Любовница господина де Ранвиля была не девицей, а замужней дамой, что делало ее еще пикантней, ведь, как известно, привкус адюльтера часто придает особую остроту наслаждению. Она была необыкновенно хороша, тридцати лет, с прекрасной фигурой. Расставшись со скучным и заурядным мужем, она покинула провинцию и приехала искать счастья в Париж, где в скором времени его и нашла. Как всякий истинный распутник, Ранвиль был падок на лакомые кусочки и никак не мог упустить подобный случай. И вот уже три года с помощью заботливого обхождения, большого ума и больших денег ему удавалось заставить эту женщину забыть о печалях супружества, встретившихся ей на жизненном пути. У обоих была сходная участь, и они утешались вдвоем, еще раз убеждаясь в великой истине, впрочем, ничего не исправляющей в нравах: в мире существует столько несчастливых супружеских пар, а следовательно, столько горя лишь оттого, что глупые или корыстные родители подбирают детям состояние вместо чувства, ибо, как часто говорил Ранвиль своей подруге, совершенно очевидно, что не одари ее судьба невыносимым мужем-тираном, а его – блудливой женой, а соедини она браком их двоих, – вместо терний, по которым они так долго ступали, путь их был бы усеян розами.
Некое не заслуживающее отдельного разговора событие однажды привело господина де Ранвиля в грязную и небезопасную для здоровья деревню под названием Версаль. Привыкшие к столичному поклонению короли делают вид, что скрываются здесь от одолевающих их подданных. Честолюбие, скупость, месть и тщеславие ежедневно привлекают сюда толпу несчастных, надеющихся облегчить свои невзгоды, пользуясь покровительством своего недолговечного кумира. Цвет французской аристократии, способной играть первостепенную роль на своих землях, томится здесь в ожидании приема, униженно обхаживая привратников или смиренно вымаливая куда худший, нежели тот, какой они вкушают у себя дома, обед в обществе коронованных особ, на миг вознесенных фортуной из сумрака забвения, и вновь им уготованный спустя некоторое время. Устроив свои дела, господин де Ранвиль усаживается в одну из придворных карет, заслуживших прозвание «ночной горшок», и его случайным попутчиком оказывается некто господин Дютур – необычайно разговорчивый, раскормленный, неповоротливый и любитель позубоскалить. Служил он, как и господин де Ранвиль, в откупном ведомстве, только у себя на родине в Орлеане, откуда, как мы уже упоминали, происходил и господин де Ранвиль. Завязывается беседа. Всегда лаконично отвечающий на расспросы и не открывающий своих карт Ранвиль, еще не успев произнести несколько слов, уже знает фамилию, имя, прозвище, родину и состояние дел своего попутчика. Сообщив эти подробности, господин Дютур переходит к светским сплетням.
– Кажется, вы бывали в Орлеане, сударь, – начинает Дютур, – похоже, вы мне об этом только что говорили.
– Прежде я жил там несколько месяцев.
– И, наверное, знавали госпожу де Ранвиль – одну из величайших потаскух, когда-либо живших в Орлеане?
– Госпожа де Ранвиль – довольно красивая женщина.
– Совершенно с вами согласен.
– Да, я встречал ее в свете.
– Так вот, поделюсь с вами: три дня назад я с ней переспал. Вот уж кто действительно рогоносец, так это ее муж, бедняга Ранвиль!
– А вы с ним знакомы?
– Лично незнаком. Но слышал, этот жалкий субъект сорит деньгами в Париже в обществе публичных женщин и таких же развратников, как и он сам.
– Ничего не могу добавить, поскольку не знаю этого господина, однако всегда искренне жалею мужей-рогоносцев. А вы, сударь, случаем, не из их числа?
– Из числа кого, рогоносцев или мужей?
– И тех и других, эти два понятия настолько неразделимы в наше время, что, по правде сказать, не вижу между ними различия.
– Я женат, сударь. Я имел несчастье жениться на женщине, с которой никак не мог поладить. Не сошлись характерами. Мы с ней расстались полюбовно. Она пожелала поехать в Париж, чтобы скрасить одиночество своей родственницы, монахини из монастыря Сент-Ор. Сейчас она там и пребывает, время от времени давая о себе знать, но я с ней не вижусь.
– Она так набожна?
– Уж лучше бы она была набожной, но нет.
– А! Я понимаю вас. И что же, вам даже не любопытно справиться о ее здоровье, ведь дела требуют сейчас вашего присутствия в Париже?
– Откровенно говоря, я не любитель монастырей. Я рожден для радости, веселья, удовольствий, я любитель шумных компаний и не рискну отправиться в заведение, которое выведет меня из строя на добрых полгода.
– Но жена...
– Жена может интересовать, если пользуешься ее услугами. Но не в том случае, если в силу ряда серьезных причин должен твердо от нее отказаться и жить от нее подальше.
– В том, что вы говорите, сквозит какая-то чрезмерная суровость.
– Вовсе нет, скорее философия. Сейчас так принято: кто не следует голосу рассудка, тот слывет дураком.
– Все же следует предположить в вашей жене какие-то несовершенства, поясните мне, что это: врожденный недостаток, нехватка терпимости, неумение себя вести?
– Всего понемножку... всего понемножку, сударь. Но оставим это, прошу вас, и вернемся к нашей красотке госпоже де Ранвиль. Чего же ради, не понимаю, вы были в Орлеане, если не развлеклись с этой особой; с ней имели дело абсолютно все.
– Не совсем все, вот видите – я с ней не был. Не люблю замужних женщин.
– С кем же, сударь, простите за излишнее любопытство, вы проводите время?
– Прежде всего – дела, а затем одна очаровательная особа, с которой я ужинаю время от времени.
– Вы, сударь, не женаты?
– Женат.
– И где ваша жена?
– Оставил ее в провинции, подобно тому, как вы оставили вашу в Сент-Оре.
– И вы женаты, сударь, тоже женаты, собрат по несчастью. Так, ради Бога, расскажите о себе.
– Разве я еще не говорил, что муж и рогоносец – слова-синонимы? Испорченность нравов, роскошь – все эти соблазны толкают женщину к падению.
– О! Это верно, сударь, как это верно!
– Вы говорите словно сведущий человек.
– Отнюдь нет. Однако как хорошо, сударь, что некая очаровательная особа утешает вас в отсутствие покинутой супруги.
– Да, особа на самом деле необычайно прелестна, я бы хотел вас с ней познакомить.
– Почту за честь, за большую честь, сударь.
– О! Пожалуйста, без церемоний, сударь. Вот мы и доехали. Сегодня вечером не стану вас занимать, зная, что у вас дела, но завтра непременно приходите к ужину по указанному адресу. Буду вас ждать.
Ранвиль дает адрес с выдуманной фамилией. Попутно предупреждает прислугу. Таким образом, те, кто станет спрашивать его под таким-то именем, без труда сумеют его отыскать.
На следующий день господин Дютур явился на условленную встречу. Благодаря принятым мерам предосторожности он беспрепятственно отыскал жилье господина де Ранвиля, хотя тот и представился под другим именем. После обмена первыми любезностями Дютур, казалось, забеспокоился, не находя обещанного ему божества.
– Нетерпеливый вы человек, – говорит Ранвиль, – вижу, чего ищут ваши взоры. Вы ожидали встретить красивую женщину, и вам уже не терпится попорхать вокруг нее. Привыкший украшать позором лбы орлеанских мужей, вы, как посмотрю, не прочь также обойтись и с парижскими любовниками. Держу пари, вы бы охотно определили мне местечко рядом с беднягой Ранвилем, о котором мы с вами вчера так мило беседовали.
Дютур отвечает как привыкший к победам над дамами мужчина, самоуверенный, но, в конечном счете, недалекий. Беседа принимает шутливый оборот, и Ранвиль, беря приятеля за руку, говорит:
– Пойдем, безжалостный, войдем в храм, где вас поджидает богиня.
Произнося это, он заводит Дютура в подготовленный будуар, где любовница Ранвиля в необычайно элегантном дезабилье, но под густой вуалью, возлежит на бархатной оттоманке. Ничто не скрывает ее пышного обольстительного стана, одно лицо остается невидимым. Она заранее предупреждена и готова подшутить.
– Вот уж действительно красавица, – восклицает Дютур, – но отчего лишать меня удовольствия полюбоваться ее чертами, ведь мы не в серале великого визиря!
– Больше ни слова. Все дело в стыдливости.
– Какой еще стыдливости?
– Неужели вы полагаете, что я ограничился бы показом форм и одежд моей любовницы? Разве не станет триумф мой куда полнее, сорви я все покровы и продемонстрируй прелести, чьим счастливым обладателем я являюсь. Но эта молодая женщина отличается особой скромностью, она сгорела бы со стыда от столь детального осмотра. И все же она дала согласие, но непременное условие – лицо закрыто вуалью. Вы наверняка знаете, что такое женская стыдливость и деликатность, господин Дютур, стоит ли человеку столь тонкого вкуса, как вы, напоминать об уважении к подобным вещам!
– Как, вы на самом деле намерены показать мне все?
– Все-все, я ведь уже сказал. Я совершенно лишен ревности. Счастье, вкушаемое в одиночку, кажется мне пресным, я испытываю радость лишь от блаженства, разделенного с ближним.
В подтверждение своих высказываний Ранвиль сдергивает газовую косынку, вмиг обнажая самую прекрасную грудь, какую только можно себе представить. Дютур буквально пылает от вожделения.
– Ну, – спрашивает Ранвиль, – вам это нравится?
– Это прелести самой Венеры!
– Согласитесь, столь белоснежные и упругие полушария созданы для страсти... Прикоснитесь к ним, друг мой, прикоснитесь, порой глаза обманывают нас; я считаю, чтобы вкусить сладострастие, надо использовать все органы чувств.
Не в силах пренебречь безграничной любезностью приятеля, Дютур дрожащей рукой ощупывает прекраснейшую в мире грудь.
– Спустимся пониже, – задирая до пояса юбку из легкой тафты и не встречая никакого противодействия, говорит Ранвиль. – Итак, что скажете об этих бедрах, признайте, святилище любви держится на прекрасных колоннах, не правда ль?
Славный Дютур ощупывает все, что раскрывает перед ним Ранвиль.
– Хитрец, я понимаю вас, – продолжает услужливый друг, – это нежное святилище, прикрытое легким пушком самими грациями... Вы сгораете от нетерпения приоткрыть его, не так ли? Да что уж, бьюсь об заклад, вы не прочь запечатлеть там поцелуй.
Дютур окончательно теряет голову, дрожа, задыхаясь, кружась в водовороте ощущений, от представшего его глазам зрелища. Его снова ободряют... И опытными пальцами он ласкает преддверие храма, сладостно приотворившегося навстречу его желаниям. Припав дозволенным божественным поцелуем, он наслаждается им добрый час.
– Друг, – говорит он, – я больше не могу, прогоните меня из вашего дома либо разрешите двинуться дальше.
– Как это дальше, куда, черт возьми, намерены вы продвинуться, хотел бы я спросить?
– Ах, вы меня не понимаете, я пьян от любви, я больше не в силах сдерживаться.
– А вдруг эта женщина уродлива?
– С такими божественными прелестями – никогда не поверю.
– А если она...
– Да кто бы она ни была, повторяю, дорогой мой, я больше не могу терпеть.
– Тогда смелей, неудержимый друг мой, вперед, раз уж так – ублаготворите себя. Надеюсь, потом вы будете мне признательны за подобную снисходительность?
– Ах! Еще бы!
Тут Дютур осторожно отодвигает друга в сторону, словно побуждая оставить его с женщиной наедине.
– О! Покинуть вас – нет, на это я не соглашусь, – говорит де Ранвиль, – неужели вы настолько щепетильны, что не сумеете излиться в моем присутствии? Между мужчинами не должно быть таких предрассудков. Итак, мое условие – либо при мне, либо никак.
– Да хоть при самом дьяволе, – говорит едва живой Дютур, устремляясь к алтарю, где предстоит воскуриться его фимиаму, – раз вы требуете, я согласен на все...
– Кстати, – хладнокровно произносит Ранвиль, – облик ее мог ввести вас в заблуждение, и кто знает, ведь утехи, обещанные столькими приманками, могут обмануть ваши ожидания... О! Никогда, никогда еще не видел столь любострастного пыла.
– Но эта проклятая, эта коварная вуаль, друг мой, скажите, когда же мне можно избавиться от нее?
– Попозже... В последний момент, в тот восхитительный миг, когда чувства наши достигают божественного опьянения и мы становимся счастливыми, как боги, а порой и счастливее их. Это неожиданное открытие удвоит ваш восторг. К радости обладания телом Венеры прибавится невыразимая сладость созерцания черт Флоры, и вместе они усилят ваше блаженство. Вы окунетесь в этот океан наслаждений, где человек находит смысл своего существования... Вы мне дадите знак...
– О! Вы и сами догадаетесь, – говорит Дютур, – вот я уже приближаюсь к этому моменту.
– Да, вижу, вас уже понесло.
– Я уже близко... О друг мой, сейчас он придет, этот небесный миг, прочь, прочь эти покровы, хочу увидеть само Небо.
– Вот оно, – говорит Ранвиль, убирая прозрачную вуаль. – Однако берегитесь, от иного рая недалеко и до ада.
– О Небо праведное! – кричит Дютур, узнавая свою жену. – Как! Это вы, сударыня... что за странная шутка, сударь, да вы заслуживаете... А эта мерзавка...
– Минутку, одну минутку, эх как разошелся. Прежде всего наказания заслуживаете вы. Поймите, друг мой, следует быть поосмотрительнее с незнакомыми людьми и не позволять себе того, что вы вчера допустили со мной. Ведь бедолага Ранвиль, с которым вы, милостивый государь, столь дурно обошлись в Орлеане... это я. В Париже, как видите, мой черед раздавать долги. Впрочем, вы преуспели даже более, нежели предполагали. Воображая, что наставляете рога мне, вы, в конечном счете, наставили рога себе самому.
Дютур прочувствовал обоснованность урока. Пожав приятелю руку, он признал, что получил по заслугам.
– Но эта изменница...
– Бросьте, разве она не последовала вашему же примеру? Разве разумен варварский закон, безжалостно заковывающий в цепи слабый пол, предоставляя нам, мужчинам, полную свободу? И какое из прав, указанных природой, позволило вам запереть жену в Сент-Оре, в то время как сами и в Париже, и в Орлеане наставляете другим мужьям рога? Это несправедливо, друг мой; очаровательная особа, которую вы не сумели оценить по достоинству, принялась за поиски других побед. И поступила верно, ибо нашла меня. Я сделал ее счастливой. Ничего не имею против, если вы поступите также с госпожой де Ранвиль. Так будем же счастливы все вчетвером, и пусть жертвы злой судьбы не станут жертвами людского произвола.
Дютур подтвердил правоту приятеля. Однако по воле непостижимого рока он уже безумно влюбился в собственную жену. Несмотря на язвительный нрав, Ранвиль был человек покладистый, а потому не устоял против неотступных просьб Дютура вернуть жену. Молодая особа тоже не возражала. Так завершилась эта единственная в своем роде история, явившая пример хитроумного сплетения ударов судьбы с причудами любви.
Око за око
Муж-священник. Провансальская новелла
Некое не заслуживающее отдельного разговора событие однажды привело господина де Ранвиля в грязную и небезопасную для здоровья деревню под названием Версаль. Привыкшие к столичному поклонению короли делают вид, что скрываются здесь от одолевающих их подданных. Честолюбие, скупость, месть и тщеславие ежедневно привлекают сюда толпу несчастных, надеющихся облегчить свои невзгоды, пользуясь покровительством своего недолговечного кумира. Цвет французской аристократии, способной играть первостепенную роль на своих землях, томится здесь в ожидании приема, униженно обхаживая привратников или смиренно вымаливая куда худший, нежели тот, какой они вкушают у себя дома, обед в обществе коронованных особ, на миг вознесенных фортуной из сумрака забвения, и вновь им уготованный спустя некоторое время. Устроив свои дела, господин де Ранвиль усаживается в одну из придворных карет, заслуживших прозвание «ночной горшок», и его случайным попутчиком оказывается некто господин Дютур – необычайно разговорчивый, раскормленный, неповоротливый и любитель позубоскалить. Служил он, как и господин де Ранвиль, в откупном ведомстве, только у себя на родине в Орлеане, откуда, как мы уже упоминали, происходил и господин де Ранвиль. Завязывается беседа. Всегда лаконично отвечающий на расспросы и не открывающий своих карт Ранвиль, еще не успев произнести несколько слов, уже знает фамилию, имя, прозвище, родину и состояние дел своего попутчика. Сообщив эти подробности, господин Дютур переходит к светским сплетням.
– Кажется, вы бывали в Орлеане, сударь, – начинает Дютур, – похоже, вы мне об этом только что говорили.
– Прежде я жил там несколько месяцев.
– И, наверное, знавали госпожу де Ранвиль – одну из величайших потаскух, когда-либо живших в Орлеане?
– Госпожа де Ранвиль – довольно красивая женщина.
– Совершенно с вами согласен.
– Да, я встречал ее в свете.
– Так вот, поделюсь с вами: три дня назад я с ней переспал. Вот уж кто действительно рогоносец, так это ее муж, бедняга Ранвиль!
– А вы с ним знакомы?
– Лично незнаком. Но слышал, этот жалкий субъект сорит деньгами в Париже в обществе публичных женщин и таких же развратников, как и он сам.
– Ничего не могу добавить, поскольку не знаю этого господина, однако всегда искренне жалею мужей-рогоносцев. А вы, сударь, случаем, не из их числа?
– Из числа кого, рогоносцев или мужей?
– И тех и других, эти два понятия настолько неразделимы в наше время, что, по правде сказать, не вижу между ними различия.
– Я женат, сударь. Я имел несчастье жениться на женщине, с которой никак не мог поладить. Не сошлись характерами. Мы с ней расстались полюбовно. Она пожелала поехать в Париж, чтобы скрасить одиночество своей родственницы, монахини из монастыря Сент-Ор. Сейчас она там и пребывает, время от времени давая о себе знать, но я с ней не вижусь.
– Она так набожна?
– Уж лучше бы она была набожной, но нет.
– А! Я понимаю вас. И что же, вам даже не любопытно справиться о ее здоровье, ведь дела требуют сейчас вашего присутствия в Париже?
– Откровенно говоря, я не любитель монастырей. Я рожден для радости, веселья, удовольствий, я любитель шумных компаний и не рискну отправиться в заведение, которое выведет меня из строя на добрых полгода.
– Но жена...
– Жена может интересовать, если пользуешься ее услугами. Но не в том случае, если в силу ряда серьезных причин должен твердо от нее отказаться и жить от нее подальше.
– В том, что вы говорите, сквозит какая-то чрезмерная суровость.
– Вовсе нет, скорее философия. Сейчас так принято: кто не следует голосу рассудка, тот слывет дураком.
– Все же следует предположить в вашей жене какие-то несовершенства, поясните мне, что это: врожденный недостаток, нехватка терпимости, неумение себя вести?
– Всего понемножку... всего понемножку, сударь. Но оставим это, прошу вас, и вернемся к нашей красотке госпоже де Ранвиль. Чего же ради, не понимаю, вы были в Орлеане, если не развлеклись с этой особой; с ней имели дело абсолютно все.
– Не совсем все, вот видите – я с ней не был. Не люблю замужних женщин.
– С кем же, сударь, простите за излишнее любопытство, вы проводите время?
– Прежде всего – дела, а затем одна очаровательная особа, с которой я ужинаю время от времени.
– Вы, сударь, не женаты?
– Женат.
– И где ваша жена?
– Оставил ее в провинции, подобно тому, как вы оставили вашу в Сент-Оре.
– И вы женаты, сударь, тоже женаты, собрат по несчастью. Так, ради Бога, расскажите о себе.
– Разве я еще не говорил, что муж и рогоносец – слова-синонимы? Испорченность нравов, роскошь – все эти соблазны толкают женщину к падению.
– О! Это верно, сударь, как это верно!
– Вы говорите словно сведущий человек.
– Отнюдь нет. Однако как хорошо, сударь, что некая очаровательная особа утешает вас в отсутствие покинутой супруги.
– Да, особа на самом деле необычайно прелестна, я бы хотел вас с ней познакомить.
– Почту за честь, за большую честь, сударь.
– О! Пожалуйста, без церемоний, сударь. Вот мы и доехали. Сегодня вечером не стану вас занимать, зная, что у вас дела, но завтра непременно приходите к ужину по указанному адресу. Буду вас ждать.
Ранвиль дает адрес с выдуманной фамилией. Попутно предупреждает прислугу. Таким образом, те, кто станет спрашивать его под таким-то именем, без труда сумеют его отыскать.
На следующий день господин Дютур явился на условленную встречу. Благодаря принятым мерам предосторожности он беспрепятственно отыскал жилье господина де Ранвиля, хотя тот и представился под другим именем. После обмена первыми любезностями Дютур, казалось, забеспокоился, не находя обещанного ему божества.
– Нетерпеливый вы человек, – говорит Ранвиль, – вижу, чего ищут ваши взоры. Вы ожидали встретить красивую женщину, и вам уже не терпится попорхать вокруг нее. Привыкший украшать позором лбы орлеанских мужей, вы, как посмотрю, не прочь также обойтись и с парижскими любовниками. Держу пари, вы бы охотно определили мне местечко рядом с беднягой Ранвилем, о котором мы с вами вчера так мило беседовали.
Дютур отвечает как привыкший к победам над дамами мужчина, самоуверенный, но, в конечном счете, недалекий. Беседа принимает шутливый оборот, и Ранвиль, беря приятеля за руку, говорит:
– Пойдем, безжалостный, войдем в храм, где вас поджидает богиня.
Произнося это, он заводит Дютура в подготовленный будуар, где любовница Ранвиля в необычайно элегантном дезабилье, но под густой вуалью, возлежит на бархатной оттоманке. Ничто не скрывает ее пышного обольстительного стана, одно лицо остается невидимым. Она заранее предупреждена и готова подшутить.
– Вот уж действительно красавица, – восклицает Дютур, – но отчего лишать меня удовольствия полюбоваться ее чертами, ведь мы не в серале великого визиря!
– Больше ни слова. Все дело в стыдливости.
– Какой еще стыдливости?
– Неужели вы полагаете, что я ограничился бы показом форм и одежд моей любовницы? Разве не станет триумф мой куда полнее, сорви я все покровы и продемонстрируй прелести, чьим счастливым обладателем я являюсь. Но эта молодая женщина отличается особой скромностью, она сгорела бы со стыда от столь детального осмотра. И все же она дала согласие, но непременное условие – лицо закрыто вуалью. Вы наверняка знаете, что такое женская стыдливость и деликатность, господин Дютур, стоит ли человеку столь тонкого вкуса, как вы, напоминать об уважении к подобным вещам!
– Как, вы на самом деле намерены показать мне все?
– Все-все, я ведь уже сказал. Я совершенно лишен ревности. Счастье, вкушаемое в одиночку, кажется мне пресным, я испытываю радость лишь от блаженства, разделенного с ближним.
В подтверждение своих высказываний Ранвиль сдергивает газовую косынку, вмиг обнажая самую прекрасную грудь, какую только можно себе представить. Дютур буквально пылает от вожделения.
– Ну, – спрашивает Ранвиль, – вам это нравится?
– Это прелести самой Венеры!
– Согласитесь, столь белоснежные и упругие полушария созданы для страсти... Прикоснитесь к ним, друг мой, прикоснитесь, порой глаза обманывают нас; я считаю, чтобы вкусить сладострастие, надо использовать все органы чувств.
Не в силах пренебречь безграничной любезностью приятеля, Дютур дрожащей рукой ощупывает прекраснейшую в мире грудь.
– Спустимся пониже, – задирая до пояса юбку из легкой тафты и не встречая никакого противодействия, говорит Ранвиль. – Итак, что скажете об этих бедрах, признайте, святилище любви держится на прекрасных колоннах, не правда ль?
Славный Дютур ощупывает все, что раскрывает перед ним Ранвиль.
– Хитрец, я понимаю вас, – продолжает услужливый друг, – это нежное святилище, прикрытое легким пушком самими грациями... Вы сгораете от нетерпения приоткрыть его, не так ли? Да что уж, бьюсь об заклад, вы не прочь запечатлеть там поцелуй.
Дютур окончательно теряет голову, дрожа, задыхаясь, кружась в водовороте ощущений, от представшего его глазам зрелища. Его снова ободряют... И опытными пальцами он ласкает преддверие храма, сладостно приотворившегося навстречу его желаниям. Припав дозволенным божественным поцелуем, он наслаждается им добрый час.
– Друг, – говорит он, – я больше не могу, прогоните меня из вашего дома либо разрешите двинуться дальше.
– Как это дальше, куда, черт возьми, намерены вы продвинуться, хотел бы я спросить?
– Ах, вы меня не понимаете, я пьян от любви, я больше не в силах сдерживаться.
– А вдруг эта женщина уродлива?
– С такими божественными прелестями – никогда не поверю.
– А если она...
– Да кто бы она ни была, повторяю, дорогой мой, я больше не могу терпеть.
– Тогда смелей, неудержимый друг мой, вперед, раз уж так – ублаготворите себя. Надеюсь, потом вы будете мне признательны за подобную снисходительность?
– Ах! Еще бы!
Тут Дютур осторожно отодвигает друга в сторону, словно побуждая оставить его с женщиной наедине.
– О! Покинуть вас – нет, на это я не соглашусь, – говорит де Ранвиль, – неужели вы настолько щепетильны, что не сумеете излиться в моем присутствии? Между мужчинами не должно быть таких предрассудков. Итак, мое условие – либо при мне, либо никак.
– Да хоть при самом дьяволе, – говорит едва живой Дютур, устремляясь к алтарю, где предстоит воскуриться его фимиаму, – раз вы требуете, я согласен на все...
– Кстати, – хладнокровно произносит Ранвиль, – облик ее мог ввести вас в заблуждение, и кто знает, ведь утехи, обещанные столькими приманками, могут обмануть ваши ожидания... О! Никогда, никогда еще не видел столь любострастного пыла.
– Но эта проклятая, эта коварная вуаль, друг мой, скажите, когда же мне можно избавиться от нее?
– Попозже... В последний момент, в тот восхитительный миг, когда чувства наши достигают божественного опьянения и мы становимся счастливыми, как боги, а порой и счастливее их. Это неожиданное открытие удвоит ваш восторг. К радости обладания телом Венеры прибавится невыразимая сладость созерцания черт Флоры, и вместе они усилят ваше блаженство. Вы окунетесь в этот океан наслаждений, где человек находит смысл своего существования... Вы мне дадите знак...
– О! Вы и сами догадаетесь, – говорит Дютур, – вот я уже приближаюсь к этому моменту.
– Да, вижу, вас уже понесло.
– Я уже близко... О друг мой, сейчас он придет, этот небесный миг, прочь, прочь эти покровы, хочу увидеть само Небо.
– Вот оно, – говорит Ранвиль, убирая прозрачную вуаль. – Однако берегитесь, от иного рая недалеко и до ада.
– О Небо праведное! – кричит Дютур, узнавая свою жену. – Как! Это вы, сударыня... что за странная шутка, сударь, да вы заслуживаете... А эта мерзавка...
– Минутку, одну минутку, эх как разошелся. Прежде всего наказания заслуживаете вы. Поймите, друг мой, следует быть поосмотрительнее с незнакомыми людьми и не позволять себе того, что вы вчера допустили со мной. Ведь бедолага Ранвиль, с которым вы, милостивый государь, столь дурно обошлись в Орлеане... это я. В Париже, как видите, мой черед раздавать долги. Впрочем, вы преуспели даже более, нежели предполагали. Воображая, что наставляете рога мне, вы, в конечном счете, наставили рога себе самому.
Дютур прочувствовал обоснованность урока. Пожав приятелю руку, он признал, что получил по заслугам.
– Но эта изменница...
– Бросьте, разве она не последовала вашему же примеру? Разве разумен варварский закон, безжалостно заковывающий в цепи слабый пол, предоставляя нам, мужчинам, полную свободу? И какое из прав, указанных природой, позволило вам запереть жену в Сент-Оре, в то время как сами и в Париже, и в Орлеане наставляете другим мужьям рога? Это несправедливо, друг мой; очаровательная особа, которую вы не сумели оценить по достоинству, принялась за поиски других побед. И поступила верно, ибо нашла меня. Я сделал ее счастливой. Ничего не имею против, если вы поступите также с госпожой де Ранвиль. Так будем же счастливы все вчетвером, и пусть жертвы злой судьбы не станут жертвами людского произвола.
Дютур подтвердил правоту приятеля. Однако по воле непостижимого рока он уже безумно влюбился в собственную жену. Несмотря на язвительный нрав, Ранвиль был человек покладистый, а потому не устоял против неотступных просьб Дютура вернуть жену. Молодая особа тоже не возражала. Так завершилась эта единственная в своем роде история, явившая пример хитроумного сплетения ударов судьбы с причудами любви.
Око за око
Некий почтенный буржуа из Пикардии – быть может, потомок кого-нибудь из прославленных трубадуров с берегов Уазы или Соммы, – чье размеренно-унылое существование недавно было извлечено из мрака забытья одним великим писателем нашего столетия, проживал в знаменитом своими литераторами городе Сен-Кантене вместе с женой и троюродной сестрой, монашкой местного монастыря.
Троюродной сестре – миниатюрной брюнетке с живыми глазками, лукавой мордашкой, вздернутым носиком и стройной фигурой – было двадцать два года, и последние четыре года она провела в монастыре. Сестра Петронилла – таково было ее имя – отличалась не только приятным голосом, но и бурным темпераментом, явно превосходящим ее религиозный пыл.
Что же до господина д'Эсклапонвиля – так звали нашего буржуа, – то этот добродушный толстяк годов этак двадцати восьми безоговорочно предпочитал кузину госпоже д'Эсклапонвиль: он спал с женой уже целых десять лет, а, как известно, десятилетняя привычка губительно влияет на огонь супружеских страстей.
Госпожа д'Эсклапонвиль – без описания ее портрета не обойтись, да и за кого прослывешь, если не станешь живописать в наш склонный к изобразительности век, когда ни одна трагедия не будет сыграна, пока не сменят хотя бы шесть различных декораций на разные сюжеты, – так вот, госпожа д'Эсклапонвиль была белобрысая, чуточку бесцветная, зато белолицая, с выразительными глазами, пухленькая и толстощекая – словом, то, что в народе зовут милашечка.
До сих пор госпожа д'Эсклапонвиль еще не ведала способов мщения неверному супругу. Благоразумная, как и ее матушка, прожившая восемьдесят три года, ни разу не изменив своему единственному мужчине, госпожа д'Эсклапонвиль была еще настолько наивна и чиста, что и не подозревала о существовании страшного преступления, окрещенного казуистами адюльтером, а любителями все смягчать – попросту непостоянством. Однако обманутая женщина мгновенно извлекает из обиды и злопамятства уроки отмщения и, зная, что ни один из них не остается безнаказанным, сумеет все обставить так, чтобы ее не в чем было упрекнуть. Госпожа д'Эсклапонвиль наконец заметила, что ее ненаглядный муженек зачастил в гости к троюродной сестре.
Демон ревности овладел душой обманутой супруги. Она выслеживает, наводит справки и в конечном счете выясняет, что об интрижке ее мужа и сестры Петрониллы судачит уже весь Сен-Кантен. Удостоверившись в этом, госпожа д'Эсклапонвиль заявляет мужу, что его поведение терзает ей сердце, что она не заслуживает такого отношения к себе и умоляет прекратить его непотребства.
– Мои непотребства? – хладнокровно отвечает супруг. – Дорогая, неужели ты не понимаешь, ведь я сплю с кузиной-монахиней во имя собственного спасения. В столь священной связи очищается душа. Сливаясь в одно целое с Высшим Существом, принимаешь в себя Святой Дух. Нет никакого греха, дорогая моя, в соединении с лицами, посвятившими себя Богу. Они облагораживают все происходящее; словом, вступить с ними в связь – значит, раскрыть перед собой путь к небесному блаженству.
Госпожа д'Эсклапонвиль, недовольная результатом разговора, не произнесла ни звука, однако в глубине души поклялась, что изыщет средство сделать свое красноречие более убедительным... Сам дьявол позаботился о том, чтобы у хорошеньких женщин средство это всегда было наготове: стоит им вымолвить слово – и мстители появятся со всех сторон.
Проживал в городе небезызвестный викарий приходской церкви; звали его аббат дю Боске. Этот резвый тридцатилетний здоровяк бегал за всеми женщинами подряд и взрастил целый лес ветвистых рогов на головах сен-кантенских мужей. Госпожа д'Эсклапонвиль познакомилась с викарием, мало-помалу и викарий пригляделся к госпоже д'Эсклапонвиль поближе. В конце концов они настолько прекрасно узнали друг друга, что каждый из них мог безошибочно и в деталях описать другого с головы до пят. Месяц спустя можно было по праву поздравить незадачливого д'Эсклапонвиля, не раз хваставшего, что ему одному удалось избежать опасных поползновений волокиты-викария на его честь и что на весь Сен-Кантен он был единственным, чей лоб еще не разукрашен этим негодником.
– Не может быть, – отвечал д'Эсклапонвиль тем, кто пытался просветить его на этот счет, – жена моя целомудренна, как Лукреция, повторяйте хоть сто раз – ни за что не поверю.
– Пойдем со мной, – предложил один из друзей, – пойдем: убедишься собственными глазами, и тогда посмотрим, останутся ли у тебя сомнения.
Д'Эсклапонвиль не противится, и этот друг приводит его в уединенный уголок в полулье от города, где Сомма, зажатая меж двух живых изгородей из свежих цветов, дарит городским обитателям превосходное место для купания. Встречи же назначались в часы для купания неурочные. И вот наш бедный муж имеет несчастье наблюдать, как его безупречная супруга и его соперник один вслед за другим являются на свидание.
– Ну как, – обращается приятель к д'Эсклапонвилю, – у тебя еще не зудит во лбу?
– Пока нет, – говорит наш буржуа, невольно потирая лоб, – может, она пришла сюда исповедоваться.
– Что ж, останемся до самой развязки, – соглашается друг.
Развязка не заставила себя долго ждать. Едва оказавшись под сладостной сенью благоуханной изгороди, господин аббат дю Боске собственноручно расстегивает все, что мешает осуществлению задуманных им сладострастных прикосновений, и принимается за исполнение своего священного долга, трудясь, наверное, уже в тридцатый раз над зачислением славного и почтенного д'Эсклапонвиля в стройные ряды городских мужей-рогоносцев.
– Ну что, теперь веришь? – спрашивает приятель.
– Давай уйдем, – отрезает д'Эсклапонвиль, – ибо если я поверю окончательно, то не удержусь, убью проклятого священника и меня наверняка накажут более жестоко, чем он того стоит. Уйдем отсюда, друг мой, только прошу, не разглашай моей тайны.
Д'Эсклапонвиль возвращается домой в полном смятении. Немного погодя является его приветливая супруга, пришедшая как ни в чем не бывало разделить с мужем ужин.
– Минутку, крошка, – говорит взбешенный буржуа, – еще в детстве я дал отцу зарок никогда не ужинать с потаскухами.
– С потаскухами, – благодушно отзывается госпожа д'Эсклапонвиль, – друг мой, это выражение удивляет меня, в чем вы можете меня упрекнуть?
– Ах ты, мерзавка, в чем я могу упрекнуть? А что ты делала сегодня после полудня в купальне с нашим викарием?
– О, Господи, – отвечает покладистая женщина, – и это все, мальчик мой, все, что ты можешь мне сказать?
– Как, черт подери, этого тебе мало?
– Но, друг мой, я лишь последовала вашим советам. Разве не вы говорили, что, совокупляясь со служителями церкви, ничем не рискуешь, что в столь священном соединении очищаешь свою душу, что, сливаясь с Высшим Существом, впускаешь в себя Святой Дух и, одним словом, расчищаешь путь к небесному блаженству... Так что, друг мой, я всего только осуществила ваши рекомендации, а значит, я не блудница, а святая! Ах! Заверяю вас, если кто-то из сих славных душ, посвятивших себя Богу, действительно в состоянии отворить врата небесного блаженства, то это наверняка господин викарий – никогда не встречала столь здоровенный ключ.
Троюродной сестре – миниатюрной брюнетке с живыми глазками, лукавой мордашкой, вздернутым носиком и стройной фигурой – было двадцать два года, и последние четыре года она провела в монастыре. Сестра Петронилла – таково было ее имя – отличалась не только приятным голосом, но и бурным темпераментом, явно превосходящим ее религиозный пыл.
Что же до господина д'Эсклапонвиля – так звали нашего буржуа, – то этот добродушный толстяк годов этак двадцати восьми безоговорочно предпочитал кузину госпоже д'Эсклапонвиль: он спал с женой уже целых десять лет, а, как известно, десятилетняя привычка губительно влияет на огонь супружеских страстей.
Госпожа д'Эсклапонвиль – без описания ее портрета не обойтись, да и за кого прослывешь, если не станешь живописать в наш склонный к изобразительности век, когда ни одна трагедия не будет сыграна, пока не сменят хотя бы шесть различных декораций на разные сюжеты, – так вот, госпожа д'Эсклапонвиль была белобрысая, чуточку бесцветная, зато белолицая, с выразительными глазами, пухленькая и толстощекая – словом, то, что в народе зовут милашечка.
До сих пор госпожа д'Эсклапонвиль еще не ведала способов мщения неверному супругу. Благоразумная, как и ее матушка, прожившая восемьдесят три года, ни разу не изменив своему единственному мужчине, госпожа д'Эсклапонвиль была еще настолько наивна и чиста, что и не подозревала о существовании страшного преступления, окрещенного казуистами адюльтером, а любителями все смягчать – попросту непостоянством. Однако обманутая женщина мгновенно извлекает из обиды и злопамятства уроки отмщения и, зная, что ни один из них не остается безнаказанным, сумеет все обставить так, чтобы ее не в чем было упрекнуть. Госпожа д'Эсклапонвиль наконец заметила, что ее ненаглядный муженек зачастил в гости к троюродной сестре.
Демон ревности овладел душой обманутой супруги. Она выслеживает, наводит справки и в конечном счете выясняет, что об интрижке ее мужа и сестры Петрониллы судачит уже весь Сен-Кантен. Удостоверившись в этом, госпожа д'Эсклапонвиль заявляет мужу, что его поведение терзает ей сердце, что она не заслуживает такого отношения к себе и умоляет прекратить его непотребства.
– Мои непотребства? – хладнокровно отвечает супруг. – Дорогая, неужели ты не понимаешь, ведь я сплю с кузиной-монахиней во имя собственного спасения. В столь священной связи очищается душа. Сливаясь в одно целое с Высшим Существом, принимаешь в себя Святой Дух. Нет никакого греха, дорогая моя, в соединении с лицами, посвятившими себя Богу. Они облагораживают все происходящее; словом, вступить с ними в связь – значит, раскрыть перед собой путь к небесному блаженству.
Госпожа д'Эсклапонвиль, недовольная результатом разговора, не произнесла ни звука, однако в глубине души поклялась, что изыщет средство сделать свое красноречие более убедительным... Сам дьявол позаботился о том, чтобы у хорошеньких женщин средство это всегда было наготове: стоит им вымолвить слово – и мстители появятся со всех сторон.
Проживал в городе небезызвестный викарий приходской церкви; звали его аббат дю Боске. Этот резвый тридцатилетний здоровяк бегал за всеми женщинами подряд и взрастил целый лес ветвистых рогов на головах сен-кантенских мужей. Госпожа д'Эсклапонвиль познакомилась с викарием, мало-помалу и викарий пригляделся к госпоже д'Эсклапонвиль поближе. В конце концов они настолько прекрасно узнали друг друга, что каждый из них мог безошибочно и в деталях описать другого с головы до пят. Месяц спустя можно было по праву поздравить незадачливого д'Эсклапонвиля, не раз хваставшего, что ему одному удалось избежать опасных поползновений волокиты-викария на его честь и что на весь Сен-Кантен он был единственным, чей лоб еще не разукрашен этим негодником.
– Не может быть, – отвечал д'Эсклапонвиль тем, кто пытался просветить его на этот счет, – жена моя целомудренна, как Лукреция, повторяйте хоть сто раз – ни за что не поверю.
– Пойдем со мной, – предложил один из друзей, – пойдем: убедишься собственными глазами, и тогда посмотрим, останутся ли у тебя сомнения.
Д'Эсклапонвиль не противится, и этот друг приводит его в уединенный уголок в полулье от города, где Сомма, зажатая меж двух живых изгородей из свежих цветов, дарит городским обитателям превосходное место для купания. Встречи же назначались в часы для купания неурочные. И вот наш бедный муж имеет несчастье наблюдать, как его безупречная супруга и его соперник один вслед за другим являются на свидание.
– Ну как, – обращается приятель к д'Эсклапонвилю, – у тебя еще не зудит во лбу?
– Пока нет, – говорит наш буржуа, невольно потирая лоб, – может, она пришла сюда исповедоваться.
– Что ж, останемся до самой развязки, – соглашается друг.
Развязка не заставила себя долго ждать. Едва оказавшись под сладостной сенью благоуханной изгороди, господин аббат дю Боске собственноручно расстегивает все, что мешает осуществлению задуманных им сладострастных прикосновений, и принимается за исполнение своего священного долга, трудясь, наверное, уже в тридцатый раз над зачислением славного и почтенного д'Эсклапонвиля в стройные ряды городских мужей-рогоносцев.
– Ну что, теперь веришь? – спрашивает приятель.
– Давай уйдем, – отрезает д'Эсклапонвиль, – ибо если я поверю окончательно, то не удержусь, убью проклятого священника и меня наверняка накажут более жестоко, чем он того стоит. Уйдем отсюда, друг мой, только прошу, не разглашай моей тайны.
Д'Эсклапонвиль возвращается домой в полном смятении. Немного погодя является его приветливая супруга, пришедшая как ни в чем не бывало разделить с мужем ужин.
– Минутку, крошка, – говорит взбешенный буржуа, – еще в детстве я дал отцу зарок никогда не ужинать с потаскухами.
– С потаскухами, – благодушно отзывается госпожа д'Эсклапонвиль, – друг мой, это выражение удивляет меня, в чем вы можете меня упрекнуть?
– Ах ты, мерзавка, в чем я могу упрекнуть? А что ты делала сегодня после полудня в купальне с нашим викарием?
– О, Господи, – отвечает покладистая женщина, – и это все, мальчик мой, все, что ты можешь мне сказать?
– Как, черт подери, этого тебе мало?
– Но, друг мой, я лишь последовала вашим советам. Разве не вы говорили, что, совокупляясь со служителями церкви, ничем не рискуешь, что в столь священном соединении очищаешь свою душу, что, сливаясь с Высшим Существом, впускаешь в себя Святой Дух и, одним словом, расчищаешь путь к небесному блаженству... Так что, друг мой, я всего только осуществила ваши рекомендации, а значит, я не блудница, а святая! Ах! Заверяю вас, если кто-то из сих славных душ, посвятивших себя Богу, действительно в состоянии отворить врата небесного блаженства, то это наверняка господин викарий – никогда не встречала столь здоровенный ключ.
Муж-священник. Провансальская новелла
Между городками Менерб, что близ Авиньона, и Апт, находящимися в Провансе, находится небольшой монастырь кармелитов. Эта уединенная обитель, называемая Сент-Илер, расположена на горной вершине, где не рискуют пастись даже козы, и, подобно находящимся неподалеку другим кармелитским общинам, являет собой пристанище клириков, сосланных за тот или иной предосудительный поступок. Нетрудно заключить, насколько непорочное общество населяло эту обитель: пьяницы, бабники, содомиты, игроки – вот примерный состав благородных отшельников, живущих в этом достославном приюте и обращающих к Всевышнему сердца, отринутые в миру. Один-два замка неподалеку и городишко Менерб на расстоянии одного лье от Сент-Илера – вот весь круг общения праведных монахов, перед которыми, невзирая на их сан, были открыты далеко не все окрестные двери.
Один из святых монахов, отец Габриель, уже давно воспылал страстью к некоей даме из Менерба. Ее мужа, назначенного славным монахом в рогоносцы, звали господин Роден. Супруга означенного Родена со всех точек зрения была лакомым кусочком для монаха: невысокая двадцативосьмилетняя брюнетка с лукавыми глазками и округлым, как у доброй кобылки, задом. Что до господина Родена, это был тихий малый, безмолвно приумножавший свое добро. Он торговал сукном, попутно исполняя обязанности вигье. (Муниципальная должность, соответствующая функциям бальи. (Прим. автора.))
Словом, господин Роден был честный буржуа. Не вполне уверенный в добродетельности своей дражайшей половины, он был настроен по-философски, полагая, что единственно верный метод противостоять излишне ветвистым наростам на голове мужа – делать вид, что не догадываешься о своей прическе. Он когда-то раньше обучался в семинарии, изъяснялся на латыни, как Цицерон, и часто играл в шашки с отцом Габриелем, который, будучи ловким и предусмотрительным интриганом, знал, что следует всячески обхаживать мужа той, которой стремишься овладеть. Что за образчик истинных последователей пророка Илии был этот отец Габриель! Ему спокойно можно было доверить заботу о размножении рода человеческого. Лучшего производителя детей не сыскать: мощные плечи, спина в локоть шириной смуглое, загорелое лицо, брови Юпитера, шести футов ростом и еще кое-что, особо отличающее кармелита, ничем не хуже лучших образцов, встречающихся среди мулов нашей провинции. Какая женщина не пришла бы в восторг от такого забияки? Предмет сей к тому же удивительно соответствовал запросам госпожи Роден, обнаружившей куда менее величественные данные у славного господина, предназначенного ей родителями в мужья! Как мы уже отмечали, господин Роден притворялся, что закрывает на все глаза, но при том был весьма ревнив. В моменты, когда было бы крайне желательно спровадить его подальше, он безотлучно сидел дома, молча и упорно. Тем временем наш сочный плод уже дозрел. Простодушная Роден напрямик объявила воздыхателю, что ожидает удобного случая утолить его желания, ибо находит их настолько пылкими, что не в силах долее им противиться. Отец Габриель в свою очередь дает госпоже Роден прочувствовать, что вполне готов ее удовлетворить... Воспользовавшись кратким мигом вынужденной отлучки Родена, Габриель даже успевает продемонстрировать своей очаровательной возлюбленной то, что способно подтолкнуть еще сомневающуюся женщину к принятию окончательного решения... Итак, оставалось лишь позаботиться об удобном случае.
Один из святых монахов, отец Габриель, уже давно воспылал страстью к некоей даме из Менерба. Ее мужа, назначенного славным монахом в рогоносцы, звали господин Роден. Супруга означенного Родена со всех точек зрения была лакомым кусочком для монаха: невысокая двадцативосьмилетняя брюнетка с лукавыми глазками и округлым, как у доброй кобылки, задом. Что до господина Родена, это был тихий малый, безмолвно приумножавший свое добро. Он торговал сукном, попутно исполняя обязанности вигье. (Муниципальная должность, соответствующая функциям бальи. (Прим. автора.))
Словом, господин Роден был честный буржуа. Не вполне уверенный в добродетельности своей дражайшей половины, он был настроен по-философски, полагая, что единственно верный метод противостоять излишне ветвистым наростам на голове мужа – делать вид, что не догадываешься о своей прическе. Он когда-то раньше обучался в семинарии, изъяснялся на латыни, как Цицерон, и часто играл в шашки с отцом Габриелем, который, будучи ловким и предусмотрительным интриганом, знал, что следует всячески обхаживать мужа той, которой стремишься овладеть. Что за образчик истинных последователей пророка Илии был этот отец Габриель! Ему спокойно можно было доверить заботу о размножении рода человеческого. Лучшего производителя детей не сыскать: мощные плечи, спина в локоть шириной смуглое, загорелое лицо, брови Юпитера, шести футов ростом и еще кое-что, особо отличающее кармелита, ничем не хуже лучших образцов, встречающихся среди мулов нашей провинции. Какая женщина не пришла бы в восторг от такого забияки? Предмет сей к тому же удивительно соответствовал запросам госпожи Роден, обнаружившей куда менее величественные данные у славного господина, предназначенного ей родителями в мужья! Как мы уже отмечали, господин Роден притворялся, что закрывает на все глаза, но при том был весьма ревнив. В моменты, когда было бы крайне желательно спровадить его подальше, он безотлучно сидел дома, молча и упорно. Тем временем наш сочный плод уже дозрел. Простодушная Роден напрямик объявила воздыхателю, что ожидает удобного случая утолить его желания, ибо находит их настолько пылкими, что не в силах долее им противиться. Отец Габриель в свою очередь дает госпоже Роден прочувствовать, что вполне готов ее удовлетворить... Воспользовавшись кратким мигом вынужденной отлучки Родена, Габриель даже успевает продемонстрировать своей очаровательной возлюбленной то, что способно подтолкнуть еще сомневающуюся женщину к принятию окончательного решения... Итак, оставалось лишь позаботиться об удобном случае.