Страница:
Сакс Оливер
Человек, который принял свою жену за шляпу
Оливер Сакс
Человек, который принял свою жену за шляпу
Предисловие научного редактора
Получив предложение отредактировать перевод книги известного невролога, психолога и писателя Оливера Сакса "Человек, который принял жену за шляпу", я согласился, не думая ни минуты. Эта книга, подарок американского коллеги, уже пятнадцать лет стоит на полке моего шкафа рядом с работами А. Р. Лурии. За эти годы я возвращался к ней много раз. Преподавая курс нейропсихологии, просто невозможно удержаться от цитирования Сакса. Но "Человек, принявший жену за шляпу" -- нечто гораздо большее, чем специальная монография или пособие для преподавателя и врача.
Оливер Сакс -- одно из самых известных имен в своей области на Западе. И его популярность выходит далеко за границы узкопрофессиональной среды.
Он родился и получил образование в Лондоне и продолжил его в США. С 1970 года его книги -- "Мигрень", "Пробуждения", "Нога, чтобы стоять" --завоевывают читателей. Книга, которую читатель берет в руки, -четвертая по счету и одна из самых значительных работ Сакса. Нельзя сказать, что в России Сакс совсем не известен. Несколько его эссе под названием "Случаи из практики" публиковались в журнале "Иностранная литература". На его работы ссылаются российские авторы -- и нейропсихологи, и писатели (например, Татьяна Толстая). Но настоящее знакомство с творчеством Оливера Сакса у российского читателя еще впереди.
Как определить жанр этой замечательной книги -- популярный, научный? Или здесь нечто иное? С одной стороны, книга посвящена проблемам неврологии и нейропсихологии. Тема предполагает достаточно узкий круг читателей. Нельзя сказать, что Оливер Сакс прибегает к упрощениям, чтобы привлечь внимание непосвященных. Напротив, его подход сложнее, чем схематизированное изложение материала в учебнике и монографии. Решает дело не то, о чем пишет Оливер Сакс, а то, как он пишет. Язык книги живой, увлекательный, со склонностью к словесным играм и литературным ассоциациям. Восприятию не мешает ни врачебный сленг (ну кто еще может назвать больного с синдромом Жиля де ля Туретта "туреттиком"?), ни обилие специальных терминов, ни перечисление химических веществ, о существовании которых большинство просто не догадывается.
Можно ли представить себе "неврологическую пьесу" или фильм, снятый по мотивам специальной монографии? Наверное, в этом случае монография должна нести в себе нечто особое -- драматизм, внутреннюю динамику, накал страстей. И героем ее должен быть человек, а не его болезнь. Это как раз важнейшая черта творчества Сакса. И не удивительно, что его книга "Пробуждения" стала основой для пьесы Гарольда Пинтера, а позже была экранизирована. Совсем уж трудно представить главу из монографии или научно-популярной книги на оперных подмостках. Но с предлагаемой вам книгой произошло именно это. Оперу по ней написал Майкл Найман, популярный современный композитор, автор музыки к большинству фильмов Питера Гринуэя. Думаю, сюжет привлек композитора не столько тем, что главный герой -- известный музыкант. Музыка присутствует в самой книге -- ритм и, если хотите, мелодия. Читатель уловит ее так же, как герой, прислушиваясь к шуму на улице, улавливал в нем некую симфонию. Музыка составляет внутренний мир глубоко неполноценного в иных отношениях человека, заполняя не только его память, но и душу. Музыка преображает неуклюжую, диспластичную Ребекку, в танце ее движения приобретают грацию. Музыка остается единственной силой, организующей жизнь профессора П., у которого "есть своя мелодия для всякого действия".
Похоже, что каждый читатель может найти в книге что-то свое. Кого-то заинтересует "кунсткамера" -- удивительные нейропсихологические истории. Для другого читателя книга Оливера Сакса -- это маленькие трагедии, где на первом плане не болезнь, уродство, а переживание, судьба, напряженность борьбы человека с болезнью. Трагично непонимание своего положения, еще более трагично осознание -- на миг. Для медика здесь -- углубленное описание сложных и редких клинических случаев. Для психолога -- попытка постижения человеческой души: надлом открывает скрытое. Где взять читателя столь же универсального, как автор?
Убежден, что такой читатель существует. И его встреча с этой книгой будет началом долгой дружбы. Он прочтет все остальные книги Сакса, удивляясь настойчивости автора, который, отстаивая основной тезис, всякий раз открывает нечто новое. Для нас. Но прежде всего для самого себя.
Поразительно, что Оливер Сакс, человек с огромным клиническим опытом, умудряется не терять способности удивляться. Каждое его описание проникнуто этим чувством.
В книге Оливера Сакса читатель обнаружит некую двойственность. Автор --врач, и ему присущи все стереотипы традиционного клинического мышления. Он мечтает о том, чтобы понять человеческую душу через физиологию мозговых структур. Он верит в чудодейственные вещества, которые "пробуждают" пациентов. Ему присущ оптимизм ученого, исповедующего принципы позитивной науки. Головной мозг видится ему великолепной машиной, чрезвычайно сложной и слаженной. Машиной, поломки которой так же необычайны, как и ее нормальная работа. Впрочем, человек начинает задумываться об устройстве механизма в основном тогда, когда механизм этот выходит из строя. Сакс никогда не вербализует этот подход. Наоборот, все его сознание протестует против механицизма. Сакс -- философ и литератор вступает в спор с традиционным мышлением медика. Он говорит не только о мозговых структурах и нейромедиаторах. Он говорит об архетипах, символах, мифах. Говорит эмоционально, взволнованно. Для читателя ясно, на чьей стороне победа. Романтическое мировосприятие торжествует. Не случайно А. Р. Лурия мечтал о романтической неврологии, а Сакс подхватывает эту мысль. Разнородность материала книги, многообразие затронутых в ней проблем требует синтеза. Этот синтез почти невозможен на интеллектуальном уровне. И здесь на помощь приходит страсть.
Книга охватывает и философские вопросы. Какова природа болезни как таковой? Что есть здоровье? Что делает болезнь с психикой? Всегда ли отнимает -- или порой привносит в человеческую душу нечто новое и даже позитивное? Сама структура книги отвечает на этот вопрос. Ее основные разделы называются "Утраты" и "Избыток". Но даже в разделе "Утраты" Сакс соглашается с тем, что на каком-то уровне болезнь может усилить творческие потенции личности. Профессор П., теряя способность к зрительному восприятию, переходит от реализма в живописи к кубистическим и абстрактным полотнам. И хотя в итоге художественные способности героя сходят на нет, но "на полпути" он явно приобретает новые качества стиля. Даже в неистощимых выдумках другого пациента -- человека, потерявшего память, Оливер Сакс видит творческое начало.
Для психиатра, который привык к разделению симптомов на "продуктивные" и "негативные", добавляющие и отнимающие, эта проблема кажется очевидной. Ведь если у обычного человека нет галлюцинаций и бреда, а у больного есть, то, следовательно, речь идет о продукции, хотя и патологической. И опять-таки если сознание глубоко помрачено, то речь идет об утрате. Но если в сознание вторгаются причудливые образы, заполняя внутреннее пространство наравне с впечатлениями реального мира, то речь идет о качественных, продуктивных расстройствах. Однако у Сакса понимание "потери и избытка" более сложное и, как мне кажется, более близкое к истине.
Да полно, бывает ли избыток? Если и бывает, то только в результате недостатка какого-либо иного фактора, нарушающего равновесие. Проще всего проиллюстрировать этот тезис на примере полной потери способности к запоминанию (корсаковский синдром). Конфабуляции (выдумки, фантазии), как правило, встречающиеся при потере памяти, -- это симптом продуктивный. Но ведь конфабуляции лишь заполняют огромный недостаток -- пустоту, образовавшуюся в психике человека, не способного сохранить истинные впечатления в своей памяти. Да, бредовые идеи являются продукцией. Но Фрейд в свое время показал, что бредовое мировоззрение параноика -- лишь ущербная попытка воссоздать какое-то подобие гармонии на месте разрушенной болезнью психики. Любая болезнь включает в себя не только изменения, но и реакции на эти изменения: со стороны структур головного мозга -- на физиологическом уровне, со стороны психики больного -- на психологическом, а еще со стороны близких и общества...
Мы видим, как пациент учится использовать нервные тики для того, чтобы индивидуализировать манеру игры на ударных инструментах. А улучшение состояния лишает его игру неповторимого блеска... Пациент может не только компенсировать или сверхкомпенсировать патологические симптомы -- он может утилизировать их, может продуктивно интегрировать их в свое "Я".
Согласно Фрейду осознание приносит исцеление. У пациентов Сакса, в силу грубо органической природы болезней, полное осознание невозможно. Временное же осознание -- трагично. "Заблудившийся моряк", потерявший память и живущий в прошлом, считает себя девятнадцатилетним юношей. Сакс показывает ему его лицо в зеркале: больной в состоянии увидеть лицо седого человека и понять, что этот человек -- он. Эмоциональная реакция пациента на ошеломляющее открытие ужасна. Но перебивка ритма прекращает трагедию. Врач выходит и входит вновь. Пациент забыл и врача, и травмирующий эксперимент, который только что был проведен.
Читая Оливера Сакса, специалист узнает признаки заболеваний, с которыми сталкивался в своей практике или о которых только читал. Память подсказывает мудреные, в большинстве своем греческие названия симптомов и синдромов. Профессор П. не узнает лица людей? Да это же прозопагнозия, невозможность распознавать лица, симптом поражения затылочных долей. Не ориентируется в пространстве по левую руку, игнорирует левую сторону? Оптико-пространственная агнозия. Опять-таки затылочные доли. Не может узнать перчатку? Предметная агнозия. Не осознает своего заболевания? Анозогнозия, чаще бывает при поражении правого, субдоминантного полушария... Кстати, у П. при обследовании с левой стороны рефлексы выше. А вот то, что П. не смог на ощупь отличить шляпу от головы... Или то, что он не узнал перчатку, даже взяв ее в руки... Похоже, затронуты теменные доли, их нижние отделы. Похоже, мы начинаем понимать, в чем дело....
Однако, рассуждая так, мы обманываем сами себя. Для обыденного врачебного мышления называние равнозначно пониманию. Определить симптом, сгруппировать симптомы в синдром, соотнести его с определенной мозговой локализацией. Продумать программу лечения. Что ж, для практических целей этого довольно. Но называние и понимание -- разные вещи. Мы попадаем в ловушку терминов. Более того, мы, специалисты, получаем удовольствие от произнесения этих необычных слов, родственных магическим заклинаниям. Сакс тоже словно перебирает их -- апраксия, агнозия, атаксия... Но давайте переведем эти термины на русский язык. Человек не узнает лиц. Мы говорим: у него прозопагнозия. В переводе с греческого -- невозможность распознавать лица. Человек говорит: я не могу находиться на открытых, людных пространствах, меня охватывает страх. Мы говорим -- у него агорафобия. В переводе с греческого -- боязнь открытых людных пространств. Иными словами, мы просто возвращаем то, что узнали о пациенте, но на непонятном для непосвященных языке... Большинство медиков, превращая информацию о пациенте в кирпичики научных терминов, как бы выстраивает стену между собой и пациентом -- и рассматривает свое творение. За этой стеной -- живой человек, неповторимая личность. Ученому нужно совершить немалое усилие для того, чтобы проломить преграду, которую он сам же и построил. Это и делает Оливер Сакс.
Психиатрия предпочитает изучать патологию "у королей и поэтов". Чем сложнее и прекраснее здание, тем величественней и привлекательней руины. Самые известные пациенты психоанализа, к примеру, были личностями исключительными. Анна О. (псевдоним Берты Поппенхайм), первая пациентка Й. Брейера и З. Фрейда, впоследствии прославилась как пионер социальной работы в Германии. Ее называли "целительницей человечества". Уникальными, исключительными были и симптомы болезни этой женщины.
Необычными были и пациенты А. Р. Лурии: у одного -- небывалая воля к жизни и мужество, у другого -- феноменальная память. То же касается и пациентов Оливера Сакса. На страницах его книги встречаются исключительность и повседневность. Профессор музыки П. и "тикозный остроумец" -- замечательно одаренные личности. И проявления их болезней выглядят гораздо интереснее, сложнее. Из этих историй можно извлечь больше уроков, они наталкивают на подлинно философские размышления.
Но не меньше впечатляют и трагедии простых людей. Мы видим личность и в пациентах, потерявших память, и в "простецах" -- людях с глубокими нарушениями интеллекта.
Как понять таких больных нам, не умеющим понять самих себя? Вот художник-аутист, не умеющий сказать ни слова -- и превративший рисование в единственный способ общения с миром. Вот два близнеца, обладающие феноменальными числовыми способностями. Но и здесь Сакса интересует не столько "выдрессированность" близнецов (он даже употребляет старый клинический термин, далекий от политкорректности, -- "ученые идиоты"), сколько трагедия этих людей, которых врачи разлучили для "улучшения их социальной адаптации".
По-моему, указать читателю путь к самому себе через понимание измененной (но неуничтожимой) личности пациента -- главная миссия Оливера Сакса.
Борис Херсонский
От переводчиков
Мы хотели бы выразить глубокую благодарность всем, кто помогал в работе над этой книгой, в особенности Алексею Алтаеву, Алене Давыдовой, Ирине Рохман, Радию Кушнеровичу, Евгению Численко и Елене Калюжной. Редактор перевода Наталья Силантьева, художественный редактор Софья Кобринская и научный редактор Борис Херсонский по праву могут считаться соавторами перевода. Наконец, без участия Ники Дубровской появление этой книги было бы вообще невозможно.
Говорить о болезнях -- все равно, что рассказывать истории "Тысячи и одной ночи".
Вильям Ослер
В отличие от натуралиста, <...> врач имеет дело с отдельно взятым организмом, человеческим субъектом, борющимся за самосохранение в угрожающей ситуации.
Айви Маккензи
Предисловие
"Только заканчивая книгу, -- замечает Паскаль, -- обычно понимаешь, с чего начать". Итак, я написал, собрал вместе и отредактировал эти странные истории, выбрал название и два эпиграфа, и вот теперь нужно понять, что же сделано -- и зачем.
Прежде всего, обратимся к эпиграфам. Между ними существует определенный контраст -- как раз его и подчеркивает Айви Маккензи, противопоставляя врача и натуралиста. Этот контраст соответствует двойственной природе моего собственного характера: я чувствую себя и врачом, и натуралистом, болезни так же сильно занимают меня, как и люди. Будучи в равной степени (и по мере сил) теоретиком и рассказчиком, ученым и романтиком, я одновременно исследую и личность, и организм и ясно вижу оба эти начала в сложной картине условий человеческого существования, oдним из центральных элементов которой является болезнь. Животные тоже страдают различными расстройствами, но только у человека болезнь может превратиться в способ бытия.
Моя жизнь и работа посвящены больным, и тесному общению с ними я обязан некоторыми ключевыми мыслями. Вместе с Ницше я спрашиваю: "Что касается болезни, очень хотелось бы знать, можем ли мы обойтись без нее?" Это фундаментальный вопрос; работа с пациентами все время вынуждает меня задавать его, и, пытаясь найти ответ, я снова и снова возвращаюсь обратно к пациентам. В предлагаемых читателю историях постоянно присутствует это непрерывное движение, этот круг.
Исследования -- понятно; но отчего истории, рассказы? Гиппократ ввел идею развития заболевания во времени -- от первых симптомов к кульминации и кризису, а затем к благополучному или смертельному исходу. Так родился жанр истории болезни -- описания естественного ее течения. Подобные описания хорошо укладываются в смысл старого слова "патология" и вполне уместны в качестве разновидности естественной науки, но у них есть один серьезный недостаток: они ничего не сообщают о человеке и его истории, о внутреннем опыте личности, столкнувшейся с болезнью и борющейся за выживание.
В узко понятой истории болезни нет субъекта. Современные анамнезы упоминают о человеке лишь мельком, в служебной фразе (трисомик-альбинос, пол женский, 21 год), которая с тем же успехом может относиться и к крысе. Для того, чтобы обратиться к человеку и поместить в центр внимания страдающее, напрягающее все силы человеческое существо, необходимо вывести историю болезни на более глубокий уровень, придав ей драматически-повествовательную форму. Только в этом случае на фоне природных процессов появится субъект --реальная личность в противоборстве с недугом; только так сможем мы увидеть индивидуальное и духовное во взаимосвязи с физическим.
Жизнь и чувства пациента непосредственно связаны с самыми глубокими проблемами неврологии и психологии, поскольку там, где затронута личность, изучение болезни неотделимо от исследования индивидуальности и характера. Некоторые расстройства и методы их анализа, вообще говоря, требуют создания особой научной дисциплины, "неврологии личности", задачей которой должно стать изучение физиологических основ человеческого "Я", древней проблемы связи мозга и сознания.
Возможно, между психическим и физическим действительно существует понятийно-логический разрыв, однако исследования и сюжеты, посвященные одновременно и организму, и личности, способны сблизить эти области, подвести нас к точке пересечения механического процесса и жизни и таким образом прояснить связь физиологии с биографией. Этот подход особенно занимает меня, и в настоящей книге я в целом придерживаюсь именно его.
Традиция клинических историй, построенных вокруг человека и его судьбы, достигла расцвета в девятнадцатом веке, но позже, с развитием безличной неврологии, стала постепенно угасать. А. Р. Лурия писал: "Способность описывать, так широко распространенная среди великих неврологов и психиатров XIX века, сейчас почти исчезла. <...> Ее необходимо восстановить". В своих поздних работах, таких как "Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста)" и "Потерянный и возвращенный мир", он пытается возродить эту утерянную форму. Вышедшие из-под пера Лурии клинические истории связаны с прошлым, с традициями девятнадцатого века, с описаниями Гиппократа, первого медицинского историка, с давним обычаем больных рассказывать врачам о себе и своих болезнях.
Классические повествовательные сюжеты разворачиваются вокруг
персонажей-архетипов -- героев, жертв, мучеников, воинов. Пациенты невропатолога воплощают в себе всех этих персонажей, но в рассказанных ниже странных историях они предстают и чем-то большим. Сводятся ли к привычным мифам и метафорам образы "заблудившегося морехода" и других удивительных героев этой книги? Их можно назвать странниками -- но в невообразимо далеких краях, в местах, которые без них трудно было бы даже помыслить. Я вижу в их странствиях отблеск чуда и сказки, и именно поэтому в качестве одного из эпиграфов выбрал метафору Ослера -- образ "Тысячи и одной ночи". В историях болезни моих пациентов кроется элемент притчи и приключения. Научное и романтическое сливаются тут в одно -- Лурия любил говорить о "романтической науке", -- и в каждом из описываемых случаев (как и в моей предыдущей книге "Пробуждения"), в каждой судьбе, мы оказываемся на перекрестке факта и мифа.
Но какие поразительные факты! Какие захватывающие мифы! С чем сравнить их? У нас, судя по всему, нет ни моделей, ни метафор для осмысления таких случаев. Похоже, настало время для новых символов и новых мифов.
Восемь глав этой книги уже публиковались: "Заблудившийся мореход", "Руки", "Близнецы" и "Художник-аутист" в "Нью-йоркском книжном обозрении" (1984 и 1985); "Тикозный остроумец", "Человек, который принял жену за шляпу" и "Реминисценция" (в сокращенном варианте под названием "Музыкальный слух") -- в "Лондонском книжном обозрении" (1981, 1983 и 1984), а "Глаз-ватерпас" -- в журнале "The Sciences" (1985). В главе "Наплыв ностальгии" (первоначально опубликованной весной 1970 года в журнале "Ланцет" под названием "L-дофа и ностальгические состояния") содержится давно написанный отчет о пациентке, ставшей впоследствии прототипом Розы Р. из "Пробуждений" и Деборы из пьесы Гарольда Пинтера "Что-то вроде Аляски". Из четырех фрагментов, собранных в главе "Фантомы", первые два были опубликованы в отделе "Клиническая кунсткамера" "Британского медицинского журнала" (1984). Еще две короткие истории позаимствованы из моих предыдущих книг: "Человек, который выпал из кровати" -- из книги "Нога, чтобы стоять", а "Видения Хильдегарды" -- из книги "Мигрень". Остальные двенадцать глав публикуются впервые; все они написаны осенью и зимой 1984 года.
Я хотел бы засвидетельствовать глубокую признательность моим редакторам -- прежде всего, Роберту Сильверсу из "Нью-йоркского книжного обозрения" и Мэри-Кэй Вилмерс из "Лондонского книжного обозрения"; Кейт Эдгар и Джиму Сильберману из нью-йоркского издательства "Summit books", и наконец Колину Хейкрафту из лондонского издательства "Duckworth". Все вместе, они оказали неоценимую помощь в придании книге ее окончательной формы.
Хочу также выразить особую благодарность коллегам-неврологам:
-- покойному Джеймсу П. Мартину, которому я показывал видеозаписи Кристины и мистера Макгрегора. Главы "Бестелесная Кристи" и "Глаз-ватерпас" родились в ходе подробных обсуждений этих пациентов;
-- Майклу Кремеру, моему бывшему главврачу из Лондона. Прочитав мою книгу "Нога, чтобы стоять" (1984), он рассказал об очень похожем случае из собственной практики, и я включил его в главу "Человек, который выпал из кровати";
-- Дональду Макрэ, наблюдавшему удивительный случай зрительной агнозии, сходный с ситуацией профессора П. Я случайно обнаружил его отчет через два года после публикации моей истории. Отрывки из его статьи включены в постскриптум к истории о "человеке, который принял жену за шляпу";
-- Изабелле Рапен, коллеге и близкому другу из Нью-Йорка. Я обсуждал с ней многие свои случаи; она попросила меня взглянуть на "бестелесную" Кристину, и в течение многих лет, с самого его детства, наблюдала Хосе, художника-аутиста.
Я бесконечно признателен всем пациентам (и порой их близким), чьи истории рассказаны на страницах этой книги. Благодарю их за бескорыстную помощь и великодушие, благодарю за то, что даже зная, что им самим мой научный интерес никак не поможет, они поощряли меня и разрешали описывать случившееся с ними, надеясь помочь другим понять и, возможно, научиться лечить болезни, от которых они страдают. Как и в "Пробуждениях", соблюдая врачебную тайну, я изменил имена и некоторые обстоятельства, но в каждом случае постарался сохранить основное ощущение.
Наконец, хочу выразить благодарность -- более чем благодарность --Леонарду Шенголду, моему учителю и врачу, которому посвящается эта книга.
Оливер Сакс
Нью-Йорк, 10 февраля 1985 года
Часть 1
Утраты
Введение
"Дефицит", излюбленное слово неврологов, означает нарушение или отказ какой-либо функции нервной системы. Это может быть потеря речи, языка, памяти, зрения, подвижности, личности и множество других расстройств. Для всех этих дисфункций (еще один любимый термин) есть соответствующие наименования: Афония, Афемия, Афазия, Алексия, Апраксия, Агнозия, Амнезия, Атаксия -- по одному на каждую способность, частично или полностью утраченную в результате болезни, травмы или неправильного развития.
Систематическое изучение соотношений между мозгом и сознанием началось в 1861 году, когда французский ученый Брока установил, что некоторым нарушениям экспрессивных речевых способностей -- афазиям -- неизменно предшествуют поражения определенного участка левого полушария. Это заложило основы новой науки -- церебральной неврологии, которой в последующие десятилетия удалось постепенно составить карту человеческого мозга. С ее помощью различные способности -- лингвистические, интеллектуальные, перцептивные и т. д. -- были соотнесены с определенными мозговыми центрами.
К концу ХIX века наиболее проницательным исследователям, и в первую очередь Фрейду, писавшему книгу об афазии, стало ясно, что такой "картографический" подход чрезмерно упрощает картину реальных процессов. Сложной структуре ментальных актов должен соответствовать не менее сложный физиологический базис. Фрейд отчетливо понимал это, обратившись к особым расстройствам распознавания и восприятия, для обозначения которых он ввел общий термин "агнозия". Он справедливо полагал, что для адекватного понимания агнозии и афазии нужна более мощная теория.
Такая теория родилась во время второй мировой войны в России совместными усилиями А. Р. Лурии (и его отца, Р. А. Лурии), Леонтьева, Анохина, Бернштейна и других. Свою новую науку они назвали нейропсихологией. Развитие этой чрезвычайно плодотворной области было делом всей жизни А. Р. Лурии; принимая во внимание ее революционную природу, можно только сожалеть, что она проникала на Запад слишком медленно.
Лурия изложил свой подход двумя разными способами --научно-систематически, в основополагающей работе "Высшие корковые функции человека", и литературно-биографически, "патографически", в книге "Потерянный и возвращенный мир". Эти две книги -- практически образец совершенства в своей области, и все же автор не коснулся в них целого направления неврологии: в первой описываются функции, связанные с деятельностью только левого полушария мозга; у героя второй, Засецкого, также наблюдаются обширные поражения мозговой ткани левого полушария, а правое остается незатронутым. В некотором смысле всю историю неврологии и нейропсихологии можно рассматривать как историю исследования лишь одной половины мозга.
Человек, который принял свою жену за шляпу
Предисловие научного редактора
Получив предложение отредактировать перевод книги известного невролога, психолога и писателя Оливера Сакса "Человек, который принял жену за шляпу", я согласился, не думая ни минуты. Эта книга, подарок американского коллеги, уже пятнадцать лет стоит на полке моего шкафа рядом с работами А. Р. Лурии. За эти годы я возвращался к ней много раз. Преподавая курс нейропсихологии, просто невозможно удержаться от цитирования Сакса. Но "Человек, принявший жену за шляпу" -- нечто гораздо большее, чем специальная монография или пособие для преподавателя и врача.
Оливер Сакс -- одно из самых известных имен в своей области на Западе. И его популярность выходит далеко за границы узкопрофессиональной среды.
Он родился и получил образование в Лондоне и продолжил его в США. С 1970 года его книги -- "Мигрень", "Пробуждения", "Нога, чтобы стоять" --завоевывают читателей. Книга, которую читатель берет в руки, -четвертая по счету и одна из самых значительных работ Сакса. Нельзя сказать, что в России Сакс совсем не известен. Несколько его эссе под названием "Случаи из практики" публиковались в журнале "Иностранная литература". На его работы ссылаются российские авторы -- и нейропсихологи, и писатели (например, Татьяна Толстая). Но настоящее знакомство с творчеством Оливера Сакса у российского читателя еще впереди.
Как определить жанр этой замечательной книги -- популярный, научный? Или здесь нечто иное? С одной стороны, книга посвящена проблемам неврологии и нейропсихологии. Тема предполагает достаточно узкий круг читателей. Нельзя сказать, что Оливер Сакс прибегает к упрощениям, чтобы привлечь внимание непосвященных. Напротив, его подход сложнее, чем схематизированное изложение материала в учебнике и монографии. Решает дело не то, о чем пишет Оливер Сакс, а то, как он пишет. Язык книги живой, увлекательный, со склонностью к словесным играм и литературным ассоциациям. Восприятию не мешает ни врачебный сленг (ну кто еще может назвать больного с синдромом Жиля де ля Туретта "туреттиком"?), ни обилие специальных терминов, ни перечисление химических веществ, о существовании которых большинство просто не догадывается.
Можно ли представить себе "неврологическую пьесу" или фильм, снятый по мотивам специальной монографии? Наверное, в этом случае монография должна нести в себе нечто особое -- драматизм, внутреннюю динамику, накал страстей. И героем ее должен быть человек, а не его болезнь. Это как раз важнейшая черта творчества Сакса. И не удивительно, что его книга "Пробуждения" стала основой для пьесы Гарольда Пинтера, а позже была экранизирована. Совсем уж трудно представить главу из монографии или научно-популярной книги на оперных подмостках. Но с предлагаемой вам книгой произошло именно это. Оперу по ней написал Майкл Найман, популярный современный композитор, автор музыки к большинству фильмов Питера Гринуэя. Думаю, сюжет привлек композитора не столько тем, что главный герой -- известный музыкант. Музыка присутствует в самой книге -- ритм и, если хотите, мелодия. Читатель уловит ее так же, как герой, прислушиваясь к шуму на улице, улавливал в нем некую симфонию. Музыка составляет внутренний мир глубоко неполноценного в иных отношениях человека, заполняя не только его память, но и душу. Музыка преображает неуклюжую, диспластичную Ребекку, в танце ее движения приобретают грацию. Музыка остается единственной силой, организующей жизнь профессора П., у которого "есть своя мелодия для всякого действия".
Похоже, что каждый читатель может найти в книге что-то свое. Кого-то заинтересует "кунсткамера" -- удивительные нейропсихологические истории. Для другого читателя книга Оливера Сакса -- это маленькие трагедии, где на первом плане не болезнь, уродство, а переживание, судьба, напряженность борьбы человека с болезнью. Трагично непонимание своего положения, еще более трагично осознание -- на миг. Для медика здесь -- углубленное описание сложных и редких клинических случаев. Для психолога -- попытка постижения человеческой души: надлом открывает скрытое. Где взять читателя столь же универсального, как автор?
Убежден, что такой читатель существует. И его встреча с этой книгой будет началом долгой дружбы. Он прочтет все остальные книги Сакса, удивляясь настойчивости автора, который, отстаивая основной тезис, всякий раз открывает нечто новое. Для нас. Но прежде всего для самого себя.
Поразительно, что Оливер Сакс, человек с огромным клиническим опытом, умудряется не терять способности удивляться. Каждое его описание проникнуто этим чувством.
В книге Оливера Сакса читатель обнаружит некую двойственность. Автор --врач, и ему присущи все стереотипы традиционного клинического мышления. Он мечтает о том, чтобы понять человеческую душу через физиологию мозговых структур. Он верит в чудодейственные вещества, которые "пробуждают" пациентов. Ему присущ оптимизм ученого, исповедующего принципы позитивной науки. Головной мозг видится ему великолепной машиной, чрезвычайно сложной и слаженной. Машиной, поломки которой так же необычайны, как и ее нормальная работа. Впрочем, человек начинает задумываться об устройстве механизма в основном тогда, когда механизм этот выходит из строя. Сакс никогда не вербализует этот подход. Наоборот, все его сознание протестует против механицизма. Сакс -- философ и литератор вступает в спор с традиционным мышлением медика. Он говорит не только о мозговых структурах и нейромедиаторах. Он говорит об архетипах, символах, мифах. Говорит эмоционально, взволнованно. Для читателя ясно, на чьей стороне победа. Романтическое мировосприятие торжествует. Не случайно А. Р. Лурия мечтал о романтической неврологии, а Сакс подхватывает эту мысль. Разнородность материала книги, многообразие затронутых в ней проблем требует синтеза. Этот синтез почти невозможен на интеллектуальном уровне. И здесь на помощь приходит страсть.
Книга охватывает и философские вопросы. Какова природа болезни как таковой? Что есть здоровье? Что делает болезнь с психикой? Всегда ли отнимает -- или порой привносит в человеческую душу нечто новое и даже позитивное? Сама структура книги отвечает на этот вопрос. Ее основные разделы называются "Утраты" и "Избыток". Но даже в разделе "Утраты" Сакс соглашается с тем, что на каком-то уровне болезнь может усилить творческие потенции личности. Профессор П., теряя способность к зрительному восприятию, переходит от реализма в живописи к кубистическим и абстрактным полотнам. И хотя в итоге художественные способности героя сходят на нет, но "на полпути" он явно приобретает новые качества стиля. Даже в неистощимых выдумках другого пациента -- человека, потерявшего память, Оливер Сакс видит творческое начало.
Для психиатра, который привык к разделению симптомов на "продуктивные" и "негативные", добавляющие и отнимающие, эта проблема кажется очевидной. Ведь если у обычного человека нет галлюцинаций и бреда, а у больного есть, то, следовательно, речь идет о продукции, хотя и патологической. И опять-таки если сознание глубоко помрачено, то речь идет об утрате. Но если в сознание вторгаются причудливые образы, заполняя внутреннее пространство наравне с впечатлениями реального мира, то речь идет о качественных, продуктивных расстройствах. Однако у Сакса понимание "потери и избытка" более сложное и, как мне кажется, более близкое к истине.
Да полно, бывает ли избыток? Если и бывает, то только в результате недостатка какого-либо иного фактора, нарушающего равновесие. Проще всего проиллюстрировать этот тезис на примере полной потери способности к запоминанию (корсаковский синдром). Конфабуляции (выдумки, фантазии), как правило, встречающиеся при потере памяти, -- это симптом продуктивный. Но ведь конфабуляции лишь заполняют огромный недостаток -- пустоту, образовавшуюся в психике человека, не способного сохранить истинные впечатления в своей памяти. Да, бредовые идеи являются продукцией. Но Фрейд в свое время показал, что бредовое мировоззрение параноика -- лишь ущербная попытка воссоздать какое-то подобие гармонии на месте разрушенной болезнью психики. Любая болезнь включает в себя не только изменения, но и реакции на эти изменения: со стороны структур головного мозга -- на физиологическом уровне, со стороны психики больного -- на психологическом, а еще со стороны близких и общества...
Мы видим, как пациент учится использовать нервные тики для того, чтобы индивидуализировать манеру игры на ударных инструментах. А улучшение состояния лишает его игру неповторимого блеска... Пациент может не только компенсировать или сверхкомпенсировать патологические симптомы -- он может утилизировать их, может продуктивно интегрировать их в свое "Я".
Согласно Фрейду осознание приносит исцеление. У пациентов Сакса, в силу грубо органической природы болезней, полное осознание невозможно. Временное же осознание -- трагично. "Заблудившийся моряк", потерявший память и живущий в прошлом, считает себя девятнадцатилетним юношей. Сакс показывает ему его лицо в зеркале: больной в состоянии увидеть лицо седого человека и понять, что этот человек -- он. Эмоциональная реакция пациента на ошеломляющее открытие ужасна. Но перебивка ритма прекращает трагедию. Врач выходит и входит вновь. Пациент забыл и врача, и травмирующий эксперимент, который только что был проведен.
Читая Оливера Сакса, специалист узнает признаки заболеваний, с которыми сталкивался в своей практике или о которых только читал. Память подсказывает мудреные, в большинстве своем греческие названия симптомов и синдромов. Профессор П. не узнает лица людей? Да это же прозопагнозия, невозможность распознавать лица, симптом поражения затылочных долей. Не ориентируется в пространстве по левую руку, игнорирует левую сторону? Оптико-пространственная агнозия. Опять-таки затылочные доли. Не может узнать перчатку? Предметная агнозия. Не осознает своего заболевания? Анозогнозия, чаще бывает при поражении правого, субдоминантного полушария... Кстати, у П. при обследовании с левой стороны рефлексы выше. А вот то, что П. не смог на ощупь отличить шляпу от головы... Или то, что он не узнал перчатку, даже взяв ее в руки... Похоже, затронуты теменные доли, их нижние отделы. Похоже, мы начинаем понимать, в чем дело....
Однако, рассуждая так, мы обманываем сами себя. Для обыденного врачебного мышления называние равнозначно пониманию. Определить симптом, сгруппировать симптомы в синдром, соотнести его с определенной мозговой локализацией. Продумать программу лечения. Что ж, для практических целей этого довольно. Но называние и понимание -- разные вещи. Мы попадаем в ловушку терминов. Более того, мы, специалисты, получаем удовольствие от произнесения этих необычных слов, родственных магическим заклинаниям. Сакс тоже словно перебирает их -- апраксия, агнозия, атаксия... Но давайте переведем эти термины на русский язык. Человек не узнает лиц. Мы говорим: у него прозопагнозия. В переводе с греческого -- невозможность распознавать лица. Человек говорит: я не могу находиться на открытых, людных пространствах, меня охватывает страх. Мы говорим -- у него агорафобия. В переводе с греческого -- боязнь открытых людных пространств. Иными словами, мы просто возвращаем то, что узнали о пациенте, но на непонятном для непосвященных языке... Большинство медиков, превращая информацию о пациенте в кирпичики научных терминов, как бы выстраивает стену между собой и пациентом -- и рассматривает свое творение. За этой стеной -- живой человек, неповторимая личность. Ученому нужно совершить немалое усилие для того, чтобы проломить преграду, которую он сам же и построил. Это и делает Оливер Сакс.
Психиатрия предпочитает изучать патологию "у королей и поэтов". Чем сложнее и прекраснее здание, тем величественней и привлекательней руины. Самые известные пациенты психоанализа, к примеру, были личностями исключительными. Анна О. (псевдоним Берты Поппенхайм), первая пациентка Й. Брейера и З. Фрейда, впоследствии прославилась как пионер социальной работы в Германии. Ее называли "целительницей человечества". Уникальными, исключительными были и симптомы болезни этой женщины.
Необычными были и пациенты А. Р. Лурии: у одного -- небывалая воля к жизни и мужество, у другого -- феноменальная память. То же касается и пациентов Оливера Сакса. На страницах его книги встречаются исключительность и повседневность. Профессор музыки П. и "тикозный остроумец" -- замечательно одаренные личности. И проявления их болезней выглядят гораздо интереснее, сложнее. Из этих историй можно извлечь больше уроков, они наталкивают на подлинно философские размышления.
Но не меньше впечатляют и трагедии простых людей. Мы видим личность и в пациентах, потерявших память, и в "простецах" -- людях с глубокими нарушениями интеллекта.
Как понять таких больных нам, не умеющим понять самих себя? Вот художник-аутист, не умеющий сказать ни слова -- и превративший рисование в единственный способ общения с миром. Вот два близнеца, обладающие феноменальными числовыми способностями. Но и здесь Сакса интересует не столько "выдрессированность" близнецов (он даже употребляет старый клинический термин, далекий от политкорректности, -- "ученые идиоты"), сколько трагедия этих людей, которых врачи разлучили для "улучшения их социальной адаптации".
По-моему, указать читателю путь к самому себе через понимание измененной (но неуничтожимой) личности пациента -- главная миссия Оливера Сакса.
Борис Херсонский
От переводчиков
Мы хотели бы выразить глубокую благодарность всем, кто помогал в работе над этой книгой, в особенности Алексею Алтаеву, Алене Давыдовой, Ирине Рохман, Радию Кушнеровичу, Евгению Численко и Елене Калюжной. Редактор перевода Наталья Силантьева, художественный редактор Софья Кобринская и научный редактор Борис Херсонский по праву могут считаться соавторами перевода. Наконец, без участия Ники Дубровской появление этой книги было бы вообще невозможно.
Говорить о болезнях -- все равно, что рассказывать истории "Тысячи и одной ночи".
Вильям Ослер
В отличие от натуралиста, <...> врач имеет дело с отдельно взятым организмом, человеческим субъектом, борющимся за самосохранение в угрожающей ситуации.
Айви Маккензи
Предисловие
"Только заканчивая книгу, -- замечает Паскаль, -- обычно понимаешь, с чего начать". Итак, я написал, собрал вместе и отредактировал эти странные истории, выбрал название и два эпиграфа, и вот теперь нужно понять, что же сделано -- и зачем.
Прежде всего, обратимся к эпиграфам. Между ними существует определенный контраст -- как раз его и подчеркивает Айви Маккензи, противопоставляя врача и натуралиста. Этот контраст соответствует двойственной природе моего собственного характера: я чувствую себя и врачом, и натуралистом, болезни так же сильно занимают меня, как и люди. Будучи в равной степени (и по мере сил) теоретиком и рассказчиком, ученым и романтиком, я одновременно исследую и личность, и организм и ясно вижу оба эти начала в сложной картине условий человеческого существования, oдним из центральных элементов которой является болезнь. Животные тоже страдают различными расстройствами, но только у человека болезнь может превратиться в способ бытия.
Моя жизнь и работа посвящены больным, и тесному общению с ними я обязан некоторыми ключевыми мыслями. Вместе с Ницше я спрашиваю: "Что касается болезни, очень хотелось бы знать, можем ли мы обойтись без нее?" Это фундаментальный вопрос; работа с пациентами все время вынуждает меня задавать его, и, пытаясь найти ответ, я снова и снова возвращаюсь обратно к пациентам. В предлагаемых читателю историях постоянно присутствует это непрерывное движение, этот круг.
Исследования -- понятно; но отчего истории, рассказы? Гиппократ ввел идею развития заболевания во времени -- от первых симптомов к кульминации и кризису, а затем к благополучному или смертельному исходу. Так родился жанр истории болезни -- описания естественного ее течения. Подобные описания хорошо укладываются в смысл старого слова "патология" и вполне уместны в качестве разновидности естественной науки, но у них есть один серьезный недостаток: они ничего не сообщают о человеке и его истории, о внутреннем опыте личности, столкнувшейся с болезнью и борющейся за выживание.
В узко понятой истории болезни нет субъекта. Современные анамнезы упоминают о человеке лишь мельком, в служебной фразе (трисомик-альбинос, пол женский, 21 год), которая с тем же успехом может относиться и к крысе. Для того, чтобы обратиться к человеку и поместить в центр внимания страдающее, напрягающее все силы человеческое существо, необходимо вывести историю болезни на более глубокий уровень, придав ей драматически-повествовательную форму. Только в этом случае на фоне природных процессов появится субъект --реальная личность в противоборстве с недугом; только так сможем мы увидеть индивидуальное и духовное во взаимосвязи с физическим.
Жизнь и чувства пациента непосредственно связаны с самыми глубокими проблемами неврологии и психологии, поскольку там, где затронута личность, изучение болезни неотделимо от исследования индивидуальности и характера. Некоторые расстройства и методы их анализа, вообще говоря, требуют создания особой научной дисциплины, "неврологии личности", задачей которой должно стать изучение физиологических основ человеческого "Я", древней проблемы связи мозга и сознания.
Возможно, между психическим и физическим действительно существует понятийно-логический разрыв, однако исследования и сюжеты, посвященные одновременно и организму, и личности, способны сблизить эти области, подвести нас к точке пересечения механического процесса и жизни и таким образом прояснить связь физиологии с биографией. Этот подход особенно занимает меня, и в настоящей книге я в целом придерживаюсь именно его.
Традиция клинических историй, построенных вокруг человека и его судьбы, достигла расцвета в девятнадцатом веке, но позже, с развитием безличной неврологии, стала постепенно угасать. А. Р. Лурия писал: "Способность описывать, так широко распространенная среди великих неврологов и психиатров XIX века, сейчас почти исчезла. <...> Ее необходимо восстановить". В своих поздних работах, таких как "Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста)" и "Потерянный и возвращенный мир", он пытается возродить эту утерянную форму. Вышедшие из-под пера Лурии клинические истории связаны с прошлым, с традициями девятнадцатого века, с описаниями Гиппократа, первого медицинского историка, с давним обычаем больных рассказывать врачам о себе и своих болезнях.
Классические повествовательные сюжеты разворачиваются вокруг
персонажей-архетипов -- героев, жертв, мучеников, воинов. Пациенты невропатолога воплощают в себе всех этих персонажей, но в рассказанных ниже странных историях они предстают и чем-то большим. Сводятся ли к привычным мифам и метафорам образы "заблудившегося морехода" и других удивительных героев этой книги? Их можно назвать странниками -- но в невообразимо далеких краях, в местах, которые без них трудно было бы даже помыслить. Я вижу в их странствиях отблеск чуда и сказки, и именно поэтому в качестве одного из эпиграфов выбрал метафору Ослера -- образ "Тысячи и одной ночи". В историях болезни моих пациентов кроется элемент притчи и приключения. Научное и романтическое сливаются тут в одно -- Лурия любил говорить о "романтической науке", -- и в каждом из описываемых случаев (как и в моей предыдущей книге "Пробуждения"), в каждой судьбе, мы оказываемся на перекрестке факта и мифа.
Но какие поразительные факты! Какие захватывающие мифы! С чем сравнить их? У нас, судя по всему, нет ни моделей, ни метафор для осмысления таких случаев. Похоже, настало время для новых символов и новых мифов.
Восемь глав этой книги уже публиковались: "Заблудившийся мореход", "Руки", "Близнецы" и "Художник-аутист" в "Нью-йоркском книжном обозрении" (1984 и 1985); "Тикозный остроумец", "Человек, который принял жену за шляпу" и "Реминисценция" (в сокращенном варианте под названием "Музыкальный слух") -- в "Лондонском книжном обозрении" (1981, 1983 и 1984), а "Глаз-ватерпас" -- в журнале "The Sciences" (1985). В главе "Наплыв ностальгии" (первоначально опубликованной весной 1970 года в журнале "Ланцет" под названием "L-дофа и ностальгические состояния") содержится давно написанный отчет о пациентке, ставшей впоследствии прототипом Розы Р. из "Пробуждений" и Деборы из пьесы Гарольда Пинтера "Что-то вроде Аляски". Из четырех фрагментов, собранных в главе "Фантомы", первые два были опубликованы в отделе "Клиническая кунсткамера" "Британского медицинского журнала" (1984). Еще две короткие истории позаимствованы из моих предыдущих книг: "Человек, который выпал из кровати" -- из книги "Нога, чтобы стоять", а "Видения Хильдегарды" -- из книги "Мигрень". Остальные двенадцать глав публикуются впервые; все они написаны осенью и зимой 1984 года.
Я хотел бы засвидетельствовать глубокую признательность моим редакторам -- прежде всего, Роберту Сильверсу из "Нью-йоркского книжного обозрения" и Мэри-Кэй Вилмерс из "Лондонского книжного обозрения"; Кейт Эдгар и Джиму Сильберману из нью-йоркского издательства "Summit books", и наконец Колину Хейкрафту из лондонского издательства "Duckworth". Все вместе, они оказали неоценимую помощь в придании книге ее окончательной формы.
Хочу также выразить особую благодарность коллегам-неврологам:
-- покойному Джеймсу П. Мартину, которому я показывал видеозаписи Кристины и мистера Макгрегора. Главы "Бестелесная Кристи" и "Глаз-ватерпас" родились в ходе подробных обсуждений этих пациентов;
-- Майклу Кремеру, моему бывшему главврачу из Лондона. Прочитав мою книгу "Нога, чтобы стоять" (1984), он рассказал об очень похожем случае из собственной практики, и я включил его в главу "Человек, который выпал из кровати";
-- Дональду Макрэ, наблюдавшему удивительный случай зрительной агнозии, сходный с ситуацией профессора П. Я случайно обнаружил его отчет через два года после публикации моей истории. Отрывки из его статьи включены в постскриптум к истории о "человеке, который принял жену за шляпу";
-- Изабелле Рапен, коллеге и близкому другу из Нью-Йорка. Я обсуждал с ней многие свои случаи; она попросила меня взглянуть на "бестелесную" Кристину, и в течение многих лет, с самого его детства, наблюдала Хосе, художника-аутиста.
Я бесконечно признателен всем пациентам (и порой их близким), чьи истории рассказаны на страницах этой книги. Благодарю их за бескорыстную помощь и великодушие, благодарю за то, что даже зная, что им самим мой научный интерес никак не поможет, они поощряли меня и разрешали описывать случившееся с ними, надеясь помочь другим понять и, возможно, научиться лечить болезни, от которых они страдают. Как и в "Пробуждениях", соблюдая врачебную тайну, я изменил имена и некоторые обстоятельства, но в каждом случае постарался сохранить основное ощущение.
Наконец, хочу выразить благодарность -- более чем благодарность --Леонарду Шенголду, моему учителю и врачу, которому посвящается эта книга.
Оливер Сакс
Нью-Йорк, 10 февраля 1985 года
Часть 1
Утраты
Введение
"Дефицит", излюбленное слово неврологов, означает нарушение или отказ какой-либо функции нервной системы. Это может быть потеря речи, языка, памяти, зрения, подвижности, личности и множество других расстройств. Для всех этих дисфункций (еще один любимый термин) есть соответствующие наименования: Афония, Афемия, Афазия, Алексия, Апраксия, Агнозия, Амнезия, Атаксия -- по одному на каждую способность, частично или полностью утраченную в результате болезни, травмы или неправильного развития.
Систематическое изучение соотношений между мозгом и сознанием началось в 1861 году, когда французский ученый Брока установил, что некоторым нарушениям экспрессивных речевых способностей -- афазиям -- неизменно предшествуют поражения определенного участка левого полушария. Это заложило основы новой науки -- церебральной неврологии, которой в последующие десятилетия удалось постепенно составить карту человеческого мозга. С ее помощью различные способности -- лингвистические, интеллектуальные, перцептивные и т. д. -- были соотнесены с определенными мозговыми центрами.
К концу ХIX века наиболее проницательным исследователям, и в первую очередь Фрейду, писавшему книгу об афазии, стало ясно, что такой "картографический" подход чрезмерно упрощает картину реальных процессов. Сложной структуре ментальных актов должен соответствовать не менее сложный физиологический базис. Фрейд отчетливо понимал это, обратившись к особым расстройствам распознавания и восприятия, для обозначения которых он ввел общий термин "агнозия". Он справедливо полагал, что для адекватного понимания агнозии и афазии нужна более мощная теория.
Такая теория родилась во время второй мировой войны в России совместными усилиями А. Р. Лурии (и его отца, Р. А. Лурии), Леонтьева, Анохина, Бернштейна и других. Свою новую науку они назвали нейропсихологией. Развитие этой чрезвычайно плодотворной области было делом всей жизни А. Р. Лурии; принимая во внимание ее революционную природу, можно только сожалеть, что она проникала на Запад слишком медленно.
Лурия изложил свой подход двумя разными способами --научно-систематически, в основополагающей работе "Высшие корковые функции человека", и литературно-биографически, "патографически", в книге "Потерянный и возвращенный мир". Эти две книги -- практически образец совершенства в своей области, и все же автор не коснулся в них целого направления неврологии: в первой описываются функции, связанные с деятельностью только левого полушария мозга; у героя второй, Засецкого, также наблюдаются обширные поражения мозговой ткани левого полушария, а правое остается незатронутым. В некотором смысле всю историю неврологии и нейропсихологии можно рассматривать как историю исследования лишь одной половины мозга.