Сад Маркиз. Эрнестина

   – О почтенный человек! – воскликнул Сандерс, пожимая руки графу. – Сколько обязательств вы на себя берете! Услуги, кои вы желаете оказать нам, тем более ценны, что они совершенно бескорыстны, и сверх того, требуют от вас самопожертвования... Ах, сенатор! Вот поистине вершина человеческого великодушия. В наш век, когда добродетели столь редки, подобное благородство возносит вас до небес.
   – Друг мой, – сказал сенатор в ответ на восхваления полковника, – честный человек первым наслаждается совершенными им благодеяниями. Разве одного этого не достаточно для его счастья?
   Полковник поспешил пересказать дочери свою необычайную беседу с Окстьерном. Эрнестина была растрогана до слез и все приняла на веру. Высокие души доверчивы, их легко убедить в том, на что они сами способны. Герман оказался менее легковерным. Несколько неосторожных слов, вырвавшихся у Шольц, не сумевшей скрыть радости по поводу столь удачного развития планов ее мести, – породили в его душе сомнения, и он не замедлил поделиться ими с возлюбленной. Эта утонченная девушка успокоила его, заявив, что человек столь знатного происхождения и столь высокого ранга, как Окстьерн, не способен на обман... Святая простота! Она еще не ведала, что пороки, подкрепленные высоким происхождением и богатством и приободренные безнаказанностью, становятся еще более опасными. Герман заявил возлюбленной, что желает объясниться с графом с глазу на глаз. Эрнестина запретила ему любые насильственные действия. Молодой человек настаивал на их применении. В конце концов, прислушиваясь лишь к голосу своей гордыни, любви и отваги, он заряжает два пистолета и на следующее утро врывается в спальню графа, застав того еще в постели.
   – Сударь, – начинает Герман, полный решимости, – я пришел к вам, как к человеку чести. Имя ваше, положение и богатство призваны меня в этом убедить. Итак, остается лишь потребовать вашего честного слова, сударь, то есть вашего письменного обязательства, что вы отказываетесь от всяческих притязаний на Эрнестину. Иначе я вынужден буду предложить вам один из этих пистолетов, и тогда каждый из нас получит возможность застрелить другого.
   Сенатор, несколько оглушенный таким приветствием, сперва поинтересовался, хорошенько ли подумал Герман прежде чем являться сюда и отдает ли он себе отчет, что человек столь высокого ранга, как граф, не обязан давать удовлетворение столь незначащему лицу.
   – Обойдемся без инвектив, сударь, – ответил Герман. – Я здесь не для того, чтобы их выслушивать, а напротив, для того, чтобы выяснить, на каком основании наносите мне оскорбление вы, пытаясь соблазнить мою возлюбленную. Вы говорите: лицо столь незначащее? Да будет вам известно, сенатор, что любой человек вправе требовать от другого удовлетворения как за нанесенное ему оскорбление, так и за отнятое у него добро. Предрассудок разделения людей по рангам – не более, чем химера. Природа создала всех людей равными. Нет ни одного смертного, кто не вышел бы из ее утробы голым и неимущим и кого бы она сохраняла или уничтожала каким-то особым способом. На мой взгляд, один человек отличается от другого лишь мерой своей добродетели. И более всего достоин презрения именно тот, кто, пользуясь привилегиями, дарованными ему ложными условностями, безнаказанно предается пороку. Поднимайтесь, граф, будь вы хоть сам государь, я все равно потребовал бы от вас сатисфакции. Еще раз повторяю – я не отступлюсь. Так что поторопитесь защищаться, а иначе я просто пристрелю вас.
   – Минутку, – сказал Окстьерн, одеваясь, – присаживайтесь, молодой человек, может прежде чем драться, позавтракаем вместе... В такой милости вы мне не откажете?
   – Я к вашим услугам, граф, – ответил Герман. – Однако надеюсь, после этого вы ответите на мой вызов.
   Звонят, подают завтрак. Сенатор приказывает оставить его с Германом наедине и после первой чашки кофе спрашивает, были ли его действия согласованы с Эрнестиной.
   – Разумеется, нет, сенатор. Она не знает, что я у вас. Эрнестина о вас лучшего мнения, она даже сказала, что вы готовы оказывать мне услуги.
   – В таком случае, чем же объясняется ваш неблагоразумный поступок?
   – Опасением быть обманутым, уверенностью, что, любя Эрнестину, невозможно от нее отказаться и, наконец, просто желанием объясниться.
   – Что ж, вы добьетесь столь желанной для вас ясности, Герман. И хотя ваше недостойное поведение заслуживает с моей стороны лишь попреков... и неразумными своими действиями вы могли изменить мои добрые намерения в отношении дочери полковника, я все же сдержу данное слово... Да, Герман, вы женитесь на Эрнестине, раз я пообещал, так и будет. Не думайте, молодой человек, что я вам ее уступаю, вам я бы ничего не уступил. Этого добилась от меня Эрнестина, и ради ее счастья я жертвую своим собственным.
   – О какое благородство!
   – Я уже сказал, вам не за что благодарить меня. Я стараюсь лишь для Эрнестины и от нее одной жду признательности.
   – Позвольте и мне присоединиться к ней, сенатор, позвольте принести вам тысячу извинений за мою несдержанность... Однако, сударь, могу ли я рассчитывать на ваше слово, и если вы действительно намерены сдержать его, не откажитесь ли вы изложить ваше обещание письменно?
   – Я напишу все, что вы пожелаете, хотя считаю это бессмысленным – несправедливые подозрения лишь подчеркивают необдуманность и дерзость вашего поступка.
   – Это необходимо для спокойствия Эрнестины!
   – Она не столь недоверчива, как вы. Она полагается на меня. А впрочем, не имеет значения. Я напишу, однако письмо будет адресовано Эрнестине. Любая другая форма обязательства неприемлема: я не смогу оказать вам услугу, не унизившись перед вами...
   Сенатор берет письменный прибор и выводит следующие строки:

   «Граф Окстьерн обещает Эрнестине Сандерс, что она будет свободна в своем выборе. Он также обязуется принять необходимые меры, чтобы она могла беспрепятственно наслаждаться радостями супружества, чего бы это не стоило тому, кто ее обожает и чья жертва будет столь же неизбежной, сколь жестокой».

   Несчастный Герман не уловил страшный смысл этого послания. Он схватил его, покрыл поцелуями, еще раз принес графу свои извинения и помчался к Эрнестине, торопясь представить ей печальные трофеи своей победы.
   Барышня Сандерс пожурила Германа. Она выговорила ему за его недоверие по отношению к ней. После чего заметила, что Герману впредь не следует держать себя столь вызывающе с человеком, стоящим выше его по положению. Следовало также опасаться, что граф, уступивший лишь из соображений собственной безопасности, по зрелом размышлении может решиться на крайние меры, губительные для них обоих, и во всех случаях, весьма неблагоприятные для ее отца. Герман успокоил возлюбленную, показал ей записку... Эрнестина прочла, не обнаружив ее двусмысленности. Поделились своими заботами с полковником. Тот в еще более резкой манере, нежели дочь, высказался против неосмотрительного поведения молодого человека. Тем не менее все уладилось, и трое нашей друзей, безоглядно поверивших в обещания графа, расстались в спокойном расположении духа.
   Тем временем Окстьерн после сцены с Германом поспешил в апартаменты Шольц и рассказал ей обо всем, что недавно случилось. Дерзкий поступок молодого человека окончательно убедил Шольц, что у нее не оставалось никаких шансов соблазнить его. И эта злобная женщина с еще большей решимостью приняла сторону графа, пообещав содействовать ему до конца, вплоть до полного уничтожения злосчастного Германа.
   – В моих руках верное средство погубить его, – говорила эта мегера... – у меня есть второй ключ от кассы – он не знает об этом. Я заранее произведу учет переводных векселей на сто тысяч дукатов для негоциантов из Гамбурга, после чего лишь от меня одной будет зависеть – брать ли его с поличным. С этой минуты он вынужден будет сделать выбор: жениться на мне или погибнуть.
   – Если он выберет последнее, прошу незамедлительно известить меня, – сказал граф. – И тогда, будьте уверены, я найду наилучший способ отомстить за нас обоих.
   Итак, двое негодяев, объединенных общими низменными интересами, возобновили подготовку осуществления своих коварных замыслов, наполняя их еще более гнусным и недостойным содержанием.
   Для приведения в порядок своих дел Окстьерну требовалось на время расстаться с полковником и его дочерью. В разговоре с Эрнестиной граф держался сдержанно. Вместо выражений любви и своих истинных намерений, лицемер употребил все свое мастерство и явил собой образец благородства и бескорыстия. Он снова осыпал Сандерса обещаниями о его продвижении по службе и условился с ним о предстоящей поездке в Стокгольм. Граф предлагал Сандерсу и Эрнестине апартаменты у себя в доме. Однако полковник ответил, что предпочитает поселиться у своей кузины Плорман, которая собиралась оставить наследство его дочери. Проявив подобную заботу и участие, Эрнестина подтвердит свое дружеское расположение к старой тетушке, готовой существенно увеличить ее состояние. Окстьерн одобрил такой план. Эрнестина боялась морских путешествий, поэтому ехать договорились в карете. Расставание проходило при взаимных уверениях в дружбе и почтении, и никто ни разу не обмолвился о выходке молодого человека.
   Шольц продолжала свое притворство в отношениях с Германом. Стремясь затаиться перед нанесением решающего удара, она не заговаривала о своих чувствах и никак их не выражала. В ее поведении, как и в прежние времена, сквозило лишь доверие и благожелательность. Она не сказала Герману о том, что осведомлена о его безрассудной выходке в доме сенатора. И наш простодушный юноша решил, что граф предусмотрительно скрыл от нее сцену, в которой выглядел не в самом выгодном свете.
   Тем не менее, для Германа не было тайной, что полковник с дочерью вскоре собираются покинуть Норрчёпинг. Однако непоколебимо уверенный в преданности возлюбленной, в дружеских чувствах полковника и в истинности обещаний графа, он ничуть не сомневался: главная забота Эрнестины в Стокгольме – воспользоваться покровительством графа для их скорейшего воссоединения. Эрнестина беспрестанно уверяла в этом Германа, и намерения ее были совершенно искренними.
   Так продолжалось еще несколько недель. Наконец в Норрчёпинге появилась роскошная карета, сопровождаемая многочисленными лакеями. Им было велено передать полковнику Сандерсу письмо от графа Окстьерна, а также выслушать приказания этого офицера относительно его поездки в Стокгольм вместе с дочерью, для чего и предназначался посланный экипаж. Письмо содержало сообщение для Сандерса о том, что благодаря заботам сенатора, вдова Плорман подготовила для родственников самые лучшие в своем доме покои, что полковник и его дочь вольны приехать, когда им будет угодно, и что граф ждет момента, когда сможет уведомить своего друга Сандерса об успехе первых ходатайств в его пользу. Что касается Германа, – продолжал сенатор, – ему следует дать время для спокойного завершения взаимных расчетов с госпожой Шольц, в результате чего его состояние будет приведено в надлежащий порядок, и он станет еще более достойным претендентом на руку прекрасной Эрнестины. От подобного устройства дел в выигрыше окажутся все. Полковник за этот период будет удостоен пенсии, а возможно, и нового звания и также сможет предоставить дочери дополнительные блага.
   Оговорки и условия, содержащиеся в письме, не понравились Эрнестине. Они пробудили в ее душе смутные подозрения, которыми она не замедлила поделиться с отцом. Полковник заверил ее, что всегда представлял себе планы Окстьерна именно таким образом. На самом деле, – продолжал Сандерс, – какой смысл Герману уезжать из Норрчёпинга, пока он не уладил расчеты с этой Шольц? Эрнестина пролила немало слез, душа ее терзалась противоречивыми чувствами – любовью к Герману и страхом навредить отцу, и она не осмелилась настаивать, хотя испытывала непреодолимое желание воспользоваться дарами сенатора лишь после того, как ее бесценный возлюбленный окажется полностью свободным от обязательств.
   Итак, надо было определяться с отъездом. Герман был приглашен к полковнику на прощальный ужин. Сцена расставания была необыкновенно трогательна.
   – О моя милая Эрнестина, – говорил Герман с глазами, полными слез. – Я расстаюсь с вами и не знаю, увидимся ли мы вновь. Вы оставляете меня в обществе нашей недоброжелательницы... безжалостной женщины, которая, несмотря на искусное притворство, еще лелеет свои чувства. Кто придет мне на выручку, когда эта мегера обрушит на меня град сокрушительных ударов, едва убедится, что отныне я, как никогда, решительно настроен следовать за вами повсюду, и никому на свете не буду принадлежать, кроме вас... А вы... куда отправляетесь вы, великий Боже!.. Туда, где будете полностью зависеть от мужчины, который был в вас влюблен... и продолжает любить вас... и чья добровольная жертва весьма сомнительна. Он совратит вас, Эрнестина, ослепит вас своим блеском, и мне, несчастному, покинутому Герману останется лишь оплакивать невозвратную потерю.
   – Сердце Эрнестины навеки отдано Герману, – сказала юная Сандерс, сжимая ладони любимого. – Стоит ли опасаться быть обманутым, владея таким богатством?
   – Ах! Если бы я был уверен, что никогда его не лишусь! – воскликнул Герман, падая к ногам своей прекрасной возлюбленной. – Если бы мог убедить Эрнестину смело отвергать любые домогательства – нет и не будет никого на свете, кто любил бы ее сильнее, чем я!
   Отчаявшийся юноша вымолил у Эрнестины разрешение сорвать с ее розовых губок драгоценный поцелуй – в залог истинности ее заверений. Целомудренная и осмотрительная Эрнестина, никогда не позволявшая этого прежде, сочла, что в подобных обстоятельствах стоит уступить. Она склонилась к возлюбленному. Герман заключил ее в объятия и, сгорая от любви и желания, теряя рассудок от обуревающей его темной волны наслаждения, выразимого лишь слезами, запечатлел свои священные огненные клятвы на прекраснейших в мире устах, получив в ответ от слившихся с ним губ сладчайшие подтверждения любви и постоянства.
   И вот он настает, роковой час разлуки. Разве для двух истинно любящих сердец существует различие между расставанием и смертью? Покидая любимых, мы ощущаем, как сердце наше разбивается и рвется на части. Органы наши словно соединены незримой нитью с предметом нашей любви – потому они, казалось, слабеют и увядают, если он оставляет нас. Хочется то бежать прочь, то возвращаться, то расставаться, то снова слиться в объятиях, словом, невозможно ни на что решиться окончательно. И вот любви настает конец – метания прекращаются. Из нашего тела, казалось, уходит сама жизнь. То, что сохраняется, представляется нам безжизненным, мы словно мертвеем. И лишь в отделившемся от нас предмете любви пытаемся обнаружить утраченный смысл существования.
   Тотчас после ужина решено было отправляться в путь. Эрнестина обращает свой взор к возлюбленному. Тот в слезах. Душа ее разрывается...
   – О, отец! – восклицает она, и слезы ее потекли ручьем. – Вы видите, какую жертву приношу я ради вас!
   И бросаясь в объятия Германа, говорит ему:
   – О ты, кого я всегда любила, ты, кого буду обожать до самой могилы, прими от меня еще одну клятву. В присутствии отца моего, клянусь, что никому не буду принадлежать, кроме тебя. Пиши мне, думай обо мне, верь только мне одной и считай меня презреннейшей из женщин, если я отдам кому-нибудь, кроме тебя, мою руку или мое сердце.
   Герман в ужасном смятении. Согнувшись до земли, он припадает губами к ногам своей богини. Кажется он вкладывает всю душу в пылкие поцелуи, словно пытаясь их огнем удержать Эрнестину...
   – Я больше не увижу тебя... не увижу никогда, – говорил он ей, смешивая слова с рыданиями... – Отец мой, позвольте мне последовать за вами, не миритесь с тем, что у меня отнимают Эрнестину. Если же таков приговор моей судьбы – что ж, тогда своей рукой вонзите шпагу в мою грудь!
   Полковник старался унять своего юного друга, заверяя, что никогда не станет противиться намерениям дочери. Однако ничто не в силах успокоить встревоженную любовь. Немногие любящие расстаются при столь роковых обстоятельствах. Герман слишком хорошо это чувствовал. Как не отгонял он от себя дурные мысли – сердце его мучительно сжималось. Пора ехать. Подавленная горем Эрнестина... с глазами полными слез устремляется вслед за отцом в карету и отъезжает, провожаемая прощальными взглядами любимого. В этот миг Герману почудилось, будто тени смерти обволакивают погребальную колесницу, похищающую самое ценное его сокровище, он стонет, скорбно взывая к Эрнестине, его заблудшая душа следует за ней, больше он ничего не может разглядеть... все ускользает... теряется в густой ночной тьме. Несчастный возвращается в дом Шольц в ужасном замешательстве, отчего еще сильнее возбуждает ревность этой опасной хищницы.
   Полковник прибыл в Стокгольм рано утром. Когда он подъехал к дому госпожи Плорман, в дверях уже стоял сенатор Окстьерн. Он вежливо подал руку Эрнестине. Несмотря на то, что полковник уже несколько лет не виделся со своей родственницей, он был принят весьма любезно. Правда, нетрудно было заметить, что немалое влияние на столь блестящий прием оказала протекция сенатора. Эрнестина была окружена восхищением и заботами. Тетушка уверяла, что ее очаровательная племянница непременно затмит всех столичных красавиц. С первого же дня для Эрнестины устраивались самые невероятные развлечения. Цель была ясна – одурманив и опьянив, заставить ее поскорее забыть своего возлюбленного.
   Особняк госпожи Плорман находился в весьма безлюдном квартале. Престарелая тетушка была изрядно скупа и редко устраивала приемы. Граф был хорошо осведомлен о ее привычках, и его вполне устраивало, что полковник предпочел поселиться именно в таком месте.
   В то время в доме госпожи Плорман проживал один молодой гвардейский офицер. По степени родства он был ближе к тетушке, чем Эрнестина, и имел больше прав на ожидаемое наследство. Его звали Синдерсен. Это был славный малый, однако, по вполне объяснимым причинам, он не был расположен к более дальним, чем он сам, родственникам тетушки, похоже, имеющим равные с ним претензии на ее добро. Между ним и Сандерсами возник холодок в отношениях. Тем не менее, он вежливо держался с Эрнестиной и сумел ужиться с полковником. Словом, с помощью светского лоска, именуемого учтивостью, ему удалось спрятать свою вполне естественную при подобных обстоятельствах неприязнь.
   А теперь оставим полковника обустраиваться в столице и вернемся в Норрчёпинг, дабы узнать, что там происходит, пока Окстьерн пускает в ход все средства, чтобы отвлечь отца, ослепить роскошью дочь и, наконец, довести до победного конца вынашиваемые им коварные планы.
   Через неделю после отъезда Эрнестины в Норрчёпинг появились негоцианты из Гамбурга, потребовавшие сто тысяч дукатов, которые им должна была уплатить Шольц. Означенная сумма уже целую неделю хранилась в кассе у Германа. Однако мошенничество уже было совершено, и с помощью второго ключа деньги были вынуты. Госпожа Шольц задержала негоциантов до обеда, предупредив Германа, чтобы он подготовил наличность, поскольку гости в тот же вечер намерены отбыть в Стокгольм. Герман давно не заглядывал в кассу. Уверенный, что в ней несомненно находятся деньги, он смело открывает – и почти лишается чувств, обнаружив подстроенную ему кражу. Он мчится к патронессе...
   – О, сударыня! – вскрикивает он в растерянности. – Нас обокрали.
   – Обокрали? Да что вы, мой друг... Я слежу за тем, что происходит в моем доме. Сюда не заходил никто из посторонних.
   – Тем не менее, сударыня, сюда явно кто-то заходил. Иначе и быть не могло, раз из кассы исчезли деньги... Во мне, надеюсь, вы вполне уверены?
   – Прежде, Герман, я была в вас уверена, но не теперь. Когда у такого мальчишки, как вы, кружится голова от любви – страсти открывают его сердце навстречу любым порокам... Несчастный юноша, поостерегитесь, прежде чем играть со мной. Мне сию же минуту нужны деньги. Если вы виновны – откройтесь... Имейте в виду: не пожелаете сознаться – я привлеку к ответственности за это роковое преступление не только вас одного... Эрнестина отбывает в Стокгольм именно тогда, когда пропадают мои деньги... Кто знает, не выехала ли она уже за пределы королевства?.. Она скрывается первой, чуть погодя за ней следуете вы... Это заранее подготовленное ограбление.
   – Нет, сударыня, и еще раз нет, вы сами не верите в то, что говорите, – твердо отвечает Герман. – Вы в это не верите, сударыня. Неопытный мошенник не начинает со столь крупных сумм. На тяжкие же преступления способно лишь погрязшее в пороках сердце. Можете ли вы упрекнуть меня в хоть в чем-нибудь, что дало бы вам повод для подобных обвинений? Если бы я совершил кражу, неужели я бы сейчас находился в Норрчёпинге? Ведь уже неделю назад вы предупредили меня, что должны дисконтировать эти векселя. Неужели я, похитив деньги, дерзнул бы спокойно дожидаться здесь, пока раскроется мой позор? Правдоподобно ли такое поведение? Какие у вас основания подозревать меня?
   – Не собираюсь искать для вас оправдания, Герман. Я – потерпевшая сторона и лишь устанавливаю факт свершения преступления. В ваши обязанности входит сохранность моей кассы. Вы один отвечаете за нее. Когда я испытываю нужду в деньгах, которые определенно должны в ней находиться, касса оказывается пуста. Замки не повреждены. Никто из слуг не исчез. Подобная кража без взлома и без следов может быть совершена лишь тем, у кого есть ключ. В последний раз призываю вас задуматься, Герман. Я задержу этих негоциантов еще на сутки. Завтра вы кладете на место мои деньги... или вами займутся органы правосудия.
   Проще испытать, чем передать словами отчаяние, охватившее Германа, когда он вернулся к себе. Он обливался слезами, обвинял небеса, обрекшие его на жизнь, преисполненную злоключений. Отныне перед ним открывались лишь два пути: бежать или пустить себе пулю в лоб... Еще не успев как следует все сопоставить, он гневно отбрасывает саму мысль о подобном выборе... Умереть неоправданным... не покончив с подозрениями, которые, быть может, причинят боль Эрнестине? Утешится ли она, полагая, что отдала свое сердце человеку, способному на такую низость? Ее утонченная душа не снесет бесчестья и угаснет от горя... Бежать – значит признать себя виновным. Честному человеку, однако, не пристало изображать даже видимость свершенного им злодейства. И Герман предпочитает отдаться на волю рока. Он составляет письма сенатору и полковнику. Первого просит о протекции, второго – о дружеской поддержке. Герман почти не сомневается в честности Окстьерна и твердо уверен в порядочности Сандерса. Он описывает обоим постигшее его несчастье, уверяя их в своей невиновности. Дает понять полковнику, насколько гибельными могут оказаться обвинения со стороны женщины, чье сердце обуреваемо ревностью и которая не упустит столь удобного случая погубить его. Он просит полковника незамедлительно дать ему наставления, как поступить в столь безвыходной ситуации. Сам же он подчиняется промыслу небесному в надежде на то, что высшая справедливость не допустит наказания невиновного.
   Нетрудно представить, какую ужасную ночь провел наш молодой герой. Наутро Шольц вызывает его в свои покои.
   – Ну что, друг мой! – начинает она, изображая искреннее участие. – Готовы ли вы признать свою вину и решились ли наконец поведать мне причину столь невероятного поступка с вашей стороны?
   – Сударыня, я готов предстать перед правосудием, дабы доказать свою невиновность, – смело отвечает молодой человек. – Будь я виновен – я сейчас не находился бы в вашем доме. Вы оставили мне время для побега, но я этим не воспользовался.
   – Возможно, вы рассчитали, что не успеете уйти от преследования и смекнули, что побег означал бы для вас окончательный приговор. Бегство выдало бы в вас жулика-новичка, упорство же ваше заставляет предположить, что речь идет уже не о первом вашем опыте.
   – Мы произведем наши взаимные расчеты, когда вам будет угодно, сударыня. И до тех пор, пока в них не будет обнаружено погрешностей, – вы не вправе так обращаться со мной. Я же, в свою очередь, считаю себя вправе попросить: не торопитесь с оскорблениями, пока не дождетесь более верных доказательств моей виновности.
   – Герман, неужели такого обхождения я заслуживаю от молодого мужчины, которого сама воспитала и на которого возлагала все свои надежды?