Страница:
– Вы уклоняетесь от ответа, сударыня. Оговорки ваши удивляют меня, скажу больше – я нахожу их подозрительными.
– Не сердите меня, Герман, не нужно. Не досаждайте мне в минуту, когда вам должно постараться смягчить меня... – и, не в силах сдержать свой пыл, продолжает: – Ты ведь знаешь, неблагодарный, какие чувства питаю я к тебе! Никто на свете более меня не жаждет утаить твои прегрешения... Да если надо, я готова собственной кровью омыть твой позор... Послушай, Герман. Я все поправлю. В банке моих корреспондентов у меня лежит сумма, десятикратно превышающая эту пропажу... Сознайся, что виновен – вот все, что я прошу... дай согласие жениться на мне – и все позабудется.
– Ценой отвратительной лжи купить себе несчастье на всю жизнь?
– Что? Несчастье на всю жизнь? Предатель! Вот что означают для тебя узы, которые я так вожделею с тобой заключить? И это при том, что одного моего слова достаточно, чтобы навеки погубить тебя?
– Для вас не новость, сударыня, что сердце мое больше мне не принадлежит. Им безраздельно владеет Эрнестина. И все, что может нарушить наши с ней обязательства друг перед другом, неприемлемо для меня.
– Эрнестина?.. Не рассчитывай на нее. Она уже стала женой Окстьерна.
– Женой?.. Этого не может быть, сударыня, она дала мне слово и подарила свое сердце. Эрнестина не способна на обман.
– Все свершилось по взаимному согласию и с одобрения полковника.
– Небо праведное! Что ж, я сам все выясню. Тотчас мчусь в Стокгольм... Увижу Эрнестину и спрошу ее, правда ли то, в чем вы уверяете... Ах, о чем это я? Эрнестина предала своего возлюбленного! Нет, не может быть... Вы не знаете ее сердца, и потому верите в этот вымысел. Скорее солнце прекратит озарять нас своими лучами, чем душа Эрнестины осквернится подобным злодейством.
И молодой человек пытается уйти прочь из этого дома... Госпожа Шольц удерживает его:
– Герман, вы себя губите. Прислушайтесь к моим словам, друг мой, последний раз взываю к вашему благоразумию... Может, напрасно я все это вам рассказываю, но имейте в виду – против вас дают показания шестеро свидетелей. Они видели, как вы выносили из дома деньги и им известно, как вы собираетесь ими распорядиться. Вы питаете недоверие к графу Окстьерну. Вам понадобилась сотня тысяч дукатов, чтобы выкрасть Эрнестину и бежать с ней в Англию... Судебная процедура уже началась. Снова повторяю: одного моего слова довольно, чтобы остановить ее ход... Вот моя рука Герман, согласитесь принять ее – и дело ваше будет улажено.
– Сонмище подлых измышлений! – восклицает Герман. – Речи фальшивы и непоследовательны! Будь Эрнестина, как ты утверждаешь, женой сенатора, мне ни к чему было бы воровать для нее исчезнувшие у тебя деньги. Если же я похитил эту сумму для Эрнестины, значит, ложно то, что она – жена графа. Раз ты обманываешь столь беззастенчиво и нагло, значит кража эта – лишь западня, расставленная для меня твоей злобой. Но ничего... я найду... во всяком случае, тешу себя надеждой, что найду способ защитить свою честь. Тебе не удастся запятнать ее. Отыщутся и те, кто, убедившись в моей невиновности, раскроют преступления, на которые идешь ты, желая отомстить мне за пренебрежение к твоим чарам.
Произнеся это, он вырывается из все еще распростертых ему навстречу объятий Шольц, старающейся удержать его, и бросается на улицу, намереваясь направиться в Стокгольм... Несчастный! Он не представлял, насколько уже запутался в цепях...
У ворот дома его поджидают десять человек, они хватают его и грубо волокут в тюрьму, как последнего негодяя. Все это происходит на глазах этой бездушной женщины, казалось, испытывавшей наслаждение от зрелища бесконечного отчаяния, в которое повергла беднягу ее исступленная ярость.
– Ну вот и все! – восклицает Герман, очутившись взаперти. – Еще одна несправедливость. Остается лишь вопрошать небеса, какие новые невзгоды готовы они обрушить на мою и без того израненную душу. Окстьерн... Коварный Окстьерн, это ты вдохновил этот заговор, и я оказался жертвой ревнивой злобы и твоей сообщницы, и тебя самого... Так человек в один миг опускается до крайней степени унижения и несчастья! Я воображал, будто одно злодейство столь обесценивает жизнь человеческую... Но это не так... Чтобы считаться преступником, достаточно оказаться под подозрением. А чтобы быть раздавленным, достаточно лишь иметь влиятельных врагов! Но ты, моя Эрнестина... Ты, чьи клятвы еще согревают мою душу... Принадлежит ли мне по-прежнему твое сердце в эти тяжкие времена? Невинна ли ты, подобно мне? Не коснулась ли тебя вся эта грязь?.. О, Боже Правый! Что за отвратительные подозрения! Едва промелькнувшая мысль об этом угнетает меня сильнее всех свалившихся на меня бед... Эрнестина виновна... Эрнестина предала своего возлюбленного!.. Нет, ложь и клевета никогда не зародятся в недрах ее чувствительной души... А нежный поцелуй, чей вкус я все еще ощущаю... Единственный восхитительный поцелуй, который я получил от нее в дар, разве мог он исходить от уст, оскверненных обманом?.. Нет, нет, душенька моя, нет... нас обоих обманывают... Эти чудовища хотят воспользоваться моим положением, чтобы принизить меня в твоих глазах!.. Ангел небесный, не позволяй себя обольстить с помощью жалких людских уловок. Пусть душа твоя, источающая божественную чистоту, сумеет укрыться, – по примеру своего Создателя, – от земной неправедности!
Безмолвная темная тоска завладевает этим отверженным. Чем яснее осознает он неотвратимость своей судьбы, тем невыносимее становится его печаль и тем с большим исступлением бьется он в своих цепях. То он желает прибегнуть к помощи юридической защиты, то, минуту спустя, жаждет припасть к ногам Эрнестины. Он катается по полу, оглашая своды камеры пронзительными криками... Затем поднимается, стараясь смести преграды на своем пути, наваливается на них всем своим весом, ранит себя и окровавленный снова падает рядом с барьерами, которые ему не удается расшатать, и его единственным оружием становятся рыдания и слезы... Лишь в борьбе с этими приступами отчаяния его поверженная душа еще цеплялась за жизнь.
Ничто на свете не сравнимо с безысходностью положения узника, чье сердце сгорает от любви. Невозможность объяснений ежесекундно усугубляет любовные страдания. Божественные черты, столь обожаемые им на воле, здесь, в заточении, обращаются в змей, разрывающих душу. Тысячи химер завладевают им, попеременно сменяя друг друга: он то тревожен, то спокоен, то доверчив, то подозрителен, жаждет узнать правду – и в то же время боится ее. Он то ненавидит, то боготворит свой предмет, прощает его – и тут же обвиняет в измене. Душа его сродни бушующему морю – ибо в этой свободной стихии страсти насыщаются до предела лишь затем, чтобы после истощить и ослабить себя.
К Герману приходят на помощь и приводят его в чувства. Однако ему оказывают роковую услугу. К чему подносить к губам обреченного горькую чашу жизни, если на дне ее не остается ничего, кроме яда?
Ощущая необходимость защитить себя и осознавая, что жажда увидеть Эрнестину может быть утолена лишь при условии признания ее невиновности, он взял всю вину на себя. Началось расследование. Процесс оказался слишком крупным для провинциального трибунала, а потому было решено передать дело в высшую инстанцию в Стокгольм. Узника отправили в столицу, чем он – насколько это было возможно в его положении – оказался доволен, утешая себя мыслью, что будет там дышать одним с Эрнестиной воздухом.
– Я буду в том же городе, что и она, – с удовлетворением думал он. – Быть может, я что-то узнаю о своей участи... От Эрнестины наверняка все скрывают!.. А вдруг я смогу ее увидеть... Что бы ни случилось, там я буду подвергаться меньшим нападкам. Все, что находится рядом с Эрнестиной, очищается светом ее прекрасной души. Отблеск ее добродетелей распространяется на то, что окружает ее... Подобно тому, как солнечные лучи оживляют землю... Да, там, где находится она – мне нечего опасаться.
Бедняги влюбленные с вашими несбыточными мечтами!.. Грезы утешают вас, что ж, и это немало. А теперь оставим скорбящего Германа и проследим, что же происходило в Стокгольме с интересующими нас лицами.
Эрнестина, проводя время в бесконечных рассеяниях и празднествах, не позабыла о своем дорогом Германе. Невиданными зрелищами удалось ослепить лишь глаза ее, сердце же было преисполнено нежности к возлюбленному и билось лишь для него одного. Ей хотелось, чтобы он разделил с ней все удовольствия. Развлечения без Германа казались ей бесцветными. Она рвалась к нему, он мерещился ей повсюду – и всякий раз, убеждаясь, что это всего лишь иллюзия, она еще острее ощущала реальность утраты. Несчастная не знала, в каком ужасном положении оказалася тот, кто безраздельно владел ее душой. Она получила от Германа только одно письмо, написанное в ожидании прибытия негоциантов из Гамбурга. Позже были приняты все меры, чтобы она больше не получала писем. Стоило ей проявить беспокойство по этому поводу – отец с сенатором в один голос уверяли, что задержки связаны с необычайной занятостью молодого человека, и трепетная Эрнестина, чья чувствительная душа старалась избежать излишних треволнений, шла на поводу у тех, кто успокаивал ее. Едва в ней просыпались новые сомнения – ее тотчас просили умиротвориться. Полковник – от чистого сердца, сенатор – подло обманывая. Так, пока ее призывали к спокойствию, у нее под ногами незаметно разверзалась бездна.
Окстьерн развлекал и Сандерса. Он ввел его в круг министров. Высокая честь льстила полковнику, и он терпеливо дожидался исполнения обещаний графа, беспрестанно повторявшего, что сколь ни велики его старания, путь ко двору долог и труден.
Тем временем опытный искуситель Окстьерн, понимая, что преуспеть можно не только с помощью задуманных им преступлений, время от времени вел переговоры с той, кого так неистово желал совратить, на языке любви.
– Мне все чаще приходится сожалеть о своих хлопотах, – говорил он Эрнестине. – Чувствую, как власть ваших глаз мало-помалу одерживает верх над моей решимостью. Долг чести требует, чтобы я соединил вас с Германом, сердце же мое противится. О Небо праведное! Отчего щедрая рука природы наградила очаровательную Эрнестину столькими прелестями и столькими слабостями – сердце Окстьерна? Ах, не будь вы так прекрасны, мне было бы гораздо проще услужить вам, и не будь вы так неприступны, я не был бы так пылко влюблен!
– Граф, – отвечала встревоженная его речами Эрнестина, – я полагала, вы уже освободились от подобных чувств, и не подозревала, что они по-прежнему вас занимают!
– Не будьте несправедливы к нам обоим. Возможно ли согласиться с мыслью, что произведенное вами впечатление может померкнуть! Возможно ли предположить, что потрясение, испытанное моим сердцем от встречи с вами, не сохранится в нем навеки!
– Могут ли в таком случае переживания ваши сочетаться с соблюдением чести? Ведь вы связали себя священной клятвой, что привезете меня в Стокгольм исключительно ради продвижения по службе отца и ради нашего соединения с Германом.
– Опять вы о Германе, Эрнестина! Господи! Неужели роковое это имя никогда не сотрется из вашей памяти?
– Никогда, сенатор, будьте уверены – оно не сойдет с моих уст до тех пор, пока милый этот образ будет воспламенять душу Эрнестины. И считаю своим долгом предупредить вас – помешать тому может только смерть. Однако, граф, отчего вы медлите с исполнением данных мне обещаний?.. Согласно вашим уверениям, мне предстояла скорая встреча с единственным предметом моей любви. Отчего же Герман не появляется в Стокгольме?
– Причина волнующей вас задержки очевидна – он еще не уладил свои расчеты с вдовой Шольц.
– И после этого мы увидимся?
– О да... вы его увидите, Эрнестина... обещаю, я покажу вам его, чего бы мне это ни стоило... в каком бы месте это ни случилось... Вы увидите его, непременно... А как будет вознаграждена моя предупредительность?
– Радость от оказания услуги, граф, – самая лестная награда для чувствительного сердца.
– Обрести ее ценой требуемой вами жертвы – значит заплатить очень дорого. Вы полагаете, найдется много душ, способных на подобное самоотречение?
– Чем дороже оно вам обойдется, тем более я стану вас уважать.
– Уважение! Ах, как холодно оно в сравнении с моим чувством к вам!
– Но ведь это единственное чувство, какого вы можете от меня добиться. Отчего же не удовольствоваться им?
– Никогда... никогда! – воскликнул граф, бросая бешеные взоры на несчастное создание. И резко встав, бросил ей вслед: – Ты еще не знаешь, какую душу растревожила... Ах, Эрнестина... девочка... как ты слепа... недооценивая эту душу, и не понимая, на что толкаешь ее пренебрежительным своим презрением!
Нетрудно догадаться, что последние слова графа взволновали Эрнестину. Она тут же все пересказала полковнику, но тот был убежден в порядочности сенатора и совсем иначе, чем Эрнестина, истолковал его слова. Легковерный Сандерс, все еще лелеявший честолюбивые замыслы, порой возвращался к разговору о том, что сенатор – более завидный жених, чем Герман. Однако девушка напоминала о данном слове, и честный прямодушный полковник чувствовал себя связанным обязательством. Поддаваясь слезам Эрнестины и божась, что будет беспрестанно напоминать графу об обещаниях, данных им обоим, он уверял дочь: едва обнаружится неискренность намерений Окстьерна, он тотчас увезет ее обратно в Норрчёпинг.
И именно в этот момент безжалостно обманутым отцу и дочери приходит по письму от Шольц, с которой они расстались наилучшим образом. В письмах сообщается, что Герман в прекрасном здравии и просит простить его за долгое молчание. У него очень много работы по представлению счетов – обнаружились некоторые неточности, вполне объяснимые, ведь он в печали от разлуки с любимой, именно поэтому он вынужден был попросить свою благодетельницу подать о себе весть. Он умоляет своих близких не волноваться, поскольку не позднее, чем через неделю госпожа Шольц лично позаботится о том, чтобы доставить Германа в Стокгольм к ногам Эрнестины.
Послания эти немного успокоили влюбленную красавицу, но не рассеяли ее сомнений...
– Письмо написать недолго, – говорила она. – Почему же Герман не потрудился сделать это? Ему должно понимать, что одно слово, начертанное его рукой, значило бы для меня больше двадцати посланий от женщины, остерегаться которой у нас есть все основания.
Сандерс старался ободрить свою дочь. Доверчивая Эрнестина шла навстречу уговорам полковника, старавшегося для ее же блага, но мгновение спустя огненные стрелы тревоги вновь вонзались ей в сердце.
Тем временем дело Германа шло своим чередом. Сенатор успел переговорить с судьями и порекомендовал им продолжать расследование в строгой тайне. Ему удалось доказать – если дальнейший ход судебного процесса станет достоянием широкой публики, то сообщники Германа, захватившие деньги, успеют скрыться за границей. Может, они уже сделали это раньше, но в любом случае, они примут меры предосторожности – и тогда следствию ничего уже нельзя будет обнаружить. Этот кажущийся правдоподобным довод побуждал судей хранить молчание. Итак, все происходило в городе, где проживали Эрнестина и ее отец, никто из них ни о чем не ведал, и оба они были лишены всякой возможности что-либо разузнать.
Таково было положение вещей, когда полковник впервые в жизни был удостоен приглашения на обед к военному министру. Окстьерн отказался сопровождать его туда под предлогом, что у него самого в этот день прием на двадцать персон. При этом он дал Сандерсу понять, что милость министра была его рук делом и не преминул напомнить о необходимости принять подобное приглашение. Полковник и сам не желал казаться неучтивым. Он понадеялся, что присутствие на этом злосчастном обеде будет способствовать его процветанию. Итак, он одевается со всей возможной тщательностью и, оставив свою дочь на попечение Плорман, отправляется к министру.
Не прошло и часа, как к Эрнестине явилась госпожа Шольц. Обмен любезностями был краток.
– Поторопитесь, – сказала негоциантка, – сейчас мы с вами отправляемся в дом графа Окстьерна. Только что я привезла туда Германа и спешу сообщить, что и покровитель, и возлюбленный – оба ждут не дождутся вашего прихода.
– Там Герман?
– Да, он самый.
– Отчего же он не последовал за вами сюда?
– Прежде всего, ему подобает оказать знаки внимания графу, что вполне естественно. Сенатор влюблен в вас, однако жертвует своими чувствами в пользу этого молодого человека. Разве Герман не обязан выразить ему свою признательность?.. Не сделать этого – верх неблагодарности!.. Видите, с какой стремительностью оба они послали меня за вами... Сегодня – день жертвоприношений, мадемуазель, – продолжала Шольц, лицемерно улыбаясь Эрнестине, – идите и смотрите, как все они свершатся.
В душе несчастной девушки боролись страстное желание мчаться туда, где, как ее уверяли, находился Герман – и боязнь опрометчивого визита в дом графа в отсутствие отца. Она никак не могла принять решение. Шольц торопила ее с ответом, и Эрнестина подумала, что в подобном случае вполне разумно обратиться за советом к тетушке Плорман. Быть может, тетушка или хотя бы кузен Синдерсен смогут сопровождать ее. Однако кузена не оказалось дома, а вдова Плорман ответила, что дворец сенатора – место настолько пристойное, что, отправляясь туда, юная особа решительно ничем не рискует. К тому же, – добавила тетушка, – племянница и сама хорошо знает дворец, ведь она уже не раз бывала там с отцом. Эрнестине нечего опасаться, раз ее сопровождает столь знатная и почтенная дама, как госпожа Шольц. Сама тетушка, конечно же, непременно, присоединилась бы к ним, если бы не мучительный недуг, вот уже десять лет удерживающий ее в стенах собственного дома.
– Вы ничем не рискуете, дорогая племянница, – повторяла Плорман. – Там, где вас ожидают, вы будете в полной безопасности. Как только вернется полковник, я тотчас сообщу ему, где вас искать.
Вдохновленная советом тетушки, как нельзя лучше соответствовавшим ее собственным представлениям, Эрнестина садится в карету Шольц, и они вдвоем прибывают к сенатору. Тот встречает их у ворот своего особняка.
– Бегите, очаровательная Эрнестина, – начал он, подавая ей руку, – идите, насладитесь и вашим триумфом, и жертвой, принесенной мною совместно с достойной сей госпожой, идите, убедитесь, насколько благородство натур возвышенных преодолевает все прочие чувства...
Эрнестина позабыла о своей сдержанности. Сердце ее колотилось от нетерпения. Если верить утверждению, что женщина хорошеет от предвкушения счастья, то Эрнестина в этот миг, несомненно, заслуживала всеобщего восхищения... Что-то все же настораживало ее, мешая отдаться охватившему ее нежному томлению. Несмотря на дневное время, в доме не видно прислуги... Царящая повсюду напряженная тишина. Никто не произносит ни слова. Лишь старательно запираются за ней бесшумные двери. Чем дальше углубляешься, тем сильнее сгущается мрак. Зловещие приготовления настолько напугали Эрнестину, что еще не дойдя до приемных покоев, она едва не лишилась чувств. Наконец она очутилась в просторном салоне, с видом на городскую площадь. Однако окна и ставни со стороны площади плотно затворены. Слабые солнечные лучи пробиваются лишь сквозь жалюзи едва приоткрытого заднего окошка. В комнате, куда входит Эрнестина, нет ни души. Несчастная едва переводит дух, но осознавая, что безопасность ее отныне зависит от ее самообладания, она, не теряя хладнокровия, спрашивает:
– Сударь, что означает это уединение, это пугающее безмолвие... эти тщательно запираемые двери, эти едва пропускающие свет окна? Столько предосторожностей вызывают у меня тревогу... Где Герман?
– Присядьте, Эрнестина, – говорит сенатор, усаживая ее между собой и Шольц... – успокойтесь и выслушайте меня. С той поры, как вы покинули Норрчёпинг, произошло немало событий. И тот, кому вы отдали свое сердце, к несчастью, оказался его недостоин.
– О Небо! Вы меня пугаете.
– Ваш Герман – негодяй, Эрнестина. Теперь остается выяснить, не принимали ли участие и вы в крупной краже, которую он учинил в доме госпожи Шольц. Вы тоже под подозрением.
Эрнестина гордо поднимается, движения ее уверенны.
– Вот и раскрылись ваши уловки, граф, – твердо произносит она. – Да, понимаю, как неосмотрительно поступила... Теперь все пропало... Я в руках злейших врагов... И мне не миновать нависшей надо мной беды...
И, упав на колени, с воздетыми к небу руками, восклицает:
– Всевышний! Ты – мой единственный заступник, не отдавай невинность на поругание злодейству и пороку!
– Эрнестина, – говорит госпожа Шольц, поднимая ее против воли и усаживая на прежнее место, – вам здесь надлежит не молиться Богу, а отвечать за содеянное. Сенатор пока вас не обвиняет. Ваш Герман украл у меня сто тысяч дукатов. Затем он намеревался похитить вас – но тут, к счастью, все стало известно. Герман арестован, однако деньги не найдены. Он же отрицает, что присвоил их. Все это позволяет предполагать, что деньги переданы вам. Тем временем, дело Германа принимает самый дурной оборот. Свидетельские показания не в его пользу. Многие жители Норрчёпинга видели, как ночью он выходил из моего дома, пряча под плащом мешки. Преступление окончательно доказано, и в настоящее время ваш любовник находится в руках правосудия.
– Герман виновен! Эрнестина под подозрением! И вы, сударь, поверили?.. Вы могли поверить в такое?
– Эрнестина, сейчас у нас нет времени ни для обсуждения этого дела, ни для долгих размышлений. Нам остается лишь, не теряя ни минуты, принять решительные меры. Мне не хотелось расстраивать вас понапрасну, и прежде чем действовать, я сначала ознакомился со всеми обстоятельствами дела. Мне стало ясно, что против вас – нет ничего, кроме подозрений. Поэтому я постарался уберечь вас от унизительного заключения. Я пошел на это лишь ради вас и ради вашего отца. Что же до Германа – тут ничего не поделаешь, он действительно виновен... хуже того, милая моя, содрогаюсь, произнося эти слова... он приговорен.
Эрнестина бледнеет:
– Герман приговорен... Он – сама невинность!.. О Небо праведное!
– Все еще можно поправить, Эрнестина, – живо продолжает сенатор, заключая ее в объятия, – все еще можно поправить, поверьте... не противьтесь больше сжигающему меня пламени, окажите мне немедля милости, коих я от вас добиваюсь, и я тотчас побегу к судьям... они там, Эрнестина, – Окстьерн указывает в сторону городской площади, – они собрались, чтобы завершить эту жестокую расправу... Я помчусь туда... принесу им сто тысяч дукатов, заявлю, что недоразумение произошло по моей вине. Госпожа Шольц также откажется от обвинений против Германа и удостоверит: в недавно произведенных счетах выявилось, что утерянная сумма учтена дважды. Словом, я спасу вашего возлюбленного... Я сделаю даже больше – сдержу данное вам обещание и через неделю вы станете его супругой... Произнесите «да», Эрнестина, не будем терять времени... подумайте, какой суммой я жертвую... в каком преступлении подозревают вас... в каком безвыходном положении Герман... и какое счастье вас ожидает в будущем, если вы утолите мои желания.
– Мне – дойти до такой низости! И ее ценой оплатить отмену наказания за злодейства, которые ни я, ни Герман никогда не совершали?!
– Эрнестина, вы в моей власти. То, чего вы так опасаетесь, произойдет и без вашей добровольной капитуляции. Милости, о которой я прошу, я могу добиться и без обещания вернуть вам возлюбленного. Как видите, я готов сделать для вас даже больше, чем это необходимо для выполнения моего условия... Время не ждет... через час будет уже поздно... через час Герман будет мертв, а вы все равно будете обесчещены... Подумайте: отказом своим вы погубите вашего любовника и не спасете вашего целомудрия. Принеся же в жертву целомудрие – ценность надуманную – вы подарите жизнь тому, кто для вас действительно бесценен... и более того, вскоре заполучите его в свои объятия... Верящая всему без разбора, лжедобродетельная девица, твои колебания преступны!.. Согласившись, ты теряешь иллюзорное благо... отказавшись – убиваешь человека, приносишь в жертву человека, которого ты почитаешь самым дорогим на свете... Решайся же, Эрнестина, решайся, даю тебе пять минут на размышление.
– Размышления мои уже закончены, сударь. Предотвращать одно преступление совершением другого – недопустимо. Я хорошо знаю своего возлюбленного и уверена – он не пожелает наслаждаться жизнью, купленной ценой утраты моей чести, и тем более не женится на мне после такого позора. Таким образом, мое осквернение не сделает Германа счастливым. Мне все равно не удастся спасти его – он точно не переживет этой грязи и клеветы. Позвольте мне уйти отсюда, сударь, не усугубляйте своих преступлений, думаю, на вашей совести их уже немало... Я взойду на эшафот вместе с моим возлюбленным, разделю его ужасную участь и погибну достойной любви Германа. Лучше умереть добродетельной, чем жить в бесчестии...
Граф приходит в ярость.
– Уйти от меня! – вскрикивает он в пылу любви и неистовой злобы. – Ускользнуть, не ублаготворив меня! О, не надейся, не льсти себя надеждами, упрямая недотрога... Да скорее земля расколется от грома небесного, чем я отпущу тебя, не утолив сжигающую меня страсть! – и он сжимает несчастную в своих объятиях...
Эрнестина пытается защищаться... напрасно... Окстьерн ужасен в своей одержимости...
– Не сердите меня, Герман, не нужно. Не досаждайте мне в минуту, когда вам должно постараться смягчить меня... – и, не в силах сдержать свой пыл, продолжает: – Ты ведь знаешь, неблагодарный, какие чувства питаю я к тебе! Никто на свете более меня не жаждет утаить твои прегрешения... Да если надо, я готова собственной кровью омыть твой позор... Послушай, Герман. Я все поправлю. В банке моих корреспондентов у меня лежит сумма, десятикратно превышающая эту пропажу... Сознайся, что виновен – вот все, что я прошу... дай согласие жениться на мне – и все позабудется.
– Ценой отвратительной лжи купить себе несчастье на всю жизнь?
– Что? Несчастье на всю жизнь? Предатель! Вот что означают для тебя узы, которые я так вожделею с тобой заключить? И это при том, что одного моего слова достаточно, чтобы навеки погубить тебя?
– Для вас не новость, сударыня, что сердце мое больше мне не принадлежит. Им безраздельно владеет Эрнестина. И все, что может нарушить наши с ней обязательства друг перед другом, неприемлемо для меня.
– Эрнестина?.. Не рассчитывай на нее. Она уже стала женой Окстьерна.
– Женой?.. Этого не может быть, сударыня, она дала мне слово и подарила свое сердце. Эрнестина не способна на обман.
– Все свершилось по взаимному согласию и с одобрения полковника.
– Небо праведное! Что ж, я сам все выясню. Тотчас мчусь в Стокгольм... Увижу Эрнестину и спрошу ее, правда ли то, в чем вы уверяете... Ах, о чем это я? Эрнестина предала своего возлюбленного! Нет, не может быть... Вы не знаете ее сердца, и потому верите в этот вымысел. Скорее солнце прекратит озарять нас своими лучами, чем душа Эрнестины осквернится подобным злодейством.
И молодой человек пытается уйти прочь из этого дома... Госпожа Шольц удерживает его:
– Герман, вы себя губите. Прислушайтесь к моим словам, друг мой, последний раз взываю к вашему благоразумию... Может, напрасно я все это вам рассказываю, но имейте в виду – против вас дают показания шестеро свидетелей. Они видели, как вы выносили из дома деньги и им известно, как вы собираетесь ими распорядиться. Вы питаете недоверие к графу Окстьерну. Вам понадобилась сотня тысяч дукатов, чтобы выкрасть Эрнестину и бежать с ней в Англию... Судебная процедура уже началась. Снова повторяю: одного моего слова довольно, чтобы остановить ее ход... Вот моя рука Герман, согласитесь принять ее – и дело ваше будет улажено.
– Сонмище подлых измышлений! – восклицает Герман. – Речи фальшивы и непоследовательны! Будь Эрнестина, как ты утверждаешь, женой сенатора, мне ни к чему было бы воровать для нее исчезнувшие у тебя деньги. Если же я похитил эту сумму для Эрнестины, значит, ложно то, что она – жена графа. Раз ты обманываешь столь беззастенчиво и нагло, значит кража эта – лишь западня, расставленная для меня твоей злобой. Но ничего... я найду... во всяком случае, тешу себя надеждой, что найду способ защитить свою честь. Тебе не удастся запятнать ее. Отыщутся и те, кто, убедившись в моей невиновности, раскроют преступления, на которые идешь ты, желая отомстить мне за пренебрежение к твоим чарам.
Произнеся это, он вырывается из все еще распростертых ему навстречу объятий Шольц, старающейся удержать его, и бросается на улицу, намереваясь направиться в Стокгольм... Несчастный! Он не представлял, насколько уже запутался в цепях...
У ворот дома его поджидают десять человек, они хватают его и грубо волокут в тюрьму, как последнего негодяя. Все это происходит на глазах этой бездушной женщины, казалось, испытывавшей наслаждение от зрелища бесконечного отчаяния, в которое повергла беднягу ее исступленная ярость.
– Ну вот и все! – восклицает Герман, очутившись взаперти. – Еще одна несправедливость. Остается лишь вопрошать небеса, какие новые невзгоды готовы они обрушить на мою и без того израненную душу. Окстьерн... Коварный Окстьерн, это ты вдохновил этот заговор, и я оказался жертвой ревнивой злобы и твоей сообщницы, и тебя самого... Так человек в один миг опускается до крайней степени унижения и несчастья! Я воображал, будто одно злодейство столь обесценивает жизнь человеческую... Но это не так... Чтобы считаться преступником, достаточно оказаться под подозрением. А чтобы быть раздавленным, достаточно лишь иметь влиятельных врагов! Но ты, моя Эрнестина... Ты, чьи клятвы еще согревают мою душу... Принадлежит ли мне по-прежнему твое сердце в эти тяжкие времена? Невинна ли ты, подобно мне? Не коснулась ли тебя вся эта грязь?.. О, Боже Правый! Что за отвратительные подозрения! Едва промелькнувшая мысль об этом угнетает меня сильнее всех свалившихся на меня бед... Эрнестина виновна... Эрнестина предала своего возлюбленного!.. Нет, ложь и клевета никогда не зародятся в недрах ее чувствительной души... А нежный поцелуй, чей вкус я все еще ощущаю... Единственный восхитительный поцелуй, который я получил от нее в дар, разве мог он исходить от уст, оскверненных обманом?.. Нет, нет, душенька моя, нет... нас обоих обманывают... Эти чудовища хотят воспользоваться моим положением, чтобы принизить меня в твоих глазах!.. Ангел небесный, не позволяй себя обольстить с помощью жалких людских уловок. Пусть душа твоя, источающая божественную чистоту, сумеет укрыться, – по примеру своего Создателя, – от земной неправедности!
Безмолвная темная тоска завладевает этим отверженным. Чем яснее осознает он неотвратимость своей судьбы, тем невыносимее становится его печаль и тем с большим исступлением бьется он в своих цепях. То он желает прибегнуть к помощи юридической защиты, то, минуту спустя, жаждет припасть к ногам Эрнестины. Он катается по полу, оглашая своды камеры пронзительными криками... Затем поднимается, стараясь смести преграды на своем пути, наваливается на них всем своим весом, ранит себя и окровавленный снова падает рядом с барьерами, которые ему не удается расшатать, и его единственным оружием становятся рыдания и слезы... Лишь в борьбе с этими приступами отчаяния его поверженная душа еще цеплялась за жизнь.
Ничто на свете не сравнимо с безысходностью положения узника, чье сердце сгорает от любви. Невозможность объяснений ежесекундно усугубляет любовные страдания. Божественные черты, столь обожаемые им на воле, здесь, в заточении, обращаются в змей, разрывающих душу. Тысячи химер завладевают им, попеременно сменяя друг друга: он то тревожен, то спокоен, то доверчив, то подозрителен, жаждет узнать правду – и в то же время боится ее. Он то ненавидит, то боготворит свой предмет, прощает его – и тут же обвиняет в измене. Душа его сродни бушующему морю – ибо в этой свободной стихии страсти насыщаются до предела лишь затем, чтобы после истощить и ослабить себя.
К Герману приходят на помощь и приводят его в чувства. Однако ему оказывают роковую услугу. К чему подносить к губам обреченного горькую чашу жизни, если на дне ее не остается ничего, кроме яда?
Ощущая необходимость защитить себя и осознавая, что жажда увидеть Эрнестину может быть утолена лишь при условии признания ее невиновности, он взял всю вину на себя. Началось расследование. Процесс оказался слишком крупным для провинциального трибунала, а потому было решено передать дело в высшую инстанцию в Стокгольм. Узника отправили в столицу, чем он – насколько это было возможно в его положении – оказался доволен, утешая себя мыслью, что будет там дышать одним с Эрнестиной воздухом.
– Я буду в том же городе, что и она, – с удовлетворением думал он. – Быть может, я что-то узнаю о своей участи... От Эрнестины наверняка все скрывают!.. А вдруг я смогу ее увидеть... Что бы ни случилось, там я буду подвергаться меньшим нападкам. Все, что находится рядом с Эрнестиной, очищается светом ее прекрасной души. Отблеск ее добродетелей распространяется на то, что окружает ее... Подобно тому, как солнечные лучи оживляют землю... Да, там, где находится она – мне нечего опасаться.
Бедняги влюбленные с вашими несбыточными мечтами!.. Грезы утешают вас, что ж, и это немало. А теперь оставим скорбящего Германа и проследим, что же происходило в Стокгольме с интересующими нас лицами.
Эрнестина, проводя время в бесконечных рассеяниях и празднествах, не позабыла о своем дорогом Германе. Невиданными зрелищами удалось ослепить лишь глаза ее, сердце же было преисполнено нежности к возлюбленному и билось лишь для него одного. Ей хотелось, чтобы он разделил с ней все удовольствия. Развлечения без Германа казались ей бесцветными. Она рвалась к нему, он мерещился ей повсюду – и всякий раз, убеждаясь, что это всего лишь иллюзия, она еще острее ощущала реальность утраты. Несчастная не знала, в каком ужасном положении оказалася тот, кто безраздельно владел ее душой. Она получила от Германа только одно письмо, написанное в ожидании прибытия негоциантов из Гамбурга. Позже были приняты все меры, чтобы она больше не получала писем. Стоило ей проявить беспокойство по этому поводу – отец с сенатором в один голос уверяли, что задержки связаны с необычайной занятостью молодого человека, и трепетная Эрнестина, чья чувствительная душа старалась избежать излишних треволнений, шла на поводу у тех, кто успокаивал ее. Едва в ней просыпались новые сомнения – ее тотчас просили умиротвориться. Полковник – от чистого сердца, сенатор – подло обманывая. Так, пока ее призывали к спокойствию, у нее под ногами незаметно разверзалась бездна.
Окстьерн развлекал и Сандерса. Он ввел его в круг министров. Высокая честь льстила полковнику, и он терпеливо дожидался исполнения обещаний графа, беспрестанно повторявшего, что сколь ни велики его старания, путь ко двору долог и труден.
Тем временем опытный искуситель Окстьерн, понимая, что преуспеть можно не только с помощью задуманных им преступлений, время от времени вел переговоры с той, кого так неистово желал совратить, на языке любви.
– Мне все чаще приходится сожалеть о своих хлопотах, – говорил он Эрнестине. – Чувствую, как власть ваших глаз мало-помалу одерживает верх над моей решимостью. Долг чести требует, чтобы я соединил вас с Германом, сердце же мое противится. О Небо праведное! Отчего щедрая рука природы наградила очаровательную Эрнестину столькими прелестями и столькими слабостями – сердце Окстьерна? Ах, не будь вы так прекрасны, мне было бы гораздо проще услужить вам, и не будь вы так неприступны, я не был бы так пылко влюблен!
– Граф, – отвечала встревоженная его речами Эрнестина, – я полагала, вы уже освободились от подобных чувств, и не подозревала, что они по-прежнему вас занимают!
– Не будьте несправедливы к нам обоим. Возможно ли согласиться с мыслью, что произведенное вами впечатление может померкнуть! Возможно ли предположить, что потрясение, испытанное моим сердцем от встречи с вами, не сохранится в нем навеки!
– Могут ли в таком случае переживания ваши сочетаться с соблюдением чести? Ведь вы связали себя священной клятвой, что привезете меня в Стокгольм исключительно ради продвижения по службе отца и ради нашего соединения с Германом.
– Опять вы о Германе, Эрнестина! Господи! Неужели роковое это имя никогда не сотрется из вашей памяти?
– Никогда, сенатор, будьте уверены – оно не сойдет с моих уст до тех пор, пока милый этот образ будет воспламенять душу Эрнестины. И считаю своим долгом предупредить вас – помешать тому может только смерть. Однако, граф, отчего вы медлите с исполнением данных мне обещаний?.. Согласно вашим уверениям, мне предстояла скорая встреча с единственным предметом моей любви. Отчего же Герман не появляется в Стокгольме?
– Причина волнующей вас задержки очевидна – он еще не уладил свои расчеты с вдовой Шольц.
– И после этого мы увидимся?
– О да... вы его увидите, Эрнестина... обещаю, я покажу вам его, чего бы мне это ни стоило... в каком бы месте это ни случилось... Вы увидите его, непременно... А как будет вознаграждена моя предупредительность?
– Радость от оказания услуги, граф, – самая лестная награда для чувствительного сердца.
– Обрести ее ценой требуемой вами жертвы – значит заплатить очень дорого. Вы полагаете, найдется много душ, способных на подобное самоотречение?
– Чем дороже оно вам обойдется, тем более я стану вас уважать.
– Уважение! Ах, как холодно оно в сравнении с моим чувством к вам!
– Но ведь это единственное чувство, какого вы можете от меня добиться. Отчего же не удовольствоваться им?
– Никогда... никогда! – воскликнул граф, бросая бешеные взоры на несчастное создание. И резко встав, бросил ей вслед: – Ты еще не знаешь, какую душу растревожила... Ах, Эрнестина... девочка... как ты слепа... недооценивая эту душу, и не понимая, на что толкаешь ее пренебрежительным своим презрением!
Нетрудно догадаться, что последние слова графа взволновали Эрнестину. Она тут же все пересказала полковнику, но тот был убежден в порядочности сенатора и совсем иначе, чем Эрнестина, истолковал его слова. Легковерный Сандерс, все еще лелеявший честолюбивые замыслы, порой возвращался к разговору о том, что сенатор – более завидный жених, чем Герман. Однако девушка напоминала о данном слове, и честный прямодушный полковник чувствовал себя связанным обязательством. Поддаваясь слезам Эрнестины и божась, что будет беспрестанно напоминать графу об обещаниях, данных им обоим, он уверял дочь: едва обнаружится неискренность намерений Окстьерна, он тотчас увезет ее обратно в Норрчёпинг.
И именно в этот момент безжалостно обманутым отцу и дочери приходит по письму от Шольц, с которой они расстались наилучшим образом. В письмах сообщается, что Герман в прекрасном здравии и просит простить его за долгое молчание. У него очень много работы по представлению счетов – обнаружились некоторые неточности, вполне объяснимые, ведь он в печали от разлуки с любимой, именно поэтому он вынужден был попросить свою благодетельницу подать о себе весть. Он умоляет своих близких не волноваться, поскольку не позднее, чем через неделю госпожа Шольц лично позаботится о том, чтобы доставить Германа в Стокгольм к ногам Эрнестины.
Послания эти немного успокоили влюбленную красавицу, но не рассеяли ее сомнений...
– Письмо написать недолго, – говорила она. – Почему же Герман не потрудился сделать это? Ему должно понимать, что одно слово, начертанное его рукой, значило бы для меня больше двадцати посланий от женщины, остерегаться которой у нас есть все основания.
Сандерс старался ободрить свою дочь. Доверчивая Эрнестина шла навстречу уговорам полковника, старавшегося для ее же блага, но мгновение спустя огненные стрелы тревоги вновь вонзались ей в сердце.
Тем временем дело Германа шло своим чередом. Сенатор успел переговорить с судьями и порекомендовал им продолжать расследование в строгой тайне. Ему удалось доказать – если дальнейший ход судебного процесса станет достоянием широкой публики, то сообщники Германа, захватившие деньги, успеют скрыться за границей. Может, они уже сделали это раньше, но в любом случае, они примут меры предосторожности – и тогда следствию ничего уже нельзя будет обнаружить. Этот кажущийся правдоподобным довод побуждал судей хранить молчание. Итак, все происходило в городе, где проживали Эрнестина и ее отец, никто из них ни о чем не ведал, и оба они были лишены всякой возможности что-либо разузнать.
Таково было положение вещей, когда полковник впервые в жизни был удостоен приглашения на обед к военному министру. Окстьерн отказался сопровождать его туда под предлогом, что у него самого в этот день прием на двадцать персон. При этом он дал Сандерсу понять, что милость министра была его рук делом и не преминул напомнить о необходимости принять подобное приглашение. Полковник и сам не желал казаться неучтивым. Он понадеялся, что присутствие на этом злосчастном обеде будет способствовать его процветанию. Итак, он одевается со всей возможной тщательностью и, оставив свою дочь на попечение Плорман, отправляется к министру.
Не прошло и часа, как к Эрнестине явилась госпожа Шольц. Обмен любезностями был краток.
– Поторопитесь, – сказала негоциантка, – сейчас мы с вами отправляемся в дом графа Окстьерна. Только что я привезла туда Германа и спешу сообщить, что и покровитель, и возлюбленный – оба ждут не дождутся вашего прихода.
– Там Герман?
– Да, он самый.
– Отчего же он не последовал за вами сюда?
– Прежде всего, ему подобает оказать знаки внимания графу, что вполне естественно. Сенатор влюблен в вас, однако жертвует своими чувствами в пользу этого молодого человека. Разве Герман не обязан выразить ему свою признательность?.. Не сделать этого – верх неблагодарности!.. Видите, с какой стремительностью оба они послали меня за вами... Сегодня – день жертвоприношений, мадемуазель, – продолжала Шольц, лицемерно улыбаясь Эрнестине, – идите и смотрите, как все они свершатся.
В душе несчастной девушки боролись страстное желание мчаться туда, где, как ее уверяли, находился Герман – и боязнь опрометчивого визита в дом графа в отсутствие отца. Она никак не могла принять решение. Шольц торопила ее с ответом, и Эрнестина подумала, что в подобном случае вполне разумно обратиться за советом к тетушке Плорман. Быть может, тетушка или хотя бы кузен Синдерсен смогут сопровождать ее. Однако кузена не оказалось дома, а вдова Плорман ответила, что дворец сенатора – место настолько пристойное, что, отправляясь туда, юная особа решительно ничем не рискует. К тому же, – добавила тетушка, – племянница и сама хорошо знает дворец, ведь она уже не раз бывала там с отцом. Эрнестине нечего опасаться, раз ее сопровождает столь знатная и почтенная дама, как госпожа Шольц. Сама тетушка, конечно же, непременно, присоединилась бы к ним, если бы не мучительный недуг, вот уже десять лет удерживающий ее в стенах собственного дома.
– Вы ничем не рискуете, дорогая племянница, – повторяла Плорман. – Там, где вас ожидают, вы будете в полной безопасности. Как только вернется полковник, я тотчас сообщу ему, где вас искать.
Вдохновленная советом тетушки, как нельзя лучше соответствовавшим ее собственным представлениям, Эрнестина садится в карету Шольц, и они вдвоем прибывают к сенатору. Тот встречает их у ворот своего особняка.
– Бегите, очаровательная Эрнестина, – начал он, подавая ей руку, – идите, насладитесь и вашим триумфом, и жертвой, принесенной мною совместно с достойной сей госпожой, идите, убедитесь, насколько благородство натур возвышенных преодолевает все прочие чувства...
Эрнестина позабыла о своей сдержанности. Сердце ее колотилось от нетерпения. Если верить утверждению, что женщина хорошеет от предвкушения счастья, то Эрнестина в этот миг, несомненно, заслуживала всеобщего восхищения... Что-то все же настораживало ее, мешая отдаться охватившему ее нежному томлению. Несмотря на дневное время, в доме не видно прислуги... Царящая повсюду напряженная тишина. Никто не произносит ни слова. Лишь старательно запираются за ней бесшумные двери. Чем дальше углубляешься, тем сильнее сгущается мрак. Зловещие приготовления настолько напугали Эрнестину, что еще не дойдя до приемных покоев, она едва не лишилась чувств. Наконец она очутилась в просторном салоне, с видом на городскую площадь. Однако окна и ставни со стороны площади плотно затворены. Слабые солнечные лучи пробиваются лишь сквозь жалюзи едва приоткрытого заднего окошка. В комнате, куда входит Эрнестина, нет ни души. Несчастная едва переводит дух, но осознавая, что безопасность ее отныне зависит от ее самообладания, она, не теряя хладнокровия, спрашивает:
– Сударь, что означает это уединение, это пугающее безмолвие... эти тщательно запираемые двери, эти едва пропускающие свет окна? Столько предосторожностей вызывают у меня тревогу... Где Герман?
– Присядьте, Эрнестина, – говорит сенатор, усаживая ее между собой и Шольц... – успокойтесь и выслушайте меня. С той поры, как вы покинули Норрчёпинг, произошло немало событий. И тот, кому вы отдали свое сердце, к несчастью, оказался его недостоин.
– О Небо! Вы меня пугаете.
– Ваш Герман – негодяй, Эрнестина. Теперь остается выяснить, не принимали ли участие и вы в крупной краже, которую он учинил в доме госпожи Шольц. Вы тоже под подозрением.
Эрнестина гордо поднимается, движения ее уверенны.
– Вот и раскрылись ваши уловки, граф, – твердо произносит она. – Да, понимаю, как неосмотрительно поступила... Теперь все пропало... Я в руках злейших врагов... И мне не миновать нависшей надо мной беды...
И, упав на колени, с воздетыми к небу руками, восклицает:
– Всевышний! Ты – мой единственный заступник, не отдавай невинность на поругание злодейству и пороку!
– Эрнестина, – говорит госпожа Шольц, поднимая ее против воли и усаживая на прежнее место, – вам здесь надлежит не молиться Богу, а отвечать за содеянное. Сенатор пока вас не обвиняет. Ваш Герман украл у меня сто тысяч дукатов. Затем он намеревался похитить вас – но тут, к счастью, все стало известно. Герман арестован, однако деньги не найдены. Он же отрицает, что присвоил их. Все это позволяет предполагать, что деньги переданы вам. Тем временем, дело Германа принимает самый дурной оборот. Свидетельские показания не в его пользу. Многие жители Норрчёпинга видели, как ночью он выходил из моего дома, пряча под плащом мешки. Преступление окончательно доказано, и в настоящее время ваш любовник находится в руках правосудия.
– Герман виновен! Эрнестина под подозрением! И вы, сударь, поверили?.. Вы могли поверить в такое?
– Эрнестина, сейчас у нас нет времени ни для обсуждения этого дела, ни для долгих размышлений. Нам остается лишь, не теряя ни минуты, принять решительные меры. Мне не хотелось расстраивать вас понапрасну, и прежде чем действовать, я сначала ознакомился со всеми обстоятельствами дела. Мне стало ясно, что против вас – нет ничего, кроме подозрений. Поэтому я постарался уберечь вас от унизительного заключения. Я пошел на это лишь ради вас и ради вашего отца. Что же до Германа – тут ничего не поделаешь, он действительно виновен... хуже того, милая моя, содрогаюсь, произнося эти слова... он приговорен.
Эрнестина бледнеет:
– Герман приговорен... Он – сама невинность!.. О Небо праведное!
– Все еще можно поправить, Эрнестина, – живо продолжает сенатор, заключая ее в объятия, – все еще можно поправить, поверьте... не противьтесь больше сжигающему меня пламени, окажите мне немедля милости, коих я от вас добиваюсь, и я тотчас побегу к судьям... они там, Эрнестина, – Окстьерн указывает в сторону городской площади, – они собрались, чтобы завершить эту жестокую расправу... Я помчусь туда... принесу им сто тысяч дукатов, заявлю, что недоразумение произошло по моей вине. Госпожа Шольц также откажется от обвинений против Германа и удостоверит: в недавно произведенных счетах выявилось, что утерянная сумма учтена дважды. Словом, я спасу вашего возлюбленного... Я сделаю даже больше – сдержу данное вам обещание и через неделю вы станете его супругой... Произнесите «да», Эрнестина, не будем терять времени... подумайте, какой суммой я жертвую... в каком преступлении подозревают вас... в каком безвыходном положении Герман... и какое счастье вас ожидает в будущем, если вы утолите мои желания.
– Мне – дойти до такой низости! И ее ценой оплатить отмену наказания за злодейства, которые ни я, ни Герман никогда не совершали?!
– Эрнестина, вы в моей власти. То, чего вы так опасаетесь, произойдет и без вашей добровольной капитуляции. Милости, о которой я прошу, я могу добиться и без обещания вернуть вам возлюбленного. Как видите, я готов сделать для вас даже больше, чем это необходимо для выполнения моего условия... Время не ждет... через час будет уже поздно... через час Герман будет мертв, а вы все равно будете обесчещены... Подумайте: отказом своим вы погубите вашего любовника и не спасете вашего целомудрия. Принеся же в жертву целомудрие – ценность надуманную – вы подарите жизнь тому, кто для вас действительно бесценен... и более того, вскоре заполучите его в свои объятия... Верящая всему без разбора, лжедобродетельная девица, твои колебания преступны!.. Согласившись, ты теряешь иллюзорное благо... отказавшись – убиваешь человека, приносишь в жертву человека, которого ты почитаешь самым дорогим на свете... Решайся же, Эрнестина, решайся, даю тебе пять минут на размышление.
– Размышления мои уже закончены, сударь. Предотвращать одно преступление совершением другого – недопустимо. Я хорошо знаю своего возлюбленного и уверена – он не пожелает наслаждаться жизнью, купленной ценой утраты моей чести, и тем более не женится на мне после такого позора. Таким образом, мое осквернение не сделает Германа счастливым. Мне все равно не удастся спасти его – он точно не переживет этой грязи и клеветы. Позвольте мне уйти отсюда, сударь, не усугубляйте своих преступлений, думаю, на вашей совести их уже немало... Я взойду на эшафот вместе с моим возлюбленным, разделю его ужасную участь и погибну достойной любви Германа. Лучше умереть добродетельной, чем жить в бесчестии...
Граф приходит в ярость.
– Уйти от меня! – вскрикивает он в пылу любви и неистовой злобы. – Ускользнуть, не ублаготворив меня! О, не надейся, не льсти себя надеждами, упрямая недотрога... Да скорее земля расколется от грома небесного, чем я отпущу тебя, не утолив сжигающую меня страсть! – и он сжимает несчастную в своих объятиях...
Эрнестина пытается защищаться... напрасно... Окстьерн ужасен в своей одержимости...