Страница:
– Что стал? – и высунулась желтая рожа; волосы прихвачены лентой, из-под распахнутого халата видна потная прыщавая грудь. Из глубины харчевни кто-то крикнул: «Гони его!», прыщавый ухватил Ито за ворот, повернул и изо всех сил толкнул в спину. Вытянув руки, Ито упал на тротуар, вскочил, свернул с улицы в переулок, пошел, облизывая оцарапанные в кровь ладони. Проходя мимо маленького кафе, он увидел, что там никого нет, за прилавком пусто, на столиках в маленькой комнатке несколько неубранных чашек, в них горками что-то красное. Не думая, вбежал, запустил руку в чашку, сгреб в горсть, торопливо сунул в рот. Когда сзади раздался крик: «Держи его!», метнулся в сторону, помчался, петляя, как кролик, с одной стороны переулка на другую. «Стой!» Дробно стучат деревянные гета, с громом распахиваются, разъезжаются двери и окна, сверху кто-то визжит: «Вот он!» Наконец Ито выскочил из переулка на улицу, влетел в массу стремительно шагающих людей, втиснулся между ними, заметил новый поворот и нырнул еще раз за угол. Вперед, вперед – пока не слышно криков и топота ног. Переулок неожиданно оборвался, перед Ито тянулся, выгибаясь, ручей, через него перекинуты каменные горбатые небольшие мосты, около одного из них – спуск к воде. Ито скатился вниз по ступенькам, метнулся в спасительную черную тень, прижался под мостом к прохладному камню и замер. Стоял, прислушиваясь, однако наверху никто больше не кричал, и только теперь, облизав губы, понял, что украл горсть острой сои. Схватило живот, он прилег, долго лежал, поджав к подбородку колени, и только вечером боль отступила.
Ночь. Под мост пробивается зеленый свет, рядом кто-то шуршит, пробегает, стучит когтями, втягивая, взахлеб пьет воду. Стало холодно. Ито невольно вспомнил Сахалин, зимнее утро, крыши, покрытые снегом, школу. В углу класса чугунная печка, в ней красные и черные с синими прыгающими огоньками угли. Ученики, сидящие на циновках, в руках тетради и кисточки, в пузырьках черная жидкость. Перед глазами появились размазанные хвостатые значки, голос учителя начал рассказ о верном слуге, который подставил грудь, чтобы прервать полет стрелы, пущенной в его господина. Проснулся он снова от холода и уже до рассвета, не засыпая, дрожал, прижимаясь к сырой, влажной земле, пряча ладони между колен.
Утро... Воздух еще прохладен, ночная тишина задержалась во двориках, но уже защелкали деревянные подошвы первых рабочих, скрипя покатил тележку продавец зелени, гулко выстрелил, затарахтел, мелькнул за поворотом мотоцикл... Полицейский на углу... Ито быстро прошмыгнул мимо, проходя мимо открытой двери кафе, с испугом вспомнил вчерашнее.
Около маленькой фабрики, из ворот которой выехал грузовик, доверху нагруженный деревянными пальмовыми брусками и блестящими розовыми, гладко оструганными досками, остановился. Из будки высунулась голова, на вопрос Ито, не найдется ли для него места, голова повела глазами, выругалась: «Сказано, за ворота на территорию никого не пускать!» Глаза были мутные, злые. Ито побрел дальше. Около двухэтажного каменного здания прислонился к стене, увидел, как из тяжелых с медными ручками дверей вышел паренек его лет, неся прижатую к груди груду пакетов, каждый перевязан тонкой бечевкой. Проходя мимо Ито, парень крикнул: «Помоги, упадут!» Ито сложил пакеты, парень обхватил их руками накрест и, ничего больше не сказав, ушел. Ито подошел к дверям, нажал на медную ручку – дверь нехотя приоткрылась, юноша проскользнул внутрь. Человек в белой, с закатанными рукавами рубашке, сидевший за барьером, вышел навстречу.
– Я ищу работу, могу быть посыльным или сторожем, можно поговорить с кем-нибудь?
Человек скривил рот, положил руку Ито на плечо, повернул и, не говоря ни слова, подтолкнул к двери. Тяжелые створки, звякнув пружинами, захлопнулись.
Бродя по улицам, переходя перекрестки, где нетерпеливо позванивали велосипеды и вскрикивали рикши, заглядывая в перегороженные железными решетками приемные контор – там за низкими голыми столами сидели, кропотливо высчитывая что-то, потные, в очках чиновники, – Ито спрашивал. Прежде чем обратиться, низко кланялся, а если не отвечали сразу, терпеливо ждал. Около водосточной трубы, рядом с витриной, где за пыльным стеклом застыли, сложив на груди руки, два манекена, одетые в одинаковые желтые кимоно, он нашел на земле никелевую монетку и купил на нее чашку супа.
Кружилась голова, один раз, переходя улицу, едва успел выскочить из-под тупоносого военного грузовика, солдат и шофер, высунувшиеся из кабины, долго кричали вслед ему ругательства. Мучительно хотелось забрести в сквер и лечь на скамейку в тени, но там могли забрать, и, значит, лучше всего идти назад, снова под мост. Тени удлинились, из фабричных ворот и из дверей контор стали вытекать ручейки служащих. Ито увидел в распадке между домами синюю полоску моря, решил, что ручей и мост должны быть там, но в тесной маленькой улочке в глаза бросилась вывеска: «Ремонт велосипедов». Решился, когда подошел, услышал через неплотно закрытую дверь стук молотка о железо, остановился и стоял так, пока дверь не приоткрылась и из нее не выглянул лысый, с вислыми усами старик – фартук из синей грубой парусины, в руке клещи, – выглянул и недовольно уставился на Ито.
– Чего стоишь?
– Уважаемый хозяин, – сказал Ито и поклонился.
– Сам знаю – хозяин. Ты зачем пришел?
– Ищу какую-нибудь работу. Могу помогать вам, могу бегать с поручениями, могу ночью стеречь.
– Сразу видно, ты из деревни. Оттуда? – Он показал на горы.
– Я приехал ненадолго, заработать немного денег и вернуться.
Щелкая деревянными подошвами, прошла, вспугивая с земли зеленых разжиревших мух, женщина.
– А ты, случайно, не скрываешься от армии?
– Меня призовут через год.
Старик вытащил из кармана очки – два круглых стекла в металлической оправе, – нацепил их на нос и долго рассматривал Ито.
– Странно, только вчера я подумал о подмастерье, – сказал он. – Но мастерская дает немного денег, я могу взять тебя только в ученики. Тебе, конечно, негде и спать?
Ито мотнул головой.
– Вот видишь, тебе еще нужна и постель. Кормить тебя я тоже не могу. Ты не очень прожорливый?
– Что вы, я могу есть один раз. – Ито поклонился.
– Рано благодаришь, я еще не согласился. Ладно, заходи, поговорим.
Внутри мастерской – свет, падающий через маленькое, затянутое паутиной окошко, верстак, на нем губастые черные тиски, в беспорядке набросаны напильники и сверла, вдоль стен, цепляясь друг за друга рулями, несколько велосипедов, на стене кимоно старика и пучок засушенных камышовых стеблей.
– Если я возьму тебя, будешь мыть велосипеды, убирать грязь и сторожить, – сказал старик. – Не вздумай что-нибудь украсть, это все стоит копейки, а поймают тебя быстро.
– Не беспокойтесь. Я так вам благодарен. Можно мне взять ведро и убрать мусор?
Закончив работу, старик смахнул с верстака, спрятал в ящик под замок инструменты, сменил фартук на кимоно и, порывшись в кошельке, протянул Ито монетку.
– Держи, сегодня где-нибудь переспишь, а завтра я достану для тебя у соседей циновку и одеяло. Ну, иди, что ты встал?
Он повернул за собой ключ. Уходил безразлично, не оглядываясь, тяжело волоча гета, грязные полы кимоно слабо колебались при каждом шаге.
В этот вечер Ито купил в лавке чашечку сырой, нарезанной ломтиками рыбы и рисовую лепешку, в которую было завернуто вареное надрезанное яйцо, и стал думать, где провести еще одну ночь.
И все равно город рос, северные окраины его зачернели фабричными цехами и трубами, место первых причалов и деревянной набережной занял порт, его бетонные волноломы и пирсы, как пальцы, устремились в океан. Маслянистая вода сонно колыхалась между бетонных стен, а вместе с ней покачивались ошвартованные у пирсов корабли.
Тысячи людей, стуча деревянными гета, заполняли улицы два раза в день – утром, когда они бегом спешили на работу, и вечером, когда медленно брели домой. Вывески с крикливыми названиями товаров, как полосы дождя, повисли над улицами, гул толпы и перезвон дверных колокольчиков стоял над тротуарами, по улицам маршировали солдаты, и все большее число мужчин в городе носили куртки военного покроя с наглухо закрытой грудью и стоячим воротничком. Школьники, отправляясь на экскурсии за город, делали из форменных шинелей скатки, а на уроках им рассказывали про завещание императора собрать восемь углов под одной крышей и показывали карты Сингапура, Новой Гвинеи и Камчатки. Маленьким детям перестали класть под подушки кораблики счастья, а взрослые не устраивали больше состязаний по угадыванию ароматов, когда каждый пытается определить, что положено мастером церемонии в курильницу. Город ждал.
Этим городом была Хиросима.
Таня росла странной, молчаливой девочкой, иногда ей казалось, что и бывшее, и предстоящее, не отделяясь от сегодняшнего, следуют за ней, порой меняясь местами. Причиной, вероятно, служило ее воображение. Особенно оно развилось в годы, проведенные вместе с матерью и сестрой в крошечном (три барака) поселке в северо-западном углу Крыма. Здесь добывали соль, выпаривая ее на солнце. Место было ровное, плоское, как лезвие ножа, – ни бугорка до самого горизонта. Жили тем, что собирали с чахлых огородов. Раз в два-три месяца кто-нибудь ходил пешком в Симферополь на базар за сахарином, спичками, нитками. Было голодно, одиноко. Девочка уходила в мертвую, желтую, раскаленную степь, садилась на корточки и смотрела на сверкающие ледяные озера. Над солью поднимались, изгибаясь, струи воздуха, дрожали, и в них возникали далекие миражи – море и его берега. Таня научилась думать в одиночестве, подолгу, сосредоточенно, теряя разницу между выдумкой и жизнью.
В тот год они перебрались в Севастополь. Улица, на которой жили, вела от шоссе вверх в гору. Улица была немощеная, глинистая, пыльная, желтая в жару, темно-коричневая, раскисшая, в липких, вязких натеках в дождь. Заборы здесь шли уступом, они были сложены из камней, один выше другого, через них свешивались пыльные абрикосовые ветки. Над заборами, пропадая в серых, голубых абрикосовых и виноградных листьях, виднелись красные тяжелые черепичные крыши. В каждом заборе была калитка, около нее – скамеечка или большой, приваленный к стене камень. На скамеечках и камнях сидели старухи и говорили о смерти, о мужчинах и женщинах.
Со смертью Таня столкнулась рано. Было это так. Над станцией стоял запах нефти и разогретого железа. По перрону слонялись курортники, из квадратных урн торчали газеты и цветы. На дальнем пути сцепляли состав, парни в черных промасленных куртках, постукивая цепями, сводили вагоны. Они сводили их, как лошадей; вагоны, ударяясь, вздрагивали.
Пощелкивая, прошла дрезина.
Мать крепко держала Таню за руку, а девочка вертелась, и поэтому их путь по перрону был прихотлив.
Издали донесся свисток паровоза. Он пришел со стороны Джанкоя. Началось движение, из буфета повалили мужчины, они несли в руках недопитые бутылки с лимонадом. Вышел дежурный. Впрочем, он появился раньше – свисток застал его уже на месте.
Показался поезд. Он вышел из-за поворота, из-за белых домов, из-за водокачки: высокий зеленый паровоз и громада вагонов. Они приближались, и паровоз снова дал свисток.
Возникло волнение – какой-то железнодорожник с тетрадью в руке бежал по краю перрона. Тетрадь была клеенчатая, зеленая, блестящая. Он бежал, чтобы успеть спрыгнуть и перейти на дальний путь, где уже закончили сбивать состав.
Таня смотрела, окаменев, широко раскрыв глаза. Человек с зеленой тетрадью в руке бежал по краю платформы, а сзади его настигал огромный паровоз. Человек и паровоз двигались, все остальное стояло неподвижно. Стоял дежурный с поднятым жезлом и раскрытым ртом, стояли мужчины с бутылками в руках, стояли узлы и чемоданы, и собаки на поводках. В воздухе неподвижно висел быстро летевший до того по ветру газетный лист.
Человек, не переставая бежать, стал медленно падать, он падал с платформы, и зеленый паровоз так же медленно настигал его. Он наступил колесом ему на шею, и голова, теряя фуражку, покатилась между рельсов впереди паровоза.
Беззвучный свист вырвался из трубы и достиг Таниных ушей.
– Не надо! – закричала она. – Не хочу, не надо! – Мать повернула Таню к себе и спрятала ее лицо в коленях.
– Не надо! – снова закричала Таня, и тогда поезд дал задний ход. Он начал медленно отъезжать, освободились залитые кровью рельсы, обезглавленное тело возвратилось на перрон и, размахивая руками, стало отступать к тем дверям, откуда только что выбежал железнодорожник с тетрадью. Оно скрылось за ними, и только голова, отделенная от туловища, продолжала катиться между шпал. Она катилась, как яблоко...
Однажды она проснулась посреди ночи. Из комнаты, где спали сестра с мужем, доносились непонятные и осторожные звуки. Таня приподняла с подушки голову. Дверь в сад была приоткрыта, и звуки, доносившиеся из комнаты, мешались с равномерным поскрипыванием деревьев, шорохом листьев и задыхающимся бормотанием ночных птиц. Потом сестра застонала, но это был не тот стон, который издает больной человек, а какой-то другой, Тане неизвестный. Наступила тишина. Таня лежала, закусив угол подушки, напряженно вслушиваясь. И тогда в комнату вошел запах влажных морских камней. Муж сестры встал, тяжело шагая босыми ногами, вышел на кухню, чиркнула спичка. Мало-помалу дом наполнился табачным дымком, и он вытеснил этот тревожный сырой запах.
Когда Таня рассказала об этом в школе девчонкам, те рассмеялись:
– А что ты, дура, не знала?
О замужестве они говорили все время. Знали: выходить лучше всего за лейтенанта, хуже – за мичмана, в крайнем случае – за матроса, можно загреметь в деревню.
И еще они говорили:
– Жена морского офицера – это на всю жизнь. А хорошо или плохо – не угадаешь.
Сама она вышла замуж неожиданно. Училась уже в техникуме, без конца читала книги. Школьные подруги пригласили на вечеринку. Позже всех пришел незнакомый старший лейтенант. На погонах значки – скрещенные молнии, связист. Не танцевал, а сидел в стороне и внимательно всех рассматривал. Когда уже стали убирать стол и расходиться, подсел к Тане. Чтобы не молчать, она спросила:
– Вы ведь не здешний. Приехали издалека?
– С Дальнего Востока, Приморье – слыхали?
– Конечно.
Добавил:
– Приехал жениться. Через два дня уезжаю.
– Как так – жениться? Так не женятся, – удивилась она.
– А мне надо. Так можно я тебя провожу?
Она растерялась, потому что он сказал «тебя», словно уже обнял. Пока шли до дома, говорили о пустяках.
– Что с тобой? – спросила мать, когда Таня вошла в комнату и застыла в раздумии. Он сказал: «Я зайду завтра. Сходим в кино». Надо было сказать «Нет». Не сказала, подумала: «Это он так ухаживает». Стало больно.
На другой день не тянул, а сразу предложил уехать с ним.
– Поезжай, – сказала мать. – Все равно не знаешь, что потеряешь. Вон Потылиха, с двумя мужьями живет.
Потылиха была гадалкой. Она жила в доме напротив. Ходила в засаленной пестрой дорогой шали, в мужских башмаках, курила и кричала на Таню и на других детей.
Клоун был ее первым мужем. Они познакомились в Ялте до революции, гадалка ездила туда ворожить, а клоун работал в цирке-шапито. Познакомились во время представления. У клоуна был номер: спасаясь от коверного с метлой, он прыгал в публику и, сидя на коленях у какой-нибудь дамы, визжал и дрыгал ногами. Гадалка испугалась, когда он прыгнул к ней, ударила его, столкнула на пол. Публика очень смеялась. Вечером на бульваре у кипарисов к ней подошел застенчивый пожилой человек.
– Простите, мадам, это был я, – сказал он.
Они поженились. Клоун часто приезжал в Севастополь. У них родился и умер ребенок. После его смерти клоун больше не приезжал. Гадалка вышла снова замуж – за хромого сапожника. Началась Гражданская война. Однажды, когда по улицам ходили всю ночь, громыхая сапогами, патрули красных, в окно постучали. Не зажигая света, она отвела пальцем угол занавески. Под окном кто-то сидел на корточках. Долгая печальная жизнь сделала женщину бесстрашной, она открыла дверь. В комнату вполз на четвереньках человек. Он упал. Она зажгла спичку и поднесла огонь к его лицу – это был клоун, постаревший, в форме врангелевского солдата, со срезанными петлицами и пуговицами. Его спрятали во дворе: между виноградной беседкой и уборной, вырыли яму, ее закрыли досками, перепачканными калом. Первые дни от запаха нечистот клоуна рвало. По ночам он вылезал, садился у закрытой калитки и часто дышал. Через щели в гнилых досках с улицы струился воздух, в нем были запахи моря, чужих дворов и дыма – в городе горели дома. Клоун сидел, сняв рубаху и штаны, подставляя воздуху незалеченные раны. Во двор часто приходили патрули, солдаты входили в уборную, наступали на лежащие на яме доски. Сапожник работал во дворе. Задыхаясь от вони, клоун лежал в яме и слушал, как он, не торопясь, мягко стучит молотком, как рвет зубами дратву и трет напильником по резине.
Так они жили годы. Значит, можно и так.
Ито бредет берегом, ища знакомый мост. Вот и он, горбатый, сложенный из отесанного камня, под ним двумя языками две песчаные косы, на каждую навалило течением картонные ящики, люди натаскали тряпок, бумаги, хворосту. Воровски оглянувшись, спустился по стенке, полз, упираясь ногами в камни, нащупывая пальцами щели, спрыгнул, еще раз огляделся, юркнул в темноту под горбатую каменную крышу, раздвинул картон – где оно, вчерашнее место? – опустился на колени, проверил ладонью – сухо? – лег на бок, свернулся, прижался спиной к стенке чужого ящика и замер.
Шелестит вода, задувает под мостом теплый ветер, часто, с плеском, выбегают на песок волны. Кажется Ито, что шевельнулся кто-то рядом, по ту сторону ящика, осторожно подвинулся, снова замер. Затаив дыхание, приподнял голову – человек? Нет, тихо, никто не дышит, не заскрипит, не шелохнется... Еще крепче поджал под себя ноги, накрыл рукавом голову, закрыл глаза: сейчас кончится, придет тревожный пугливый сон... Деревянная решетка, за решеткой в глубине паучьи суставчатые желто-зеленые ноги. Светит сверху луна, пробивает лучами настил моста, шевелятся ноги, тянутся к Ито, вот-вот просунут когти сквозь прутья решетки, коснутся лица. Ито старается отодвинуться, тяжестью налилось тело, что-то навалилось на грудь – вот-вот задохнется, и снова слышится – кто-то шуршит рядом. Проснулся – исчезла клетка, исчезли ноги-щупальцы диковинного зверя, и только дыхание оторвалось от них, осталось. Часто, беспокойно дышит, всхлипывает, задыхается.
Ито отогнул фанерную стенку и тотчас кто-то за ней вскочил, стал на колени, смутным пятном забелело лицо, поднялись два белых пятна поменьше – ладони.
– Ты что? – испуганно спросил Ито.
– Ты кто? – не ответил человек. Но теперь видно – такой же подросток... – Давай ложись. Спинами прижмемся, будет теплее. Фанеру на себя положи. Чего ждешь?
Легли, прижались, и сразу заснул. Проснулся, когда начало сереть, вымыло из тьмы черную крышу – мост, желтый от света зарождающегося дня полукруг, в нем – светлая, без морщин вода, по сторонам черные, зеленые камни – стенки канала. Розовело, поблескивало. Ито повернулся, чтобы согреть озябшие сырые руки, сунул их под тряпье, которым прикрыт сосед. Ладони уперлись во что-то мягкое, теплое, ощутил непривычную выпуклость, податливость тела и едва не вскрикнул. Рывком отдернув, медленно нашел край тряпки, приподнял. Рядом, закрыв глаза и тяжело дыша, лежит девчонка. Просыпалась мучительно долго, измученное, с морщинками в углах рта лицо подергивалось, наконец открыла глаза, недоумевая посмотрела на Ито, сжалась в комок и наконец, вскочив на колени и комкая у груди тряпку – мятое, грубое платье, – выкрикнула:
– Ты зачем? Убери руки! А ну...
– А ты? Я тебя здесь не видел.
– Я в первый раз...
Сказала тихо, покорно. Сели рядом, поджав колени и прикасаясь локтями.
– Жрать хочется, денег нет.
– У меня тоже.
– Ты откуда?
– Из Камакуро.
– Родители живы?
– Умерли.
– А я с севера... Ушла из дома?
– Выгнали...
Щель, через которую было видно море, наполнилась светом, в небе прочертило красную полосу облако, под ним что-то вспыхнуло, засветилось, выскочил дымно-красный утренний солнечный шар.
– Я пойду, – сказал Ито. – Я не спросил у старика, когда приходить.
– Что за старик? Ты работаешь?
– Тебе какое дело?
– Таких, как ты, берут. Ты молодой. А тех, кто постарше, забирают в армию. Сейчас всем нужны мальчишки. Сколько он тебе платит?
– Много будешь знать...
– Не уходи. Посиди со мной.
– Нужна ты...
Собрал свой узелок и, не оглянувшись, полез наверх по разрушенной стенке.
Старик принес циновку и потертое байковое одеяло, и Ито не пришлось больше возвращаться под мост. В первую же неделю он научился править погнутые велосипедные крылья и менять разбитые ручки и багажники. Старика сотрясал кашель, он усаживался на пол и долго, задыхаясь, хрипя, ожидал, когда пройдет приступ.
– А ты не жулик? – спрашивал он, отдуваясь и глядя куда-то в сторону. – Ты должен быть мне благодарен за то, что я взял тебя.
– Я благодарен вам, хозяин.
– Завтра сходишь в полицию, пусть возьмут на учет. Будут призывать твой год. Если вздумаешь скрыться, попадешь в тюрьму.
– Я пойду в армию, когда мне прикажут.
– То-то, и не вздумай отлучаться по ночам. Верстак, инструменты, машины – я собирал их всю жизнь.
– Не беспокойтесь, хозяин, все будет в порядке.
Старик долго натужно хрипел, подносил к губам узловатые желтые пальцы и снимал с них белую мокроту.
– Война... Она не кончится никогда. Говорят, у Китая миллион солдат, пока их всех убьешь... Во время русской войны все было иначе... Вы, молодые, не знаете теперь ничего, не хотите знать.
Ночь. Под мост пробивается зеленый свет, рядом кто-то шуршит, пробегает, стучит когтями, втягивая, взахлеб пьет воду. Стало холодно. Ито невольно вспомнил Сахалин, зимнее утро, крыши, покрытые снегом, школу. В углу класса чугунная печка, в ней красные и черные с синими прыгающими огоньками угли. Ученики, сидящие на циновках, в руках тетради и кисточки, в пузырьках черная жидкость. Перед глазами появились размазанные хвостатые значки, голос учителя начал рассказ о верном слуге, который подставил грудь, чтобы прервать полет стрелы, пущенной в его господина. Проснулся он снова от холода и уже до рассвета, не засыпая, дрожал, прижимаясь к сырой, влажной земле, пряча ладони между колен.
Утро... Воздух еще прохладен, ночная тишина задержалась во двориках, но уже защелкали деревянные подошвы первых рабочих, скрипя покатил тележку продавец зелени, гулко выстрелил, затарахтел, мелькнул за поворотом мотоцикл... Полицейский на углу... Ито быстро прошмыгнул мимо, проходя мимо открытой двери кафе, с испугом вспомнил вчерашнее.
Около маленькой фабрики, из ворот которой выехал грузовик, доверху нагруженный деревянными пальмовыми брусками и блестящими розовыми, гладко оструганными досками, остановился. Из будки высунулась голова, на вопрос Ито, не найдется ли для него места, голова повела глазами, выругалась: «Сказано, за ворота на территорию никого не пускать!» Глаза были мутные, злые. Ито побрел дальше. Около двухэтажного каменного здания прислонился к стене, увидел, как из тяжелых с медными ручками дверей вышел паренек его лет, неся прижатую к груди груду пакетов, каждый перевязан тонкой бечевкой. Проходя мимо Ито, парень крикнул: «Помоги, упадут!» Ито сложил пакеты, парень обхватил их руками накрест и, ничего больше не сказав, ушел. Ито подошел к дверям, нажал на медную ручку – дверь нехотя приоткрылась, юноша проскользнул внутрь. Человек в белой, с закатанными рукавами рубашке, сидевший за барьером, вышел навстречу.
– Я ищу работу, могу быть посыльным или сторожем, можно поговорить с кем-нибудь?
Человек скривил рот, положил руку Ито на плечо, повернул и, не говоря ни слова, подтолкнул к двери. Тяжелые створки, звякнув пружинами, захлопнулись.
Бродя по улицам, переходя перекрестки, где нетерпеливо позванивали велосипеды и вскрикивали рикши, заглядывая в перегороженные железными решетками приемные контор – там за низкими голыми столами сидели, кропотливо высчитывая что-то, потные, в очках чиновники, – Ито спрашивал. Прежде чем обратиться, низко кланялся, а если не отвечали сразу, терпеливо ждал. Около водосточной трубы, рядом с витриной, где за пыльным стеклом застыли, сложив на груди руки, два манекена, одетые в одинаковые желтые кимоно, он нашел на земле никелевую монетку и купил на нее чашку супа.
Кружилась голова, один раз, переходя улицу, едва успел выскочить из-под тупоносого военного грузовика, солдат и шофер, высунувшиеся из кабины, долго кричали вслед ему ругательства. Мучительно хотелось забрести в сквер и лечь на скамейку в тени, но там могли забрать, и, значит, лучше всего идти назад, снова под мост. Тени удлинились, из фабричных ворот и из дверей контор стали вытекать ручейки служащих. Ито увидел в распадке между домами синюю полоску моря, решил, что ручей и мост должны быть там, но в тесной маленькой улочке в глаза бросилась вывеска: «Ремонт велосипедов». Решился, когда подошел, услышал через неплотно закрытую дверь стук молотка о железо, остановился и стоял так, пока дверь не приоткрылась и из нее не выглянул лысый, с вислыми усами старик – фартук из синей грубой парусины, в руке клещи, – выглянул и недовольно уставился на Ито.
– Чего стоишь?
– Уважаемый хозяин, – сказал Ито и поклонился.
– Сам знаю – хозяин. Ты зачем пришел?
– Ищу какую-нибудь работу. Могу помогать вам, могу бегать с поручениями, могу ночью стеречь.
– Сразу видно, ты из деревни. Оттуда? – Он показал на горы.
– Я приехал ненадолго, заработать немного денег и вернуться.
Щелкая деревянными подошвами, прошла, вспугивая с земли зеленых разжиревших мух, женщина.
– А ты, случайно, не скрываешься от армии?
– Меня призовут через год.
Старик вытащил из кармана очки – два круглых стекла в металлической оправе, – нацепил их на нос и долго рассматривал Ито.
– Странно, только вчера я подумал о подмастерье, – сказал он. – Но мастерская дает немного денег, я могу взять тебя только в ученики. Тебе, конечно, негде и спать?
Ито мотнул головой.
– Вот видишь, тебе еще нужна и постель. Кормить тебя я тоже не могу. Ты не очень прожорливый?
– Что вы, я могу есть один раз. – Ито поклонился.
– Рано благодаришь, я еще не согласился. Ладно, заходи, поговорим.
Внутри мастерской – свет, падающий через маленькое, затянутое паутиной окошко, верстак, на нем губастые черные тиски, в беспорядке набросаны напильники и сверла, вдоль стен, цепляясь друг за друга рулями, несколько велосипедов, на стене кимоно старика и пучок засушенных камышовых стеблей.
– Если я возьму тебя, будешь мыть велосипеды, убирать грязь и сторожить, – сказал старик. – Не вздумай что-нибудь украсть, это все стоит копейки, а поймают тебя быстро.
– Не беспокойтесь. Я так вам благодарен. Можно мне взять ведро и убрать мусор?
Закончив работу, старик смахнул с верстака, спрятал в ящик под замок инструменты, сменил фартук на кимоно и, порывшись в кошельке, протянул Ито монетку.
– Держи, сегодня где-нибудь переспишь, а завтра я достану для тебя у соседей циновку и одеяло. Ну, иди, что ты встал?
Он повернул за собой ключ. Уходил безразлично, не оглядываясь, тяжело волоча гета, грязные полы кимоно слабо колебались при каждом шаге.
В этот вечер Ито купил в лавке чашечку сырой, нарезанной ломтиками рыбы и рисовую лепешку, в которую было завернуто вареное надрезанное яйцо, и стал думать, где провести еще одну ночь.
* * *
Город жил тревожной, беспокойной жизнью. Так было всегда. Сразу же после того как на берегу океанской бухты первые поселенцы поставили свои хижины, от неосторожно забытого огня сгорела половина домов. Пришел год четвертый Ансей, и огромная волна выкатила на берег. Она разрушила причалы, опрокинула дома, стоявшие на набережной, и унесла их далеко в глубь улиц, там они остались лежать вперемешку с рыбачьими лодками и обломками легких мостов. Погибли тысячи людей, а спустя тридцать лет случилось землетрясение: сдвинулась с места гора, возвышающаяся над городом, она осела и превратилась в цепь холмов, но оползень в своем движении уклонился в сторону, и поток коричневой земли, перемешанный с пахнущей серою водой, снес южный пригород. К этому времени в городе уже появилась железная дорога, связывающая с Осакой и Токио, и люди ходили смотреть, как изогнулся змеей рельсовый путь, смещенный оползнем. Беды повторялись. Люди привыкли к пожарам, превращавшим в пепел целые кварталы деревянных с бумажными стенами домов, к волнам, захлестывавшим набережную, и к тому, что земля, на которой стоят дома и в которую вбиты сваи, время от времени вздымается, подобно воде, и раскалывается, подобно пересохшему дереву.И все равно город рос, северные окраины его зачернели фабричными цехами и трубами, место первых причалов и деревянной набережной занял порт, его бетонные волноломы и пирсы, как пальцы, устремились в океан. Маслянистая вода сонно колыхалась между бетонных стен, а вместе с ней покачивались ошвартованные у пирсов корабли.
Тысячи людей, стуча деревянными гета, заполняли улицы два раза в день – утром, когда они бегом спешили на работу, и вечером, когда медленно брели домой. Вывески с крикливыми названиями товаров, как полосы дождя, повисли над улицами, гул толпы и перезвон дверных колокольчиков стоял над тротуарами, по улицам маршировали солдаты, и все большее число мужчин в городе носили куртки военного покроя с наглухо закрытой грудью и стоячим воротничком. Школьники, отправляясь на экскурсии за город, делали из форменных шинелей скатки, а на уроках им рассказывали про завещание императора собрать восемь углов под одной крышей и показывали карты Сингапура, Новой Гвинеи и Камчатки. Маленьким детям перестали класть под подушки кораблики счастья, а взрослые не устраивали больше состязаний по угадыванию ароматов, когда каждый пытается определить, что положено мастером церемонии в курильницу. Город ждал.
Этим городом была Хиросима.
* * *
Со смертью Таня столкнулась рано.Таня росла странной, молчаливой девочкой, иногда ей казалось, что и бывшее, и предстоящее, не отделяясь от сегодняшнего, следуют за ней, порой меняясь местами. Причиной, вероятно, служило ее воображение. Особенно оно развилось в годы, проведенные вместе с матерью и сестрой в крошечном (три барака) поселке в северо-западном углу Крыма. Здесь добывали соль, выпаривая ее на солнце. Место было ровное, плоское, как лезвие ножа, – ни бугорка до самого горизонта. Жили тем, что собирали с чахлых огородов. Раз в два-три месяца кто-нибудь ходил пешком в Симферополь на базар за сахарином, спичками, нитками. Было голодно, одиноко. Девочка уходила в мертвую, желтую, раскаленную степь, садилась на корточки и смотрела на сверкающие ледяные озера. Над солью поднимались, изгибаясь, струи воздуха, дрожали, и в них возникали далекие миражи – море и его берега. Таня научилась думать в одиночестве, подолгу, сосредоточенно, теряя разницу между выдумкой и жизнью.
В тот год они перебрались в Севастополь. Улица, на которой жили, вела от шоссе вверх в гору. Улица была немощеная, глинистая, пыльная, желтая в жару, темно-коричневая, раскисшая, в липких, вязких натеках в дождь. Заборы здесь шли уступом, они были сложены из камней, один выше другого, через них свешивались пыльные абрикосовые ветки. Над заборами, пропадая в серых, голубых абрикосовых и виноградных листьях, виднелись красные тяжелые черепичные крыши. В каждом заборе была калитка, около нее – скамеечка или большой, приваленный к стене камень. На скамеечках и камнях сидели старухи и говорили о смерти, о мужчинах и женщинах.
Со смертью Таня столкнулась рано. Было это так. Над станцией стоял запах нефти и разогретого железа. По перрону слонялись курортники, из квадратных урн торчали газеты и цветы. На дальнем пути сцепляли состав, парни в черных промасленных куртках, постукивая цепями, сводили вагоны. Они сводили их, как лошадей; вагоны, ударяясь, вздрагивали.
Пощелкивая, прошла дрезина.
Мать крепко держала Таню за руку, а девочка вертелась, и поэтому их путь по перрону был прихотлив.
Издали донесся свисток паровоза. Он пришел со стороны Джанкоя. Началось движение, из буфета повалили мужчины, они несли в руках недопитые бутылки с лимонадом. Вышел дежурный. Впрочем, он появился раньше – свисток застал его уже на месте.
Показался поезд. Он вышел из-за поворота, из-за белых домов, из-за водокачки: высокий зеленый паровоз и громада вагонов. Они приближались, и паровоз снова дал свисток.
Возникло волнение – какой-то железнодорожник с тетрадью в руке бежал по краю перрона. Тетрадь была клеенчатая, зеленая, блестящая. Он бежал, чтобы успеть спрыгнуть и перейти на дальний путь, где уже закончили сбивать состав.
Таня смотрела, окаменев, широко раскрыв глаза. Человек с зеленой тетрадью в руке бежал по краю платформы, а сзади его настигал огромный паровоз. Человек и паровоз двигались, все остальное стояло неподвижно. Стоял дежурный с поднятым жезлом и раскрытым ртом, стояли мужчины с бутылками в руках, стояли узлы и чемоданы, и собаки на поводках. В воздухе неподвижно висел быстро летевший до того по ветру газетный лист.
Человек, не переставая бежать, стал медленно падать, он падал с платформы, и зеленый паровоз так же медленно настигал его. Он наступил колесом ему на шею, и голова, теряя фуражку, покатилась между рельсов впереди паровоза.
Беззвучный свист вырвался из трубы и достиг Таниных ушей.
– Не надо! – закричала она. – Не хочу, не надо! – Мать повернула Таню к себе и спрятала ее лицо в коленях.
– Не надо! – снова закричала Таня, и тогда поезд дал задний ход. Он начал медленно отъезжать, освободились залитые кровью рельсы, обезглавленное тело возвратилось на перрон и, размахивая руками, стало отступать к тем дверям, откуда только что выбежал железнодорожник с тетрадью. Оно скрылось за ними, и только голова, отделенная от туловища, продолжала катиться между шпал. Она катилась, как яблоко...
* * *
И все, что касалось отношений мужчины и женщины, тоже пугало Таню.Однажды она проснулась посреди ночи. Из комнаты, где спали сестра с мужем, доносились непонятные и осторожные звуки. Таня приподняла с подушки голову. Дверь в сад была приоткрыта, и звуки, доносившиеся из комнаты, мешались с равномерным поскрипыванием деревьев, шорохом листьев и задыхающимся бормотанием ночных птиц. Потом сестра застонала, но это был не тот стон, который издает больной человек, а какой-то другой, Тане неизвестный. Наступила тишина. Таня лежала, закусив угол подушки, напряженно вслушиваясь. И тогда в комнату вошел запах влажных морских камней. Муж сестры встал, тяжело шагая босыми ногами, вышел на кухню, чиркнула спичка. Мало-помалу дом наполнился табачным дымком, и он вытеснил этот тревожный сырой запах.
Когда Таня рассказала об этом в школе девчонкам, те рассмеялись:
– А что ты, дура, не знала?
О замужестве они говорили все время. Знали: выходить лучше всего за лейтенанта, хуже – за мичмана, в крайнем случае – за матроса, можно загреметь в деревню.
И еще они говорили:
– Жена морского офицера – это на всю жизнь. А хорошо или плохо – не угадаешь.
Сама она вышла замуж неожиданно. Училась уже в техникуме, без конца читала книги. Школьные подруги пригласили на вечеринку. Позже всех пришел незнакомый старший лейтенант. На погонах значки – скрещенные молнии, связист. Не танцевал, а сидел в стороне и внимательно всех рассматривал. Когда уже стали убирать стол и расходиться, подсел к Тане. Чтобы не молчать, она спросила:
– Вы ведь не здешний. Приехали издалека?
– С Дальнего Востока, Приморье – слыхали?
– Конечно.
Добавил:
– Приехал жениться. Через два дня уезжаю.
– Как так – жениться? Так не женятся, – удивилась она.
– А мне надо. Так можно я тебя провожу?
Она растерялась, потому что он сказал «тебя», словно уже обнял. Пока шли до дома, говорили о пустяках.
– Что с тобой? – спросила мать, когда Таня вошла в комнату и застыла в раздумии. Он сказал: «Я зайду завтра. Сходим в кино». Надо было сказать «Нет». Не сказала, подумала: «Это он так ухаживает». Стало больно.
На другой день не тянул, а сразу предложил уехать с ним.
– Поезжай, – сказала мать. – Все равно не знаешь, что потеряешь. Вон Потылиха, с двумя мужьями живет.
Потылиха была гадалкой. Она жила в доме напротив. Ходила в засаленной пестрой дорогой шали, в мужских башмаках, курила и кричала на Таню и на других детей.
Клоун был ее первым мужем. Они познакомились в Ялте до революции, гадалка ездила туда ворожить, а клоун работал в цирке-шапито. Познакомились во время представления. У клоуна был номер: спасаясь от коверного с метлой, он прыгал в публику и, сидя на коленях у какой-нибудь дамы, визжал и дрыгал ногами. Гадалка испугалась, когда он прыгнул к ней, ударила его, столкнула на пол. Публика очень смеялась. Вечером на бульваре у кипарисов к ней подошел застенчивый пожилой человек.
– Простите, мадам, это был я, – сказал он.
Они поженились. Клоун часто приезжал в Севастополь. У них родился и умер ребенок. После его смерти клоун больше не приезжал. Гадалка вышла снова замуж – за хромого сапожника. Началась Гражданская война. Однажды, когда по улицам ходили всю ночь, громыхая сапогами, патрули красных, в окно постучали. Не зажигая света, она отвела пальцем угол занавески. Под окном кто-то сидел на корточках. Долгая печальная жизнь сделала женщину бесстрашной, она открыла дверь. В комнату вполз на четвереньках человек. Он упал. Она зажгла спичку и поднесла огонь к его лицу – это был клоун, постаревший, в форме врангелевского солдата, со срезанными петлицами и пуговицами. Его спрятали во дворе: между виноградной беседкой и уборной, вырыли яму, ее закрыли досками, перепачканными калом. Первые дни от запаха нечистот клоуна рвало. По ночам он вылезал, садился у закрытой калитки и часто дышал. Через щели в гнилых досках с улицы струился воздух, в нем были запахи моря, чужих дворов и дыма – в городе горели дома. Клоун сидел, сняв рубаху и штаны, подставляя воздуху незалеченные раны. Во двор часто приходили патрули, солдаты входили в уборную, наступали на лежащие на яме доски. Сапожник работал во дворе. Задыхаясь от вони, клоун лежал в яме и слушал, как он, не торопясь, мягко стучит молотком, как рвет зубами дратву и трет напильником по резине.
Так они жили годы. Значит, можно и так.
* * *
Ветер с моря мчит по узким, с одноэтажными домами, изогнутым улицам, забирается под куртку, пронизывает теплой сыростью до костей. Он гонит по мелкому, с отвесными каменными берегами каналу черные морщины, змеятся, отражаются в воде посаженные вдоль канала многоногие фикусы, пахнет мертвой рыбой, влажными водорослями, скрипит под ногами, соскальзывая под деревянной подошвой с выпуклых булыжников, песок.Ито бредет берегом, ища знакомый мост. Вот и он, горбатый, сложенный из отесанного камня, под ним двумя языками две песчаные косы, на каждую навалило течением картонные ящики, люди натаскали тряпок, бумаги, хворосту. Воровски оглянувшись, спустился по стенке, полз, упираясь ногами в камни, нащупывая пальцами щели, спрыгнул, еще раз огляделся, юркнул в темноту под горбатую каменную крышу, раздвинул картон – где оно, вчерашнее место? – опустился на колени, проверил ладонью – сухо? – лег на бок, свернулся, прижался спиной к стенке чужого ящика и замер.
Шелестит вода, задувает под мостом теплый ветер, часто, с плеском, выбегают на песок волны. Кажется Ито, что шевельнулся кто-то рядом, по ту сторону ящика, осторожно подвинулся, снова замер. Затаив дыхание, приподнял голову – человек? Нет, тихо, никто не дышит, не заскрипит, не шелохнется... Еще крепче поджал под себя ноги, накрыл рукавом голову, закрыл глаза: сейчас кончится, придет тревожный пугливый сон... Деревянная решетка, за решеткой в глубине паучьи суставчатые желто-зеленые ноги. Светит сверху луна, пробивает лучами настил моста, шевелятся ноги, тянутся к Ито, вот-вот просунут когти сквозь прутья решетки, коснутся лица. Ито старается отодвинуться, тяжестью налилось тело, что-то навалилось на грудь – вот-вот задохнется, и снова слышится – кто-то шуршит рядом. Проснулся – исчезла клетка, исчезли ноги-щупальцы диковинного зверя, и только дыхание оторвалось от них, осталось. Часто, беспокойно дышит, всхлипывает, задыхается.
Ито отогнул фанерную стенку и тотчас кто-то за ней вскочил, стал на колени, смутным пятном забелело лицо, поднялись два белых пятна поменьше – ладони.
– Ты что? – испуганно спросил Ито.
– Ты кто? – не ответил человек. Но теперь видно – такой же подросток... – Давай ложись. Спинами прижмемся, будет теплее. Фанеру на себя положи. Чего ждешь?
Легли, прижались, и сразу заснул. Проснулся, когда начало сереть, вымыло из тьмы черную крышу – мост, желтый от света зарождающегося дня полукруг, в нем – светлая, без морщин вода, по сторонам черные, зеленые камни – стенки канала. Розовело, поблескивало. Ито повернулся, чтобы согреть озябшие сырые руки, сунул их под тряпье, которым прикрыт сосед. Ладони уперлись во что-то мягкое, теплое, ощутил непривычную выпуклость, податливость тела и едва не вскрикнул. Рывком отдернув, медленно нашел край тряпки, приподнял. Рядом, закрыв глаза и тяжело дыша, лежит девчонка. Просыпалась мучительно долго, измученное, с морщинками в углах рта лицо подергивалось, наконец открыла глаза, недоумевая посмотрела на Ито, сжалась в комок и наконец, вскочив на колени и комкая у груди тряпку – мятое, грубое платье, – выкрикнула:
– Ты зачем? Убери руки! А ну...
– А ты? Я тебя здесь не видел.
– Я в первый раз...
Сказала тихо, покорно. Сели рядом, поджав колени и прикасаясь локтями.
– Жрать хочется, денег нет.
– У меня тоже.
– Ты откуда?
– Из Камакуро.
– Родители живы?
– Умерли.
– А я с севера... Ушла из дома?
– Выгнали...
Щель, через которую было видно море, наполнилась светом, в небе прочертило красную полосу облако, под ним что-то вспыхнуло, засветилось, выскочил дымно-красный утренний солнечный шар.
– Я пойду, – сказал Ито. – Я не спросил у старика, когда приходить.
– Что за старик? Ты работаешь?
– Тебе какое дело?
– Таких, как ты, берут. Ты молодой. А тех, кто постарше, забирают в армию. Сейчас всем нужны мальчишки. Сколько он тебе платит?
– Много будешь знать...
– Не уходи. Посиди со мной.
– Нужна ты...
Собрал свой узелок и, не оглянувшись, полез наверх по разрушенной стенке.
Старик принес циновку и потертое байковое одеяло, и Ито не пришлось больше возвращаться под мост. В первую же неделю он научился править погнутые велосипедные крылья и менять разбитые ручки и багажники. Старика сотрясал кашель, он усаживался на пол и долго, задыхаясь, хрипя, ожидал, когда пройдет приступ.
– А ты не жулик? – спрашивал он, отдуваясь и глядя куда-то в сторону. – Ты должен быть мне благодарен за то, что я взял тебя.
– Я благодарен вам, хозяин.
– Завтра сходишь в полицию, пусть возьмут на учет. Будут призывать твой год. Если вздумаешь скрыться, попадешь в тюрьму.
– Я пойду в армию, когда мне прикажут.
– То-то, и не вздумай отлучаться по ночам. Верстак, инструменты, машины – я собирал их всю жизнь.
– Не беспокойтесь, хозяин, все будет в порядке.
Старик долго натужно хрипел, подносил к губам узловатые желтые пальцы и снимал с них белую мокроту.
– Война... Она не кончится никогда. Говорят, у Китая миллион солдат, пока их всех убьешь... Во время русской войны все было иначе... Вы, молодые, не знаете теперь ничего, не хотите знать.
* * *
Что всегда отличало нас, делало народом, не похожим ни на один народ в мире? Три вещи. Они сопровождают нас с детства до глубокой старости: следование национальным традициям, страх перед законом и вера в повиновение. Этого можно не осознавать, но это внушает уверенность: будущее Японии лишено опасностей, Стране восходящего солнца самим Дзимму завещана божественная миссия.
* * *
Гета – патриотическая обувь. Стук деревянных подошв на улицах – примета новой жизни, жизни во имя победы.
Дух Ямато. Япония всегда одерживала верх: Россия, Германия, теперь Китай. Мы идем от победы к победе.
В 1912 году победитель русской армии на полях Маньчжурии генерал Ноги пожелал последовать в могилу за умершим императором: он кончил жизнь самоубийством, вместе с ним то же сделала его жена. Ноги возведен в ранг божества. В память о нем построен храм. Это воодушевляет каждого.
Адмирал Того, который разгромил эскадры Рожественского и Небогатова, при жизни получил неземные почести: на торжественных обедах у императора ему было разрешено сидеть всего на одну ступеньку ниже микадо.