Сахарнов Святослав. Камикадзе. Идущие на смерть

   Пишу тебе, Эльза дорогая, содрогаясь, не в силах прийти в себя после увиденного. Вообрази, вчера у нас в Нанкине японцы казнили пленных. Жителей пригнали на площадь силой. Осужденного ставили на колени, кисти рук связаны за спиной. Руки резко поднимали, отчего человек наклонялся и шея его обнажалась. Головы рубили саблями. Над площадью стоял женский вой. После каждого удара голову подбирали и лужу крови засыпали песком.
   Ты меня знаешь, дорогая, в нашем посольстве один только я не сумел отказаться. И мне пришлось видеть это все до конца...

* * *

   Особа императора священна и неприкосновенна, род его поставлен править на вечные времена. Умысел на жизнь императора карается смертью, а приближение к нему без разрешения – тюрьмой.
   Всякий портрет императора священен. В случае пожара он должен быть первым вынесен из дома. Никто не может стоять или сидеть выше императора. Когда император едет по городу, все должны находиться на улице.

* * *

   Двойное самоубийство – наша традиция, и не следует осуждать его. Если на пути влюбленных встают неодолимые препятствия, такие, как несогласие родителей или отсутствие жилья и денег, они договариваются одновременно покончить счеты с жизнью. Они бросаются в море или прыгают, взявшись за руки, в горах – со скалы или ложатся под колеса поезда, или принимают яд, или убивают друг друга из пистолета. На острове Хоккайдо есть кипящие серные озера, смерть в них предпочтительна.

* * *

   Необходимо воспитывать Дух Великой Восточной Азии. Великая Восточная Азия – это сфера Совместного Процветания.
   Запрещаются выступления, воспитывающие ненависть к войне, запрещаются пропаганда пацифизма, мирных настроений и распространение уныния. Каждый должен посмотреть кинофильмы: «Победная песня Востока», «Командующий, штаб и солдаты».

* * *

   Во Владивосток, в Гомера они приехали в мае, и сразу же получили на Корабле комнату.
   Казенную мебель – ободранный стол, кровать, два шатких стула – принесли матросы со склада, шкаф уступила соседка.
   Таня протерла влажной тряпкой пол, расставила стулья, сходили с мужем в столовую, а когда вернулись, за окном уже темнело, сине-зеленые ели налились чернью, растаяли, стали неотличимы от глухого, без звезд, неба.
   Бухта, полуостров, дома продувались насквозь. Набегали тучи.
   Муж лежал на кровати, одежду повесил на стул и смотрел, как она оттирает мыльной тряпкой жирные брызги на стене.
   – Супом они, что ли, плескали?
   – Иди ложись.
   Он подвинулся, заскрипели пружины, хрустнула, ломаясь в матрасе, солома.
   – Сейчас.
   – Что ты там увидела?
   – Паучок.
   – Убей его.
   – Он маленький.
   – Мне встать?
   Они ехали от Москвы до Приморья поездом десять суток.
   – Ну, иди ко мне. Что – не ясно?
   – Сейчас.
   Она протянула палец и легонько коснулась паутинки, на которой качался маленький светлый комочек...
   – Ну, иди же.
   – А вот еще один. Пусть у каждого из нас будет свой паук. Они будут качаться на своих нитках и ждать, когда мы придем с работы. Я тоже пойду работать.
   – Может, ты все-таки ляжешь? Ты можешь понять меня?
   Она вздохнула, вышла из угла, стащила через голову тонкий свитер, стоптала, низко наклонясь, юбку, достала из чемодана рубашку, надела ее – затрещали искры, взяла в рот мятную конфету, протерла одеколоном пальцы.
   – Расскажи мне о себе, – попросила она, – ты никогда не рассказывал об отце, о матери. Они любили друг друга?
   – Да, да, да... Да перестань ты тянуть, ложись. Ты что, не хочешь?

* * *

   Неделя не прошла, как Нефедову довелось узнать, что такое ВУ. Ему сказали: «Оденься. Ты что, чумичка, у нас так в море не ходят». Пришлось раздеваться до белья, надевать сперва еще одно, шерстяное, поверх него резиновый, похожий на водолазный, костюм, на голову – летный шлем. Когда оделся, его поставили позади маленькой, узкой, каплеобразной рубки, сказали: «Держись, а то смоет!» Он вцепился в поручни.
   Оба катера были низкие, горбатые, похожие на перевернутую алюминиевую лодку. Перед Нефедовым из рубки торчали две головы – командир катера и Кулагин. Словно взорвавшись, завелись моторы, под ногами задрожала скользкая от воды и масла палуба. Отдали пеньковые концы, катер отпрыгнул от причала, отскочил, как выскакивает из станка ракета, и тотчас помчался, раздвигая корпусом воду (если смотреть сверху – утюг, скользящий по белой льняной, гладкой, как простыня, воде, а позади перемешанная винтами пенная дорожка – проутюженный след).
   На середине бухты катер круто повернул – Нефедов охнул, чуть не отпустил поручни, – закивал носом идущей с моря волне, потом как-то дико взревел, затрясся, приподнял нос и помчался, низко опустив корму, она оказалась ниже пенного, бьющего из-под винтов буруна. Катера домчались до входного мыса, прошли его, ударились о первую идущую с моря волну, – веер брызг обрушился как водопад. Нефедов снова охнул, изо всех сил вцепился в ограждение рубки – поручни тоненькие, жиденькие, вот-вот оторвутся, – втянул голову в плечи, попробовал смотреть вперед – еще сноп соленой воды, – катер с размаху взлетел, рухнул, да так, что у Нефедова разъехались ноги. Оставшееся время, пока катера чертили по морю петли – один, управляемый по радио – впереди, второй, кулагинский, сзади – показалось бесконечным, простоял, скорчившись, спрятав лицо, вцепившись белыми разбухшими от воды пальцами в поручень, думая: «Господи, ну что же это за такие проклятые посудины?..» И только потом понял: именно за неимоверную трудность и необычность любит их молчаливый Кулагин.
   А еще про них рассказывали легенды. Однажды случилось такое.
   Решили вывести в море звено – атака двумя катерами корабля-цели. Сверху за атакой должна была наблюдать летающая лодка.
   Катера вышли в море, команды проверили аппаратуру и перешли на тральщик, который обеспечивал выход. Дали команду: «Завести моторы!» Катера выбросили из-под бортов черные лепешки дыма, клюнули носами и, тяжело переваливаясь с волны на волну, пошли туда, где на горизонте уже дрожал черный тычок – мачта корабля-цели.
   Как один катер исчез, не заметил никто. Накатил туман, а когда прояснело, увидели: одного нет. Послали на поиски лодку, летчик доложил: «Не вижу, мешает низкая облачность».
   Через несколько часов катер обнаружили рыбаки. Он стоял, покачиваясь на волнах. С рыбачьего сейнера окликнули:
   – Не нужна помощь?
   В ответ тишина.
   Один из рыбаков перепрыгнул на катер.
   В командирской рубке, у пулеметов, в машинном отделении – ни души. Моторы горячие. Куда же девалась команда? Решили взять на буксир и тащить в гавань, как вдруг моторы сами по себе завелись, рулевое колесо сделало оборот, катер вздрогнул и пополз вперед. Рыбака, который оставался на катере и стоял около рубки, затрясло: ему почудилось, что у моторов, около штурвала стоят туманные человеческие фигуры. Как был, в штанах, в ватнике, он бросился за борт...
   – Рыбаки будут молчать, с ними поговорили, – сказал потом командир бригады. – Предупреждаю: чтобы такого больше не повторилось, смотреть в оба. Под личную ответственность. Цыгун уже спрашивал...
   Это была угроза.

* * *

   Вечером, затемно, когда пришел Кулагин, Нефедов, сидя на кровати, спросил:
   – Что так поздно...Тося?
   – Она... А ты что читаешь? Все время одну и ту же книжку. Ну, покажи... На английском. Ну, ты даешь! Где выучил?
   – В училище. Нас часто держали в строю. Так я выпишу десять слов на карточку и, строго в строю, учу. Потом проверил – у меня запас три тысячи слов, а практики нет.
   – Гигант!.. Ты куда?
   – Схожу, принесу кипятка. Попьем чаю.
   В коридоре не было света. Из кухни с чайником Нефедов брел на ощупь. Шел во тьме, полной радужных колец, задевая ящики, привычно отсчитывая шаги. Наконец нащупал косяк, толкнул дверь, она, к удивлению, оказалась закрытой. Прежде чем войти, еще раз пошарил и вдруг услышал, как в замочной скважине тихонько поворачивается ключ. Дверь скрипнула, раздалось легкое дыхание, протянул руку, коснулся чего-то мягкого, задел рассыпанные волосы, дотронулся до крупной, застегнутой на груди пуговицы. Из двери тянуло теплом, к нему примешивался слабый, тревожный запах духов. Тепло и духи могли принадлежать только женщине. Тяжело переступил, задел ящик – загремела, падая, крышка. И сразу же щелкнул замок, тепло и запах исчезли. Ошеломленный, постоял, потом на ощупь снова пошел по коридору. И следующая дверь оказалась запертой, и только за третьей, когда вошел, увидел, что попал к себе. Сразу подумал о женщине: «Отчего она стояла и молчала? Должно быть, ждала кого-то. Кто она?»
   Кулагин объяснил охотно:
   – Третья дверь от нас? Связист с женой. Только что заселились. Привез ее с Запада. А зачем это тебе?
   – Так. Давай пить, доставай сахар.
   В воскресенье, когда на бухту упал моросящий туманный дождь, он с утра ушел в лес. Бродил у подножия сопки. Жимолость и ольха – все мокрое, на всем мелкие светлые капли. Брел по колено в траве, когда почувствовал – кто-то идет следом: ветки позади то прошумят, то замолкнут. Остановился, сам задел ветку, с нее упала горсть капель, ударила по нижней ветке, вызвала целый обвал, водопад. Так стоял, пока в ольшанике не появилось, не задвигалось темное пятно, не вышла, неумело отстраняя ветви, женщина, на плечах черный офицерский до пят плащ.
   Женщина подошла к дереву и погладила пальцами морщинистую, набухшую от дождя кору.
   – Это, наверное, пробковое дерево, – сказал Нефедов. – Кора какая! А вы, видно, новенькая, здешние женщины в такую погоду в лес не ходят. Это я не к вам ночью по ошибке постучал? Что же вы так просто, не боясь, открыли? Другая бы не решилась.
   – Другая бы с вами в лесу разговаривать не стала.
   И пошла прочь.
   В тот же день они снова встретились. Соседка пригласила Таню посмотреть кино. В клубе было жарко, офицеры с семьями сидели в первых рядах, матросы – стулья им заменили на скамейки – шумно теснились сзади.
   Вспыхнул экран, замелькали серые, рваные тени, захрипел звук. Картина была трофейной, титры сообщили: «Получена из Германии в качестве репараций». Главная артистка танцевала и пела, а потом сбросила с голого тела шубу из рыжей лисы и упала в бочку с водой. Раздались хохот и свист.
   Когда фильм кончился, соседка исчезла, ее подхватил кто-то под руку и увел. Домой пришлось идти одной. Рядом случайно оказался Нефедов. Спросил:
   – Что же вы без мужа?
   – Он дежурит.
   Когда подошли к Кораблю, Таня сказала:
   – Оставьте меня. Идите, я подышу воздухом.
   Он попросил:
   – Дайте вашу руку, – и припал губами к пальцам, – моя мать, в ней была польская кровь, говорила: прощаться с женщиной надо так.
   Таня рассмеялась:
   – Что она еще говорила? Идите, идите, не оставайтесь.

* * *

   Когда к нему заглянул Цыгун, рабочий день уже подходил к концу. Кулагин удивился: оперуполномоченный еще не приходил ни разу. Тот, войдя, сразу же спросил, где хранятся чертежи.
   – В железных шкафах. Вот здесь... Но только те, что без грифа. Всё, что с грифом, – в спецхране, в штабе.
   Опер потрогал на окнах решетки, полистал бумаги на столе (некоторые чертежи рассматривал вверх ногами), спросил про охрану и только, когда уходил, неожиданно сказал вполголоса:
   – Зайдете. Сегодня же.
   – К вам, куда это?
   – Ко мне. – И, видя, что Кулагин смотрит растерянно, объяснил: – За подсобным хозяйством – тропинка. На ней – домик. Никуда не сворачивайте, и чтобы никто вас не видел. Если нужно, постойте, переждите. Подойдете к двери, стукните два раза. Вот так... – Постучал по косяку.
   Цыгун уходил, мешала смотреть решетка, стекло было с браком, сперва исказились плечи, потом бедра, расползлись и искривились ноги, человек дернулся и исчез.

* * *

   Подсобное хозяйство находилось на отшибе. Когда Кулагин подошел к нему, смеркалось. Включили фонари – всплыла дорога, застывшая сухая грязь, под последним фонарем увидел в кустах едва заметную исчезающую тропинку. Шел по ней, осторожно нащупывая ботинком твердую землю, соскальзывая, попадая в траву, мох, прошел шагов сорок – и вдруг из темноты засветилась бельмом – крошечным окошком – избушка. Окно плотно занавешено бумагой, блеснула металлической ручкой дверь. Поднялся на крыльцо, прислушался, дважды раздельно постучал, дверь отворилась. Едва Кулагин переступил порог, человек, стоявший за дверью, сразу же ее захлопнул.
   – За вами никто не шел?
   – Никто.
   Маленький, застеленный пожелтевшей клеенкой стол, два табурета, над столом слабая, свечей двадцать пять, без абажура, на искривленном шнуре лампа. Цыгун уселся напротив, помолчал, посмотрел на Кулагина и наконец делано-безразлично произнес:
   – Ну, раз пришли, расскажите о работе. Давно хотел вас послушать.
   – Что рассказывать? Работа, как работа. Техника. Рассказывать – ночи не хватит... – Но тут же спохватился: торопиться не надо.
   – Я вас не про технику, техника меня как раз мало интересует. Меня интересуют люди. Они ведь у вас все с допуском. – Слово «допуск» подчеркнул.
   – Что люди? Стараются. Не в них дело.
   – А вот загадками не говорите. Вы пооткровеннее... Все-таки вернемся к народу. Вы их хорошо знаете? Ну например, у кого где родственники?
   – Какие родственники?
   Уполномоченный сидел под лампочкой, черные тени стекали в глазные впадины. Еще одна тень кольцом окружила рот.
   – Что-то вы плохо меня понимаете. Или не хотите понимать... Скажем, офицеры – отношения у них в семьях нормальные?
   – В каких семьях? Офицеров всего два: я и техник. Я холостой, у техника жена беременная. Беременная – это, по-вашему, как – нормально?
   – Только не надо шутить. Я обслуживаю вас... Итак, вы считаете, что все у вас в порядке.
   – Я этого не говорил.
   В тишине стало слышно, как шумят сосны, ночной ветер набрал силу, с треском отломилась и упала на крышу ветка.
   – Английский язык вы откуда знаете?
   – Я его не знаю.
   – А с лейтенантом Нефедовым разговариваете.
   – Не разговариваю... А-а, было один раз. Он инструкцию к гирокомпасу перевел, американскую. И спрашивал – правильно или нет? Сам в электросхемах не тянет. Он мне читал, а я объяснял. Вот и всё.
   – Значит, язык знает только Нефедов... А что он вам про свои встречи с иностранцами рассказывал?
   – Не было иностранцев, языку сам учился. Вы что, его в чем-то подозреваете?
   – Может быть. – Помолчал и быстро: – А как у вас насчет женщин?
   Кулагин вздрогнул. Заторопилась, забилась жилка в виске.
   – Это теперь вы лично меня обслуживаете?.. Но тогда я не понимаю вопроса.
   – А вы не волнуйтесь, сядьте, поспокойнее. Чего понимать? Я про ваших знакомых. Вот, например... – Цыгун достал из кармана записную книжку, сделал вид, что плохо видит, поднес к лампочке, – официантка...
   «Ах, Тося, Тося, не хватало, чтобы и ее пригласил этот негодяй... Плохо, вот когда плохо».
   – Да, знаете, я со всеми, кто в нашем доме живет, знаком. Как же иначе? Встречаемся в коридоре, здороваемся.
   – Только здороваетесь?..
   Цыгун поднялся с табуретки, вместе с ним поднялась его тень, она легла на потолок. Оттого что Кулагин смотрел снизу, тень показалась большой, а комнатка крохотной, потолок низкий. Стало видно, что стены не оклеены, в пазах между бревнами белыми болезненными пучками – мох.
   – Ну что же, будем считать, – тень Цыгуна покачалась и остановилась, – будем считать, что разговор у нас не получился. Можете идти... Подождите, сперва я выгляну...
   Он погасил лампочку, скрипнула дверь, в комнату вкатился густой запах сырой хвои, в темноте раздалось:
   – Можно.
   Когда Кулагин сошел с крыльца, Цыгун предупредил:
   – О нашем разговоре никому. Поняли?
   Тропинка, кусты, забор подсобного хозяйства, там раздались голоса, распахнулись ворота; качая фарами, выехал на дорогу грузовик. И сразу же покатили запахи коровьего стойла, бензина, сена, над забором, над крышами сараев задвигали руками черные сосны.
   «Зачем это меня он?» – подумал Кулагин.

* * *

   Вечер перед выпуском из школы. Ямадо поздно вернулся из гимнастического зала. Суги сидел около фонтана. Над плоским цементным блюдцем плясали зеленые светляки. Сливовое дерево казалось черным. Камни, уложенные по сторонам фонтана, белели, как черепа. Он подвинулся, чтобы освободить место брату.
   Оба молча смотрели на воду. В воде отражались петли, которые описывали в воздухе огоньки, и желтые квадраты подсвеченных изнутри стен дома.
   – Ива за окном, весь год пустует сад, хозяина в нем нет, – прочитал Суги.
   Ямадо сплюнул.
   – Сегодня мне удался болевой прием, – сказал он. – Напарник – ты его знаешь, он из параллельного класса, я всегда с ним борюсь – так закричал, будто ему сломали ногу. Все очень смеялись.
   – В этом стихотворении я хочу сказать, что отца долго нет дома.
   – Для этого не обязательно писать стихи. Пойдем пить чай. Я бы и поел хорошенько, но учитель предупредил – не набирать ни грамма. Он выставляет меня на соревнования.
   В траве кто-то пробежал, волоча хвост, шмыгнул к подпорной стенке и завозился там в палых листьях. Суги поднял лицо – небо было затянуто облаками, с океана накатывался влажный воздух, лицо было мокрым.
   – Идем, – покорно согласился он.

* * *

   После выпускных экзаменов отец отвез обоих в морское военное училище. Прошел первый год. Занятия торпедной стрельбой проходили в кабинете, стены которого были покрыты синей краской, а линия горизонта отбита черной полосой. На этой линии неподвижно стоял крошечный серый кораблик, у него была наклоненная назад труба, а на мачте красный русский флаг. «Атака!» – тихим голосом произносил Суги, и преподаватель, краснея лицом, тотчас выкрикивал: «Громче! Громче, курсант Кадзума, вас не услышит даже крыса на палубе!». Суги судорожно глотал слюну и дрожащим голосом, натужась, снова кричал: «Атака!» Кораблик, вздрогнув, начинал движение, он перемещался вдоль горизонта и одновременно едва заметно поворачивался, Суги мчался ему наперерез – так надо было вообразить себе: море, корабль, качающийся на волнах, торопливо пытающийся скрыться от тебя. Прямо перед лицом – прицел, тусклые металлические планки – треугольник, по двум сторонам которого сейчас начнут двигаться корабль и торпеда. Стрелка на приборе, показывающая дистанцию, неумолимо падает, расстояние сокращается, сейчас произойдет самое важное, не забыть передернуть линейки, не проскочить дистанцию, успеть крикнуть: «Залп!» Секунды летят чудовищно быстро, ползет стрелка, кораблик, неожиданно защелкав, начинает поворот, стрелка останавливается... «Проскочили, дистанция два кабельтова, ваш миноносец расстрелян артиллерией противника в упор», – жестко говорит преподаватель. Он вырастает рядом с Суги и багровым лицом нависает над ним. «О чем вы думаете, когда идете в атаку? Вы должны быть собраны, как кулак, в кулаке сжаты и напряжены все пальцы, думать ни о чем нельзя, перед вами прицел, корабль противника, курсовой угол. Вы забыли даже определить его скорость. Кадзума Ямадо, займите место вашего брата».
   Ямадо, улыбаясь во весь рот, подходит к Суги, выталкивает его из рубки, кораблик, звеня и подпрыгивая, ползет на исходную позицию.
   – Вот так надо атаковать! – говорит преподаватель, когда Ямадо заканчивает атаку.
   Учебный взвод выходит из кабинета. На длинных крашеных досках пола дрожат белые прямоугольники света. За окнами зимний черно-белый город, над стеной, которая с четырех сторон огораживает училище, развевается флаг. Плац для строевых занятий сер и пуст, посреди него блестит лужа. Дежурный офицер в сопровождении двух курсантов пересекает плац. Они несут начальнику училища пробу. Над закрытыми кастрюлями, над белыми салфетками поднимается пар. Начальник училища требует, чтобы все было, как на корабле. Страна вступает в новый век, каждый должен отдать все силы для утверждения знамен.