Тем временем шум усиливается. Двери обеих башен раскрываются, и в спальню проникают страшные фигуры. Фонтани падает на колени, моля их пощадить его и сохранить ему жизнь.
– Негодяй, – обращается к нему один из призраков леденящим душу голосом, – разве знакома была твоему сердцу жалость, когда ты несправедливо приговаривал стольких несчастных? Трогала ли тебя их ужасная участь? Становился ли ты менее тщеславным, самодовольным, кровожадным и менее бесчестным в тот день, когда несправедливые постановления повергали в невзгоды или в могилу жертв твоей тупоумной ограниченности, порождая в тебе опасное чувство полной безнаказанности и могущества? Всесилие твое кажущееся: оно способно лишь на миг ослепить общественное мнение, однако его тут же побеждает свет философии. Мы будем действовать, руководствуясь твоими же принципами, так что терпи и подчиняйся: сила не на твоей стороне.
При этих словах четверо материализовавшихся духов решительно хватают Фонтани, и он, плачущий, вопящий, покрытый зловонным потом с ног до головы, в мгновение ока оказывается голым, как ладонь.
– Что теперь с ним делать? – спрашивает один из духов.
– Подожди, – отвечает тот, кто по виду был главарем, – у меня с собой перечень четырех основных убийств, которые он совершил как служитель правосудия, прочитаем-ка его.
В 1750 году он приговорил к колесованию одного несчастного, чья единственная вина – отказ отдать ему свою дочь, которую мерзавец хотел соблазнить. В 1754 году он предложил некоему человеку спасти ему жизнь за две тысячи экю. Тот не смог их уплатить и был повешен.
В 1760 году, узнав, что один житель города произнес в его адрес несколько нелицеприятных слов, он год спустя приговорил его к сожжению на костре как содомита, хотя у несчастного была жена и куча детей, что противоречило предъявленному обвинению.
В 1772 году один благородный молодой человек из его провинции ради забавы отколотил одну потаскуху, желая отомстить за некий неприятный подарок, которым та его наградила. Так этот подлый хам из простой шутки раздул целое уголовное дело, трактуя ее как убийство и отравление, склонил к этому нелепому суждению всех своих собратьев, погубил молодого человека, разорил и, не сумев справиться с поимкой его, заочно приговорил к смертной казни.
Вот основные его преступления, решайте же его участь, друзья мои.
Один голос тут же произносит:
– Талион, господа, талион, и никак иначе. Он несправедливо приговорил к колесованию – я требую, чтобы он сам был колесован.
– По тем же мотивам, что и мой собрат, я высказываюсь за повешение, – говорит другой.
– Он будет сожжен, – поддерживает третий, и за то, что осмелился несправедливо применить эту казнь, – и за то, что сам ее заслужил.
– Подадим ему пример милосердия и умеренности, друзья мои, – подытожил главный, – будем основываться лишь на четвертом происшествии: исхлестанная шлюха – преступление, достойное смертной казни в глазах этого старого болвана, так пусть же он будет выпорот.
Злосчастного президента хватают, кладут ничком на узкую скамью и связывают ему руки и ноги. Каждый из четырех духов берется за узкий кожаный ремень длиной в пять футов, и они в такт друг другу со всей силы стегают по всем обнаженным частям тела несчастного Фонтани. Три четверти часа без перерыва мощные руки воспитывают президента, и вскоре он превращается в сплошную рану с сочащейся отовсюду кровью.
– Пожалуй, довольно, – решает главарь, – я же объяснял: мы преподаем ему урок филантропии и сострадания. Попади мы в руки этого негодяя – он бы наверняка нас колесовал. Но, раз уж мы хозяева положения, обойдемся с ним по-братски и ограничимся небольшой поркой. Может, после нашего урока он постигнет, что для улучшения породы человеческой вовсе не обязательно убивать людей. Держу пари – после пятисот ударов плетью он излечится от приверженности к несправедливости и в скором будущем станет одним из самых неподкупных судей в своем сословии. Освободите его, и продолжим наш обход.
– Уф! – вскрикивает президент, едва завидев, что его палачи исчезли. – Теперь я убеждаюсь, коль мы со свечкой в руке выведываем и разглашаем чужие проступки, желая потом насладиться прелестью наказания, да, теперь я ясно вижу, – это нам тотчас воздается с лихвой. Все же кто им рассказал обо мне, откуда они так подробно разузнали всю мою подноготную?
Как бы то ни было, Фонтани по возможности приводит себя в порядок. Едва он облачился в свои одежды, как услышал душераздирающие вопли с той стороны, куда скрылись привидения. Прислушавшись, он узнает голос маркиза: тот изо всех сил зовет на помощь.
– Черт меня побери, если я двинусь с места, – говорит поколоченный президент, – пусть эти мерзавцы отстегают его, как меня, раз им хочется. Меня это не касается: у каждого свои трудности, нечего вмешиваться.
А шум между тем усиливается, наконец д'Оленкур появляется в комнате Фонтани в сопровождении двух слуг. Все трое кричат как резаные. Все трое в крови. У одного – рука на перевязи, у другого – повязка на лбу. Бледные, растерзанные, окровавленные: глядя на них, можно было подумать, что они сражались с целым легионом чертей, выскочивших из ада.
– О друг мой, какая ужасная атака! – восклицает д'Оленкур. – Мне казалось, что нас всех троих придушат!
– Я вижу, и вам досталось, а взгляните-ка на меня, – говорит президент, демонстрируя свои истерзанные телеса, – вот как они со мной обошлись.
– О, клянусь честью, друг мой, – говорит полковник, – на этот раз у вас есть прекрасный повод подать славненькую жалобу. Для вас не секрет, как давно – уж сколько веков, не знаю, – ваш брат судейский пристрастен к поротым задницам. Созовите суд, друг мой, разыщите какого-нибудь именитого адвоката, желающего поупражняться в красноречии в пользу ваших исхлестанных ягодиц. Вооружитесь искусным приемом одного древнего оратора, которому удалось пронять судей ареопага, – тот прямо в трибунале открыл перед присутствующими пышную грудь красавицы, чье дело защищал, – так пусть же ваш Демосфен в самый патетический миг защитительной речи обнажит этот замечательный зад, чтобы окончательно разжалобить собрание. Особенно показателен опыт парижских судей, перед которыми вам вскоре надлежит предстать. Вспомните знаменитое дело 1769 года. Тогда сердца судей были куда сильнее растроганы сочувствием к пострадавшим ягодицам проститутки, нежели к подыхающему с голоду народу, отцами которого они себя именуют. Так вот, они устроили уголовный процесс против одного молодого дворянина, пожертвовавшего лучшие годы жизни на службу своему королю. В результате в награду он получил лишь унижения: их уготовили ему злейшие враги столь рьяно защищаемой им отчизны. Поторопимся с отъездом, дорогой товарищ по несчастью. Оставаться в этом треклятом замке небезопасно. Вперед, не теряя ни минуты! Мы прибегнем к мести. Помчимся к блюстителям общественного порядка и будем вымаливать справедливости у этих столпов государства и защитников угнетенных.
– Меня уже ноги не держат, – взмолился президент, – пусть эти шельмецы еще раз снимут с меня шкуру, как кожуру с яблока, мне все равно; пожалуйста, дайте поспать и оставьте меня в покое хотя бы на сутки.
– И вы не боитесь, друг мой? Ведь вас могут задушить.
– Пускай, это будет возвращение долгов. Угрызения совести с невиданной силой пробудились в моем сердце, и все несчастья, что небесам угодно на меня наслать, я восприму как предначертанные свыше.
Его уже было не расшевелить, и д'Оленкур понял: измученный провансалец действительно нуждается в отдыхе. Он зовет метра Пьера и спрашивает, есть ли основания опасаться, что негодяи вернутся сюда и на следующую ночь.
– Нет, сударь, – отвечает управляющий замком, – дней на восемь-десять они угомонятся, и вы можете ощущать себя в полной безопасности.
Измученного президента отводят в спальню, где он улегся и проспал точно убитый добрых двенадцать часов. Просыпается он оттого, что почувствовал себя в постели промокшим. Открыв глаза, видит: из многочисленных щелей в полу бьют десятки фонтанчиков. Не уберешься вон – потонешь. Раздетый, он стремглав бросается в нижние комнаты. Там он видит, как полковник и метр Пьер развеивают печаль вокруг пирога и целой батареи бургундского. При появлении прибежавшего в столь неприличном виде Фонтани им становится совсем весело, и они дружно хохочут. Президент поверяет им свои новые горести. Его усаживают за стол, даже не дав времени влезть в штаны: он так и держал их под мышкой, подобно жителям Перу. Президент принимается пить, и на дне третьей бутылки он в конце концов обретает утешение. Так проходят два часа. Но вот лошади готовы. Пора в путь.
– Поистине, маркиз, вы заставили меня пройти через нелегкие испытания, – говорит провансалец, едва вскарабкавшись в седло.
– Они еще не закончились, друг мой, – отвечает д'Оленкур, – человек должен пройти школу жизни. В особенности это необходимо людям вашего звания. Именно под судейской мантией глупость воздвигла излюбленные свои храмы. Именно в трибуналах ей привольней, чем где бы то ни было. Все же, как вы полагаете, стоило ли покидать замок, так и не прояснив до конца, что там творится?
– А разве мы хоть немного продвинулись в понимании происходящего?
– Безусловно, теперь мы сможем более конкретно обосновать свои жалобы.
– Черт меня подери, если я стану подавать жалобы! Я сохраню все, что случилось, в тайне и буду крайне вам признателен, если и вы никому обо всем не расскажете.
– Вы непоследовательны, друг мой: если вы находите нелепым подавать жалобы на грубое обращение, то почему же вы беспрестанно выпрашиваете и требуете их от других? Как же так! Вы, один из самых ярых врагов преступления, желаете оставить его безнаказанным в то время, как оно настолько очевидно? Разве не посягает на эту одну из самых величественных аксиом юриспруденции само предположение потерпевшей стороны пойти на отказ от иска? Справедливость не торжествует. Более того, в том, что с вами приключилось, она даже оказывается нарушенной! Так отчего же вы отказываетесь на вполне законном основании воскурить столь настоятельно необходимый ей фимиам?
– Думайте что хотите, но я не произнесу ни слова.
– А приданое вашей жены?
– Дождусь справедливого решения барона и возложу на него одного заботу о разбирательстве этого дела.
– Он не станет вмешиваться.
– Что ж, сядем на хлеб да на воду.
– Вот храбрец! Ваша жена проклянет вас и всю жизнь будет раскаиваться, что связала судьбу с таким трусом, как вы.
– О, что до попреков, у каждого из нас для них найдется повод. Но отчего вы хотите, чтобы я подал жалобу на этот раз, ведь вы всегда были их противником?
– Я не понимал, о чем идет речь. Как только я осознал возможность одержать победу без личного участия, я выбрал это решение как самое честное. Сейчас считаю чрезвычайно важным прибегнуть к поддержке законов и предлагаю вам это осуществить. Что же непоследовательного в моем поведении?
За такого рода разговорами они добрались до Оленкура. И, уже слезая с лошади, президент говорит:
– Прекрасно, прекрасно, но все же умоляю вас, не произносите ни слова. Это единственная милость, о которой я вас прошу.
Хотя их отсутствие длилось всего два дня, в доме у маркизы многое изменилось. Мадемуазель де Тероз слегла по причине мнимого недомогания, вызванного переживаниями за мужа, подвергающего себя риску. Она не вставала с постели целые сутки. Хорошенькая куколка, замотанная в газовый шарф в двадцать локтей длиной, обвивающий прекрасную головку и шейку; трогательная бледность, делающая ее еще во сто крат привлекательней, – все это распалило президента, чьи страсти и без того были подогреты недавно сыгранной им пассивной ролью в порке. Дельгац дежурил у изголовья больной и шепотом предостерег Фонтани от всякого намека на вожделение, губительное для тяжелого состояния его жены. Кризис пришелся на время месячных, и можно было нанести здоровью жены непоправимый вред.
– Разрази меня гром! – возмутился президент. – Что за невезение! Ради этой женщины я подвергся бичеванию, и весьма основательному. А меня снова лишают удовольствия возместить мои издержки.
Общество обитателей замка пополнилось. Об этом следует отчитаться особо. Состоятельные соседи – чета де Тоттвилей – привезли с собой дочь – мадемуазель Люсиль де Тоттвиль, шуструю миниатюрную брюнеточку лет восемнадцати, чья привлекательность ни в чем не уступала печально-нежной красоте мадемуазель де Тероз. Чтобы не томить более читателя, мы ему сразу растолкуем, что представляют собой три новых действующих лица, которых мы выводим на сцену, желая оттянуть развязку и более уверенно следовать по намеченному пути. Тоттвиль был одним из разорившихся кавалеров Святого Людовика, которые готовы смешать с грязью честь своего ордена ради каких-нибудь бесплатных обедов или подачек в несколько экю и соглашаются на любые отведенные им роли. Его так называемая супруга была продувная бестия совсем иного рода. Уже не в том возрасте, чтобы приторговывать собственными прелестями, она возмещала это с лихвой, продавая чужие. Что же до прекрасной принцессы, сходившей за их дочь, то, судя по ее семейке, нетрудно вообразить, к какому классу она принадлежала. Эта преданная с младых ногтей служительница Пафоса уже успела пустить по миру трех или четырех расщедрившихся откупщиков. Ее «удочерили» именно благодаря ее искусству обольщения. Тем не менее каждый из этих персонажей был одним из самых достойных представителей в своем роде. Вышколенные, прекрасно образованные и, что называется, с лоском, они в состоянии были оправдать любые ожидания. Наблюдая, как они держатся в среде дам и господ хорошего тона, их легко можно было принять за людей вполне светских.
Едва появился президент, маркиза с сестрой стали расспрашивать его о новостях.
– Сущая безделица, – ответил маркиз, следуя пожеланию своего зятя, – эту банду негодяев рано или поздно схватят; все зависит от президента, каждый из нас с радостью присоединится к тому, что он пожелает предпринять.
Поскольку д'Оленкур уже успел всем шепнуть об успехах президента и о его просьбе сохранить их в секрете, тема беседы была переменена и никто больше не заговаривал о привидениях замка Тероз.
Президент изъявил беспокойство по поводу здоровья своей женушки; еще более он сожалел, что проклятое недомогание снова отодвигает вожделенный миг блаженства. Было уже поздно; он поужинал, и эта ночь прошла для него без каких-либо необычных явлений.
Как всякий уважающий себя судейский, господин де Фонтани ко всем своим выдающимся достоинствам добавлял еще и неуемную тягу к женскому полу. И потому, заметив в окружении маркизы д'Оленкур красотку Люсиль, никак не мог удержаться от своих обычных поползновений. Начал он с наведения справок о юной особе у своего доверенного лица Ла Бри. Тот, заметив зарождавшуюся в сердце магистрата страсть, решил подогреть ее и посоветовал смело идти в наступление.
– Это девушка благородного происхождения, – внушал коварный наперсник, – однако ей не укрыться от любовного натиска такого человека, как вы. Господин президент, – продолжал молодой плут, – вы гроза отцов и мужей, и из соображений благоразумия они вряд ли станут слишком сердиться на вас из-за какой-то бабенки. Рассмотрим это с другой стороны. Чего только стоит одно ваше звание! Какая женщина устоит против обаяния служителя правосудия, против длинной черной мантии, четырехугольной шапки, ведь вы понимаете, насколько все это соблазнительно?
– Несомненно, перед нами трудно устоять: мы в своем сословии выработали тип человека, наводящего ужас на добродетели... Да, так что же, Ла Бри, ты считаешь, стоит мне намекнуть...
– И вам уступят, не сомневайтесь.
– Но мне нужно хранить молчание, ты ведь знаешь, в моем положении очень важно не начинать отношений с женой с неверности.
– О да, сударь, вы повергнете ее в отчаяние: она к вам так нежно привязана.
– Ты правда считаешь, что она хоть чуточку меня любит?
– Обожает, сударь, обмануть ее – значит, нанести ей смертельный удар.
– Тем не менее ты полагаешь, что со стороны той, другой...
– Дела ваши непременно продвинутся, если вы того пожелаете. Стоит лишь начать.
– О дорогой мой Ла Бри, твои слова переполняют меня радостью: какое наслаждение вести два дела одновременно и изменять двум женщинам сразу! Обманывать и вводить в заблуждение, друг мой, – вот истинная услада для судейского!
Ободренный и вдохновленный, Фонтани наряжается, прихорашивается, напрочь забывает о недавно перенесенных ударах плетью и, потихоньку подготавливая свою жену, все еще не встающую с постели, направляет свои пушки на хитроумную Люсиль, а та, сначала напустив на себя стыдливость, незаметно перешла к более тонкой игре.
Примерно четыре дня все делали вид, что не замечают этих ловких маневров, пока из доставленных в замок различных «Газет» и «Меркуриев» общество не узнало, что всех интересующихся астрономией приглашают этой ночью понаблюдать за прохождением Венеры через зодиакальный знак Козерога.
– О, черт возьми, интересное явление, – узнав об этой новости, произносит президент тоном знатока, – я и не надеялся дождаться этого феномена: как вы знаете, сударыня, я имею кое-какое представление об этой науке, я даже написал шеститомный труд о спутниках Марса.
– О спутниках Марса, – улыбается маркиза, – кажется, они к вам не очень благоволят, президент, право, я удивлена, что вы выбрали такой предмет исследования.
– Вам бы только шпилек подпустить, прелестная маркиза; вижу, вам уже разболтали мой секрет. Впрочем, как бы то ни было, обозначенное явление весьма любопытно. Маркиз, есть ли в замке наблюдательный пункт, откуда можно проследить за траекторией движения этой планеты?
– Безусловно, – отвечает маркиз, – над моей голубятней находится вполне приличная обсерватория; там в вашем распоряжении отменные подзорные трубы, астролябии, компасы, – словом, все необходимое астрономическое оборудование.
– Вы что, тоже немного сведущи в этом?
– Ничуть, просто люблю посмотреть. К тому же всегда отыщутся истинно разбирающиеся в этом люди, и приятно у них поучиться.
– Отлично, доставлю себе удовольствие преподать вам несколько уроков; за шесть недель вы будете знать о Земле больше, чем Декарт и Коперник, вместе взятые.
Наступает время переходить в обсерваторию. Президент сокрушается, что по причине недомогания жены не сможет блеснуть перед ней своей ученостью. Бедняга не подозревает, что именно ей предстоит исполнить главную роль в предстоящей комедии.
В 1779 году воздушные шары уже были известны, хотя и не были широко распространены. Искусному физику, изготовившему то, о чем сейчас пойдет речь, хватило ума восхититься своим творением вместе с остальными и не произнести ни слова против самозванцев, вздумавших присвоить его открытие. В безукоризненно сработанном аэростате, в строго обозначенное время должна была взлететь мадемуазель де Тероз в объятиях графа д'Эльбена. И именно эта сценка, слегка подсвеченная и показанная с дальнего расстояния, была ловко представлена на обозрение невежественному президенту, щеголявшему познаниями в астрономии и ни разу в жизни не прочитавшему ни одного труда, имеющего отношение к этой науке.
Вся компания поднимается на верх башни, все вооружаются подзорными трубами. Появляется воздушный шар.
– Что-нибудь замечаете?
– Еще нет.
– Вот! Я вижу.
– Нет, это не то!
– Прошу прощения, вот сюда, левее, левее, ближе к востоку.
– Ах! Я поймал! – вскрикивает воодушевленный президент. – Я поймал, друзья мои, настраивайтесь вслед за мной... в сторону Меркурия, недалеко от Марса, гораздо ниже эллипса Сатурна, там... Великий Боже, как красиво!
– Теперь, президент, я тоже вижу, как и вы, – говорит маркиз, – поистине возвышенное действо, вы усматриваете соединение?
– Да, я держу его на кончике моей подзорной трубы...
В этот миг аэростат проплывает прямо над башней.
– Ну как, – говорит маркиз, – то, что мы узрели, не обмануло наших ожиданий, это действительно Венера над Козерогом?
– Совершенно верно, – говорит президент, – это самое прекрасное зрелище, какое я видел в своей жизни.
– Кто знает, – замечает маркиз, – всегда ли вам придется подниматься столь высоко, чтобы всласть им полюбоваться.
– Ах, маркиз, как некстати ваши шутки в такой удивительный миг...
Воздушный шар растворяется в темноте, все спускаются, восхищенные аллегорическим видением, соединившим искусство и природу.
– Я на самом деле сожалею, что вы не пошли с нами и не разделили удовольствие от созерцания этого явления, – говорит господин де Фонтани своей жене, которую по возвращении обнаружил в постели, – невозможно представить что-либо более прекрасное.
– Наверное, это так, – говорит молодая женщина, – однако мне рассказали, что там было полно всяких нескромностей, и в глубине души я не огорчена, пропустив это зрелище.
– Нескромностей, – кокетливо ухмыльнулся президент, – ничуть, это просто соитие, разве природа придумает что-либо иное? Это то, что наконец должно произойти между нами, и случится, как только вы пожелаете. Скажите же чистосердечно, полновластная королева моих помыслов, не хватит ли томить вашего раба, не пора ли вознаградить его за пережитые испытания?
– Увы, ангел мой, – любезно отвечает юная супруга, – поверьте, я не меньше вашего сгораю от нетерпения, но взгляните на мое состояние... Пожалейте меня, жестокий, ведь это ваших рук дело: не мучайте ту, что так страдает из-за вас, и она почувствует себя гораздо лучше.
Слыша льстивые речи, президент возносился до небес. Воспрянув духом, он расхаживал с важным и самодовольным видом. Еще ни один судейский, даже накануне совершивший повешение, так не задирал голову. При этом со стороны мадемуазель де Тероз возникали все новые преграды, со стороны же Люсиль, напротив, игра велась как нельзя более успешно. И Фонтани без всяких колебаний предпочел цветущие мирты любви запоздалым розам супружества. «Жена никуда от меня не денется, – рассуждал он, – возьму ее, когда пожелаю, другая же пробудет здесь недолго, следует поторопиться и не упустить шанс». Исходя из этих соображений, Фонтани пользуется любой возможностью продвинуться к победе над Люсиль.
– Увы, сударь, – с деланной наивностью как-то сказала ему это юная особа, – подари я вам то, о чем вы просите, я сделаюсь несчастнейшей из девушек: вы человек несвободный и никогда не сумеете возместить урон, нанесенный моей репутации.
– Что вы подразумеваете под возмещением? В таких случаях не надо ничего. Ни я вам, ни вы мне ничего не должны будете возмещать; говорить об этом – все равно что толочь воду в ступе. А с женатым мужчиной опасаться нечего, ведь он первый заинтересован в сохранении тайны, и ничто не помешает вам впоследствии найти себе мужа.
– А религия, а честь, сударь...
– Все это пустяки, сердце мое; вижу, вы еще простушка, и мой урок вам не помешает. Ах! Как я расправлюсь со всеми этими детскими предрассудками!
– Но мне казалось, ваше положение обязывает вас их уважать.
– Конечно же, внешне – непременно. Мы держимся исключительно на видимости, именно так мы внушаем к себе почтение. Но, сбросив с себя внешний декор, мы ничем во всем остальном не отличаемся от других. Как же мы можем быть ограждены от присущих им пороков? Наши страсти, еще более подогреваемые беспрерывными рассказами и картинами чужих страстей, отличаются лишь чрезмерностью. То, от чего отрекаются простые смертные, – суть наши привычные каждодневные утехи. Практически всегда под прикрытием законов, от которых мы заставляем содрогаться других, мы, опьяненные полной безнаказанностью, совершаем все более тяжкие злочинства...
Люсиль слушала его излияния и, несмотря на отвращение, что внушали ей и физический, и моральный облик судейского крючка, продолжала поощрять его, ибо таковы были условия обещанного ей вознаграждения. Чем дальше продвигался президент в своих амурных делах, тем невыносимее делалось его самодовольство. Нет в мире ничего забавнее, чем влюбленный законник. Это живое воплощение неуклюжести, наглости и неловкости. Доводилось ли читателю видеть индюка, готовящегося к акту продолжения рода? Вот самый точный образ, передающий наши рассуждения. Какие бы меры предосторожности ни принимал президент, желая скрыть свои намерения, его нетерпение постоянно выдавало их. За столом маркизу вздумалось поставить Фонтани на место, унизив в глазах его богини.
– Господин президент, – начал он, – я только что получил прискорбные для вас известия.
– Какие же?
– Уверяют, что парламент Экса должен быть упразднен. Публика сетует на его бесполезность, считает, что парламент в Лионе куда нужнее, нежели в Эксе. Благодаря удаленности от Парижа и благоприятному географическому положению Лион независим и вскоре охватит своим влиянием весь Прованс. Видимо, он поглотит судейский корпус этой замечательной провинции.
– Подобное устройство противоречит здравому смыслу.
– Напротив, весьма мудрое решение. Экс находится на краю света. Где бы ни жил провансалец, ему в любом случае удобнее ехать решать свои дела в Лион, нежели в ваш захудалый Экс. Непролазная грязь на дорогах, отсутствие моста через треклятую Дюранс: речка эта, подобно вашим головам, девять месяцев в году трогается умом и выходит из берегов. Не говоря уже о судейских нелепицах – я не раз уже о них упоминал. Чего только стоит ваш контингент. Рассказывают, на весь парламент Экса не найдется ни одного приличного человека... Сплошь торговцы тунцом, матросы, контрабандисты – словом, свора безродных проходимцев. Дворяне не желают иметь с ними ничего общего. Взбесившись от всеобщего презрения к их жалким особам, они вымещают злобу на народе. Идиоты, болваны! Простите меня, президент, я всего только пересказываю то, о чем мне пишут; после обеда я прочитаю вам письмо. В своем фанатизме и бесстыдстве негодяи эти дошли до того, что в доказательство собственной неподкупности оставили в городе вечно готовый к делу эшафот, являющийся по сути памятником их тупой и угрюмой прямолинейности. Народу следовало бы вырвать из его основания камни и забросать ими бесчестных палачей, с такой наглостью выставивших напоказ предназначенные ему оковы. Удивительно, что этого еще не произошло; правда, поговаривают, что ждать осталось недолго. Несправедливые аресты, предвзятая суровость, призванная лишь прикрыть законодательные злоупотребления, которые им угодно допускать, – эти негодяи не брезгуют ничем. Прибавьте к этому и куда более серьезные преступления. И выходит, именно они злейшие враги государства. Так было во все века – осмелимся сказать об этом открыто. Общественное возмущение, вызванное вашими кровавыми расправами в Мериндоле, еще не угасло в сердцах. Не явили ли вы в те времена пример самой бесчеловечной жестокости, какую можно себе представить? Разве возможно без содрогания видеть хранителей порядка, мира и справедливости, в исступлении опустошающих провинцию, с факелом в одной руке и с кинжалом в другой; сжигающих, убивающих, насилующих, терзающих все, что попадается им на пути, подобно стае разъяренных тигров, сбежавшей из лесу; пристало ли магистратам вести себя подобным образом? Можно припомнить немало случаев, когда вы упорно отказывались прийти на помощь королю в его затруднениях. Не раз, вопреки возложенным на вас обязанностям, вы готовы были поднять провинцию на мятеж. Думаете, кануло в Лету то злосчастное время, когда, осознав себя вне опасности, вы выступили во главе городских жителей, отдавших ключи коннетаблю Бурбону, предавшему своего короля? Или когда, трепещущие при приближении Карла V, вы поторопились воздать ему почести и впустить его в ваши стены? Всем известно, что именно в недрах парламента Экса взращивались первые семена Лиги и что во все времена в вашем лице мы сталкивались лишь с мятежниками и бунтовщиками, лишь с убийцами и предателями. Вы, господа провинциальные магистраты, знаете лучше, чем кто бы то ни было: если надо кого-нибудь повесить – доискиваются до всей подноготной, припоминают все былые грехи, дабы отягчить совокупность свершенного ныне. Что же удивляться? Вас мерят той же мерой, которую вы применяете к несчастным, принесенным в жертву вашему педантизму. Поймите же, любезный мой президент, ни сословию, ни частному лицу не дозволено наносить оскорбления честному и мирному гражданину. Если все же этому сословию взбредет в голову такое безрассудство, пусть не удивляется, слыша протестующие голоса в защиту прав слабого и добродетельного от беззакония и деспотизма.
– Негодяй, – обращается к нему один из призраков леденящим душу голосом, – разве знакома была твоему сердцу жалость, когда ты несправедливо приговаривал стольких несчастных? Трогала ли тебя их ужасная участь? Становился ли ты менее тщеславным, самодовольным, кровожадным и менее бесчестным в тот день, когда несправедливые постановления повергали в невзгоды или в могилу жертв твоей тупоумной ограниченности, порождая в тебе опасное чувство полной безнаказанности и могущества? Всесилие твое кажущееся: оно способно лишь на миг ослепить общественное мнение, однако его тут же побеждает свет философии. Мы будем действовать, руководствуясь твоими же принципами, так что терпи и подчиняйся: сила не на твоей стороне.
При этих словах четверо материализовавшихся духов решительно хватают Фонтани, и он, плачущий, вопящий, покрытый зловонным потом с ног до головы, в мгновение ока оказывается голым, как ладонь.
– Что теперь с ним делать? – спрашивает один из духов.
– Подожди, – отвечает тот, кто по виду был главарем, – у меня с собой перечень четырех основных убийств, которые он совершил как служитель правосудия, прочитаем-ка его.
В 1750 году он приговорил к колесованию одного несчастного, чья единственная вина – отказ отдать ему свою дочь, которую мерзавец хотел соблазнить. В 1754 году он предложил некоему человеку спасти ему жизнь за две тысячи экю. Тот не смог их уплатить и был повешен.
В 1760 году, узнав, что один житель города произнес в его адрес несколько нелицеприятных слов, он год спустя приговорил его к сожжению на костре как содомита, хотя у несчастного была жена и куча детей, что противоречило предъявленному обвинению.
В 1772 году один благородный молодой человек из его провинции ради забавы отколотил одну потаскуху, желая отомстить за некий неприятный подарок, которым та его наградила. Так этот подлый хам из простой шутки раздул целое уголовное дело, трактуя ее как убийство и отравление, склонил к этому нелепому суждению всех своих собратьев, погубил молодого человека, разорил и, не сумев справиться с поимкой его, заочно приговорил к смертной казни.
Вот основные его преступления, решайте же его участь, друзья мои.
Один голос тут же произносит:
– Талион, господа, талион, и никак иначе. Он несправедливо приговорил к колесованию – я требую, чтобы он сам был колесован.
– По тем же мотивам, что и мой собрат, я высказываюсь за повешение, – говорит другой.
– Он будет сожжен, – поддерживает третий, и за то, что осмелился несправедливо применить эту казнь, – и за то, что сам ее заслужил.
– Подадим ему пример милосердия и умеренности, друзья мои, – подытожил главный, – будем основываться лишь на четвертом происшествии: исхлестанная шлюха – преступление, достойное смертной казни в глазах этого старого болвана, так пусть же он будет выпорот.
Злосчастного президента хватают, кладут ничком на узкую скамью и связывают ему руки и ноги. Каждый из четырех духов берется за узкий кожаный ремень длиной в пять футов, и они в такт друг другу со всей силы стегают по всем обнаженным частям тела несчастного Фонтани. Три четверти часа без перерыва мощные руки воспитывают президента, и вскоре он превращается в сплошную рану с сочащейся отовсюду кровью.
– Пожалуй, довольно, – решает главарь, – я же объяснял: мы преподаем ему урок филантропии и сострадания. Попади мы в руки этого негодяя – он бы наверняка нас колесовал. Но, раз уж мы хозяева положения, обойдемся с ним по-братски и ограничимся небольшой поркой. Может, после нашего урока он постигнет, что для улучшения породы человеческой вовсе не обязательно убивать людей. Держу пари – после пятисот ударов плетью он излечится от приверженности к несправедливости и в скором будущем станет одним из самых неподкупных судей в своем сословии. Освободите его, и продолжим наш обход.
– Уф! – вскрикивает президент, едва завидев, что его палачи исчезли. – Теперь я убеждаюсь, коль мы со свечкой в руке выведываем и разглашаем чужие проступки, желая потом насладиться прелестью наказания, да, теперь я ясно вижу, – это нам тотчас воздается с лихвой. Все же кто им рассказал обо мне, откуда они так подробно разузнали всю мою подноготную?
Как бы то ни было, Фонтани по возможности приводит себя в порядок. Едва он облачился в свои одежды, как услышал душераздирающие вопли с той стороны, куда скрылись привидения. Прислушавшись, он узнает голос маркиза: тот изо всех сил зовет на помощь.
– Черт меня побери, если я двинусь с места, – говорит поколоченный президент, – пусть эти мерзавцы отстегают его, как меня, раз им хочется. Меня это не касается: у каждого свои трудности, нечего вмешиваться.
А шум между тем усиливается, наконец д'Оленкур появляется в комнате Фонтани в сопровождении двух слуг. Все трое кричат как резаные. Все трое в крови. У одного – рука на перевязи, у другого – повязка на лбу. Бледные, растерзанные, окровавленные: глядя на них, можно было подумать, что они сражались с целым легионом чертей, выскочивших из ада.
– О друг мой, какая ужасная атака! – восклицает д'Оленкур. – Мне казалось, что нас всех троих придушат!
– Я вижу, и вам досталось, а взгляните-ка на меня, – говорит президент, демонстрируя свои истерзанные телеса, – вот как они со мной обошлись.
– О, клянусь честью, друг мой, – говорит полковник, – на этот раз у вас есть прекрасный повод подать славненькую жалобу. Для вас не секрет, как давно – уж сколько веков, не знаю, – ваш брат судейский пристрастен к поротым задницам. Созовите суд, друг мой, разыщите какого-нибудь именитого адвоката, желающего поупражняться в красноречии в пользу ваших исхлестанных ягодиц. Вооружитесь искусным приемом одного древнего оратора, которому удалось пронять судей ареопага, – тот прямо в трибунале открыл перед присутствующими пышную грудь красавицы, чье дело защищал, – так пусть же ваш Демосфен в самый патетический миг защитительной речи обнажит этот замечательный зад, чтобы окончательно разжалобить собрание. Особенно показателен опыт парижских судей, перед которыми вам вскоре надлежит предстать. Вспомните знаменитое дело 1769 года. Тогда сердца судей были куда сильнее растроганы сочувствием к пострадавшим ягодицам проститутки, нежели к подыхающему с голоду народу, отцами которого они себя именуют. Так вот, они устроили уголовный процесс против одного молодого дворянина, пожертвовавшего лучшие годы жизни на службу своему королю. В результате в награду он получил лишь унижения: их уготовили ему злейшие враги столь рьяно защищаемой им отчизны. Поторопимся с отъездом, дорогой товарищ по несчастью. Оставаться в этом треклятом замке небезопасно. Вперед, не теряя ни минуты! Мы прибегнем к мести. Помчимся к блюстителям общественного порядка и будем вымаливать справедливости у этих столпов государства и защитников угнетенных.
– Меня уже ноги не держат, – взмолился президент, – пусть эти шельмецы еще раз снимут с меня шкуру, как кожуру с яблока, мне все равно; пожалуйста, дайте поспать и оставьте меня в покое хотя бы на сутки.
– И вы не боитесь, друг мой? Ведь вас могут задушить.
– Пускай, это будет возвращение долгов. Угрызения совести с невиданной силой пробудились в моем сердце, и все несчастья, что небесам угодно на меня наслать, я восприму как предначертанные свыше.
Его уже было не расшевелить, и д'Оленкур понял: измученный провансалец действительно нуждается в отдыхе. Он зовет метра Пьера и спрашивает, есть ли основания опасаться, что негодяи вернутся сюда и на следующую ночь.
– Нет, сударь, – отвечает управляющий замком, – дней на восемь-десять они угомонятся, и вы можете ощущать себя в полной безопасности.
Измученного президента отводят в спальню, где он улегся и проспал точно убитый добрых двенадцать часов. Просыпается он оттого, что почувствовал себя в постели промокшим. Открыв глаза, видит: из многочисленных щелей в полу бьют десятки фонтанчиков. Не уберешься вон – потонешь. Раздетый, он стремглав бросается в нижние комнаты. Там он видит, как полковник и метр Пьер развеивают печаль вокруг пирога и целой батареи бургундского. При появлении прибежавшего в столь неприличном виде Фонтани им становится совсем весело, и они дружно хохочут. Президент поверяет им свои новые горести. Его усаживают за стол, даже не дав времени влезть в штаны: он так и держал их под мышкой, подобно жителям Перу. Президент принимается пить, и на дне третьей бутылки он в конце концов обретает утешение. Так проходят два часа. Но вот лошади готовы. Пора в путь.
– Поистине, маркиз, вы заставили меня пройти через нелегкие испытания, – говорит провансалец, едва вскарабкавшись в седло.
– Они еще не закончились, друг мой, – отвечает д'Оленкур, – человек должен пройти школу жизни. В особенности это необходимо людям вашего звания. Именно под судейской мантией глупость воздвигла излюбленные свои храмы. Именно в трибуналах ей привольней, чем где бы то ни было. Все же, как вы полагаете, стоило ли покидать замок, так и не прояснив до конца, что там творится?
– А разве мы хоть немного продвинулись в понимании происходящего?
– Безусловно, теперь мы сможем более конкретно обосновать свои жалобы.
– Черт меня подери, если я стану подавать жалобы! Я сохраню все, что случилось, в тайне и буду крайне вам признателен, если и вы никому обо всем не расскажете.
– Вы непоследовательны, друг мой: если вы находите нелепым подавать жалобы на грубое обращение, то почему же вы беспрестанно выпрашиваете и требуете их от других? Как же так! Вы, один из самых ярых врагов преступления, желаете оставить его безнаказанным в то время, как оно настолько очевидно? Разве не посягает на эту одну из самых величественных аксиом юриспруденции само предположение потерпевшей стороны пойти на отказ от иска? Справедливость не торжествует. Более того, в том, что с вами приключилось, она даже оказывается нарушенной! Так отчего же вы отказываетесь на вполне законном основании воскурить столь настоятельно необходимый ей фимиам?
– Думайте что хотите, но я не произнесу ни слова.
– А приданое вашей жены?
– Дождусь справедливого решения барона и возложу на него одного заботу о разбирательстве этого дела.
– Он не станет вмешиваться.
– Что ж, сядем на хлеб да на воду.
– Вот храбрец! Ваша жена проклянет вас и всю жизнь будет раскаиваться, что связала судьбу с таким трусом, как вы.
– О, что до попреков, у каждого из нас для них найдется повод. Но отчего вы хотите, чтобы я подал жалобу на этот раз, ведь вы всегда были их противником?
– Я не понимал, о чем идет речь. Как только я осознал возможность одержать победу без личного участия, я выбрал это решение как самое честное. Сейчас считаю чрезвычайно важным прибегнуть к поддержке законов и предлагаю вам это осуществить. Что же непоследовательного в моем поведении?
За такого рода разговорами они добрались до Оленкура. И, уже слезая с лошади, президент говорит:
– Прекрасно, прекрасно, но все же умоляю вас, не произносите ни слова. Это единственная милость, о которой я вас прошу.
Хотя их отсутствие длилось всего два дня, в доме у маркизы многое изменилось. Мадемуазель де Тероз слегла по причине мнимого недомогания, вызванного переживаниями за мужа, подвергающего себя риску. Она не вставала с постели целые сутки. Хорошенькая куколка, замотанная в газовый шарф в двадцать локтей длиной, обвивающий прекрасную головку и шейку; трогательная бледность, делающая ее еще во сто крат привлекательней, – все это распалило президента, чьи страсти и без того были подогреты недавно сыгранной им пассивной ролью в порке. Дельгац дежурил у изголовья больной и шепотом предостерег Фонтани от всякого намека на вожделение, губительное для тяжелого состояния его жены. Кризис пришелся на время месячных, и можно было нанести здоровью жены непоправимый вред.
– Разрази меня гром! – возмутился президент. – Что за невезение! Ради этой женщины я подвергся бичеванию, и весьма основательному. А меня снова лишают удовольствия возместить мои издержки.
Общество обитателей замка пополнилось. Об этом следует отчитаться особо. Состоятельные соседи – чета де Тоттвилей – привезли с собой дочь – мадемуазель Люсиль де Тоттвиль, шуструю миниатюрную брюнеточку лет восемнадцати, чья привлекательность ни в чем не уступала печально-нежной красоте мадемуазель де Тероз. Чтобы не томить более читателя, мы ему сразу растолкуем, что представляют собой три новых действующих лица, которых мы выводим на сцену, желая оттянуть развязку и более уверенно следовать по намеченному пути. Тоттвиль был одним из разорившихся кавалеров Святого Людовика, которые готовы смешать с грязью честь своего ордена ради каких-нибудь бесплатных обедов или подачек в несколько экю и соглашаются на любые отведенные им роли. Его так называемая супруга была продувная бестия совсем иного рода. Уже не в том возрасте, чтобы приторговывать собственными прелестями, она возмещала это с лихвой, продавая чужие. Что же до прекрасной принцессы, сходившей за их дочь, то, судя по ее семейке, нетрудно вообразить, к какому классу она принадлежала. Эта преданная с младых ногтей служительница Пафоса уже успела пустить по миру трех или четырех расщедрившихся откупщиков. Ее «удочерили» именно благодаря ее искусству обольщения. Тем не менее каждый из этих персонажей был одним из самых достойных представителей в своем роде. Вышколенные, прекрасно образованные и, что называется, с лоском, они в состоянии были оправдать любые ожидания. Наблюдая, как они держатся в среде дам и господ хорошего тона, их легко можно было принять за людей вполне светских.
Едва появился президент, маркиза с сестрой стали расспрашивать его о новостях.
– Сущая безделица, – ответил маркиз, следуя пожеланию своего зятя, – эту банду негодяев рано или поздно схватят; все зависит от президента, каждый из нас с радостью присоединится к тому, что он пожелает предпринять.
Поскольку д'Оленкур уже успел всем шепнуть об успехах президента и о его просьбе сохранить их в секрете, тема беседы была переменена и никто больше не заговаривал о привидениях замка Тероз.
Президент изъявил беспокойство по поводу здоровья своей женушки; еще более он сожалел, что проклятое недомогание снова отодвигает вожделенный миг блаженства. Было уже поздно; он поужинал, и эта ночь прошла для него без каких-либо необычных явлений.
Как всякий уважающий себя судейский, господин де Фонтани ко всем своим выдающимся достоинствам добавлял еще и неуемную тягу к женскому полу. И потому, заметив в окружении маркизы д'Оленкур красотку Люсиль, никак не мог удержаться от своих обычных поползновений. Начал он с наведения справок о юной особе у своего доверенного лица Ла Бри. Тот, заметив зарождавшуюся в сердце магистрата страсть, решил подогреть ее и посоветовал смело идти в наступление.
– Это девушка благородного происхождения, – внушал коварный наперсник, – однако ей не укрыться от любовного натиска такого человека, как вы. Господин президент, – продолжал молодой плут, – вы гроза отцов и мужей, и из соображений благоразумия они вряд ли станут слишком сердиться на вас из-за какой-то бабенки. Рассмотрим это с другой стороны. Чего только стоит одно ваше звание! Какая женщина устоит против обаяния служителя правосудия, против длинной черной мантии, четырехугольной шапки, ведь вы понимаете, насколько все это соблазнительно?
– Несомненно, перед нами трудно устоять: мы в своем сословии выработали тип человека, наводящего ужас на добродетели... Да, так что же, Ла Бри, ты считаешь, стоит мне намекнуть...
– И вам уступят, не сомневайтесь.
– Но мне нужно хранить молчание, ты ведь знаешь, в моем положении очень важно не начинать отношений с женой с неверности.
– О да, сударь, вы повергнете ее в отчаяние: она к вам так нежно привязана.
– Ты правда считаешь, что она хоть чуточку меня любит?
– Обожает, сударь, обмануть ее – значит, нанести ей смертельный удар.
– Тем не менее ты полагаешь, что со стороны той, другой...
– Дела ваши непременно продвинутся, если вы того пожелаете. Стоит лишь начать.
– О дорогой мой Ла Бри, твои слова переполняют меня радостью: какое наслаждение вести два дела одновременно и изменять двум женщинам сразу! Обманывать и вводить в заблуждение, друг мой, – вот истинная услада для судейского!
Ободренный и вдохновленный, Фонтани наряжается, прихорашивается, напрочь забывает о недавно перенесенных ударах плетью и, потихоньку подготавливая свою жену, все еще не встающую с постели, направляет свои пушки на хитроумную Люсиль, а та, сначала напустив на себя стыдливость, незаметно перешла к более тонкой игре.
Примерно четыре дня все делали вид, что не замечают этих ловких маневров, пока из доставленных в замок различных «Газет» и «Меркуриев» общество не узнало, что всех интересующихся астрономией приглашают этой ночью понаблюдать за прохождением Венеры через зодиакальный знак Козерога.
– О, черт возьми, интересное явление, – узнав об этой новости, произносит президент тоном знатока, – я и не надеялся дождаться этого феномена: как вы знаете, сударыня, я имею кое-какое представление об этой науке, я даже написал шеститомный труд о спутниках Марса.
– О спутниках Марса, – улыбается маркиза, – кажется, они к вам не очень благоволят, президент, право, я удивлена, что вы выбрали такой предмет исследования.
– Вам бы только шпилек подпустить, прелестная маркиза; вижу, вам уже разболтали мой секрет. Впрочем, как бы то ни было, обозначенное явление весьма любопытно. Маркиз, есть ли в замке наблюдательный пункт, откуда можно проследить за траекторией движения этой планеты?
– Безусловно, – отвечает маркиз, – над моей голубятней находится вполне приличная обсерватория; там в вашем распоряжении отменные подзорные трубы, астролябии, компасы, – словом, все необходимое астрономическое оборудование.
– Вы что, тоже немного сведущи в этом?
– Ничуть, просто люблю посмотреть. К тому же всегда отыщутся истинно разбирающиеся в этом люди, и приятно у них поучиться.
– Отлично, доставлю себе удовольствие преподать вам несколько уроков; за шесть недель вы будете знать о Земле больше, чем Декарт и Коперник, вместе взятые.
Наступает время переходить в обсерваторию. Президент сокрушается, что по причине недомогания жены не сможет блеснуть перед ней своей ученостью. Бедняга не подозревает, что именно ей предстоит исполнить главную роль в предстоящей комедии.
В 1779 году воздушные шары уже были известны, хотя и не были широко распространены. Искусному физику, изготовившему то, о чем сейчас пойдет речь, хватило ума восхититься своим творением вместе с остальными и не произнести ни слова против самозванцев, вздумавших присвоить его открытие. В безукоризненно сработанном аэростате, в строго обозначенное время должна была взлететь мадемуазель де Тероз в объятиях графа д'Эльбена. И именно эта сценка, слегка подсвеченная и показанная с дальнего расстояния, была ловко представлена на обозрение невежественному президенту, щеголявшему познаниями в астрономии и ни разу в жизни не прочитавшему ни одного труда, имеющего отношение к этой науке.
Вся компания поднимается на верх башни, все вооружаются подзорными трубами. Появляется воздушный шар.
– Что-нибудь замечаете?
– Еще нет.
– Вот! Я вижу.
– Нет, это не то!
– Прошу прощения, вот сюда, левее, левее, ближе к востоку.
– Ах! Я поймал! – вскрикивает воодушевленный президент. – Я поймал, друзья мои, настраивайтесь вслед за мной... в сторону Меркурия, недалеко от Марса, гораздо ниже эллипса Сатурна, там... Великий Боже, как красиво!
– Теперь, президент, я тоже вижу, как и вы, – говорит маркиз, – поистине возвышенное действо, вы усматриваете соединение?
– Да, я держу его на кончике моей подзорной трубы...
В этот миг аэростат проплывает прямо над башней.
– Ну как, – говорит маркиз, – то, что мы узрели, не обмануло наших ожиданий, это действительно Венера над Козерогом?
– Совершенно верно, – говорит президент, – это самое прекрасное зрелище, какое я видел в своей жизни.
– Кто знает, – замечает маркиз, – всегда ли вам придется подниматься столь высоко, чтобы всласть им полюбоваться.
– Ах, маркиз, как некстати ваши шутки в такой удивительный миг...
Воздушный шар растворяется в темноте, все спускаются, восхищенные аллегорическим видением, соединившим искусство и природу.
– Я на самом деле сожалею, что вы не пошли с нами и не разделили удовольствие от созерцания этого явления, – говорит господин де Фонтани своей жене, которую по возвращении обнаружил в постели, – невозможно представить что-либо более прекрасное.
– Наверное, это так, – говорит молодая женщина, – однако мне рассказали, что там было полно всяких нескромностей, и в глубине души я не огорчена, пропустив это зрелище.
– Нескромностей, – кокетливо ухмыльнулся президент, – ничуть, это просто соитие, разве природа придумает что-либо иное? Это то, что наконец должно произойти между нами, и случится, как только вы пожелаете. Скажите же чистосердечно, полновластная королева моих помыслов, не хватит ли томить вашего раба, не пора ли вознаградить его за пережитые испытания?
– Увы, ангел мой, – любезно отвечает юная супруга, – поверьте, я не меньше вашего сгораю от нетерпения, но взгляните на мое состояние... Пожалейте меня, жестокий, ведь это ваших рук дело: не мучайте ту, что так страдает из-за вас, и она почувствует себя гораздо лучше.
Слыша льстивые речи, президент возносился до небес. Воспрянув духом, он расхаживал с важным и самодовольным видом. Еще ни один судейский, даже накануне совершивший повешение, так не задирал голову. При этом со стороны мадемуазель де Тероз возникали все новые преграды, со стороны же Люсиль, напротив, игра велась как нельзя более успешно. И Фонтани без всяких колебаний предпочел цветущие мирты любви запоздалым розам супружества. «Жена никуда от меня не денется, – рассуждал он, – возьму ее, когда пожелаю, другая же пробудет здесь недолго, следует поторопиться и не упустить шанс». Исходя из этих соображений, Фонтани пользуется любой возможностью продвинуться к победе над Люсиль.
– Увы, сударь, – с деланной наивностью как-то сказала ему это юная особа, – подари я вам то, о чем вы просите, я сделаюсь несчастнейшей из девушек: вы человек несвободный и никогда не сумеете возместить урон, нанесенный моей репутации.
– Что вы подразумеваете под возмещением? В таких случаях не надо ничего. Ни я вам, ни вы мне ничего не должны будете возмещать; говорить об этом – все равно что толочь воду в ступе. А с женатым мужчиной опасаться нечего, ведь он первый заинтересован в сохранении тайны, и ничто не помешает вам впоследствии найти себе мужа.
– А религия, а честь, сударь...
– Все это пустяки, сердце мое; вижу, вы еще простушка, и мой урок вам не помешает. Ах! Как я расправлюсь со всеми этими детскими предрассудками!
– Но мне казалось, ваше положение обязывает вас их уважать.
– Конечно же, внешне – непременно. Мы держимся исключительно на видимости, именно так мы внушаем к себе почтение. Но, сбросив с себя внешний декор, мы ничем во всем остальном не отличаемся от других. Как же мы можем быть ограждены от присущих им пороков? Наши страсти, еще более подогреваемые беспрерывными рассказами и картинами чужих страстей, отличаются лишь чрезмерностью. То, от чего отрекаются простые смертные, – суть наши привычные каждодневные утехи. Практически всегда под прикрытием законов, от которых мы заставляем содрогаться других, мы, опьяненные полной безнаказанностью, совершаем все более тяжкие злочинства...
Люсиль слушала его излияния и, несмотря на отвращение, что внушали ей и физический, и моральный облик судейского крючка, продолжала поощрять его, ибо таковы были условия обещанного ей вознаграждения. Чем дальше продвигался президент в своих амурных делах, тем невыносимее делалось его самодовольство. Нет в мире ничего забавнее, чем влюбленный законник. Это живое воплощение неуклюжести, наглости и неловкости. Доводилось ли читателю видеть индюка, готовящегося к акту продолжения рода? Вот самый точный образ, передающий наши рассуждения. Какие бы меры предосторожности ни принимал президент, желая скрыть свои намерения, его нетерпение постоянно выдавало их. За столом маркизу вздумалось поставить Фонтани на место, унизив в глазах его богини.
– Господин президент, – начал он, – я только что получил прискорбные для вас известия.
– Какие же?
– Уверяют, что парламент Экса должен быть упразднен. Публика сетует на его бесполезность, считает, что парламент в Лионе куда нужнее, нежели в Эксе. Благодаря удаленности от Парижа и благоприятному географическому положению Лион независим и вскоре охватит своим влиянием весь Прованс. Видимо, он поглотит судейский корпус этой замечательной провинции.
– Подобное устройство противоречит здравому смыслу.
– Напротив, весьма мудрое решение. Экс находится на краю света. Где бы ни жил провансалец, ему в любом случае удобнее ехать решать свои дела в Лион, нежели в ваш захудалый Экс. Непролазная грязь на дорогах, отсутствие моста через треклятую Дюранс: речка эта, подобно вашим головам, девять месяцев в году трогается умом и выходит из берегов. Не говоря уже о судейских нелепицах – я не раз уже о них упоминал. Чего только стоит ваш контингент. Рассказывают, на весь парламент Экса не найдется ни одного приличного человека... Сплошь торговцы тунцом, матросы, контрабандисты – словом, свора безродных проходимцев. Дворяне не желают иметь с ними ничего общего. Взбесившись от всеобщего презрения к их жалким особам, они вымещают злобу на народе. Идиоты, болваны! Простите меня, президент, я всего только пересказываю то, о чем мне пишут; после обеда я прочитаю вам письмо. В своем фанатизме и бесстыдстве негодяи эти дошли до того, что в доказательство собственной неподкупности оставили в городе вечно готовый к делу эшафот, являющийся по сути памятником их тупой и угрюмой прямолинейности. Народу следовало бы вырвать из его основания камни и забросать ими бесчестных палачей, с такой наглостью выставивших напоказ предназначенные ему оковы. Удивительно, что этого еще не произошло; правда, поговаривают, что ждать осталось недолго. Несправедливые аресты, предвзятая суровость, призванная лишь прикрыть законодательные злоупотребления, которые им угодно допускать, – эти негодяи не брезгуют ничем. Прибавьте к этому и куда более серьезные преступления. И выходит, именно они злейшие враги государства. Так было во все века – осмелимся сказать об этом открыто. Общественное возмущение, вызванное вашими кровавыми расправами в Мериндоле, еще не угасло в сердцах. Не явили ли вы в те времена пример самой бесчеловечной жестокости, какую можно себе представить? Разве возможно без содрогания видеть хранителей порядка, мира и справедливости, в исступлении опустошающих провинцию, с факелом в одной руке и с кинжалом в другой; сжигающих, убивающих, насилующих, терзающих все, что попадается им на пути, подобно стае разъяренных тигров, сбежавшей из лесу; пристало ли магистратам вести себя подобным образом? Можно припомнить немало случаев, когда вы упорно отказывались прийти на помощь королю в его затруднениях. Не раз, вопреки возложенным на вас обязанностям, вы готовы были поднять провинцию на мятеж. Думаете, кануло в Лету то злосчастное время, когда, осознав себя вне опасности, вы выступили во главе городских жителей, отдавших ключи коннетаблю Бурбону, предавшему своего короля? Или когда, трепещущие при приближении Карла V, вы поторопились воздать ему почести и впустить его в ваши стены? Всем известно, что именно в недрах парламента Экса взращивались первые семена Лиги и что во все времена в вашем лице мы сталкивались лишь с мятежниками и бунтовщиками, лишь с убийцами и предателями. Вы, господа провинциальные магистраты, знаете лучше, чем кто бы то ни было: если надо кого-нибудь повесить – доискиваются до всей подноготной, припоминают все былые грехи, дабы отягчить совокупность свершенного ныне. Что же удивляться? Вас мерят той же мерой, которую вы применяете к несчастным, принесенным в жертву вашему педантизму. Поймите же, любезный мой президент, ни сословию, ни частному лицу не дозволено наносить оскорбления честному и мирному гражданину. Если все же этому сословию взбредет в голову такое безрассудство, пусть не удивляется, слыша протестующие голоса в защиту прав слабого и добродетельного от беззакония и деспотизма.