Страница:
Колдунья собачьей костью смешала содержимое и ткнула туда зажженный фитиль. Вспыхнуло голубое пламя. Изотта притушила его и извлекла из-под котелка пергамент.
– Возьми, синьорина, – сказала она, передавая пергамент Катарине. – Прочти его восемь раз вечером, восемь раз утром и ни разу днем. Сбудется все, что ты захочешь… если только нет у него кольца – волосяного или серебряного…
Высыпав в тряпочку пепел из котелка, она передала ее Катарине.
– В праздничный день брось это в его бокал. Пусть до конца выпьет, а ты сосчитай капли. Коли останется меньше, чем восемнадцать, он твой… Если только нет на его руке кольца – волосяного или серебряного…
Катарина дрожала, как в лихорадке. Теперь Франческо не уйдет от нее.
Все девушки Падуи знают, что никто так не помогает в любовных делах, как старая Изотта.
Вернувшись домой, Катарина с волнением развернула клочок кожи. На нем еле видны были слова. Катарина повторила восемь раз это бессмысленное заклинание, так и не поняв, что это всего лишь написанные наоборот итальянские слова, означающие: «Франческо будет моим. Аминь!»
Катарине пришлось много дней подряд повторять таинственные слова, написанные на клочке кожи. Она уже выучила их наизусть, а действие колдовства все еще не сказалось.
Георгий проводил дни и ночи в напряженных занятиях. Выходил только к общей трапезе. Да и в эти минуты он не находил ничего лучшего, как продолжать со своим учителем беседы о вещах, малопонятных и вовсе не интересных Катарине. Отец не отставал от своего ученика. Оба они временами казались одержимыми.
Так прошло два с лишним месяца. Наступил ноябрь. Уже облетели листья с деревьев, с гор по ночам дул холодный ветер, и небо стало серым и скучным. Катарина целыми днями бродила по дому, ища случая встретиться с Георгием. Однажды утром она направилась к его комнате, но не решилась войти.
– В пятницу, на этой неделе, соберется медицинская коллегия университета, – говорил отец.
– Не лучше ли отложить до следующего заседания, – услышала она тихий голос Георгия. – Я хотел бы должным образом проверить себя.
– Говорю тебе, ты вполне готов. Вот только…
– Что?
– Тебе, вероятно, известно, что всякий, кто желает быть допущенным к экзамену, должен внести определенную плату… десять дукатов…
– У меня нет такой суммы, – грустно сказал Георгий. – Может быть, вы… могли бы… Я верну все сполна, клянусь честью…
– Нет! На это я не дам ни одного кватрино!
Катарина чуть не вскрикнула от возмущения. Отказать в десяти дукатах, и кому? Франческо… Она готова была войти в комнату и предложить ему свои деньги.
Скупость отца всегда раздражала ее, но ведь с некоторых пор он стал как будто щедрее. Он сам подарил Франческо новое платье, приказал Анжелике подавать ему хорошую пищу и доброе вино. Почему же теперь?..
– Тебя удивляет, – послышался из-за двери голос отца, и Катарина снова прислушалась, – почему я отказываю тебе в десяти дукатах, которые, конечно, не разорили бы меня. Между тем я рассуждаю здраво. Я не хочу отдавать деньги этим скрягам, которые набивают себе карманы за счет стремящихся к науке юношей. Нет, этого не будет. Пусть вносят плату всякие посредственности, но ты, Франческо, ты – другое дело. Ты будешь допущен к экзамену бесплатно. Ибо твой экзамен будет праздником науки. Да, да, праздником науки!
Мусатти почти кричал, увлекаясь собственной речью, но Катарина из всего поняла только то, что предстоит праздник. Праздник Франческо! День, о котором говорила старая Изотта… В пятницу на этой неделе… Задыхаясь от волнения, Катарина побежала к себе.
Глава III
– Возьми, синьорина, – сказала она, передавая пергамент Катарине. – Прочти его восемь раз вечером, восемь раз утром и ни разу днем. Сбудется все, что ты захочешь… если только нет у него кольца – волосяного или серебряного…
Высыпав в тряпочку пепел из котелка, она передала ее Катарине.
– В праздничный день брось это в его бокал. Пусть до конца выпьет, а ты сосчитай капли. Коли останется меньше, чем восемнадцать, он твой… Если только нет на его руке кольца – волосяного или серебряного…
Катарина дрожала, как в лихорадке. Теперь Франческо не уйдет от нее.
Все девушки Падуи знают, что никто так не помогает в любовных делах, как старая Изотта.
Вернувшись домой, Катарина с волнением развернула клочок кожи. На нем еле видны были слова. Катарина повторила восемь раз это бессмысленное заклинание, так и не поняв, что это всего лишь написанные наоборот итальянские слова, означающие: «Франческо будет моим. Аминь!»
Катарине пришлось много дней подряд повторять таинственные слова, написанные на клочке кожи. Она уже выучила их наизусть, а действие колдовства все еще не сказалось.
Георгий проводил дни и ночи в напряженных занятиях. Выходил только к общей трапезе. Да и в эти минуты он не находил ничего лучшего, как продолжать со своим учителем беседы о вещах, малопонятных и вовсе не интересных Катарине. Отец не отставал от своего ученика. Оба они временами казались одержимыми.
Так прошло два с лишним месяца. Наступил ноябрь. Уже облетели листья с деревьев, с гор по ночам дул холодный ветер, и небо стало серым и скучным. Катарина целыми днями бродила по дому, ища случая встретиться с Георгием. Однажды утром она направилась к его комнате, но не решилась войти.
– В пятницу, на этой неделе, соберется медицинская коллегия университета, – говорил отец.
– Не лучше ли отложить до следующего заседания, – услышала она тихий голос Георгия. – Я хотел бы должным образом проверить себя.
– Говорю тебе, ты вполне готов. Вот только…
– Что?
– Тебе, вероятно, известно, что всякий, кто желает быть допущенным к экзамену, должен внести определенную плату… десять дукатов…
– У меня нет такой суммы, – грустно сказал Георгий. – Может быть, вы… могли бы… Я верну все сполна, клянусь честью…
– Нет! На это я не дам ни одного кватрино!
Катарина чуть не вскрикнула от возмущения. Отказать в десяти дукатах, и кому? Франческо… Она готова была войти в комнату и предложить ему свои деньги.
Скупость отца всегда раздражала ее, но ведь с некоторых пор он стал как будто щедрее. Он сам подарил Франческо новое платье, приказал Анжелике подавать ему хорошую пищу и доброе вино. Почему же теперь?..
– Тебя удивляет, – послышался из-за двери голос отца, и Катарина снова прислушалась, – почему я отказываю тебе в десяти дукатах, которые, конечно, не разорили бы меня. Между тем я рассуждаю здраво. Я не хочу отдавать деньги этим скрягам, которые набивают себе карманы за счет стремящихся к науке юношей. Нет, этого не будет. Пусть вносят плату всякие посредственности, но ты, Франческо, ты – другое дело. Ты будешь допущен к экзамену бесплатно. Ибо твой экзамен будет праздником науки. Да, да, праздником науки!
Мусатти почти кричал, увлекаясь собственной речью, но Катарина из всего поняла только то, что предстоит праздник. Праздник Франческо! День, о котором говорила старая Изотта… В пятницу на этой неделе… Задыхаясь от волнения, Катарина побежала к себе.
Глава III
В пятницу, 5 ноября 1515 года, в университетской капелле святого Урбана собралась коллегия докторов искусств и медицины. В высоких резных креслах расположились члены коллегии, облаченные в бархатные мантии и большие четырехугольные береты.
Это были ученые, имена которых везде повторялись с почетом и уважением, – маэстро Бартоломео Вольта, маэстро Франческо д'Эсте, братья де Ноале – Франческо и Николай, Аурелло Боветто, Бартоломео Боризони, Джеронимо Маринетто и другие маститые мужи, краса и гордость Падуанского университета. В центре полукруга, на председательском месте, восседал вице-приор коллегии маэстро Таддэо Мусатти.
За окном густели осенние сумерки, но церковь была ярко освещена сотнями высоких свечей. Ровно в пять часов пополудни вице-приор поднялся, и заседание началось.
– Славнейшие и почтеннейшие мессеры! – начал свою речь Таддэо Мусатти. – Я позволил себе пригласить ваши знаменитости для того, чтобы подвергнуть обсуждению высокой коллегии одну не совсем обычную просьбу. – Мусатти сделал паузу и, оглядев присутствующих, продолжал: – Явился к нам некий бедный, но, несомненно, ученейший юноша из страны, малоизвестной и отдаленной отсюда, быть может, более чем на четыре тысячи венецианских миль. Страна эта зовется Литуанией и населена народом христианской веры. Образование же свое сей юноша получил в Польском королевстве, в университете города Кракова, ученые труды которого, я полагаю, знакомы вашим знаменитостям, а пополнил свои знания в чешской Праге.
Присутствующие слушали с интересом. Такие случаи происходили в Падуе не часто, и каждому хотелось увидеть странного пришельца из Гиперборейской земли.
– Для чего же явился к нам этот чужестранец? – сказал Мусатти. – Удостоившись в Кракове степени бакалавра свободных искусств, он не почил на лаврах, но устремился далее, в горные высоты учености. Стремление познать благородную науку исцеления человеческих немощей побудило его совершить труднейшее, долгое странствование в наш город, слава которого распространилась до самых отдаленных земель… И вот ныне он просит разрешения высокой коллегии быть допущенным к экзамену на соискание степени доктора в науках медицинских.
Мусатти остановился. Доктор Бартоломео Боризони, худой, высокий старик, попросил разрешения задать вопрос вице-приору.
– Вы говорите нам, высокочтимый коллега, о стремлении этого юноши к науке, – сказал он, лукаво поглядывая на Мусатти. – Качество это похвально. Однако одного лишь стремления далеко не достаточно, нужны еще познания. Пусть этот чужестранец сведущ в области семи свободных искусств, об этом свидетельствует полученная им ученая степень, но мы ничего не слышали о его познаниях в медицинских науках…
Мусатти бросил сердитый взгляд на Боризони.
– Об этом, – сказал он, – вашим знаменитостям следует судить по ответам его на вопросы экзаменаторов.
– Позвольте, коллега, – не унимался Боризони. – Прежде чем услышать ответы, мы должны решить вопрос о допуске к экзаменам. А для этого нам надобно знать, имеет ли он надлежащие данные.
Ученые одобрительно закивали головами.
– Он их имеет! – сказал Мусатти с некоторым раздражением. – Я это свидетельствую перед высокой коллегией.
– Откуда бы это могло быть известно почтенному вице-приору? – ехидно усмехнулся Боризони.
Мусатти побагровел.
– Мне это известно, потому что юноша этот учился у многих уважаемых учителей и у меня.
– О, тогда другое дело, – сказал Боризони с подчеркнутой учтивостью. – Вы, дорогой маэстро Таддэо, так строги и требовательны к своим ученикам, что они бегут от вас, словно ягнята от грозы… И если этот еще уцелел, то кто же рискнет усомниться в его познаниях.
Ученые доктора не могли скрыть улыбки. Стычки Боризони с вице-приором были обычным явлением на заседаниях факультета, но на этот раз ему удалось особенно тонко поддеть старого ворчуна Таддэо. Вице-приор тяжело сопел на своем широком кресле, стараясь подавить в себе раздражение. Как всегда, его выручил седовласый Бартоломео Вольта.
– Что ж, – сказал он, поднявшись со своего места, – постановим допустить к экзамену ученика почтенного маэстро Таддэо, и пусть он покажет нам плоды строгости и требовательности своего учителя.
Мусатти был удовлетворен. Его раздражение против Боризони несколько улеглось. Снова обратившись ко всей коллегии, он сказал:
– Благодарю, ваши знаменитости, за доверие и обращаюсь к вам еще с одной просьбой. Юноша, о котором идет речь, одинок и беден. У него нет средств, чтобы внести установленную плату за экзамен, и он почтеннейше ходатайствует о праве быть допущенным к экзамену бесплатно.
В креслах послышался шепот и недоуменные восклицания.
– Напоминаю, – продолжал Мусатти, – что устав нашего, а также и других университетов предусматривает такого рода исключения «из особой милости и любви к богу».
– Пусть он войдет сюда, – предложил Вольта.
– Пусть войдет… – согласились другие.
Надо полагать, что почтеннейшие доктора ждали появления одного из тех странных полумифических существ, которые, по свидетельствам монаха Плано Карпини и венецианского купца Марко Поло, обитают в степях Великой Татарии. Интерес к испытуемому был так велик, что даже Боризони, который уже собирался спросить, почему маэстро Тзцдэо сам не уплатит установленного взноса за своего ученика, забыл об этом и устремил взор на дверь.
Георгий вошел и остановился в отдалении. Он был в своем новом праздничном платье. Голова его была обнажена. Члены коллегии с изумлением увидели красивого молодого человека, ничем не отличающегося от других питомцев университета.
– Имею честь, – произнес вице-приор торжественно, – представить вашим знаменитостям бакалавра Франциска, сына ныне покойного мессера Луки Скорины из города Полоцка, русского… Пусть он лично изложит свою просьбу.
Георгий подошел к столу.
– О знаменитейшие доктора, – начал Георгий на чистой и звучной латыни в том витиеватом стиле, который был тогда обязательным признаком высшей учености. – Из далекой земли русской прибыл я сюда. Отец мой, имя которого назвал почтеннейший вице-приор, был известным и уважаемым купцом славного русского города Полоцка. Ныне я остался сиротой и одинок на чужбине. Скромные мои сбережения были частью истрачены за время долгого пути, частью похищены бесчестными людьми. Ваш собрат, маэстро Таддэо Мусатти, приютил меня, предоставив возможность учиться у него и жить в его доме, не спрашивая за то с меня иной платы, кроме прилежания к науке, что делает честь его отзывчивому и человеколюбивому сердцу…
Мусатти, очень довольный стройной и красивой речью своего ученика, победоносно взглянул на Боризони, но тот постарался не заметить этого.
– Ныне я обращаюсь, – продолжал Георгий, – с почтительной просьбой допустить меня к соисканию степени доктора в медицинских науках без взноса платы.
Честное и открытое лицо юноши, искусная латинская речь, в которой скромность и учтивость сочетались с мужественным достоинством, произвели должное впечатление. Мусатти поднялся и протянул руку к столу.
– Вот две урны, – сказал он, обращаясь к синклиту. – Те из вас, которым угодно, чтобы мессер Франциск из Полоцка, русский, был допущен к испытанию бесплатно, благоволят класть шары в красную, утвердительную урну. Те, кому это не угодно, пусть опустят шары в зеленую урну, означающую отрицательный ответ.
Один за другим поднялись члены коллегии, направляясь к урнам.
Когда последний из них вернулся на свое место, вице-приор велел служителю вскрыть урны.
Двенадцать шаров лежали в красной урне.
Зеленая была пуста.
Он был впущен не сразу. Сначала коллегия избрала промоторов, которым поручалось производить экзамен. Их было пять: Франческо де Ноале, Франческо д'Эсте, Джеронимо Амулло, Джеронимо д'Урбино и Бартоломео Боризони.
– Мессер Франциск, сын Скорины из Полоцка! – провозгласил старший из промоторов, магистр Боризони. – Вам предстоит доказать, что вы действительно обладаете знаниями, дающими право получить высшую ученую степень. Готовы ли вы к этому испытанию?
– Я готов, – тихо сказал Георгий.
– Известны ли вам требования, которые предъявляет наш университет к ищущим степени доктора медицины?
– Да.
– Хорошо, – продолжал Боризони, – сегодня мы предложим вам некоторые вопросы из всей совокупности испытательного списка. Если ответы на эти вопросы не будут удовлетворительными, то ходатайство ваше о присуждении степени доктора будет отклонено. Если же, напротив, вы обнаружите надлежащие познания, то коллегия допустит вас к следующему, специальному экзамену, результаты коего окончательно определят вашу судьбу. Итак, вы готовы?
– Да, – ответил Георгий.
– В таком случае приступим. Первый предложенный вам вопрос изложен здесь.
Служитель подал Скорине трубочку пергамента.
– Повторите его вслух, – потребовал Боризони, – чтобы все присутствующие могли слышать, а затем, обдумав должным образом, отвечайте.
Георгий развернул пергамент и громко прочел:
– «Каковы главные органы человеческого тела? Какова деятельность каждого из них, в каком соотношении находятся они друг к другу и что узнаем мы об этом предмете из трактатов знаменитейшего Клавдия Галена, [50]которого по справедливости надлежит считать царем медицинской науки».
Пергамент возвращен служителю, экзаменаторы не сводят глаз с Георгия. В зале напряженная тишина, слышно, как потрескивают восковые свечи. Скорина медленно поднимается на кафедру, обводит взглядом присутствующих. Вот полное, немного насмешливое лицо Боризони, вот сверлящие маленькие глазки маэстро д'Эсте. Бледный, взволнованный Мусатти. Скорина улыбается ему и говорит твердым голосом:
– Славнейшие синьоры доктора!..
Был уже поздний час, когда члены коллегии расходились по домам.
Медленно бредя по темной площади, старший промотор Боризони говорил своему спутнику Джеронимо Амулло:
– Вам известно, мессер Джеронимо, что я не пылаю любовью к старому Таддэо, однако по чести должен признать, что на этот раз он, кажется, не промахнулся.
Мессер Амулло бросил косой взгляд на коллегу. Он хорошо знал язвительный характер Боризони, нередко попадал сам в его неожиданно расставленные сети и потому на всякий случаи осторожно ответил:
– Если послушать этого юношу, то от учения Галена останется немного…
Боризони остановился.
– Не совсем так, – сказал он с неожиданной горячностью. – Он признает многое у Галена: его учение о жилах и мозге, о показаниях и противопоказаниях, о значении крови, питающей организм…
– Позвольте, мессер Боризони, – все еще осторожно вставил Амулло, – а отрицание печени, как основного органа, из которого исходит кровь?
– Что же, – ответил Боризони, – быть может, в этом он прав, как прав и в том, что невозможно постигнуть функции органов, равно как и их заболеваний, только рабски следуя авторитету древнего ученого. Нужны все новые и новые опыты.
– Это верно, – согласился Амулло. – Наши учителя, Мундино и Монтаньяна, утверждали то же…
– Нет, этот юноша далеко пойдет… – заключил Боризони. – Говорю вам, мессер, старая лиса Таддэо не промахнулся… Нет, не промахнулся!
Георгий еще утром получил тему и мог заблаговременно обдумать ее и подготовиться к своей речи. Он должен был рассказать «о причинах наружных язв, злокачественных нарывов и гнойных воспалений у людей, не подвергшихся ранению оружием либо действию ядов, а также о наилучших способах излечения этих недугов».
На этот раз заседание было назначено не в университетской капелле, а во дворце епископа, который от имени папского престола осуществлял надзор и попечение над Падуанским университетом.
Поднимаясь в назначенный час по лестнице епископского дворца, Георгий невольно вспомнил о том, как восемь лет назад он с трепетом и волнением входил во дворец краковского епископа, мечтая поступить в университет. Теперь все было иначе. Иным был он, иным было и окружение. Не чувствовалось здесь той пугающей мрачности, которая отличала не только дом краковского епископа, но и университет.
Итальянские прелаты жили свободнее, веселее и роскошнее своих польских собратьев. Залы дворца были уставлены мраморными статуями, изображающими древнеязыческих богов и античных героев, стены расписаны чудесными фресками, покои ярко освещены.
В одной из пышных зал, в которой собрался синклит, на возвышении, похожем на трон, восседал сам епископ Паоло Забарелли, толстый, сонливый старик, облаченный в красную бархатную сутану. Подле него в огромном кресле сидел граф Фавентини, канцлер Падуанского университета. Вокруг расположились доктора и магистры. Их было значительно больше, чем на предыдущем экзамене, так как, помимо медиков, присутствовали и «артисты».
Рассказы о первом экзамене вызвали всеобщий интерес к диковинному иностранцу. Епископу пришлось отказать многим, желавшим побывать на сегодняшнем экзамене. Исключение было сделано только для некоторых профессоров университета.
Чувствуя на себе любопытные взгляды всех этих особ, Георгий занял место испытуемого. Он хорошо продумал вопрос, и теперь его беспокоило только одно: не окажутся ли приготовленные им примеры непонятными и неубедительными. Георгий объявил тему и начал речь.
Он доказывал, что причины наружных язв и воспалений многообразны и что они связаны с состоянием внутренних органов.
– Ибо, – говорил он, – опыт показывает, что во внутренностях людей, одержимых подобными болезнями, происходят изменения.
Скорина указал, что большое значение имеют климат и почвы, а также пища и жилище людей.
– Я приведу пример: в родной моей земле издавна существует тяжелая и мучительная болезнь кожи и волос на голове, именуемая в народе колтуном…
– Вероятно, – неожиданно прервал его граф Фавентини, – недуг этот вызывается деятельностью невидимых злых сил или неблагоприятным сочетанием планет. А следовательно, и исцелять его можно лишь очищением от бесовского духа одержимой болезнью плоти.
Скорина вспыхнул при первых же звуках скрипучего голоса Фавентини, угадав в нем церковного начетчика, ревностного блюстителя канонических истин, врага новой науки. Он умолк, опасаясь дать волю гневу.
Профессор Мусатти, казалось, готов был вскочить с кресла и броситься на помощь своему ученику. Георгий видел его бледное напряженное лицо, лица докторов и магистров. Он знал, что от того, как он ответит на вопрос канцлера, зависит весь дальнейший ход экзамена.
Длилась пауза. Граф Фавентини с улыбкой повернулся к епископу и тихо сказал что-то. Епископ поднял серебряный молоточек, Мусатти закрыл лицо руками.
– Синьор! – громко сказал Скорина. – Не осмеливаюсь опровергнуть вашего предположения, но позволю себе лишь пояснить, что болезнь эта, как пришлось мне наблюдать, распространена в землях болотистых и редко встречается в сухих и возвышенных местностях. Кроме того, замечено, что одержимы ею главным образом сельские жители, пребывающие в крайней бедности и грязи, испытывающие недостаток в здоровой пище.
– Ваше утверждение неубедительно, – возразил один из докторов. – Не только в вашей стране, но и повсюду встречается немало бедняков, однако мы не слыхали нигде больше о болезни, похожей на описанную вами.
– Болезнь, о которой я говорю, существует не только на моей родине, – ответил Скорина. – Я должен сообщить вашим знаменитостям, что наблюдались подобные случаи и в Италии.
Среди присутствующих послышались возгласы удивление и недоверия, но Скорина, чуть повысив голос, объяснил:
– Здесь в народе она называется волосяной чесоткой, а медикам известна под латинским названием «Plica».
– Ах, «Plica»! – вспомнил Мусатти.
– Да, да, – неожиданно сказал Боризони. – Я знаю о такой болезни, мне приходилось наблюдать ее в некоторых деревнях Ломбардской низменности.
– Совершенно верно, – подхватил Георгий, с благодарностью поглядев на Боризони. – Призываю вас в свидетели, уважаемый маэстро, в том, что и здесь преобладает болотистая местность и здесь крайняя бедность, грязь и скудость пищи. Я говорю о сочетании нищеты и голода с особенностями природы. Вспомним же, что еще Гиппократ [51]придавал большое значение влиянию внешней среды на человеческий организм.
– Вы правы, – подтвердил Боризони, и Таддэо Мусатти облегченно вздохнул. Он не ожидал поддержки со стороны своего постоянного противника.
– Вот почему, – продолжал Скорина, – я позволю себе допустить, что наилучшим исцелением этой болезни, как и многих других, является изменение условий жизни и пищи людей, в чем я убедился во время опытов, произведенных мною и моим… – Георгий на мгновение остановился, – и одним моим, ныне покойным, коллегой. – Георгий повернулся в сторону графа Фавентини и учтиво закончил: – Впрочем, это отнюдь не исключает предложенного здесь синьором канцлером метода духовного исцеления. Ибо очищение души от бесовских чар, то есть просвещение души и разума, искоренение невежества, злых нравов и мрачных суеверий, без сомнения, приведет к оздоровлению человеческой плоти от различных губительных недугов.
Граф Фавентини одобрительно кивнул головой. Разбор этой темы следовало считать законченным. Однако едва Георгий умолк, как члены коллегии стали предлагать все новые и новые вопросы, уже не относящиеся к теме. Было очевидно, что ученым просто хотелось продолжить беседу с пришельцем, так искусно парирующим нападки, дающим оригинальное толкование поставленных вопросов.
Экзамен мог бы тянуться бесконечно, если бы епископ не постучал своим серебряным молоточком.
– Экзамен закончен, – объявил он. – Сын мой, удалитесь. Когда придет время, вас позовут.
Георгий вышел в полутемную боковую комнату, похожую на церковный притвор, и опустился на низкую скамью. Только сейчас он почувствовал, какого напряжения сил потребовал от него экзамен. От изнеможения он не в состоянии был отчетливо восстановить в памяти все происшедшее.
Так, словно в забытьи, он просидел до тех пор, пока не услышал голос служителя, приглашавшего его в зал.
В зале царило торжественное молчание. Магистр Бартоломео Боризони стоял против епископа, держа в руках длинный пергаментный свиток.
Едва Георгий остановился, щурясь от ослепительного сияния свечей, Боризони начал читать многословное и витиеватое постановление коллегии, гласившее, что «мессер Франциск, сын покойного Луки Скорины из Полоцка, русский, был строго проэкзаменован и на этом специальном экзамене держал себя в высшей степени похвально и хорошо, повторяя названные пункты и отлично отвечая на сделанные ему возражения, что ответы его были одобрены всеми присутствующими докторами единогласно и на этом основании он провозглашается почтеннейшим доктором в науках медицинских».
– Приблизьтесь, доктор Франциск из Полоцка! – торжественно произнес Боризони.
Георгий сделал нетвердый шаг вперед.
– В качестве старшего промотора, избранного священной коллегией, я от имени всех присутствующих вручаю вам почетные знаки отличия, сопряженные с высокой ученой степенью, коей вы удостоены.
Голос магистра Боризони звучит глухо и отдаленно. Георгий слушает безучастно, словно не для него собрались сюда все эти ученые и сам он будто где-то в стороне. Его мозг вяло воспринимает церемонию, будто она совершается ради кого-то другого. Служитель прикрывает его плечи черной шелковой мантией, водружает на голову четырехугольный докторский берет. Его опоясывают черным кожаным поясом и надевают на палец широкое серебряное кольцо – перстень Гиппократа.
Весь синклит поднимается и по знаку епископа низко кланяется новому собрату, доктору Франциску из Полоцка.
Катарина носится по дому, давая распоряжения слугам и поварам, осматривая сервировку и кушанья. Это праздник Франческо, праздник, который должен решить многое.
На торжество собрались все члены коллегии: доктора медицины и искусств, приоры и ректоры других коллегий, канцлер университета граф Фавентини и некоторые именитые падуанские граждане.
Когда гости уселись за столы, Катарина ушла в комнату, примыкающую к залу, и, оглядевшись по сторонам, всыпала в бокал с ароматным лиссабонским вином заветный порошок.
– Луиджи, – тихо позвала она одного из слуг. – Этот кубок ты поднесешь мессеру Франческо и скажешь ему так, чтобы никто не услышал, что я прошу его выпить в знак дружбы… Потом принесешь его мне, этот кубок… Не ошибись же, Луиджи.
С нетерпением ждала она возвращения слуги. Наконец Луиджи вернулся, Катарина вырвала из его рук кубок и опрокинула его на полированную поверхность стола.
– Пуст! – прошептала она с торжеством. – Здесь не будет и десяти капель…
Это были ученые, имена которых везде повторялись с почетом и уважением, – маэстро Бартоломео Вольта, маэстро Франческо д'Эсте, братья де Ноале – Франческо и Николай, Аурелло Боветто, Бартоломео Боризони, Джеронимо Маринетто и другие маститые мужи, краса и гордость Падуанского университета. В центре полукруга, на председательском месте, восседал вице-приор коллегии маэстро Таддэо Мусатти.
За окном густели осенние сумерки, но церковь была ярко освещена сотнями высоких свечей. Ровно в пять часов пополудни вице-приор поднялся, и заседание началось.
– Славнейшие и почтеннейшие мессеры! – начал свою речь Таддэо Мусатти. – Я позволил себе пригласить ваши знаменитости для того, чтобы подвергнуть обсуждению высокой коллегии одну не совсем обычную просьбу. – Мусатти сделал паузу и, оглядев присутствующих, продолжал: – Явился к нам некий бедный, но, несомненно, ученейший юноша из страны, малоизвестной и отдаленной отсюда, быть может, более чем на четыре тысячи венецианских миль. Страна эта зовется Литуанией и населена народом христианской веры. Образование же свое сей юноша получил в Польском королевстве, в университете города Кракова, ученые труды которого, я полагаю, знакомы вашим знаменитостям, а пополнил свои знания в чешской Праге.
Присутствующие слушали с интересом. Такие случаи происходили в Падуе не часто, и каждому хотелось увидеть странного пришельца из Гиперборейской земли.
– Для чего же явился к нам этот чужестранец? – сказал Мусатти. – Удостоившись в Кракове степени бакалавра свободных искусств, он не почил на лаврах, но устремился далее, в горные высоты учености. Стремление познать благородную науку исцеления человеческих немощей побудило его совершить труднейшее, долгое странствование в наш город, слава которого распространилась до самых отдаленных земель… И вот ныне он просит разрешения высокой коллегии быть допущенным к экзамену на соискание степени доктора в науках медицинских.
Мусатти остановился. Доктор Бартоломео Боризони, худой, высокий старик, попросил разрешения задать вопрос вице-приору.
– Вы говорите нам, высокочтимый коллега, о стремлении этого юноши к науке, – сказал он, лукаво поглядывая на Мусатти. – Качество это похвально. Однако одного лишь стремления далеко не достаточно, нужны еще познания. Пусть этот чужестранец сведущ в области семи свободных искусств, об этом свидетельствует полученная им ученая степень, но мы ничего не слышали о его познаниях в медицинских науках…
Мусатти бросил сердитый взгляд на Боризони.
– Об этом, – сказал он, – вашим знаменитостям следует судить по ответам его на вопросы экзаменаторов.
– Позвольте, коллега, – не унимался Боризони. – Прежде чем услышать ответы, мы должны решить вопрос о допуске к экзаменам. А для этого нам надобно знать, имеет ли он надлежащие данные.
Ученые одобрительно закивали головами.
– Он их имеет! – сказал Мусатти с некоторым раздражением. – Я это свидетельствую перед высокой коллегией.
– Откуда бы это могло быть известно почтенному вице-приору? – ехидно усмехнулся Боризони.
Мусатти побагровел.
– Мне это известно, потому что юноша этот учился у многих уважаемых учителей и у меня.
– О, тогда другое дело, – сказал Боризони с подчеркнутой учтивостью. – Вы, дорогой маэстро Таддэо, так строги и требовательны к своим ученикам, что они бегут от вас, словно ягнята от грозы… И если этот еще уцелел, то кто же рискнет усомниться в его познаниях.
Ученые доктора не могли скрыть улыбки. Стычки Боризони с вице-приором были обычным явлением на заседаниях факультета, но на этот раз ему удалось особенно тонко поддеть старого ворчуна Таддэо. Вице-приор тяжело сопел на своем широком кресле, стараясь подавить в себе раздражение. Как всегда, его выручил седовласый Бартоломео Вольта.
– Что ж, – сказал он, поднявшись со своего места, – постановим допустить к экзамену ученика почтенного маэстро Таддэо, и пусть он покажет нам плоды строгости и требовательности своего учителя.
Мусатти был удовлетворен. Его раздражение против Боризони несколько улеглось. Снова обратившись ко всей коллегии, он сказал:
– Благодарю, ваши знаменитости, за доверие и обращаюсь к вам еще с одной просьбой. Юноша, о котором идет речь, одинок и беден. У него нет средств, чтобы внести установленную плату за экзамен, и он почтеннейше ходатайствует о праве быть допущенным к экзамену бесплатно.
В креслах послышался шепот и недоуменные восклицания.
– Напоминаю, – продолжал Мусатти, – что устав нашего, а также и других университетов предусматривает такого рода исключения «из особой милости и любви к богу».
– Пусть он войдет сюда, – предложил Вольта.
– Пусть войдет… – согласились другие.
Надо полагать, что почтеннейшие доктора ждали появления одного из тех странных полумифических существ, которые, по свидетельствам монаха Плано Карпини и венецианского купца Марко Поло, обитают в степях Великой Татарии. Интерес к испытуемому был так велик, что даже Боризони, который уже собирался спросить, почему маэстро Тзцдэо сам не уплатит установленного взноса за своего ученика, забыл об этом и устремил взор на дверь.
Георгий вошел и остановился в отдалении. Он был в своем новом праздничном платье. Голова его была обнажена. Члены коллегии с изумлением увидели красивого молодого человека, ничем не отличающегося от других питомцев университета.
– Имею честь, – произнес вице-приор торжественно, – представить вашим знаменитостям бакалавра Франциска, сына ныне покойного мессера Луки Скорины из города Полоцка, русского… Пусть он лично изложит свою просьбу.
Георгий подошел к столу.
– О знаменитейшие доктора, – начал Георгий на чистой и звучной латыни в том витиеватом стиле, который был тогда обязательным признаком высшей учености. – Из далекой земли русской прибыл я сюда. Отец мой, имя которого назвал почтеннейший вице-приор, был известным и уважаемым купцом славного русского города Полоцка. Ныне я остался сиротой и одинок на чужбине. Скромные мои сбережения были частью истрачены за время долгого пути, частью похищены бесчестными людьми. Ваш собрат, маэстро Таддэо Мусатти, приютил меня, предоставив возможность учиться у него и жить в его доме, не спрашивая за то с меня иной платы, кроме прилежания к науке, что делает честь его отзывчивому и человеколюбивому сердцу…
Мусатти, очень довольный стройной и красивой речью своего ученика, победоносно взглянул на Боризони, но тот постарался не заметить этого.
– Ныне я обращаюсь, – продолжал Георгий, – с почтительной просьбой допустить меня к соисканию степени доктора в медицинских науках без взноса платы.
Честное и открытое лицо юноши, искусная латинская речь, в которой скромность и учтивость сочетались с мужественным достоинством, произвели должное впечатление. Мусатти поднялся и протянул руку к столу.
– Вот две урны, – сказал он, обращаясь к синклиту. – Те из вас, которым угодно, чтобы мессер Франциск из Полоцка, русский, был допущен к испытанию бесплатно, благоволят класть шары в красную, утвердительную урну. Те, кому это не угодно, пусть опустят шары в зеленую урну, означающую отрицательный ответ.
Один за другим поднялись члены коллегии, направляясь к урнам.
Когда последний из них вернулся на свое место, вице-приор велел служителю вскрыть урны.
Двенадцать шаров лежали в красной урне.
Зеленая была пуста.
* * *
На следующий день, в субботу, шестого ноября, в тот же час, что и накануне, Георгий Скорина снова явился в капеллу святого Урбана, чтобы предстать перед экзаменаторами.Он был впущен не сразу. Сначала коллегия избрала промоторов, которым поручалось производить экзамен. Их было пять: Франческо де Ноале, Франческо д'Эсте, Джеронимо Амулло, Джеронимо д'Урбино и Бартоломео Боризони.
– Мессер Франциск, сын Скорины из Полоцка! – провозгласил старший из промоторов, магистр Боризони. – Вам предстоит доказать, что вы действительно обладаете знаниями, дающими право получить высшую ученую степень. Готовы ли вы к этому испытанию?
– Я готов, – тихо сказал Георгий.
– Известны ли вам требования, которые предъявляет наш университет к ищущим степени доктора медицины?
– Да.
– Хорошо, – продолжал Боризони, – сегодня мы предложим вам некоторые вопросы из всей совокупности испытательного списка. Если ответы на эти вопросы не будут удовлетворительными, то ходатайство ваше о присуждении степени доктора будет отклонено. Если же, напротив, вы обнаружите надлежащие познания, то коллегия допустит вас к следующему, специальному экзамену, результаты коего окончательно определят вашу судьбу. Итак, вы готовы?
– Да, – ответил Георгий.
– В таком случае приступим. Первый предложенный вам вопрос изложен здесь.
Служитель подал Скорине трубочку пергамента.
– Повторите его вслух, – потребовал Боризони, – чтобы все присутствующие могли слышать, а затем, обдумав должным образом, отвечайте.
Георгий развернул пергамент и громко прочел:
– «Каковы главные органы человеческого тела? Какова деятельность каждого из них, в каком соотношении находятся они друг к другу и что узнаем мы об этом предмете из трактатов знаменитейшего Клавдия Галена, [50]которого по справедливости надлежит считать царем медицинской науки».
– Славнейшие синьоры доктора!..
Был уже поздний час, когда члены коллегии расходились по домам.
Медленно бредя по темной площади, старший промотор Боризони говорил своему спутнику Джеронимо Амулло:
– Вам известно, мессер Джеронимо, что я не пылаю любовью к старому Таддэо, однако по чести должен признать, что на этот раз он, кажется, не промахнулся.
Мессер Амулло бросил косой взгляд на коллегу. Он хорошо знал язвительный характер Боризони, нередко попадал сам в его неожиданно расставленные сети и потому на всякий случаи осторожно ответил:
– Если послушать этого юношу, то от учения Галена останется немного…
Боризони остановился.
– Не совсем так, – сказал он с неожиданной горячностью. – Он признает многое у Галена: его учение о жилах и мозге, о показаниях и противопоказаниях, о значении крови, питающей организм…
– Позвольте, мессер Боризони, – все еще осторожно вставил Амулло, – а отрицание печени, как основного органа, из которого исходит кровь?
– Что же, – ответил Боризони, – быть может, в этом он прав, как прав и в том, что невозможно постигнуть функции органов, равно как и их заболеваний, только рабски следуя авторитету древнего ученого. Нужны все новые и новые опыты.
– Это верно, – согласился Амулло. – Наши учителя, Мундино и Монтаньяна, утверждали то же…
– Нет, этот юноша далеко пойдет… – заключил Боризони. – Говорю вам, мессер, старая лиса Таддэо не промахнулся… Нет, не промахнулся!
* * *
Специальный экзамен по медицине был назначен на вторник, девятого ноября.Георгий еще утром получил тему и мог заблаговременно обдумать ее и подготовиться к своей речи. Он должен был рассказать «о причинах наружных язв, злокачественных нарывов и гнойных воспалений у людей, не подвергшихся ранению оружием либо действию ядов, а также о наилучших способах излечения этих недугов».
На этот раз заседание было назначено не в университетской капелле, а во дворце епископа, который от имени папского престола осуществлял надзор и попечение над Падуанским университетом.
Поднимаясь в назначенный час по лестнице епископского дворца, Георгий невольно вспомнил о том, как восемь лет назад он с трепетом и волнением входил во дворец краковского епископа, мечтая поступить в университет. Теперь все было иначе. Иным был он, иным было и окружение. Не чувствовалось здесь той пугающей мрачности, которая отличала не только дом краковского епископа, но и университет.
Итальянские прелаты жили свободнее, веселее и роскошнее своих польских собратьев. Залы дворца были уставлены мраморными статуями, изображающими древнеязыческих богов и античных героев, стены расписаны чудесными фресками, покои ярко освещены.
В одной из пышных зал, в которой собрался синклит, на возвышении, похожем на трон, восседал сам епископ Паоло Забарелли, толстый, сонливый старик, облаченный в красную бархатную сутану. Подле него в огромном кресле сидел граф Фавентини, канцлер Падуанского университета. Вокруг расположились доктора и магистры. Их было значительно больше, чем на предыдущем экзамене, так как, помимо медиков, присутствовали и «артисты».
Рассказы о первом экзамене вызвали всеобщий интерес к диковинному иностранцу. Епископу пришлось отказать многим, желавшим побывать на сегодняшнем экзамене. Исключение было сделано только для некоторых профессоров университета.
Чувствуя на себе любопытные взгляды всех этих особ, Георгий занял место испытуемого. Он хорошо продумал вопрос, и теперь его беспокоило только одно: не окажутся ли приготовленные им примеры непонятными и неубедительными. Георгий объявил тему и начал речь.
Он доказывал, что причины наружных язв и воспалений многообразны и что они связаны с состоянием внутренних органов.
– Ибо, – говорил он, – опыт показывает, что во внутренностях людей, одержимых подобными болезнями, происходят изменения.
Скорина указал, что большое значение имеют климат и почвы, а также пища и жилище людей.
– Я приведу пример: в родной моей земле издавна существует тяжелая и мучительная болезнь кожи и волос на голове, именуемая в народе колтуном…
– Вероятно, – неожиданно прервал его граф Фавентини, – недуг этот вызывается деятельностью невидимых злых сил или неблагоприятным сочетанием планет. А следовательно, и исцелять его можно лишь очищением от бесовского духа одержимой болезнью плоти.
Скорина вспыхнул при первых же звуках скрипучего голоса Фавентини, угадав в нем церковного начетчика, ревностного блюстителя канонических истин, врага новой науки. Он умолк, опасаясь дать волю гневу.
Профессор Мусатти, казалось, готов был вскочить с кресла и броситься на помощь своему ученику. Георгий видел его бледное напряженное лицо, лица докторов и магистров. Он знал, что от того, как он ответит на вопрос канцлера, зависит весь дальнейший ход экзамена.
Длилась пауза. Граф Фавентини с улыбкой повернулся к епископу и тихо сказал что-то. Епископ поднял серебряный молоточек, Мусатти закрыл лицо руками.
– Синьор! – громко сказал Скорина. – Не осмеливаюсь опровергнуть вашего предположения, но позволю себе лишь пояснить, что болезнь эта, как пришлось мне наблюдать, распространена в землях болотистых и редко встречается в сухих и возвышенных местностях. Кроме того, замечено, что одержимы ею главным образом сельские жители, пребывающие в крайней бедности и грязи, испытывающие недостаток в здоровой пище.
– Ваше утверждение неубедительно, – возразил один из докторов. – Не только в вашей стране, но и повсюду встречается немало бедняков, однако мы не слыхали нигде больше о болезни, похожей на описанную вами.
– Болезнь, о которой я говорю, существует не только на моей родине, – ответил Скорина. – Я должен сообщить вашим знаменитостям, что наблюдались подобные случаи и в Италии.
Среди присутствующих послышались возгласы удивление и недоверия, но Скорина, чуть повысив голос, объяснил:
– Здесь в народе она называется волосяной чесоткой, а медикам известна под латинским названием «Plica».
– Ах, «Plica»! – вспомнил Мусатти.
– Да, да, – неожиданно сказал Боризони. – Я знаю о такой болезни, мне приходилось наблюдать ее в некоторых деревнях Ломбардской низменности.
– Совершенно верно, – подхватил Георгий, с благодарностью поглядев на Боризони. – Призываю вас в свидетели, уважаемый маэстро, в том, что и здесь преобладает болотистая местность и здесь крайняя бедность, грязь и скудость пищи. Я говорю о сочетании нищеты и голода с особенностями природы. Вспомним же, что еще Гиппократ [51]придавал большое значение влиянию внешней среды на человеческий организм.
– Вы правы, – подтвердил Боризони, и Таддэо Мусатти облегченно вздохнул. Он не ожидал поддержки со стороны своего постоянного противника.
– Вот почему, – продолжал Скорина, – я позволю себе допустить, что наилучшим исцелением этой болезни, как и многих других, является изменение условий жизни и пищи людей, в чем я убедился во время опытов, произведенных мною и моим… – Георгий на мгновение остановился, – и одним моим, ныне покойным, коллегой. – Георгий повернулся в сторону графа Фавентини и учтиво закончил: – Впрочем, это отнюдь не исключает предложенного здесь синьором канцлером метода духовного исцеления. Ибо очищение души от бесовских чар, то есть просвещение души и разума, искоренение невежества, злых нравов и мрачных суеверий, без сомнения, приведет к оздоровлению человеческой плоти от различных губительных недугов.
Граф Фавентини одобрительно кивнул головой. Разбор этой темы следовало считать законченным. Однако едва Георгий умолк, как члены коллегии стали предлагать все новые и новые вопросы, уже не относящиеся к теме. Было очевидно, что ученым просто хотелось продолжить беседу с пришельцем, так искусно парирующим нападки, дающим оригинальное толкование поставленных вопросов.
Экзамен мог бы тянуться бесконечно, если бы епископ не постучал своим серебряным молоточком.
– Экзамен закончен, – объявил он. – Сын мой, удалитесь. Когда придет время, вас позовут.
Георгий вышел в полутемную боковую комнату, похожую на церковный притвор, и опустился на низкую скамью. Только сейчас он почувствовал, какого напряжения сил потребовал от него экзамен. От изнеможения он не в состоянии был отчетливо восстановить в памяти все происшедшее.
Так, словно в забытьи, он просидел до тех пор, пока не услышал голос служителя, приглашавшего его в зал.
В зале царило торжественное молчание. Магистр Бартоломео Боризони стоял против епископа, держа в руках длинный пергаментный свиток.
Едва Георгий остановился, щурясь от ослепительного сияния свечей, Боризони начал читать многословное и витиеватое постановление коллегии, гласившее, что «мессер Франциск, сын покойного Луки Скорины из Полоцка, русский, был строго проэкзаменован и на этом специальном экзамене держал себя в высшей степени похвально и хорошо, повторяя названные пункты и отлично отвечая на сделанные ему возражения, что ответы его были одобрены всеми присутствующими докторами единогласно и на этом основании он провозглашается почтеннейшим доктором в науках медицинских».
– Приблизьтесь, доктор Франциск из Полоцка! – торжественно произнес Боризони.
Георгий сделал нетвердый шаг вперед.
– В качестве старшего промотора, избранного священной коллегией, я от имени всех присутствующих вручаю вам почетные знаки отличия, сопряженные с высокой ученой степенью, коей вы удостоены.
Голос магистра Боризони звучит глухо и отдаленно. Георгий слушает безучастно, словно не для него собрались сюда все эти ученые и сам он будто где-то в стороне. Его мозг вяло воспринимает церемонию, будто она совершается ради кого-то другого. Служитель прикрывает его плечи черной шелковой мантией, водружает на голову четырехугольный докторский берет. Его опоясывают черным кожаным поясом и надевают на палец широкое серебряное кольцо – перстень Гиппократа.
Весь синклит поднимается и по знаку епископа низко кланяется новому собрату, доктору Франциску из Полоцка.
* * *
Двери дома Мусатти широко распахнуты, лестницы украшены гирляндами цветов. В покоях сверкает извлеченная из сундуков золотая и серебряная утварь. В большом парадном зале столы уставлены кубками, дорогими амфорами и кувшинами. На блюдах высятся затейливые горы разнообразной дичи, фаршированные кабаньи головы, гигантские пироги в форме замков с башнями и крепостными стенами. Благоухают нежнейшие плоды. По залу плывут, неведомо откуда, звуки лютней, флейт и скрипок…Катарина носится по дому, давая распоряжения слугам и поварам, осматривая сервировку и кушанья. Это праздник Франческо, праздник, который должен решить многое.
На торжество собрались все члены коллегии: доктора медицины и искусств, приоры и ректоры других коллегий, канцлер университета граф Фавентини и некоторые именитые падуанские граждане.
Когда гости уселись за столы, Катарина ушла в комнату, примыкающую к залу, и, оглядевшись по сторонам, всыпала в бокал с ароматным лиссабонским вином заветный порошок.
– Луиджи, – тихо позвала она одного из слуг. – Этот кубок ты поднесешь мессеру Франческо и скажешь ему так, чтобы никто не услышал, что я прошу его выпить в знак дружбы… Потом принесешь его мне, этот кубок… Не ошибись же, Луиджи.
С нетерпением ждала она возвращения слуги. Наконец Луиджи вернулся, Катарина вырвала из его рук кубок и опрокинула его на полированную поверхность стола.
– Пуст! – прошептала она с торжеством. – Здесь не будет и десяти капель…