Вечером путешественники, измученные, промокшие, остановились около леса арековых пальм, широчайшие листья которых дали им возможность укрыться от дождя и поставить палатку.
   Ночь была ужасна. Разразился страшный ураган, яростно ревевший в лесу и срывавший с кольев палатку. Никто не спал.
   На другой день волей-неволей они опять пустились в путь, безжалостно нахлестывая бедных животных, едва не падавших от истощения.
   Подъем был труднее, чем когда-либо. Десятки раз должны были они останавливаться на краю глубочайших бездн; десятки раз они чувствовали, как лошади готовы вот-вот упасть под ними, и десятки раз подвергались опасности сорваться вниз с крутых откосов.
   Около десяти часов утра, переправившись еще через одни горы и спустившись в западные равнины, большая часть которых была залита водой, путники добрались наконец до берегов Салуина.
   Эта река почти совсем неизвестна; даже на лучших географических картах течение ее обозначается наугад. Несмотря на это, Салуин — одна из самых значительнейших рек, орошающих великий Индокитайский полуостров. Есть основание предполагать, что она берет свое начало в восточной части Тибета, в провинции Чамдо, из небольшого озера, расположенного на этом нагорье.
   Под именем Нагчу она пролагает себе путь через горы и сначала течет по западной части Юньнани, потом направляется в Бирму, где принимает название Салуин, приближается под двадцать пятой параллелью к Нмайкхе, левому притоку Иравади, и пробирается далее на юг среди владений совершенно никому неведомого Лаоса, где расширяется до размеров великой реки, кончаясь у залива Мартабан, предварительно приняв в себя Таунгоун и пробежав около тысячи четырехсот миль.
   В том месте, к которому подъезжали всадники, река была не шире одного километра, но быстро мчала свои воды между двух низменных берегов, покрытых роскошной растительностью.
   Около островков капитан увидел нескольких туземцев, занятых рыбной ловлей на лодках с довольно высокой кормой.
   У этих людей была темно-бронзовая кожа, чертами лица они мало чем отличались от китайцев, а часть их длинных волос была пропущена в ушные отверстия, чрезвычайно расширенные для этой цели. Американец заметил, что грудь их покрыта густой сетью татуировки.
   — Какое странное украшение! — сказал он. — Они похожи на маори с островов Новой Зеландии.
   — Это странно, правда, но в то же время и полезно, Джеймс.
   — Полезно? Чем?
   — Тем, что защищает от ударов пики и сабли.
   — Вы шутите, Джорджио.
   — Так говорят бирманцы.
   — А вы верите этому?
   — Немного, так как я знаю, что татуировка придает коже заметную прочность. Впрочем, я не думаю, чтобы она была такова, что могла бы помешать пике пробить кожу.
   — Поспешим переправиться через реку, — сказал Мин Си, — мне кажется, что эти рыбаки имеют намерение отправиться восвояси.
   При первом же окрике капитана подплыла большая барка с полудюжиной туземцев. Люди и лошади вошли в лодку и несколько минут спустя высадились на противоположном берегу, перед группой хижин и навесов.
   Капитан купил рису, сушеной рыбы и прекрасного китайского шу-шу и воспользовался остановкой, чтобы загримировать себя и своих товарищей настоящими бирманцами, дабы иметь возможность свободнее действовать во владениях великого королевства, до которых было уже недалеко.
   Они разрисовали себе лица и большую часть тела красивой блестящей бронзовой краской, тщательно побрились, так как бирманцы имеют обыкновение вырывать себе волосы на лице, вычернили зубы и надели длинные симары и широкие полотняные панталоны.
   — Мне кажется, что я сильно подурнел, — сказал американец. — Сначала я был желтым, теперь стал бронзовым, а кончу тем, что почернею.
   В четыре часа пополудни путешественники опять сели на своих измученных лошадей и направились к западу под мелким частым дождем, пронизывавшим до костей.
   Постепенно местность стала изменяться. Аккуратно обработанные и хорошо орошенные равнины сменились лесистыми холмиками, которые мало-помалу возвышались, как бы желая слиться в одну горную цепь. Кое-где все еще попадались хижины, довольно убогие жилища, по которым можно было судить, что больше не будут попадаться и такие до самых берегов Иравади.
   К вечеру они добрались до первых отрогов горной цепи, отделявшей долину Салуина от долины великой бирманской реки, а на следующий день вступили в густой тропический лес.
   Хотя лошади совсем выбились из сил, путешественники делали только короткие остановки, уверенные, что к заходу солнца доберутся до места, расположенного милях в пятидесяти от Иравади.
   Четвертого сентября погода прояснилась благодаря ветру, дувшему с отдаленных горных цепей Тибета. Капитан, видя, что их лошади падают от усталости, задержал отъезд до полудня.
   Пятого числа великая бирманская река не была еще видна. Огромные равнины, совершенно пустынные, большей частью залитые водой, тянулись без конца. Изредка встречались холмы и лесочки. Хижины не было ни одной, насколько мог охватить взгляд.
   Уже сумерки спускались на землю, и капитан хотел дать знак остановиться, когда Мин Си, внимательно прислушавшись, уловил в отдалении глухой рев.
   — Стой! — воскликнул он. — Там река.
   — Иравади?! — в один голос спросили капитан и поляк.
   — Без сомнения.
   — Но я не вижу никакой реки, — сказал американец, приподнимаясь на стременах, — а между тем я выше тебя ростом.
   — Я не вижу ее, но слышу. Помолчите немного!
   Он слез с лошади, припал ухом к земле и прислушался, сдерживая дыхание. Земля отчетливо передавала долгий ропот, подобный шуму воды, которая, протекая, ударяется о берега.
   — Река! Река! — крикнул он, взбираясь опять на лошадь.
   Лошади, бесчеловечно подгоняемые путешественниками, помчались в карьер, пробегая мокрые равнины, густые леса и бамбуковые плантации. Кое-где стали показываться в отдалении хижинки и даже целые деревушки, полускрытые в зелени лесов.
   К девяти часам, с последним отблеском солнца, путешественники добрались до берегов великой бирманской реки, которая тянулась, как серебряная лента, среди зеленеющих плантаций.

X. Рахам

   Иравади, эравади, иравати, или, как ее называют туземцы, А-рах-вах-ти — одна из самых больших рек Индокитайского полуострова. Где берет начало великая река, дающая жизнь целой области, — точно неизвестно, и на этот счет существует несколько противоречивых предположений. Одни указывают ее истоки на горе Дам-тсук-Кабад, в северном Тибете, на широте 3010' и долготе 79°35'; другие — в самом сердце великой Гималайской горной цепи, а именно, на склонах Давалагири; и наконец, новейшие географы определяют начало реки в стране Канти на широте 28°, между Ассамом и китайской границей. Кто прав и где действительно начало реки, ответит только тот, кто рискнет проникнуть в глубь этой дикой страны до самых истоков Иравади, как это уже сделано неутомимыми исследователями, прославившими свои имена открытием истоков Нила и Нигера.
   Из северной дикой страны Иравади медленно течет на юг извилистой лентой, пролагая себе путь через горы, долины и леса, и, пробежав более тысячи девятисот километров, вливается наконец в море, в залив Мартабан, четырьмя большими устьями и целой массой каналов и канальчиков, образуя таким образом обширнейшую дельту. На своем пути река принимает много притоков, из которых наиболее значительны Мали, Танайн, Даинцзян, Шуэли, Пху, Маджи, Чиндуин, Чо, Моун и Йин. По берегам ее стоят такие города, как Рингхун, Мьичина, Наба, Kara, Кунчоун, Табейгин, Сагайн, бывший одно время резиденцией короля, а теперь насчитывающий не более двадцати тысяч жителей, Амарапура — Город Бессмертных, многолюдный, хорошо укрепленный город с великолепным дворцом, теперешняя императорская резиденция, центр торговли, славящийся богатством и великолепием своих храмов, Ава, Магуа, с верфью для постройки судов, затем Пром и, наконец, всего в тридцати двух километрах от моря, цветущий Рангун с населением свыше сорока тысяч.
   Значение Иравади для Бирмы так же велико, как Ганга для Бенгалии и Нила для Египта. Разливаясь ежегодно в течение трех месяцев — июня, июля и августа, она затопляет все окрестные низины, нанося на них плодоносный ил, и служит таким образом, помимо дешевого удобного внутреннего пути, еще источником благосостояния живущего в ее долине населения, сторицей вознаграждая жителей за убытки, причиняемые ежегодными разливами.
   Наши путешественники, добравшись наконец до берегов реки, соскочили с лошадей и стали осматриваться, ища баркас или хотя бы лодочку для переправы на противоположный берег, так как река в этом месте была слишком широка для переправы вплавь.
   — Черт возьми! — злился Корсан. — Даже и баркаса нет! Вот так река! На наших американских реках лодки и баркасы насчитываются тысячами.
   — А на Иравади — миллионами, — возразил капитан.
   — Где же они?
   — Дальше по течению. Мы здесь гораздо севернее бирманских городов.
   — Что же нам теперь делать?
   — Пойдемте-ка вон в ту деревню, — ответил за капитана маленький китаец.
   — В какую? Где? — спросил обрадовавшийся американец.
   — Да неужели вы не видите? Вон там, на берегу, около леса, целая куча домиков — это и есть деревня. А так как она расположена на берегу реки, то в ней должны быть лодки.
   — Что ты за умница, крошка канонир. Вперед, господа!
   Таща за собой на поводу лошадей, они пошли по указанному Мин Си направлению и спустя полчаса достигли деревушки, состоявшей из жалких хижин, образовавших всего одну улицу.
   Американец принялся осматривать один за другим домики с целью найти кого-либо из жителей и добыть у него лодку; но кругом царила мертвая тишина и не виднелось даже света в окнах. Только из полуотворенной двери одной из хижин слышался громкий храп ее обитателя.
   — Хозяева всех этих хижин спят, как сурки, — пробормотал немного разочарованный янки. — Джорджио, как вы думаете: не разбудить ли их?
   — Пусть себе спят на здоровье, — отвечал капитан.
   — А лодка?
   — Я вижу там около полудюжины лодок разных размеров. Мы возьмем любую и поплывем дальше.
   — Не заплатив за нее?
   — Лошади наши устали до изнеможения — вот мы и оставим их в обмен за лодку. Надеюсь, что хозяева лодки только выиграют от такой замены.
   — Прекрасно. Я ничего не имею против этого и готов хоть сейчас пуститься в дальнейший путь.
   Оригинальные покупатели лодки привязали лошадей к дереву, а сами потихоньку направились к берегу, возле которого покачивались на волнах штук десять или двенадцать длинных лодок с приподнятыми носом и кормой вместимостью от трех до четырех тонн. Отвязав одну из лодок, путешественники уложили в нее оружие и амуницию, а затем прыгнули сами, придерживая весла.
   — В путь, господа! — весело скомандовал американец. Поляк одним могучим взмахом весла бросил лодку на середину
   реки, а там они отдали себя во власть течению, которое и понесло их вниз по реке с довольно значительной скоростью.
   Ни одной лодки, ни одного селения не виднелось на всем пути. Оба берега, отстоявшие один от другого на семьсот или восемьсот метров, представляли собой огромные рисовые плантации; вдали тянулись леса, в чаще которых раздавались крики слонов, мяуканье тигров и храп носорогов. Американец, слыша этот дикий концерт, просто дрожал, весь охваченный охотничьей лихорадкой.
   — Берега этой реки точно нарочно созданы для охоты, — проговорил он, сжимая карабин. — Я бы отдал целый месяц жизни, чтобы только иметь возможность высадиться и поохотиться на такую дичь.
   — А как вы думаете: вернулись бы вы живым после такой охоты? — спросил поляк.
   — Это что еще за глупости ты говоришь, мой мальчик?
   — Разве вы не слышите, как кричат слоны?
   — Достаточно одной пули в глаз — и слон убит.
   — А носороги, а тигры? Это уже бирманские звери, сэр Джеймс, а не китайские.
   — Бирманские или китайские, а все же это звери азиатские.
   — Что значит…
   — Что, во-первых, они не опасны… Ого! Сигналы!
   Шесть или семь ракет внезапно поднялись вверх над густым лесом, в полумиле от правого берега, и вспыхнули, испуская целый дождь разноцветных искр.
   — Не путайтесь! — успокоил капитан. — Теперь сентябрь, а бирманцы имеют обыкновение в этот месяц пускать ракеты.
   — Может быть, ради развлечения?
   — Нет. Они, изволите ли видеть, гадают по ним. Вон та ракета погасла на полдороге: несчастный, пустивший ее, будет в отчаянии.
   — Почему же?
   — Потому что вообразит, что находится на дурном счету у своего бога.
   — У своего бога! Разве у бирманцев тоже есть бог, Джорджио?
   — На это я отвечу вам, что у них есть бог, и даже не один.
   — Между ними также и Будда?
   — Будда на первом плане. Он почитается здесь так же, как в Китае, Сиаме, Тонкине, Кохинхине и Индии.
   — Растолкуйте же мне, Джорджио, кто же был этот Будда?
   — Как! Разве вы этого не знаете?
   — Я знаю, что вот был такой бог и что у него был меч, тот самый, который мы разыскиваем вот уже четвертый месяц — надо признаться, с большим риском поплатиться за это собственной шкурой.
   Капитан засмеялся.
   — Чему же это вы смеетесь? — спросил обиженно американец. — Может быть, я сказал какую-нибудь глупость?
   — Неужели вы думаете, что меч, который мы разыскиваем, принадлежал Будде?
   — А вы не верите? Все китайцы так говорят.
   — А кто первый сказал об этом китайцам?
   — Кто?.. Кто?.. Э! Откуда я знаю кто, — отвечал американец, почесывая за ухом. — А кто сказал вам, что он никогда не принадлежал Будде?
   — Будда вовсе не был воином, Джеймс; все должны знать и помнить об этом.
   — Ах, черт возьми!
   — Уверяю вас, Джеймс.
   — Да кто же он был, наконец, этот проклятый Будда?
   — Прежде всего я должен сказать вам, что Будда вовсе не есть одно лицо, как это обычно думают.
   — Как! — воскликнул пораженный американец. — Будда не один?
   — Нет, Будд бесчисленное множество, но известны имена только последних двадцати четырех.
   — Я точно с луны свалился.
   — Теперь я вам объясняю, кто эти Будды. В различные эпохи, отделенные одна от другой очень и очень длинными периодами времени, в Индии появлялись люди, отличавшиеся большой мудростью и высоконравственной жизнью. Люди эти, будучи свободными от вредного влияния страстей, достигали того, что не только убивали в себе всякое плотское желание, но даже как бы стремились как можно скорее закончить свое жалкое земное существование и перейти в состояние блаженного небытия — нирвану. Благодаря нравственной жизни и безучастному отношению к радостям земного бытия эти люди являлись проповедниками истины и были учителями нравственности среди живших в те времена народов, которые их боготворили и называли именем Будда, что значит просветленный. Вы меня поняли?
   — Прекрасно понял, — отвечал американец. — Но которому же из этих Будд приписывает молва тот меч, который мы ищем?
   — Последнему, родившемуся за шестьсот двадцать четыре года до рождества Христова в городе Лумбини, на юге Непала. При своем рождении этот Будда получил имя Сиддхартха Гаутама, но он более известен под именем Шакьямуни. А теперь пора бы и отдохнуть, тем более что нет надобности работать веслами благодаря течению, которое довольно-таки быстро несет нас вперед.
   На другой день, когда солнце вновь показалось на горизонте, река представляла чудную картину. Берега отодвинулись еще дальше один от другого, вдали виднелись густые величественные леса, по опушкам которых были живописно разбросаны деревушки. Время от времени показывались красивые города с золочеными крышами, блестевшими при первых лучах восходящего солнца, чудные павильоны оригинальной архитектуры и многочисленные храмы, украшенные позолоченными шпилями, укрепленными на разноцветных колоннах, под которыми виднелись чудовищные идолы, долженствовавшие изображать собой либо Гадму, либо ракрессов — или индийских идолов города Аракана32.
   Около дюжины лодок с приподнятой кормой, украшенных головами тигров, слонов или крокодилов, и несколько плотов, состоявших из связанных огромных тиковых стволов, спускались по течению, управляемые полунагими темно-бронзовыми лодочниками, распевавшими монотонные песни.
   — Мне кажется, река начинает оживляться, — заметил американец.
   — Она будет оживляться все более и более по мере того, как мы будем плыть дальше по течению, — отвечал капитан. — Иравади в этом отношении считается соперником Сицзяна.
   — Смотрите, сколько храмов, сэр Джеймс, — сказал поляк. — Я насчитал уже целую дюжину.
   — Впереди их еще больше, — заметил Лигуза. — Бирманцы покрыли свою страну храмами, многие из которых замечательно красивы.
   — Вон там виднеется один из таких храмов, о которых вы говорите, — сказал китаец, указывая на шесть или семь позолоченных башенок, поднимавшихся на небольшом расстоянии над лесом.
   — Храм такой высоты служит признаком близости крепости, — заметил капитан.
   — Отлично! — обрадовался американец. — Выберемся на середину, так как здесь река образует закругление. Если там крепость, то мы сделаем остановку и постараемся возобновить наши запасы водки.
   Поляк и китаец, снова взявшиеся за весла, вывели лодку на середину реки. Обойдя закругление, образуемое в этом месте великой реки, путники увидели на левом берегу целый ряд беспорядочно разбросанных строений, защищенных несколькими земляными бастионами, почти совсем развалившимися.
   — Это Кунчоун, — сказал капитан, взглянув на свою карту.
   — Найдем мы здесь водку?
   — Здесь сколько хотите, Джеймс, и водки, и провизии.
   Лодка в несколько минут достигла берега, около которого стояли всех размеров и форм баркасы и лодки, выдолбленные из цельных древесных стволов.
   Искатели приключений благодаря своим бирманским одеждам и загорелым лицам беспрепятственно высадились на берег, привязав лодку к мосткам.
   Кунчоун состоит всего из полутора сотен деревянных хижин, которые можно разобрать по частям и перенести в любое место. Интерес в нем представляют всего два или три храма, один из которых почти весь б позолоте и бесчисленных колоннах, покрытых металлическими пластинками. Количество населения колеблется между тысячей и двумя тысячами жителей, большая часть которых — китайцы с северных границ империи и араканцы. Благодаря своему удобному положению на реке город ведет большую торговлю и служит в этом отношении посредником между севером и югом государства.
   Путешественники, обойдя все укрепления и посетив храм, пошли в кабачок, где и сделали свои закупки и даже пообедали, но довольно скромно, так как религия бирманцев запрещает им убивать домашних животных. Тем не менее американец воздал должное обеду и с аппетитом отведал листья дикого щавеля, сваренные вместе с рисом, дикого буйвола и хамелеона, а также попробовал чай, который бирманцы едят в листьях, приправив их маслом и чесноком.
   В пять часов пополудни, нагруженные различными съестными припасами и солидных размеров сосудами с рисовой водкой, они возвращались к берегу, чтобы пуститься в дальнейший путь. Вообразите себе их удивление, когда, придя на берег, они не нашли лодки, которую утром крепко привязали к дереву.
   — Кто ее украл? — завопил рассвирепевший янки.
   — Не думаю, чтобы ее украли, — отвечал капитан. — Бирманские законы строго наказываю воров.
   — Куда же, позвольте спросить, могла она деваться? — злился вспыльчивый янки, бросая гневные взгляды на окружающих. — Ведь не сама же собой отвязалась веревка?
   — Может быть, лодка просто затонула, и тогда мы купим себе другую.
   — Покупать другую?! Ни за что! Я пойду к коменданту крепости и заставлю его выдать вора, так как уверен, что лодка украдена.
   — Мы иностранцы, Джеймс, и создадим себе ужасные затруднения. Кроме того, никто из нас не говорит по-кхмерски.
   — Значит, вы хотите потерять одеяла и весь наш запас пороху?
   — Мы отлично можем все это купить себе снова. Пойдемте, Джеймс!
   Американец уже решил было идти за капитаном, как вдруг заслышал голос Казимира:
   — Наша лодка! Наша лодка! Ах, подлецы!
   Капитан обернулся и увидел посреди реки свою лодку, направляющуюся к берегу. В ней сидели три человека: двое были гребцы, а третий, очевидно, пассажир, для которого и была взята лодка, — небольшого роста человек с совершенно лысой головой, закутанный в длинную желтую тунику. В одной руке он держал большой лакированный ящик, наполненный фруктами и рисом.
   — Это рахам, — сказал капитан.
   — Что это значит? — спросил американец, сжимая кулаки.
   — Нечто вроде бонзы, одним словом — монах.
   — Монах или бонза, я возьму его за шиворот и задушу.
   Вслед за этим, прежде чем капитан мог его удержать, янки кинулся на рахама, собиравшегося выйти на берег.
   — Мерзавец! — заорал неукротимый Джеймс, тряся за шиворот похитителя лодки. — Вот я тебе задам, подлая рожа!
   Раздался пронзительный крик, ответом на который были крики ярости находившейся на пристани массы народа.
   Торговцы, носильщики и лодочники кинулись на помощь монаху, который неподвижно лежал, почти до смерти избитый могучими кулаками Корсана.
   — Спасайтесь! Спасайтесь! — кричал капитан, таща за собой к берегу виновника всей этой кутерьмы.
   Все четверо бросились к лодке, стараясь уйти от ярости дикой толпы бирманцев, бежавших за ними с грозными криками: «Смерть святотатцам!»
   Самый смелый из преследователей, не довольствуясь одними криками, схватил лодку за корму, но капитан отбросил его с такой силой, что тот заболтал ногами в воздухе.
   — Гребите! Гребите! — торопил Лигуза, хватаясь за руль. — Скорей, скорей, или они нас убьют.
   Нельзя было терять ни одной минуты. Гребцы налегли на весла и в одну минуту выплыли на простор, направляясь к противоположному берегу и не обращая внимания на крики и угрозы, раздававшиеся с берега.
   С полей, из хижин — отовсюду, привлеченные раскатами гонгов и тамтамов, сбегались поселяне, за ними из крепости устремились солдаты, вооруженные мушкетами, пиками, саблями, топорами и ножами.
   Лодка уже доплыла до середины реки, когда с берега раздался ружейный выстрел. Пуля, просвистев, ударилась о весло поляка, а оттуда рикошетом отскочила американцу в лоб.
   — Вы ранены? — спросил с беспокойством капитан.
   — Пожалуйста, не беспокойтесь, не боюсь я их пуль. А, вот он где, разбойник!
   На берегу, как угорелый, метался полуголый бирманец, размахивая еще дымившимся мушкетом. Американец схватил свой карабин и уложил его одной пулей.
   Испуганные бирманцы моментально покинули берег, прячась за деревья и хижины. Беглецы воспользовались этим, чтобы отплыть еще дальше.
   — Берегись! Берегись! — вдруг испуганно закричал поляк, стараясь повернуть лодку.
   Капитан взглянул направо и увидел громадную, длиной почти сто метров, лодку с массой солдат, вооруженных небольшой пушкой, стоявшей на носу.
   — Надо уходить! — крикнул капитан. — Если в нас попадет хоть один выстрел из пушки, мы пропали.
   Лодка была всего в двухстах метрах от берега, и хотя до военной лодки оставалось еще почти полкилометра, последняя под напором многочисленных весел летела с быстротой стрелы. На палубе трещали небольшой гонг и тамтам.
   — Стой! — послышался окрик рулевого.
   — Гребите! Гребите! — кричал в то же время капитан.
   На носу военной лодки блеснул огонек, потом — белый дымок, а за ним послышался страшный грохот и резкий свист. Четырехфунтовое ядро ударило в носовую часть лодки, пробив ее в нескольких местах.
   — Проклятие! — заревел американец, видя, как вода вливается в лодку через пробоины.
   — Гребите! — крикнул капитан. — Мы спасены!
   Берег был всего в нескольких метрах. Четырьмя сильными взмахами весел они пригнали лодку к берегу, в то время как из жерла пушки вылетело второе ядро, не причинившее на этот раз никакого вреда.
   — На берег! — скомандовал капитан. — И бегом, насколько хватит сил.
   Забрав как попало оружие, амуницию, одеяла и провизию, они выскочили из лодки на песок и пустились бежать, стараясь уйти как можно дальше от берега.

XI. Бегство

   Быстро надвигавшиеся сумерки способствовали бегству путешественников, которые, нимало не заботясь о граде пуль, посылаемых им вслед бирманцами, старались как можно скорее забраться в лесную чащу.
   Никто из них не знал этой страны, но в ту минуту, когда дело касалось спасения жизни, это не имело никакого значения; все помыслы беглецов были направлены только к одной цели: уйти, скрыться куда бы то ни было от мести рассвирепевших бирманцев. Один за другим, с ружьями под мышкой, тревожно прислушиваясь ко всякому шуму, бежали они со всей быстротой, на какую только были способны, пробираясь сквозь кустарник, перескакивая через громадные стволы поваленных деревьев; так бежит робкий олень от преследующей его по пятам с победным лаем стаи собак.
   Крики бирманцев и ружейные выстрелы слышались все ближе и ближе. Надежды спастись было мало, а между тем каждый из беглецов отлично знал, что попади он только в руки этих фанатиков — и его ждет мучительная смерть под пытками, на которые так изобретательны жители Востока.