лицо Джанлуки посерело, глаза затравленно смотрели на Борджа.
— Если бы… если бы я мог в это поверить! — пробормотал он.
— Убедить вас не составит для меня никакого труда/ Тем самым я могу и показать, что ничуть не заинтересован в вашей смерти. Наоборот, пытаюсь вас спасти.
Мадонна Пантазилия дельи Сперанцони уже раскинула сеть, в которой мне суждено запутаться. Утром она привлекла к себе мое внимание. Вечером отправила письмо отцу, в котором сообщала об удачном начале. Она полагает, что не пройдет и недели, как я окажусь у нее в руках.
Зная все это, едва ли я попаду в расставленную ими ловушку. Что же такого существенного к уже известному нам можете вы добавить, раз предпочитаете молчать даже под угрозой пытки?
Джанлуку передернуло.
— Что я могу добавить? Вы и так знаете больше меня. А может, вы хотите использовать мои показания против мадонны Пантазилии? — неожиданно осенило делла Пьеве.
— Доказательств ее вины у меня хватает и без этого. Хотя бы письмо, посланное ею отцу. Лишь оно одно обрекает ее на казнь. Нет, нет. От вас мне нужно другое. Меня интересует суть их замысла. Какую ловушку приготовили они мне? Вы, я думаю, понимаете, что в сложившейся ситуации ваши слова уже не принесут вреда ни графу Гвидо, ни его дочери.
— Но… если это все…
— Истинно так, — кивнул Чезаре. — Сущий пустяк. Выбор ваш. Можете предпочесть дыбу. Возможно ли с моей стороны большее великодушие? Скажете, о чем я прошу, и вас отведут в вашу комнату. Там вы пробудете до взятия Солиньолы, это лишь мера предосторожности, а затем обретете свободу. Будете молчать… — герцог пожал плечами и указал на серые веревки.
На том все и кончилось. Делла Пьеве осознал, что упорствовать без толку. Жертвуя собой, он ничего не добьется. Да , и стоит ли отдавать жизнь ради женщины, которая посмеялась над его любовью и использовала, помыкала им, как жалким простолюдином. И он выложил герцогу ту малость, которую желал знать его светлость: мадонна Пантазилия прибыла в Ассизи, чтобы завлечь его в свои объятия, а затем похитить и вывезти в Сиену.
На следующий день, в одиннадцать утра, ко дворцу делла Пьеве прибыл паж герцога. Он принес письмо, написанное лично Борджа, в котором тот смиренно просил разрешения навестить монну Эуфемию Брасси и справиться о ее здоровье.
Когда Пантазилия читала письмо, глаза ее радостно сверкали. Все складывалось как нельзя лучше. Удача наконец-то отвернулась от Борджа, оставив его один на один с врагами.
Разрешение посетить ее герцог получил без промедления и несколько часов спустя, оставив свиту на площади перед дворцом, вошел к ней один.
В великолепном наряде, как и должно кавалеру, ухаживающему за благородной дамой. Расшитый золотом камзол, один чулок белоснежный, второй небесно-голубой. Пояс и ножны сверкали драгоценными камнями.
Пантазилия приняла его в зале, окна которого выходили на садовые террасы. Мозаичный пол устилали восточные ковры. Стены украшали дорогие гобелены. На столике черного дерева лежали книги, соседствуя с лютней и статуэтками из слоновой кости. Две женщины у камина вышивали напрестольную пелену, а сама мадонна возлежала на низкой кушетке.
При его появлении она попыталась подняться, но герцог опередил ее. Быстро пересек зал, умоляя не вставать с кушетки, дабы поберечь ушибленную ногу. Пантазилия особо и не спорила, с улыбкой приняв прежнюю позу.
Вся в белом, с волосами, забранными в золотую сеточку с большим, с фасолину, сапфиром, украшавшим ее лоб.
Одна из женщин поспешила принести низенькую скамеечку с ножками в форме львиных лап, из чистого серебра. Герцог сел, справился, как лодыжка мадонны, получил успокаивающий ответ: на следующий день, полагала она, больная нога уже сможет выдержать тяжесть ее тела.
Разговор продолжался недолго, пересыпанный с его стороны намеками на те глубокие чувства, что она разбудила в нем. Обычная придворная говорильня, обмен тонкими уколами, в котором мадонна Эуфемия Брасси показала себя далеко не новичком.
Отдавая себе отчет, что встреча эта — не более чем этап реализации намеченного плана, Пантазилия, однако, не могла остаться равнодушной к красоте и обаянию Борджа, и его жаркие взгляды, мелодичный голос находили отклик в ее душе.
И, откланявшись, Борджа оставил девушку в глубокой задумчивости.
Наутро он вернулся, то же повторилось днем позже, и каждый раз свита ожидала его перед дворцом. Начатая герцогом игра все более затягивала его. Он смаковал новые ощущения, доступные лишь теперь, когда он намеренно совал голову в львиную пасть. Охотиться за охотниками, обманывать обманщиков, все это было для него не внове, но присутствие женщины придавало происходящему особую остроту.
Появившись во дворце делла Пьеве в третий раз, герцог застал Пантазилию одну: женщин она отослала до его прихода. Гадая, что принесет ему новый поворот в игре, герцог упал на колено и, поднеся надушенную руку к губам, поблагодарил ее за этот знак благосклонности. Но лицо девушки посуровело, и впервые она удивила Борджа.
— Господин мой, вы не так меня поняли. Я отпустила женщин, полагая, что вы предпочтете услышать сказанное мною без свидетелей. Господин мой, я прошу вас больше не приходить ко мне.
Слова Пантазилии поразили герцога до такой степени, что он позволил своим чувствам прорваться наружу. Но Пантазилия истолковала внезапное изменение в нем как досаду.
— Больше не приходить к вам! — вскричал герцог, еще более убеждая Пантазилию в собственной правоте. — За что же такая немилость? На коленях прошу у ваших ног, скажите, чтобы я мог загладить свою вину.
Она покачала головой, ответила с грустью в глазах.
— Вины вашей тут нет, господин мой. Поднимитесь, умоляю вас.
— Не поднимусь, пока не узнаю, в чем согрешил, — на Пантазилию герцог смотрел, словно смиреннейший из верующих — на божество.
— Нет за вами греха, господин мой. Дело в том… — она смолкла, на щеках затеплился румянец. — Я… я должна заботиться о своем честном имени. Пожалейте меня, ваша светлость. Теперь, когда ваша свита каждый день ожидает вас на площади перед моим домом, обо мне судачат на всех углах. Вы, должно быть, знаете, как Ассизи падок на сплетни.
Тут-то герцог понял, сколь дьявольски тонко плела свою сеть эта очаровательная девушка.
— И это все? — он изобразил на лице изумление. — Другой причины нет?
— А разве может быть другая причина? — Пантазилия отвела взгляд.
— Так все легко поправить. Я буду приезжать один.
Она словно задумалась, затем снова покачала головой.
— Не надо, господин мой. Этим беде не помочь. Люди увидят вас входящим в дом. Можно представить себе, что они насочиняют.
Герцог вскочил, положил руку ей на плечо. Почувствовал, как задрожало от прикосновения ее тело.
— Так ли это важно, что они говорят?
— Для вас — нет, господин мой. Но подумайте обо мне. Если на девичье имя ляжет тень скандала… — она не договорила.
— Но есть другой путь — через сад. Там никто меня не увидит. Дайте мне ключ от калитки, Эуфемия.
Пристально наблюдал Борджа за лицом девушки и, увидев желаемое, отпустил ее плечо. Про себя улыбнулся. Отважный завоеватель, удачливый полководец, он же — влюбленный болван, ломящийся в расставленную для него западню. Вот о чем, несомненно, думала она, торжествуя, заранее уверенная в успехе своей стратегии.
— Мой господин, — голос Эуфемии дрожал. — Я… я не решусь.
Словесная перепалка уже наскучила Борджа. И мгновенно тон его изменился.
— Пусть будет так. Более я не приду к вам.
Девушку обуял ужас. Ее черные глаза наполнились тревогой. Но ему осталось лишь восхититься проворностью, с которой Пантазилия вновь обрела ускользающий от нее контроль над ситуацией.
— Мой господин, вы сердитесь на меня, — она опустила голову, едва слышно добавила:
— Я дам вам ключ.
С ним герцог и отрыл, убежденный, что мать-земля не рожала еще столь хладнокровной, безжалостной предательницы. Возможно, он переменился бы во мнении, если б узнал, что после его ухода Пантазилия горько плакала, осуждая себя за собственную жестокость. Но вечером написала отцу, что дела у нее идут неплохо и скоро она нанесет завершающий удар.
И Солиньола, убаюканная посланиями Пантазилии да неспешной осадой, спокойно выжидала, уже не предпринимая активных действий. Да, защитники знали, что солдаты Кореллы возятся под южной стеной, роя подкоп, дабы заложить туда мощную мину. Но не противодействовали им, ибо полагались на иной, более надежный способ покончить с грозным противником.
Во второй половине следующего дня Чезаре Борджа постучался в стеклянные двери зала, в котором обычно принимала его Пантазилия. Нашел он ее в одиночестве, крайне смущенную: впервые она принимала воздыхателя тайком. Но Борджа, чтобы успокоить ее, поначалу вел себя очень скромно.
В тот день они переговорили о многом. От поэзии Аквилано перешли к творчеству Сперуло, присоединившегося к армии герцога, затем Борджа предался размышлениям вслух. Речь пошла о нем самом, высоких целях, которые он ставил перед собой, его месте в современной Италии. Слушая Борджа, Пантазилия никак не могла перебороть ощущения раздвоенности. Ее убеждали, что герцог коварен и неуёмно честолюбив, что он жесток, начисто лишен совести, безжалостен как с врагами, так и с друзьями. Она же видела нежного, галантного, веселого кавалера, остроумного, не лезущего за словом в карман. И поневоле задалась вопросом, а не зависть ли к его великим свершениям и могуществу служила причиной той ненависти, что питали к Борджа его недруги?
Высокий кувшин венецианского стекла, налитый доверху сладким красным вином, стоял на столе в тот день, оставленный служанками. И, повинуясь внезапному импульсу, Пантазилия налила герцогу полную чашу, когда с наступлением сумерек он поднялся, чтобы откланяться. Чезаре тоже подошел к столу, как раз в тот момент, когда она наполняла вторую чашу для себя, и прикрыл ее рукой.
Посмотрел на Пантазилию, завораживая ее взглядом, голос его переполняла воспламеняющая ее страсть.
— Нет, нет. Одна чаша для нас двоих, умоляю вас, мадонна, хотя и недостоин такого счастья. Выпейте за мое здоровье и оставьте в вине аромат ваших губ. А я выпью за ваше. И, клянусь Богом, один глоток вина из этой чаши свалит меня с ног, мертвецки пьяного.
Пантазилия поупиралась, но воля герцога пересилила. Настаивал он лишь потому, что не хотел ненужного риска в затеянной им игре: мало ли чего могли подсыпать, если не в вино, то в чашу.
Но его опасения оказались напрасными. Пантазилия выпила и протянула ему чашу. Борджа преклонил колено, прежде чем взять ее. Затем выпил, не отрывая взгляда от лица девушки.
С тем он и ушел, а Пантазилия, подойдя к стеклянной двери, смотрела ему вслед, пока герцог не растворился меж кустов в сгущающемся сумраке ночи. По телу ее пробежала дрожь, рыдание сорвалось с губ, она упала в кресло, вновь расплакавшись, как и прошлым днем, без видимой на то причины.
Но опять, немного успокоившись, Пантазилия написала письмо графу, своему отцу, в котором сообщила, что ей хватит трех дней, чтобы спасти Солиньолу от голодной смерти в тисках осады.
Герцог пришел и назавтра, и днем позже, а Пантазилия вступила в полосу мучений. В отсутствие Чезаре она до мельчайших подробностей прорабатывала планы его пленения. При нем едва не лишалась рассудка, презирала самое себя за претворение в жизнь чудовищного замысла, зародившегося в ее голове.
Наконец наступил вечер деяния Иуды. Борджа появился на закате дня, как она и просила его, дополнительная предосторожность, дабы не допустить сплетен. Приняла она Чезаре в полутьме: комната освещалась лишь красноватым отсветом горящих в очаге поленьев. Он поднес ее руки к губам. Холодные, как лед, дрожащие, впрочем, все ее тело дрожало, как лист на осеннем ветру. Борджа всмотрелся в лицо девушки, заметил, как оно осунулось, с побледневших щек начисто исчез румянец. Обратил внимание, что она избегает его взгляда, из чего заключил, что западня должна захлопнуться именно сегодня. Последнее, впрочем, не явилось для него сюрпризом.
— Эуфемия! — воскликнул Борджа. — Моя Эуфемия, как же вы замерзли!
От мягкого, ласкающего голоса, нежного взгляда обожающих ее глаз Пантазилия задрожала еще сильнее.
— Мне… мне так холодно, — пролепетала она. — Ветер с севера.
Чезаре оставил ее, прошел к окнам, сопровождаемый взглядом девушки. Задернул тяжелые портьеры, отсекая остатки дневного света, проникающего в зал.
— Так будет теплее.
В это день Борджа оделся, отдав предпочтение цветам осени — коричневому и красному. И когда он застыл на фоне темных портьер, в красном свете горящих поленьев, играющем на бархате его камзола и шелке чулок, Пантазилии показалось, что он весь объят огнем. Высокий, с величественной осанкой, гибкий, грациозный, само мужское совершенство.
А Борджа двинулся к ней, увлек к кушетке, усадил рядом с собой. Свет падал теперь лишь на ее лицо.
Пантазилия подчинилась, хотя все ее существо восставало против опасной близости в столь интимном полумраке.
— Я… я прикажу принести свечи, — но не попыталась подняться или высвободить руку, которую сжимал Чезаре.
— Не надо, — возразил герцог. — Света достаточно, и я надолго не задержусь.
— Почему? — выдохнула Пантазилия, сердце ее учащенно забилось.
— Я заглянул к вам лишь на минутку. Но ещё более я грущу от того, что сегодняшний вечер с вами — последний для меня.
Борджа заметил страх, промелькнувший в ее глазах.
— Но в чем причина?
— Я — раб суровой необходимости, — объяснил он. — Меня ждет важное дело. Завтра, на рассвете, мы начнем решающий штурм и возьмем Солиньолу.
Об этом Пантазилия услышала впервые. Выходило, что она едва не опоздала с осуществлением своего плана.
— Вы… полагаете, что возьмете город? — теперь ей хотелось узнать как можно больше.
Улыбка герцога источала уверенность.
— Судите сами. Корелла нашел слабое место. На холме у южной стены. Все это время мы занимались подкопом, чтобы заложить под стену мощную мину. Поначалу нам активно мешали, но в последние дни лишь наблюдали за нами. Словно защитников Солиньолы убаюкала надежда на чудесное избавление. Нам это лишь на руку. Приготовления закончены. На рассвете мы подорвем стену и ворвемся в образовавшуюся брешь.
— Значит, я вас больше не увижу, — и после короткой паузы добавила:
— А в ваших будущих походах вспомните ли вы бедную Эуфемию Брасси, в одиночестве коротающую дни в Сполето?
Герцог наклонился вперед, и глаза его заглянули в ее так глубоко, что Пантазилия испугалась, что ему откроется истина. Потом он поднялся, отступил на пару шагов, замер в красных отблесках пылающих поленьев. За окнами скрипнул гравий. Кто-то ходил по саду. Несомненно, ее люди.
Герцог постоял, словно глубоко задумавшись, а она наблюдала за ним, и в лице ее он видел нечто такое, что ставило его в тупик. Правая рука ее то поднималась к шее, но падала на грудь, выдавая внутреннюю борьбу.
Внезапно герцог вновь приблизился к девушке.
— Хотите, чтобы я вернулся к вам, моя Эуфемия? — голос его переполняла страсть. — Так придите ко мне, — и он протянул к ней руки.
Пантазилия подняла глаза, встречая его взгляд, и ее опалило, словно огнем. По щекам вдруг покатились слезы.
— Мой господин, мой господин! — всхлипывала она.
Медленно встала, покачнулась, охваченная неодолимым желанием найти убежище в протянутых к ней руках, но останавливаемая презрением к себе за готовящееся ею предательство. Когда-то ей казалось, что поступает она благородно, служит правому делу. Теперь, когда настал решающий миг, ей открылась вся мерзостность ее замысла.
— Эуфемия, приди ко мне! — звал ее герцог.
— О, нет, нет! — и она закрыла руками пылающее лицо.
Пальцы Борджа коснулись ее плеч.
— Эуфемия! — никто не смог бы устоять перед этим голосом.
— Скажите… скажите, что любите меня, — взмолилась несчастная, цепляясь за последнюю соломинку самоуважения, ибо при всех их встречах, безмерно восторгаясь ее достоинствами, герцог ни единым словом не намекнул о его любви к ней.
Он тихонько рассмеялся.
— С такой тяжелой артиллерией любой возьмет самую неприступную крепость. Я же прошу о добровольной капитуляции.
Руки его сомкнулись за спиной Пантазилии, и, рыдая, она упала ему на грудь, желая и не желая того, раздираемая счастьем и ужасом. Губы их встретились. Рыдания стихли. Прикосновения герцога воспламеняли Пантазилию, как огонь. Так и стояли они, тесно прижавшись друг к другу, отбрасывая гигантскую тень на стену и потолок.
Наконец он расцепил руки и мягко оторвал ее от себя.
— А теперь прощайте. Я оставляю с вами свою душу. А тело мое должно быть в другом месте.
И тут, вспомнив о солдатах, что поджидали герцога в саду, переполнявший ее ужас прорвался наружу, словно бурный поток — через запруду. Она вновь припала к его груди.
— Нет, нет! — голос ее осип, глаза широко раскрылись.
— Но почему? — улыбаясь, воспросил герцог.
Улыбка его привела Пантазилию в чувство.
— Мой господин, еще не время.
Она отдавала себе отчет, что означает эта фраза. Но соглашалась на все, лишь бы удержать его в этой комнате. Не пустить в сад, где затаились ее люди. Их надо распустить. Она должна признаться во всем. Предупредить, чтобы он сумел спастись. Сбивчивые мысли проносились в ее голосе, наскакивая друг на друга.
— Я не знаю, когда вновь увижу вас. Вы уедете на заре. Чезаре, дайте мне час, один лишь час.
Пантазилия опустилась на кушетку, не отпуская полы камзола герцога.
— Присядьте со мной. Я… я должна кое-что сказать вам, прежде чем вы уедете.
Повинуясь, он сел рядом. Левая рука обвила плечи Пантазилии, привлекла ближе.
— Говорите, милая моя, или молчите, если вам того хочется. Мне достаточно того, что вы попросили меня остаться. Я останусь, пусть завтра над Солиньолой и не взовьется мой флаг.
Но в его объятиях храбрость покинула Пантазилию, лишив слов, которые она хотела произнести. Сладкая истома разлилась по ее телу.
Текли минуты. Поленья обратились в угли, присыпанные серой золой. Комната погрузилась во мрак, окутавший кушетку, на которой остались Чезаре и Пантазилия.
Со вздохом герцог поднялся, прошел к камину.
— Час прошел, и даже больше.
Из темноты, с кушетки, ему ответил другой вздох.
— Не покидай меня. Дай мне еще минуту.
Герцог наклонился, взял кочергу, разворошил уголья, сдвинул на них пару-тройку недогоревших поленьев. Взвились язычки пламени. В их отсвете он разглядел Пантазилию, сидевшую на кушетке, опершись подбородком о ладони, лицо ее белело в окружающей тьме.
— Ты меня любишь? — воскликнула она. — Скажи, что любишь меня, Чезаре. Ты еще не говорил мне этого,
— Нужны ли слова? — и в беззаботности его голоса она услышала ответ.
Закрыла лицо руками, зарыдала.
— О, какая же я подлая! Подлая!
— Что ты такое говоришь, радость моя?
— Тебе пора узнать все. — Пантазилия совладала с нервами. — Совсем недавно ты слышал в саду шаги. То были убийцы, ожидающие тебя, пришедшие по моему приказанию.
Борджа не пошевелился, продолжая смотреть на нее сверху вниз, и в свете пламени Пантазилия увидела, что он улыбается. Улыбку эту она истолковала по-своему: он доверяет ей, как самому себе, не верит ни единому ее слову, полагая, что это шутка.
Сегодня утром мне удалось привлечь его внимание, и я очень довольна тем, как складываются наши отношения. Надеюсь, что возможность исполнить наш замысел откроется через несколько дней. Я готовлюсь. Но поспешать буду медленно, чтобы не спугнуть его.
Пантазилия.
Прочитав письмо, Чезаре поднес листок к пламени свечи, превратив в горстку пепла.
— Оно не сообщает нам ничего нового. Но подтверждает уже известное. Агабито, поправь печать и найди способ доставить письмо графу Гвидо. Пошли кого-либо из моих людей. Пусть он скажет, что настоящего посыльного ранило, а он согласился доставить письмо в надежде на вознаграждение.
И позаботься, чтобы Корелла больше не перехватывал посыльных. Тем более что в этом случае у него будет меньше хлопот с земляными работами. У защитников Солиньолы сложится впечатление, что направленный против меня заговор развивается успешно, а посему они не будут проявлять особой активности. А теперь займемся делла Пьеве. Пошли за ним.
Джанлука делла Пьеве находился не в подземелье, но в одной из спален дворца. Почивал на мягкой кровати, вкусно ел, охрана относилась к нему с должным уважением. Так что нет нужды удивляться, что в ночь допроса он сладко спал.
Его грубо потрясли за плечо, и, открыв глаза, Джанлука увидел четырех вооруженных солдат, мрачных и суровых в свете факела, который держал один из них.
— Вы пойдете с нами, — объяснил их появление мужчина, чья тяжелая рука вырвала делла Пьеве из объятий Морфея.
Делла Пьеве сел, сердце его билось, как барабан.
— Что такое? Куда я должен идти? — спросил он.
— С нами, мессер, — последовал короткий ответ.
Бедолага переводил взгляд с одного бородатого лица на другое, затем, отбросив одеяло, вылез из постели. Солдат набросил ему на плечи плащ.
— Пошли.
— Но моя одежда? Как я могу пойти раздетым?
— Она вам не понадобится, мессер. Пошли.
Оцепенев от страха, в полной уверенности, что пришел его последний час, Джанлука, окруженный солдатами, босиком проследовал по длинным ледяным коридорам, темной лестнице и оказался в зале, в котором накануне говорил с герцогом.
Герцог подготовился к новой встрече, ибо рассчитывал нагнать страху на делла Пьеве, дабы получить необходимые ему сведения, не прибегая к пытке.
Затянутый в черное стол у стены. За ним — мужчина, также весь в черном, по виду монах. Справа и слева от него писари, с перьями, чернилами, бумагой. Лишь два канделябра, с шестью свечами каждый, на столе. Так что большая часть зала тонула в глубоком мраке.
В дальнем конце на трехногой металлической подставке стояла жаровня, полная раскаленных докрасна углей. Тут Джанлука содрогнулся: он увидел деревянные ручки каких-то инструментов, воткнутых в угли.
Напротив черного стола с блоков, едва видимых в темноте, свисали толстые веревки. Дыба, понял Джанлука. Под веревками переминались с ноги на ногу два мускулистых мужика в кожаных безрукавках на голое тело.
Между дыбой и столом, в наиболее освещенном месте, стоял Чезаре Борджа в красном халате, засунув большие пальцы рук за шелковый пояс, в красной же шапочке на голове. Глаза его с грустью смотрели на делла Пьеве.
Молодой ассизиец обмер. Теперь-то он понимал, с какой целью его выволокли из кровати. Глубоко вздохнул, чтобы хоть как-то умерить биение сердца, рвущегося из груди. Было попятился, но затянутая в кожу рука солдата остановила его.
Полная тишина, никто не произнес ни слова, холод, мрак, выставленные на показ орудия пыток, что ж, герцогу удалось добиться желаемого — душа делла Пьеве ушла в пятки. А по знаку Борджа помощники палача сменили солдат, которые отдали честь, повернулись и покинули зал.
А Джанлуку подвели к столу и поставили перед мужчиной в черном.
— Мессер Джанлука делла Пьеве, — ледяной голос нарушил тишину, — вы обвиняетесь в участии в заговоре графа Гвидо дельи Сперанцони, правителя Солиньолы, направленном против его светлости Чезаре Борджа, герцога Валентино и Романьи. Здесь, в Ассизи, вы готовили покушение на жизнь его светлости и посему заслуживаете смерти. Но вы заслуживаете и большего наказания, ибо его светлость — главнокомандующий армии святой церкви и воюет он во славу святого престола. То есть выступили вы не только против его светлости, но и против Бога и его посланника на земле, папы римского. Но его светлость во имя Господа нашего готов вас простить при условии вашего чистосердечного признания.
Голос смолк, но эхо все еще отдавалось под сводчатым потолком. Голова Джанлуки упала.
— Оглянись, — вновь загремел голос, — и ты увидишь, что у нас есть средства развязать тебе язык, если ты заупрямишься.
Но Джанлука не оглянулся. Он и так знал, что находится у него за спиной. По телу его пробежала дрожь. Но он продолжал молчать.
По знаку ведущего допрос с плеч Джанлуки сорвали плащ, оставив его в одной ночной рубашке. Сильные руки схватили его, развернули и потащили к дыбе. Делла Пьеве попытался вырваться.
— Нет, нет! — взмолился он.
Внезапно Борджа подал голос.
— Подождите! — и заступил им путь.
Помощники палача тут же отпустили Джанлуку и отступили, оставив его лицом к лицу с герцогом.
— Мессер делла Пьеве, — Борджа положил руку на плечо ассизийца, — подумайте, на что вы идете, что вас ждет. Наверное, вы чего-то недопонимаете. Вы же знаете, что делает с человеком дыба. Наверное, видели, как она вырывает руки из плеч.
И его пальцы стиснули плечо Джанлуки, да так, что тот вскрикнул от боли. А герцог ослабил хватку и улыбнулся.
— Вы же не из тех, кто может выдержать пытку. Гарантирую вам, в конце концов вы заговорите. Но что, по-вашему, за этим последует? Ваше освобождение? Отнюдь. Едва веревки дыбы стянут ваши запястья, участь вашу будет определять закон. А закон, заставив вас говорить на дыбе, затем обречет на вечное молчание. Подумайте об этом. С дыбы вам останется лишь один путь — на виселицу. Вы молоды, жизнь может многое вам предложить, а молчание ваше не принесет пользы, как и ваши слова не предадут никого из тех, кто еще не предан. Так что принесенная вами жертва будет напрасной.
Лицо Джанлуки посерело, глаза затравленно смотрели на Борджа.
— Если бы… если бы я мог в это поверить! — пробормотал он.
— Убедить вас не составит для меня никакого труда/ Тем самым я могу и показать, что ничуть не заинтересован в вашей смерти. Наоборот, пытаюсь вас спасти.
Мадонна Пантазилия дельи Сперанцони уже раскинула сеть, в которой мне суждено запутаться. Утром она привлекла к себе мое внимание. Вечером отправила письмо отцу, в котором сообщала об удачном начале. Она полагает, что не пройдет и недели, как я окажусь у нее в руках.
Зная все это, едва ли я попаду в расставленную ими ловушку. Что же такого существенного к уже известному нам можете вы добавить, раз предпочитаете молчать даже под угрозой пытки?
Джанлуку передернуло.
— Что я могу добавить? Вы и так знаете больше меня. А может, вы хотите использовать мои показания против мадонны Пантазилии? — неожиданно осенило делла Пьеве.
— Доказательств ее вины у меня хватает и без этого. Хотя бы письмо, посланное ею отцу. Лишь оно одно обрекает ее на казнь. Нет, нет. От вас мне нужно другое. Меня интересует суть их замысла. Какую ловушку приготовили они мне? Вы, я думаю, понимаете, что в сложившейся ситуации ваши слова уже не принесут вреда ни графу Гвидо, ни его дочери.
— Но… если это все…
— Истинно так, — кивнул Чезаре. — Сущий пустяк. Выбор ваш. Можете предпочесть дыбу. Возможно ли с моей стороны большее великодушие? Скажете, о чем я прошу, и вас отведут в вашу комнату. Там вы пробудете до взятия Солиньолы, это лишь мера предосторожности, а затем обретете свободу. Будете молчать… — герцог пожал плечами и указал на серые веревки.
На том все и кончилось. Делла Пьеве осознал, что упорствовать без толку. Жертвуя собой, он ничего не добьется. Да , и стоит ли отдавать жизнь ради женщины, которая посмеялась над его любовью и использовала, помыкала им, как жалким простолюдином. И он выложил герцогу ту малость, которую желал знать его светлость: мадонна Пантазилия прибыла в Ассизи, чтобы завлечь его в свои объятия, а затем похитить и вывезти в Сиену.
На следующий день, в одиннадцать утра, ко дворцу делла Пьеве прибыл паж герцога. Он принес письмо, написанное лично Борджа, в котором тот смиренно просил разрешения навестить монну Эуфемию Брасси и справиться о ее здоровье.
Когда Пантазилия читала письмо, глаза ее радостно сверкали. Все складывалось как нельзя лучше. Удача наконец-то отвернулась от Борджа, оставив его один на один с врагами.
Разрешение посетить ее герцог получил без промедления и несколько часов спустя, оставив свиту на площади перед дворцом, вошел к ней один.
В великолепном наряде, как и должно кавалеру, ухаживающему за благородной дамой. Расшитый золотом камзол, один чулок белоснежный, второй небесно-голубой. Пояс и ножны сверкали драгоценными камнями.
Пантазилия приняла его в зале, окна которого выходили на садовые террасы. Мозаичный пол устилали восточные ковры. Стены украшали дорогие гобелены. На столике черного дерева лежали книги, соседствуя с лютней и статуэтками из слоновой кости. Две женщины у камина вышивали напрестольную пелену, а сама мадонна возлежала на низкой кушетке.
При его появлении она попыталась подняться, но герцог опередил ее. Быстро пересек зал, умоляя не вставать с кушетки, дабы поберечь ушибленную ногу. Пантазилия особо и не спорила, с улыбкой приняв прежнюю позу.
Вся в белом, с волосами, забранными в золотую сеточку с большим, с фасолину, сапфиром, украшавшим ее лоб.
Одна из женщин поспешила принести низенькую скамеечку с ножками в форме львиных лап, из чистого серебра. Герцог сел, справился, как лодыжка мадонны, получил успокаивающий ответ: на следующий день, полагала она, больная нога уже сможет выдержать тяжесть ее тела.
Разговор продолжался недолго, пересыпанный с его стороны намеками на те глубокие чувства, что она разбудила в нем. Обычная придворная говорильня, обмен тонкими уколами, в котором мадонна Эуфемия Брасси показала себя далеко не новичком.
Отдавая себе отчет, что встреча эта — не более чем этап реализации намеченного плана, Пантазилия, однако, не могла остаться равнодушной к красоте и обаянию Борджа, и его жаркие взгляды, мелодичный голос находили отклик в ее душе.
И, откланявшись, Борджа оставил девушку в глубокой задумчивости.
Наутро он вернулся, то же повторилось днем позже, и каждый раз свита ожидала его перед дворцом. Начатая герцогом игра все более затягивала его. Он смаковал новые ощущения, доступные лишь теперь, когда он намеренно совал голову в львиную пасть. Охотиться за охотниками, обманывать обманщиков, все это было для него не внове, но присутствие женщины придавало происходящему особую остроту.
Появившись во дворце делла Пьеве в третий раз, герцог застал Пантазилию одну: женщин она отослала до его прихода. Гадая, что принесет ему новый поворот в игре, герцог упал на колено и, поднеся надушенную руку к губам, поблагодарил ее за этот знак благосклонности. Но лицо девушки посуровело, и впервые она удивила Борджа.
— Господин мой, вы не так меня поняли. Я отпустила женщин, полагая, что вы предпочтете услышать сказанное мною без свидетелей. Господин мой, я прошу вас больше не приходить ко мне.
Слова Пантазилии поразили герцога до такой степени, что он позволил своим чувствам прорваться наружу. Но Пантазилия истолковала внезапное изменение в нем как досаду.
— Больше не приходить к вам! — вскричал герцог, еще более убеждая Пантазилию в собственной правоте. — За что же такая немилость? На коленях прошу у ваших ног, скажите, чтобы я мог загладить свою вину.
Она покачала головой, ответила с грустью в глазах.
— Вины вашей тут нет, господин мой. Поднимитесь, умоляю вас.
— Не поднимусь, пока не узнаю, в чем согрешил, — на Пантазилию герцог смотрел, словно смиреннейший из верующих — на божество.
— Нет за вами греха, господин мой. Дело в том… — она смолкла, на щеках затеплился румянец. — Я… я должна заботиться о своем честном имени. Пожалейте меня, ваша светлость. Теперь, когда ваша свита каждый день ожидает вас на площади перед моим домом, обо мне судачат на всех углах. Вы, должно быть, знаете, как Ассизи падок на сплетни.
Тут-то герцог понял, сколь дьявольски тонко плела свою сеть эта очаровательная девушка.
— И это все? — он изобразил на лице изумление. — Другой причины нет?
— А разве может быть другая причина? — Пантазилия отвела взгляд.
— Так все легко поправить. Я буду приезжать один.
Она словно задумалась, затем снова покачала головой.
— Не надо, господин мой. Этим беде не помочь. Люди увидят вас входящим в дом. Можно представить себе, что они насочиняют.
Герцог вскочил, положил руку ей на плечо. Почувствовал, как задрожало от прикосновения ее тело.
— Так ли это важно, что они говорят?
— Для вас — нет, господин мой. Но подумайте обо мне. Если на девичье имя ляжет тень скандала… — она не договорила.
— Но есть другой путь — через сад. Там никто меня не увидит. Дайте мне ключ от калитки, Эуфемия.
Пристально наблюдал Борджа за лицом девушки и, увидев желаемое, отпустил ее плечо. Про себя улыбнулся. Отважный завоеватель, удачливый полководец, он же — влюбленный болван, ломящийся в расставленную для него западню. Вот о чем, несомненно, думала она, торжествуя, заранее уверенная в успехе своей стратегии.
— Мой господин, — голос Эуфемии дрожал. — Я… я не решусь.
Словесная перепалка уже наскучила Борджа. И мгновенно тон его изменился.
— Пусть будет так. Более я не приду к вам.
Девушку обуял ужас. Ее черные глаза наполнились тревогой. Но ему осталось лишь восхититься проворностью, с которой Пантазилия вновь обрела ускользающий от нее контроль над ситуацией.
— Мой господин, вы сердитесь на меня, — она опустила голову, едва слышно добавила:
— Я дам вам ключ.
С ним герцог и отрыл, убежденный, что мать-земля не рожала еще столь хладнокровной, безжалостной предательницы. Возможно, он переменился бы во мнении, если б узнал, что после его ухода Пантазилия горько плакала, осуждая себя за собственную жестокость. Но вечером написала отцу, что дела у нее идут неплохо и скоро она нанесет завершающий удар.
И Солиньола, убаюканная посланиями Пантазилии да неспешной осадой, спокойно выжидала, уже не предпринимая активных действий. Да, защитники знали, что солдаты Кореллы возятся под южной стеной, роя подкоп, дабы заложить туда мощную мину. Но не противодействовали им, ибо полагались на иной, более надежный способ покончить с грозным противником.
Во второй половине следующего дня Чезаре Борджа постучался в стеклянные двери зала, в котором обычно принимала его Пантазилия. Нашел он ее в одиночестве, крайне смущенную: впервые она принимала воздыхателя тайком. Но Борджа, чтобы успокоить ее, поначалу вел себя очень скромно.
В тот день они переговорили о многом. От поэзии Аквилано перешли к творчеству Сперуло, присоединившегося к армии герцога, затем Борджа предался размышлениям вслух. Речь пошла о нем самом, высоких целях, которые он ставил перед собой, его месте в современной Италии. Слушая Борджа, Пантазилия никак не могла перебороть ощущения раздвоенности. Ее убеждали, что герцог коварен и неуёмно честолюбив, что он жесток, начисто лишен совести, безжалостен как с врагами, так и с друзьями. Она же видела нежного, галантного, веселого кавалера, остроумного, не лезущего за словом в карман. И поневоле задалась вопросом, а не зависть ли к его великим свершениям и могуществу служила причиной той ненависти, что питали к Борджа его недруги?
Высокий кувшин венецианского стекла, налитый доверху сладким красным вином, стоял на столе в тот день, оставленный служанками. И, повинуясь внезапному импульсу, Пантазилия налила герцогу полную чашу, когда с наступлением сумерек он поднялся, чтобы откланяться. Чезаре тоже подошел к столу, как раз в тот момент, когда она наполняла вторую чашу для себя, и прикрыл ее рукой.
Посмотрел на Пантазилию, завораживая ее взглядом, голос его переполняла воспламеняющая ее страсть.
— Нет, нет. Одна чаша для нас двоих, умоляю вас, мадонна, хотя и недостоин такого счастья. Выпейте за мое здоровье и оставьте в вине аромат ваших губ. А я выпью за ваше. И, клянусь Богом, один глоток вина из этой чаши свалит меня с ног, мертвецки пьяного.
Пантазилия поупиралась, но воля герцога пересилила. Настаивал он лишь потому, что не хотел ненужного риска в затеянной им игре: мало ли чего могли подсыпать, если не в вино, то в чашу.
Но его опасения оказались напрасными. Пантазилия выпила и протянула ему чашу. Борджа преклонил колено, прежде чем взять ее. Затем выпил, не отрывая взгляда от лица девушки.
С тем он и ушел, а Пантазилия, подойдя к стеклянной двери, смотрела ему вслед, пока герцог не растворился меж кустов в сгущающемся сумраке ночи. По телу ее пробежала дрожь, рыдание сорвалось с губ, она упала в кресло, вновь расплакавшись, как и прошлым днем, без видимой на то причины.
Но опять, немного успокоившись, Пантазилия написала письмо графу, своему отцу, в котором сообщила, что ей хватит трех дней, чтобы спасти Солиньолу от голодной смерти в тисках осады.
Герцог пришел и назавтра, и днем позже, а Пантазилия вступила в полосу мучений. В отсутствие Чезаре она до мельчайших подробностей прорабатывала планы его пленения. При нем едва не лишалась рассудка, презирала самое себя за претворение в жизнь чудовищного замысла, зародившегося в ее голове.
Наконец наступил вечер деяния Иуды. Борджа появился на закате дня, как она и просила его, дополнительная предосторожность, дабы не допустить сплетен. Приняла она Чезаре в полутьме: комната освещалась лишь красноватым отсветом горящих в очаге поленьев. Он поднес ее руки к губам. Холодные, как лед, дрожащие, впрочем, все ее тело дрожало, как лист на осеннем ветру. Борджа всмотрелся в лицо девушки, заметил, как оно осунулось, с побледневших щек начисто исчез румянец. Обратил внимание, что она избегает его взгляда, из чего заключил, что западня должна захлопнуться именно сегодня. Последнее, впрочем, не явилось для него сюрпризом.
— Эуфемия! — воскликнул Борджа. — Моя Эуфемия, как же вы замерзли!
От мягкого, ласкающего голоса, нежного взгляда обожающих ее глаз Пантазилия задрожала еще сильнее.
— Мне… мне так холодно, — пролепетала она. — Ветер с севера.
Чезаре оставил ее, прошел к окнам, сопровождаемый взглядом девушки. Задернул тяжелые портьеры, отсекая остатки дневного света, проникающего в зал.
— Так будет теплее.
В это день Борджа оделся, отдав предпочтение цветам осени — коричневому и красному. И когда он застыл на фоне темных портьер, в красном свете горящих поленьев, играющем на бархате его камзола и шелке чулок, Пантазилии показалось, что он весь объят огнем. Высокий, с величественной осанкой, гибкий, грациозный, само мужское совершенство.
А Борджа двинулся к ней, увлек к кушетке, усадил рядом с собой. Свет падал теперь лишь на ее лицо.
Пантазилия подчинилась, хотя все ее существо восставало против опасной близости в столь интимном полумраке.
— Я… я прикажу принести свечи, — но не попыталась подняться или высвободить руку, которую сжимал Чезаре.
— Не надо, — возразил герцог. — Света достаточно, и я надолго не задержусь.
— Почему? — выдохнула Пантазилия, сердце ее учащенно забилось.
— Я заглянул к вам лишь на минутку. Но ещё более я грущу от того, что сегодняшний вечер с вами — последний для меня.
Борджа заметил страх, промелькнувший в ее глазах.
— Но в чем причина?
— Я — раб суровой необходимости, — объяснил он. — Меня ждет важное дело. Завтра, на рассвете, мы начнем решающий штурм и возьмем Солиньолу.
Об этом Пантазилия услышала впервые. Выходило, что она едва не опоздала с осуществлением своего плана.
— Вы… полагаете, что возьмете город? — теперь ей хотелось узнать как можно больше.
Улыбка герцога источала уверенность.
— Судите сами. Корелла нашел слабое место. На холме у южной стены. Все это время мы занимались подкопом, чтобы заложить под стену мощную мину. Поначалу нам активно мешали, но в последние дни лишь наблюдали за нами. Словно защитников Солиньолы убаюкала надежда на чудесное избавление. Нам это лишь на руку. Приготовления закончены. На рассвете мы подорвем стену и ворвемся в образовавшуюся брешь.
— Значит, я вас больше не увижу, — и после короткой паузы добавила:
— А в ваших будущих походах вспомните ли вы бедную Эуфемию Брасси, в одиночестве коротающую дни в Сполето?
Герцог наклонился вперед, и глаза его заглянули в ее так глубоко, что Пантазилия испугалась, что ему откроется истина. Потом он поднялся, отступил на пару шагов, замер в красных отблесках пылающих поленьев. За окнами скрипнул гравий. Кто-то ходил по саду. Несомненно, ее люди.
Герцог постоял, словно глубоко задумавшись, а она наблюдала за ним, и в лице ее он видел нечто такое, что ставило его в тупик. Правая рука ее то поднималась к шее, но падала на грудь, выдавая внутреннюю борьбу.
Внезапно герцог вновь приблизился к девушке.
— Хотите, чтобы я вернулся к вам, моя Эуфемия? — голос его переполняла страсть. — Так придите ко мне, — и он протянул к ней руки.
Пантазилия подняла глаза, встречая его взгляд, и ее опалило, словно огнем. По щекам вдруг покатились слезы.
— Мой господин, мой господин! — всхлипывала она.
Медленно встала, покачнулась, охваченная неодолимым желанием найти убежище в протянутых к ней руках, но останавливаемая презрением к себе за готовящееся ею предательство. Когда-то ей казалось, что поступает она благородно, служит правому делу. Теперь, когда настал решающий миг, ей открылась вся мерзостность ее замысла.
— Эуфемия, приди ко мне! — звал ее герцог.
— О, нет, нет! — и она закрыла руками пылающее лицо.
Пальцы Борджа коснулись ее плеч.
— Эуфемия! — никто не смог бы устоять перед этим голосом.
— Скажите… скажите, что любите меня, — взмолилась несчастная, цепляясь за последнюю соломинку самоуважения, ибо при всех их встречах, безмерно восторгаясь ее достоинствами, герцог ни единым словом не намекнул о его любви к ней.
Он тихонько рассмеялся.
— С такой тяжелой артиллерией любой возьмет самую неприступную крепость. Я же прошу о добровольной капитуляции.
Руки его сомкнулись за спиной Пантазилии, и, рыдая, она упала ему на грудь, желая и не желая того, раздираемая счастьем и ужасом. Губы их встретились. Рыдания стихли. Прикосновения герцога воспламеняли Пантазилию, как огонь. Так и стояли они, тесно прижавшись друг к другу, отбрасывая гигантскую тень на стену и потолок.
Наконец он расцепил руки и мягко оторвал ее от себя.
— А теперь прощайте. Я оставляю с вами свою душу. А тело мое должно быть в другом месте.
И тут, вспомнив о солдатах, что поджидали герцога в саду, переполнявший ее ужас прорвался наружу, словно бурный поток — через запруду. Она вновь припала к его груди.
— Нет, нет! — голос ее осип, глаза широко раскрылись.
— Но почему? — улыбаясь, воспросил герцог.
Улыбка его привела Пантазилию в чувство.
— Мой господин, еще не время.
Она отдавала себе отчет, что означает эта фраза. Но соглашалась на все, лишь бы удержать его в этой комнате. Не пустить в сад, где затаились ее люди. Их надо распустить. Она должна признаться во всем. Предупредить, чтобы он сумел спастись. Сбивчивые мысли проносились в ее голосе, наскакивая друг на друга.
— Я не знаю, когда вновь увижу вас. Вы уедете на заре. Чезаре, дайте мне час, один лишь час.
Пантазилия опустилась на кушетку, не отпуская полы камзола герцога.
— Присядьте со мной. Я… я должна кое-что сказать вам, прежде чем вы уедете.
Повинуясь, он сел рядом. Левая рука обвила плечи Пантазилии, привлекла ближе.
— Говорите, милая моя, или молчите, если вам того хочется. Мне достаточно того, что вы попросили меня остаться. Я останусь, пусть завтра над Солиньолой и не взовьется мой флаг.
Но в его объятиях храбрость покинула Пантазилию, лишив слов, которые она хотела произнести. Сладкая истома разлилась по ее телу.
Текли минуты. Поленья обратились в угли, присыпанные серой золой. Комната погрузилась во мрак, окутавший кушетку, на которой остались Чезаре и Пантазилия.
Со вздохом герцог поднялся, прошел к камину.
— Час прошел, и даже больше.
Из темноты, с кушетки, ему ответил другой вздох.
— Не покидай меня. Дай мне еще минуту.
Герцог наклонился, взял кочергу, разворошил уголья, сдвинул на них пару-тройку недогоревших поленьев. Взвились язычки пламени. В их отсвете он разглядел Пантазилию, сидевшую на кушетке, опершись подбородком о ладони, лицо ее белело в окружающей тьме.
— Ты меня любишь? — воскликнула она. — Скажи, что любишь меня, Чезаре. Ты еще не говорил мне этого,
— Нужны ли слова? — и в беззаботности его голоса она услышала ответ.
Закрыла лицо руками, зарыдала.
— О, какая же я подлая! Подлая!
— Что ты такое говоришь, радость моя?
— Тебе пора узнать все. — Пантазилия совладала с нервами. — Совсем недавно ты слышал в саду шаги. То были убийцы, ожидающие тебя, пришедшие по моему приказанию.
Борджа не пошевелился, продолжая смотреть на нее сверху вниз, и в свете пламени Пантазилия увидела, что он улыбается. Улыбку эту она истолковала по-своему: он доверяет ей, как самому себе, не верит ни единому ее слову, полагая, что это шутка.