Если не считать сомнений со стороны отдельных министров, кабинет Идена поддержал суэцкую операцию почти единогласно. Майкл Адин встал на сторону премьера, однако личные секретари ее величества Мартин Чартерис и Эдвард Форд решительно высказались против. Елизавета II, возможно, задала свой излюбленный вопрос: “Вы уверены, что поступаете правильно?” (124) Два десятилетия спустя Иден сообщил биографу Роберту Лейси лишь то, что королева не выразила неодобрения, “но и просуэцкой ее позицию я бы не назвал” (125). Елизавета II по-прежнему придерживалась сугубо нейтральных взглядов в соответствии со своей конституционной ролью. “Я не думаю, что она выступала за, – вспоминает Гай Чартерис. – Это у Мартина сложилось такое впечатление, поскольку сам он высказывался категорически против” (126).
Разбитый физически и душевно – “до бессвязности в речи” (127), по одному из свидетельств, – Иден вылетел в середине ноября на Ямайку отдыхать и поправляться в “Голденае”, доме Яна Флеминга, оставив своим заместителем Р. А. “Рэба” Батлера. Черчилль, критиковавший Идена (128) за несогласованность действий с Эйзенхауэром, отправил тому письмо на правах давней дружбы, подчеркивая, что обеим странам пора перестать возмущаться по поводу решений Идена и объединить силы против Советского Союза. В своем ответе от 23 ноября Эйзенхауэр соглашался, что “настоящий враг” (129) – это Советы и что США и Британия должны “преследовать на Ближнем Востоке легальные цели”.
Черчилль переслал письмо Эйзенхауэра королеве. “Крайне интересно узнать его видение ситуации – надеюсь, это означает, что на смену нынешним разногласиям между нашей страной и Америкой вскоре придет еще более тесное сближение” (130), – ответила она. В последующие десятилетия Британия действительно будет сотрудничать на международной арене с Америкой более гармонично, несмотря на падение своего престижа как мировой державы и борьбу колоний за независимость.
Саму королеву никто ни в чем не обвинял, однако суэцкий позор бросил тень и на нее как на монарха. Больше всего пострадал сам Иден. Так и не восстановив здоровье, 9 января 1957-го он решил подать в отставку на пороге своего шестидесятилетия, пробыв в должности всего год. Королева похвалила его “неоценимое руководство” (131) страной “во времена потрясений”, а Иден выразил ей благодарность за “мудрую и беспристрастную реакцию на события” (132). Однако его репутация как государственного деятеля была погублена безвозвратно.
И снова перед Елизаветой II встала задача выбрать лидера партии, однако на этот раз она попала в ловушку политических махинаций, впервые за все время дав повод усомниться в своем умении держать нейтралитет. Если у лейбористов лидер выбирается голосованием, то консерваторы, придерживающиеся более элитистских взглядов, предпочитают менее прозрачную процедуру частных совещаний, которая называется “выдвижением”. Ведущими кандидатами выступали шестидесятидвухлетний министр финансов Гарольд Макмиллан и пятидесятичетырехлетний Рэб Батлер, председатель палаты общин, замещавший премьер-министра и претендовавший теперь на повышение.
Было бы вполне логично вознаградить Батлера за десятилетия службы на руководящем посту. Кроме того, он выступал против суэцкой кампании, в отличие от Макмиллана, который входил в число организаторов, хотя и пытался дистанцироваться теперь от позорного фиаско. Иден, официально не имевший права голоса в выборе преемника, сообщил королеве, что предпочел бы Батлера.
Уходящий в отставку премьер-министр предлагал королеве опираться в своем решении на корифеев партии – шестидесятитрехлетнего лорда Солсбери и пятидесятишестилетнего Дэвида Максвелл-Файфа, виконта Килмурского, исполнявшего обязанности лорда-канцлера, одной из высших парламентских должностей. Вместе они опросили кабинет, а также нескольких бывших министров и лидера “заднескамеечников” – рядовых членов парламента. Солсбери доложил королеве, что по опросам с большим отрывом лидирует Макмиллан. Свою лепту внес и Черчилль, посоветовав “выбирать того, кто старше” (133).
Однако когда 10 января Елизавета II вызвала Макмиллана во дворец и поручила ему сформировать правительство, для партийных низов это оказалось полной неожиданностью, поскольку многие выступали за Батлера. Вместо того чтобы принять взвешенное решение, Елизавета II, судя по всему, положилась на парочку закоснелых аристократов, не видящих дальше своего носа. По совести говоря, королева всего лишь следовала правилам Консервативной партии. Сделай она независимый выбор – что, учитывая ее обычную осторожность, маловероятно, – ее обвинили бы в превышении полномочий. Тем не менее даже при таком раскладе она показала себя малосведущей особой, стремящейся угодить клике избранных. Радужные надежды на “Елизаветинскую эпоху” постепенно меркли под холодным дождем критики.
Королевская чета приближается к Нью-Йорку на пароме. Октябрь 1957 года. Associated Press
Глава шестая
Разбитый физически и душевно – “до бессвязности в речи” (127), по одному из свидетельств, – Иден вылетел в середине ноября на Ямайку отдыхать и поправляться в “Голденае”, доме Яна Флеминга, оставив своим заместителем Р. А. “Рэба” Батлера. Черчилль, критиковавший Идена (128) за несогласованность действий с Эйзенхауэром, отправил тому письмо на правах давней дружбы, подчеркивая, что обеим странам пора перестать возмущаться по поводу решений Идена и объединить силы против Советского Союза. В своем ответе от 23 ноября Эйзенхауэр соглашался, что “настоящий враг” (129) – это Советы и что США и Британия должны “преследовать на Ближнем Востоке легальные цели”.
Черчилль переслал письмо Эйзенхауэра королеве. “Крайне интересно узнать его видение ситуации – надеюсь, это означает, что на смену нынешним разногласиям между нашей страной и Америкой вскоре придет еще более тесное сближение” (130), – ответила она. В последующие десятилетия Британия действительно будет сотрудничать на международной арене с Америкой более гармонично, несмотря на падение своего престижа как мировой державы и борьбу колоний за независимость.
Саму королеву никто ни в чем не обвинял, однако суэцкий позор бросил тень и на нее как на монарха. Больше всего пострадал сам Иден. Так и не восстановив здоровье, 9 января 1957-го он решил подать в отставку на пороге своего шестидесятилетия, пробыв в должности всего год. Королева похвалила его “неоценимое руководство” (131) страной “во времена потрясений”, а Иден выразил ей благодарность за “мудрую и беспристрастную реакцию на события” (132). Однако его репутация как государственного деятеля была погублена безвозвратно.
И снова перед Елизаветой II встала задача выбрать лидера партии, однако на этот раз она попала в ловушку политических махинаций, впервые за все время дав повод усомниться в своем умении держать нейтралитет. Если у лейбористов лидер выбирается голосованием, то консерваторы, придерживающиеся более элитистских взглядов, предпочитают менее прозрачную процедуру частных совещаний, которая называется “выдвижением”. Ведущими кандидатами выступали шестидесятидвухлетний министр финансов Гарольд Макмиллан и пятидесятичетырехлетний Рэб Батлер, председатель палаты общин, замещавший премьер-министра и претендовавший теперь на повышение.
Было бы вполне логично вознаградить Батлера за десятилетия службы на руководящем посту. Кроме того, он выступал против суэцкой кампании, в отличие от Макмиллана, который входил в число организаторов, хотя и пытался дистанцироваться теперь от позорного фиаско. Иден, официально не имевший права голоса в выборе преемника, сообщил королеве, что предпочел бы Батлера.
Уходящий в отставку премьер-министр предлагал королеве опираться в своем решении на корифеев партии – шестидесятитрехлетнего лорда Солсбери и пятидесятишестилетнего Дэвида Максвелл-Файфа, виконта Килмурского, исполнявшего обязанности лорда-канцлера, одной из высших парламентских должностей. Вместе они опросили кабинет, а также нескольких бывших министров и лидера “заднескамеечников” – рядовых членов парламента. Солсбери доложил королеве, что по опросам с большим отрывом лидирует Макмиллан. Свою лепту внес и Черчилль, посоветовав “выбирать того, кто старше” (133).
Однако когда 10 января Елизавета II вызвала Макмиллана во дворец и поручила ему сформировать правительство, для партийных низов это оказалось полной неожиданностью, поскольку многие выступали за Батлера. Вместо того чтобы принять взвешенное решение, Елизавета II, судя по всему, положилась на парочку закоснелых аристократов, не видящих дальше своего носа. По совести говоря, королева всего лишь следовала правилам Консервативной партии. Сделай она независимый выбор – что, учитывая ее обычную осторожность, маловероятно, – ее обвинили бы в превышении полномочий. Тем не менее даже при таком раскладе она показала себя малосведущей особой, стремящейся угодить клике избранных. Радужные надежды на “Елизаветинскую эпоху” постепенно меркли под холодным дождем критики.
“Ух ты!” – воскликнула королева, увидев с военного парома сияющие очертания Нижнего Манхэттена. Он напомнил ей “россыпь драгоценных камней”.
Глава шестая
Выход на телеэкраны
В напряженные дни суэцкого конфликта и смены партийного руководства королеве отчаянно не хватало мнения одного человека – принца Филиппа. Именно тогда его моральная поддержка пришлась бы как нельзя кстати. Однако 15 октября тридцатипятилетний герцог, с подачи самой супруги, отправился в четырехмесячный сольный вояж по странам Содружества на яхте “Британия”, которой предстояло покрыть почти сорок тысяч миль.
Изначально его путь лежал в Мельбурн на открытие Олимпийских игр 1956 года, и, как высказался Филипп впоследствии, “было бы гораздо проще слетать туда и обратно на самолете” (1). Однако они с королевой решили расширить маршрут путешествия, включив побольше остановок в Австралии, а также высадки в Новой Зеландии, Кении, Гамбии и ряде таких “отдаленных, но преданных участниц Содружества” (2), как Папуа – Новая Гвинея, Сейшелы, Цейлон и Малайя. Кроме того, перед Филиппом стояла задача посетить Фолкленды в Южной Атлантике и британские базы в Антарктиде.
Сам Филипп называет себя “моряком по специальности” (3), гордясь “принадлежностью к редкому в нашем мире великому братству – морскому” (4). Поэтому осенью 1956 года он с радостью предвкушал возвращение в дружескую атмосферу офицерской кают-компании, только более роскошную, чем в период его морской службы, – с торжественными ужинами за столом на двадцать персон с серебром и хрусталем под лучшие винтажные вина из яхтенного винного погреба.
Кроме того, поездка давала возможность отдохнуть от строгостей придворной жизни и косых взглядов сановников. В отличие от мужчин своего поколения и социального класса он подчинялся жене и был от нее зависим. Только в отрыве от нее он получал полномочия, которые у его сверстников имелись по умолчанию. Увлеченный романтикой первопроходцев (5), он позвал в плавание знаменитого ветерана антарктических экспедиций сэра Раймонда Пристли; еще он отрастил аккуратные усы и бороду, которые на флоте называли “полный комплект” (6), и брал уроки живописи у частного преподавателя, норфолкского художника Эдварда Сигоу, учившего его с начала года. Из ностальгических чувств (7) Филипп подписывал свои работы греческой буквой фи – кружком, разделенным вертикальной чертой.
Дома в Британии критики уже начали называть затянувшееся путешествие “блажью Филиппа” (8) – не прошло незамеченным отсутствие герцога во время неудачного вторжения на Ближний Восток, не говоря уже о пропущенной девятой годовщине бракосочетания (несмотря на присланные королеве белые розы (9) и фото двух обнимающихся игуан) и Рождестве, на которое он выступил с коротким радиосообщением откуда-то между Новой Зеландией и мысом Горн, призывая граждан Содружества “служить другим, но не себе” (10).
К пятому году царствования супруги Филипп уже очертил себе круг занятий и интересов, который в дальнейшем собирался расширять. “Он из тех, кому среди множества дверей интереснее всего закрытая, – утверждает придворный советник. – Ему нужно знать, что происходит. Такой у него характер” (11).
Еще со времен морской службы Филипп увлекался наукой и техникой, часто говоря о необходимости повышать качество образования в этих областях. Однако с той же настойчивостью он выступал за развитие “цельной натуры” (12), за развитие не только ума, но и характера. Он был убежден в существовании тесной взаимосвязи между душевным, моральным и физическим здоровьем, требовал создать молодежи условия для занятия физкультурой, чтобы, как он выражался, “не плодить хиляков” (13). Филипп стоял у истоков “Outward Bound” – сети школ выживания, созданной основателем Гордонстоуна Куртом Ханом для развития командных навыков и закалки характера путем преодоления суровых физических испытаний. В 1956 году Филипп учредил международную Награду герцога Эдинбургского для молодежи и подростков за участие в общественно полезной работе и физкультурно-спортивные достижения.
Под конец путешествия давнему другу и преданному личному секретарю Филиппа Майку Паркеру неожиданно пришлось вернуться в Лондон, поскольку его жена Айлин подала на развод, обвиняя супруга в измене. Новость выплеснулась на страницы британских таблоидов, и Флит-стрит, перекинув ассоциативный мостик от Паркера к Филиппу, пропадающему в многомесячном вояже, не преминула заодно усомниться в стабильности королевского брака. В прессе муссировались посещения герцогом холостяцкого “Четверг-клуба” в Сохо, участниками которого, кроме Паркера, состояли также актеры Дэвид Нивен и Питер Устинов. В самом клубе ничего предосудительного не происходило – выпивка, сигареты, пикантные истории – однако, по слухам, один из участников, светский фотограф Стерлинг Генри Наум, больше известный как Барон, предоставлял свою квартиру для встреч герцога с неизвестной “девицей легкого поведения”, которые “расшатывали” его брак.
Филиппа, как записного красавца и ценителя женских прелестей, сводили в сплетнях с такими актрисами и светскими львицами, как Пэт Кирквуд, Элен Корде и Кэти Бойл, – однако все они соглашались признать лишь дружбу или мимолетное знакомство. История с “девицей легкого поведения” (14) тоже не имела под собой никаких оснований, и Филипп был “до глубины души уязвлен и взбешен” (15) подобными подозрениями. Королева пошла на непривычные меры, поручив своему сдержанному на язык пресс-секретарю коммандеру Ричарду Колвиллу выступить с открытым опровержением. “Никакого разлада между королевой и герцогом нет” (16), – заявил Колвилл. На этом все и завершилось, хотя каждый раз, стоило Филиппу потанцевать или завязать оживленную беседу с хорошенькой женщиной, слухи тут же вспыхивали снова.
Паркер ушел в отставку, чтобы успокоить общественность, пока его дело рассматривалось в суде. Елизавета II и Филипп воссоединились 16 февраля 1957 года в Португалии, и королева с присущим ей юмором воспользовалась моментом, чтобы развеять все сомнения в стабильности их брака. Когда загорелый и свежевыбритый консорт поднялся на борт королевского самолета, супруга с домочадцами встретили его в фальшивых бородах. Королевская чета провела два дня наедине, прежде чем вернуться к своим общественным обязанностям во время трехдневного официального визита в Португалию. Отчитываясь 26 февраля за торжественным обедом в Лондоне о путешествии, герцог не забыл упомянуть, что прежде четырехмесячная разлука с домом пролетела бы для него незаметно, а теперь “по вполне очевидной причине” (17) в виде жены и детей долговременное отсутствие “дается гораздо тяжелее”. Однако он готов на “некоторые личные жертвы”, если это “хотя бы чуть-чуть” пойдет на пользу Содружеству.
Четырьмя днями ранее королева вознаградила Филиппа за эти жертвы и за поддержку, даровав ему официальный титул принца Великобритании – более высокий, чем титул герцога, имевшийся у него с момента вступления в брак. Идею подал (18) новый премьер-министр Гарольд Макмиллан, проницательно рассудив, что это хороший способ укрепить статус Филиппа при королеве, а также в глазах Британии и Содружества.
Несмотря на мрачный от природы склад характера, Макмиллан принял назначение с оптимизмом, сумев элегантно дистанцироваться от суэцкого позора и утвердить представление о Британии как о великой стране с трудолюбивым народом. “Большинство наших граждан никогда не жило так хорошо” (19), – заявил он 20 июля 1957 года. Под его руководством благосостояние страны действительно повысилось. Вскоре после переезда на Даунинг-стрит Макмиллан принялся спешно восстанавливать особые отношения, подорванные Суэцким кризисом, втихомолку организовав для королевы приглашение от Эйзенхауэра посетить с официальным визитом Соединенные Штаты осенью 1957 года.
Макмиллан общался с Елизаветой II более непринужденно, чем его нервный предшественник, – отношения складывались пусть не такие дружеские, как с Черчиллем, но вполне дружелюбные, особенно с ее стороны, хотя временами королеву раздражали (20) его старомодные славословия и велеречивость. С Черчиллем Макмиллана роднила мать-американка (которую неизменно называли властной и напористой) и, как выразился его биограф Алистер Хорн, “врожденный пиетет перед монархией” (21). Премьер-министр был прозорлив, остроумен и учтив, а кроме того, развлекал королеву меткими характеристиками и политическими сплетнями.
Макмиллан был сложной натурой, сочетая в характере хитрость и ранимость, глубокую религиозность и безжалостность. Внук обедневшего шотландского фермера, сколотившего затем состояние на книгоиздании, Гарольд пользовался всеми преимуществами выпускника Итона и Оксфорда. Из Первой мировой он вышел с пятью ранениями, необычной привязанностью к представителям рабочего класса, с которыми вместе мерз в окопах, и долей вины выжившего.
В аристократические круги он проник, женившись на третьей дочери 9-го герцога Девонширского, леди Дороти Кавендиш, которая затем изводила его многолетним романом с Робертом Бутби, колоритным политиком-бисексуалом. Отношения были секретом Полишинеля (“Мы все знали о романе” (22), – сообщила годы спустя королева-мать своему знакомому Вудро Уайатту, консервативному журналисту “The Times” и “News of the World”), и от этого унижение Макмиллана становилось еще мучительнее. Сначала этот роман довел его до нервного срыва, однако со временем он свыкся с положением дел и нацепил “маску непробиваемого равнодушия” (23). Под этой “викторианской вялостью” (24), как ее называл посол США Дэвид Брюс, у Макмиллана скрывались и “сила”, и “решительность”, и “хватка”.
Чувствуя себя более вольготно в компании единомышленников в баре “Уайтс”, мужского клуба на Сент-Джеймс-стрит, он тем не менее быстро проникся симпатией к королеве, которая складом ума и отличным умением разбираться во внутренней и внешней политике, поразившим его с самого начала (25), сильно отличалась от знакомых ему светских дам. Он с готовностью откликнулся на материнскую доброту Елизаветы II и умение соблюдать конфиденциальность, называя королеву “своей большой опорой, потому что она единственный человек, с которым можно поговорить” (26).
Батлер, лейтенант-фронтовик, который ездил по вторникам в Букингемский дворец вместо Макмиллана, когда тот путешествовал за границей, разделял его мнение о королеве как о собеседнице. “Она никогда не реагировала бурно, – отмечал он позже. – Никогда не бросалась необдуманными фразами. Никогда не спешила высказаться” (27). Скорее, спрашивала мнение собеседника и “выслушивала до конца”.
За семь лет пребывания Макмиллана в должности у него с Елизаветой II сложились тесные рабочие отношения. Он часто посылал ей длинные письма, полные похвал в адрес мировых лидеров и признаний в собственных недостатках, а также витиеватостей и мрачных прогнозов. Королева писала ответы собственноручно, неизменно ободряющие и благодарные. Макмиллана покоряла ее непринужденность и чувство юмора. Как и многие другие, он хотел бы “чаще видеть ее улыбку” (28) на публике. Узнав об этом пожелании, ее величество заметила, что “ей всегда казалось, людям, напротив, приятнее видеть ее серьезной” (29).
После шестилетнего перерыва Елизавета II, которой уже исполнился тридцать один, захотела еще детей, и Филипп ее поддержал. Дики Маунтбеттен списывал большой перерыв (30) на недовольство Филиппа отказом Елизаветы II царствовать под его фамилией. Однако, по собственным словам королевы, мечту о большой семье пришлось отложить в первую очередь из-за желания сначала освоиться и показать себя в роли монарха.
Во время визита в Букингемский дворец в мае 1957 года Элеонора Рузвельт провела с Елизаветой II почти час на следующий день после операции по удалению миндалин у принца Чарльза. Перед бывшей первой леди королева предстала “совершенно спокойной и собранной, будто ее не мучили мысли о бедном мальчике” (31). Чарльза, по словам ее величества, и так уже покормили мороженым, чтобы смягчить боль в горле, однако, несмотря на вечерний час, она была вынуждена развлекать вдову бывшего президента США, вместо того чтобы сидеть у кровати восьмилетнего сына.
Несмотря на несомненную любовь к своим детям, королева подчинялась долгу службы, который не давал уделять много времени семье. Недостаток материнской ласки восполняли няни – Чарльза, например, брала под “надежное крыло” (32) Мейбл Андерсон – и любящая бабушка. Однако из-за упрямого служения долгу, усиленного природной сдержанностью и неприятием конфронтации, многие радости и трудности материнства прошли мимо Елизаветы II. “Она предоставила детей самим себе, – считает Гай Чартерис. – У нее каждый день была уйма дел, и проще было заняться ими, чем детскими капризами, ведь красные ящики с правительственными документами не терпят отлагательства” (33). Весьма отчетливо дистанцию между королевской четой и детьми демонстрирует каноническая фотография 1957 года, сделанная будущим мужем принцессы Маргарет, Энтони Армстронг-Джонсом. На снимке Елизавета II и Филипп, опираясь на каменный мостик в саду Букингемского дворца, восхищенно наблюдают за Анной и Чарльзом, читающими книгу внизу.
Последствия такого подхода к материнству наблюдала воочию Кларисса Иден, когда гостила в Виндзорском замке в апреле 1955 года и отправилась вместе с мужем на пикник с королевской семьей. Шестилетний Чарльз плюхнулся (34) на место Энтони Идена, и королева сделала мальчику замечание. Тот отказался вставать, и Елизавета II повторила просьбу – “это ведь подушка премьер-министра, он устал, ему нужно посидеть”. Юный принц не двинулся с места. Потом, когда Чарльз отказался есть немытыми руками, королева-мать тоже пошла у него на поводу: “Да, я его понимаю. Налейте воды в тарелку, пусть помоет”. Избалованность принца Клариссу Иден позабавила (35), однако она удивилась, что королева “не сказала: “Все, Чарльз, вставай!” – вероятно, она пыталась любой ценой избежать скандалов”.
Филипп, штатный блюститель порядка в королевской семье, в тот момент отсутствовал, отправившись на ближнее озеро поплавать на плоскодонке с шестом. Если королева ошибочно склонялась к попустительству, ее супруг, напротив, часто проявлял чрезмерную строгость. В “принадлежащей ему по праву” (36) роли главы семьи он следил за соблюдением правил, требуя, например, чтобы Чарльз каждое утро заправлял постель (37) и не опаздывал к завтраку. Филипп держал “предполагаемого престолонаследника” в ежовых рукавицах, хотя сын во многом разительно отличался от отца – робкий, неуверенный, погруженный в себя и не особенно спортивный. С раннего возраста он, по словам королевы-матери, был “очень ласковым, добросердечным мальчиком” (38). Принцесса Анна, даром что младше брата на два года, обладала куда более твердым характером – уверенная, жесткая и напористая, как Филипп.
Поворотный момент в судьбе Чарльза настал, когда пришла пора получать образование. (Анна, как принято было у аристократии, оставалась на домашнем обучении до 13 лет, чтобы потом уехать в школу-пансион.) Пытаясь организовать сыну подобие обычной жизни, королева и герцог решили отправить его в частную начальную школу – прежде такое для наследников престола не практиковалось. Филипп выбрал школу Хилл-Хаус в Лондоне, пятилетнее учебное заведение, следующее плутарховскому принципу, что ум ребенка – это “не сосуд, который нужно наполнить, а огонь, который нужно разжечь” (39). Для Чарльза, выросшего в дворцовой детской, было непривычно оказаться в одном классе с другими мальчишками (40), что уж говорить о таких демократичных занятиях, как подметание пола и поездки на автобусе на школьный стадион. Однако в Хилл-Хаусе Чарльз провел всего год, за который огонь его ума едва начал разгораться, поскольку осенью 1957-го, за два месяца до девятилетия – в этом возрасте мальчиков из высших слоев обычно отправляли в школу-пансион – родители перевели его в отцовскую альма-матер, школу Чим в Хэмпшире.
Филипп предпочел школу, исповедующую принцип “целостного” обучения (41). Однако он преследовал и другую цель – закалить сына, перебороть его очевидную мягкотелость. Объясняя свою задумку годы спустя, герцог писал: “Дома детей можно баловать, но школа должна обеспечивать спартанские условия и дисциплину, чтобы воспитать сознательных, уравновешенных и независимых взрослых” (42).
Чарльз начал страдать с той минуты, как вошел в общую спальню. За последующие пять лет он, хоть и приспособился к строгому режиму и научился сосуществовать с восемью с лишним десятками мальчишек в классе и на стадионе, все равно всегда оставался в стороне и тосковал по далекому спокойному дому. Позже, объясняя свою неспособность заводить много друзей, он сказал: “Я всегда предпочитал общаться с самим собой – или один на один с кем-то” (43).
Конец первого учебного года принес Чарльзу новые переживания по поводу своей исключительности, когда мать даровала ему титул принца Уэльского – наглядно обозначающий его место в очереди престолонаследования. Ни о чем таком не подозревая (44), Чарльз в компании нескольких одноклассников смотрел летом 1958 года в кабинете директора телетрансляцию выступления королевы на закрытии Игр Содружества в Кардиффе – проходящих раз в четыре года спортивных состязаний, спонсируемых странами-участницами. Услышав сакраментальное заявление и рев толпы на маленьком экране: “Боже, храни принца Уэльского!” – Чарльз съежился на стуле от смущения.
Родители прекрасно знали о том, как ему плохо в школе; королева даже записала в дневнике, как сыну страшно (45) возвращаться в Чим после каникул. Однако они считали необходимым воспитывать характер, и со всеми жалобами Елизавета II отправляла Чарльза к отцу. Филипп, с его резкостью и склонностью критиковать, вместо того чтобы поддержать и утешить, отличался особенной строгостью, которая только углубляла пропасть между ним и сыном.
В практическом отношении школа-пансион себя оправдывала, учитывая плотный и напряженный график королевы и принца Филиппа. Кроме того, она помогала укрыть мальчика от любопытных глаз прессы. До тех пор все касающиеся монарха новости и статьи в газетах и журналах – а также в безупречно корректных передачах BBC – были проникнуты безоговорочным почтением к королеве и пели ей хвалу; источник сенсаций журналисты видели только в муже и сестре ее величества. Теперь же пресса впервые за все время стала позволять себе критику в адрес Елизаветы II и ее советников.
В августовском затишье 1957 года, когда королева и двор отбыли в ежегодный отпуск в шотландское высокогорье, в малоизвестном издании “National and English Review” появилась публикация под названием “Монарх сегодня”, написанная редактором журнала, тридцатитрехлетним Джоном Григгом, 2-м бароном Олтрингемом. Он выступал оппозиционером в партии тори, устраивая кампании против своих однопартийцев – наследных пэров, заседающих в палате лордов, – многие из которых, по его оценке, “не подходят для государственной службы” (46). Кроме того, он выступал за рукоположение женщин в духовный сан в Англиканской церкви и жестко критиковал суэцкую авантюру Энтони Идена.
Теперь же он нацелился на тех, кто служит – вернее, по его представлению, плохо служит – монархии, которую он якобы поддерживает. Авторитет его словам придавал титул, а также итонское и оксфордское образование и звание офицера гренадерской гвардии – привычного источника придворных кадров для Букингемского дворца. Олтрингем называл советников “тесной кликой” (47) “твидовой” аристократии, наполнявшей официальные речи королевы банальностями. “Выражения, которые вкладывают в ее уста, – писал он, – рисуют образ школьницы-зубрилки”, мешая ей проявить себя “независимой неповторимой личностью”. Олтрингем призывал королевскую семью сделать свое окружение более радикальным и социально разнообразным, создав “по-настоящему бесклассовый двор, отражающий состав Содружества”, тем самым творчески решая “невозможную на первый взгляд задачу королевы – быть одновременно обычной и незаурядной”.
В своей статье Олтрингем вторил оставшемуся почти незамеченным эссе журналиста и радиоведущего Малкольма Маггериджа, опубликованному двумя годами ранее в “New Statesman”. На свежем примере раздутой в прессе шумихи вокруг драматических отношений принцессы Маргарет с Питером Таунсендом Маггеридж предупреждал в октябре 1955 года об опасности чрезмерной огласки. Он настоятельно рекомендовал королевской семье обзавестись “хорошими специалистами по связям с общественностью” (48), которые заменили бы придворных “в их нелепых потугах” контролировать прессу и “отражали бы наиболее злобные нападки”. Более компетентные советчики, писал он, помогут королевской семье “не дать превратить свою жизнь в подобие мыльной оперы”. Маггеридж, как искусный полемист, высказывался в сдержанном и уважительном тоне, позволив себе, самое большее, отметить, что монархия “превратилась в эрзац-религию”, и предложить британской королевской семье присмотреться к скандинавскому подходу – “простому и незаметному для подданных существованию”.
Изначально его путь лежал в Мельбурн на открытие Олимпийских игр 1956 года, и, как высказался Филипп впоследствии, “было бы гораздо проще слетать туда и обратно на самолете” (1). Однако они с королевой решили расширить маршрут путешествия, включив побольше остановок в Австралии, а также высадки в Новой Зеландии, Кении, Гамбии и ряде таких “отдаленных, но преданных участниц Содружества” (2), как Папуа – Новая Гвинея, Сейшелы, Цейлон и Малайя. Кроме того, перед Филиппом стояла задача посетить Фолкленды в Южной Атлантике и британские базы в Антарктиде.
Сам Филипп называет себя “моряком по специальности” (3), гордясь “принадлежностью к редкому в нашем мире великому братству – морскому” (4). Поэтому осенью 1956 года он с радостью предвкушал возвращение в дружескую атмосферу офицерской кают-компании, только более роскошную, чем в период его морской службы, – с торжественными ужинами за столом на двадцать персон с серебром и хрусталем под лучшие винтажные вина из яхтенного винного погреба.
Кроме того, поездка давала возможность отдохнуть от строгостей придворной жизни и косых взглядов сановников. В отличие от мужчин своего поколения и социального класса он подчинялся жене и был от нее зависим. Только в отрыве от нее он получал полномочия, которые у его сверстников имелись по умолчанию. Увлеченный романтикой первопроходцев (5), он позвал в плавание знаменитого ветерана антарктических экспедиций сэра Раймонда Пристли; еще он отрастил аккуратные усы и бороду, которые на флоте называли “полный комплект” (6), и брал уроки живописи у частного преподавателя, норфолкского художника Эдварда Сигоу, учившего его с начала года. Из ностальгических чувств (7) Филипп подписывал свои работы греческой буквой фи – кружком, разделенным вертикальной чертой.
Дома в Британии критики уже начали называть затянувшееся путешествие “блажью Филиппа” (8) – не прошло незамеченным отсутствие герцога во время неудачного вторжения на Ближний Восток, не говоря уже о пропущенной девятой годовщине бракосочетания (несмотря на присланные королеве белые розы (9) и фото двух обнимающихся игуан) и Рождестве, на которое он выступил с коротким радиосообщением откуда-то между Новой Зеландией и мысом Горн, призывая граждан Содружества “служить другим, но не себе” (10).
К пятому году царствования супруги Филипп уже очертил себе круг занятий и интересов, который в дальнейшем собирался расширять. “Он из тех, кому среди множества дверей интереснее всего закрытая, – утверждает придворный советник. – Ему нужно знать, что происходит. Такой у него характер” (11).
Еще со времен морской службы Филипп увлекался наукой и техникой, часто говоря о необходимости повышать качество образования в этих областях. Однако с той же настойчивостью он выступал за развитие “цельной натуры” (12), за развитие не только ума, но и характера. Он был убежден в существовании тесной взаимосвязи между душевным, моральным и физическим здоровьем, требовал создать молодежи условия для занятия физкультурой, чтобы, как он выражался, “не плодить хиляков” (13). Филипп стоял у истоков “Outward Bound” – сети школ выживания, созданной основателем Гордонстоуна Куртом Ханом для развития командных навыков и закалки характера путем преодоления суровых физических испытаний. В 1956 году Филипп учредил международную Награду герцога Эдинбургского для молодежи и подростков за участие в общественно полезной работе и физкультурно-спортивные достижения.
Под конец путешествия давнему другу и преданному личному секретарю Филиппа Майку Паркеру неожиданно пришлось вернуться в Лондон, поскольку его жена Айлин подала на развод, обвиняя супруга в измене. Новость выплеснулась на страницы британских таблоидов, и Флит-стрит, перекинув ассоциативный мостик от Паркера к Филиппу, пропадающему в многомесячном вояже, не преминула заодно усомниться в стабильности королевского брака. В прессе муссировались посещения герцогом холостяцкого “Четверг-клуба” в Сохо, участниками которого, кроме Паркера, состояли также актеры Дэвид Нивен и Питер Устинов. В самом клубе ничего предосудительного не происходило – выпивка, сигареты, пикантные истории – однако, по слухам, один из участников, светский фотограф Стерлинг Генри Наум, больше известный как Барон, предоставлял свою квартиру для встреч герцога с неизвестной “девицей легкого поведения”, которые “расшатывали” его брак.
Филиппа, как записного красавца и ценителя женских прелестей, сводили в сплетнях с такими актрисами и светскими львицами, как Пэт Кирквуд, Элен Корде и Кэти Бойл, – однако все они соглашались признать лишь дружбу или мимолетное знакомство. История с “девицей легкого поведения” (14) тоже не имела под собой никаких оснований, и Филипп был “до глубины души уязвлен и взбешен” (15) подобными подозрениями. Королева пошла на непривычные меры, поручив своему сдержанному на язык пресс-секретарю коммандеру Ричарду Колвиллу выступить с открытым опровержением. “Никакого разлада между королевой и герцогом нет” (16), – заявил Колвилл. На этом все и завершилось, хотя каждый раз, стоило Филиппу потанцевать или завязать оживленную беседу с хорошенькой женщиной, слухи тут же вспыхивали снова.
Паркер ушел в отставку, чтобы успокоить общественность, пока его дело рассматривалось в суде. Елизавета II и Филипп воссоединились 16 февраля 1957 года в Португалии, и королева с присущим ей юмором воспользовалась моментом, чтобы развеять все сомнения в стабильности их брака. Когда загорелый и свежевыбритый консорт поднялся на борт королевского самолета, супруга с домочадцами встретили его в фальшивых бородах. Королевская чета провела два дня наедине, прежде чем вернуться к своим общественным обязанностям во время трехдневного официального визита в Португалию. Отчитываясь 26 февраля за торжественным обедом в Лондоне о путешествии, герцог не забыл упомянуть, что прежде четырехмесячная разлука с домом пролетела бы для него незаметно, а теперь “по вполне очевидной причине” (17) в виде жены и детей долговременное отсутствие “дается гораздо тяжелее”. Однако он готов на “некоторые личные жертвы”, если это “хотя бы чуть-чуть” пойдет на пользу Содружеству.
Четырьмя днями ранее королева вознаградила Филиппа за эти жертвы и за поддержку, даровав ему официальный титул принца Великобритании – более высокий, чем титул герцога, имевшийся у него с момента вступления в брак. Идею подал (18) новый премьер-министр Гарольд Макмиллан, проницательно рассудив, что это хороший способ укрепить статус Филиппа при королеве, а также в глазах Британии и Содружества.
Несмотря на мрачный от природы склад характера, Макмиллан принял назначение с оптимизмом, сумев элегантно дистанцироваться от суэцкого позора и утвердить представление о Британии как о великой стране с трудолюбивым народом. “Большинство наших граждан никогда не жило так хорошо” (19), – заявил он 20 июля 1957 года. Под его руководством благосостояние страны действительно повысилось. Вскоре после переезда на Даунинг-стрит Макмиллан принялся спешно восстанавливать особые отношения, подорванные Суэцким кризисом, втихомолку организовав для королевы приглашение от Эйзенхауэра посетить с официальным визитом Соединенные Штаты осенью 1957 года.
Макмиллан общался с Елизаветой II более непринужденно, чем его нервный предшественник, – отношения складывались пусть не такие дружеские, как с Черчиллем, но вполне дружелюбные, особенно с ее стороны, хотя временами королеву раздражали (20) его старомодные славословия и велеречивость. С Черчиллем Макмиллана роднила мать-американка (которую неизменно называли властной и напористой) и, как выразился его биограф Алистер Хорн, “врожденный пиетет перед монархией” (21). Премьер-министр был прозорлив, остроумен и учтив, а кроме того, развлекал королеву меткими характеристиками и политическими сплетнями.
Макмиллан был сложной натурой, сочетая в характере хитрость и ранимость, глубокую религиозность и безжалостность. Внук обедневшего шотландского фермера, сколотившего затем состояние на книгоиздании, Гарольд пользовался всеми преимуществами выпускника Итона и Оксфорда. Из Первой мировой он вышел с пятью ранениями, необычной привязанностью к представителям рабочего класса, с которыми вместе мерз в окопах, и долей вины выжившего.
В аристократические круги он проник, женившись на третьей дочери 9-го герцога Девонширского, леди Дороти Кавендиш, которая затем изводила его многолетним романом с Робертом Бутби, колоритным политиком-бисексуалом. Отношения были секретом Полишинеля (“Мы все знали о романе” (22), – сообщила годы спустя королева-мать своему знакомому Вудро Уайатту, консервативному журналисту “The Times” и “News of the World”), и от этого унижение Макмиллана становилось еще мучительнее. Сначала этот роман довел его до нервного срыва, однако со временем он свыкся с положением дел и нацепил “маску непробиваемого равнодушия” (23). Под этой “викторианской вялостью” (24), как ее называл посол США Дэвид Брюс, у Макмиллана скрывались и “сила”, и “решительность”, и “хватка”.
Чувствуя себя более вольготно в компании единомышленников в баре “Уайтс”, мужского клуба на Сент-Джеймс-стрит, он тем не менее быстро проникся симпатией к королеве, которая складом ума и отличным умением разбираться во внутренней и внешней политике, поразившим его с самого начала (25), сильно отличалась от знакомых ему светских дам. Он с готовностью откликнулся на материнскую доброту Елизаветы II и умение соблюдать конфиденциальность, называя королеву “своей большой опорой, потому что она единственный человек, с которым можно поговорить” (26).
Батлер, лейтенант-фронтовик, который ездил по вторникам в Букингемский дворец вместо Макмиллана, когда тот путешествовал за границей, разделял его мнение о королеве как о собеседнице. “Она никогда не реагировала бурно, – отмечал он позже. – Никогда не бросалась необдуманными фразами. Никогда не спешила высказаться” (27). Скорее, спрашивала мнение собеседника и “выслушивала до конца”.
За семь лет пребывания Макмиллана в должности у него с Елизаветой II сложились тесные рабочие отношения. Он часто посылал ей длинные письма, полные похвал в адрес мировых лидеров и признаний в собственных недостатках, а также витиеватостей и мрачных прогнозов. Королева писала ответы собственноручно, неизменно ободряющие и благодарные. Макмиллана покоряла ее непринужденность и чувство юмора. Как и многие другие, он хотел бы “чаще видеть ее улыбку” (28) на публике. Узнав об этом пожелании, ее величество заметила, что “ей всегда казалось, людям, напротив, приятнее видеть ее серьезной” (29).
После шестилетнего перерыва Елизавета II, которой уже исполнился тридцать один, захотела еще детей, и Филипп ее поддержал. Дики Маунтбеттен списывал большой перерыв (30) на недовольство Филиппа отказом Елизаветы II царствовать под его фамилией. Однако, по собственным словам королевы, мечту о большой семье пришлось отложить в первую очередь из-за желания сначала освоиться и показать себя в роли монарха.
Во время визита в Букингемский дворец в мае 1957 года Элеонора Рузвельт провела с Елизаветой II почти час на следующий день после операции по удалению миндалин у принца Чарльза. Перед бывшей первой леди королева предстала “совершенно спокойной и собранной, будто ее не мучили мысли о бедном мальчике” (31). Чарльза, по словам ее величества, и так уже покормили мороженым, чтобы смягчить боль в горле, однако, несмотря на вечерний час, она была вынуждена развлекать вдову бывшего президента США, вместо того чтобы сидеть у кровати восьмилетнего сына.
Несмотря на несомненную любовь к своим детям, королева подчинялась долгу службы, который не давал уделять много времени семье. Недостаток материнской ласки восполняли няни – Чарльза, например, брала под “надежное крыло” (32) Мейбл Андерсон – и любящая бабушка. Однако из-за упрямого служения долгу, усиленного природной сдержанностью и неприятием конфронтации, многие радости и трудности материнства прошли мимо Елизаветы II. “Она предоставила детей самим себе, – считает Гай Чартерис. – У нее каждый день была уйма дел, и проще было заняться ими, чем детскими капризами, ведь красные ящики с правительственными документами не терпят отлагательства” (33). Весьма отчетливо дистанцию между королевской четой и детьми демонстрирует каноническая фотография 1957 года, сделанная будущим мужем принцессы Маргарет, Энтони Армстронг-Джонсом. На снимке Елизавета II и Филипп, опираясь на каменный мостик в саду Букингемского дворца, восхищенно наблюдают за Анной и Чарльзом, читающими книгу внизу.
Последствия такого подхода к материнству наблюдала воочию Кларисса Иден, когда гостила в Виндзорском замке в апреле 1955 года и отправилась вместе с мужем на пикник с королевской семьей. Шестилетний Чарльз плюхнулся (34) на место Энтони Идена, и королева сделала мальчику замечание. Тот отказался вставать, и Елизавета II повторила просьбу – “это ведь подушка премьер-министра, он устал, ему нужно посидеть”. Юный принц не двинулся с места. Потом, когда Чарльз отказался есть немытыми руками, королева-мать тоже пошла у него на поводу: “Да, я его понимаю. Налейте воды в тарелку, пусть помоет”. Избалованность принца Клариссу Иден позабавила (35), однако она удивилась, что королева “не сказала: “Все, Чарльз, вставай!” – вероятно, она пыталась любой ценой избежать скандалов”.
Филипп, штатный блюститель порядка в королевской семье, в тот момент отсутствовал, отправившись на ближнее озеро поплавать на плоскодонке с шестом. Если королева ошибочно склонялась к попустительству, ее супруг, напротив, часто проявлял чрезмерную строгость. В “принадлежащей ему по праву” (36) роли главы семьи он следил за соблюдением правил, требуя, например, чтобы Чарльз каждое утро заправлял постель (37) и не опаздывал к завтраку. Филипп держал “предполагаемого престолонаследника” в ежовых рукавицах, хотя сын во многом разительно отличался от отца – робкий, неуверенный, погруженный в себя и не особенно спортивный. С раннего возраста он, по словам королевы-матери, был “очень ласковым, добросердечным мальчиком” (38). Принцесса Анна, даром что младше брата на два года, обладала куда более твердым характером – уверенная, жесткая и напористая, как Филипп.
Поворотный момент в судьбе Чарльза настал, когда пришла пора получать образование. (Анна, как принято было у аристократии, оставалась на домашнем обучении до 13 лет, чтобы потом уехать в школу-пансион.) Пытаясь организовать сыну подобие обычной жизни, королева и герцог решили отправить его в частную начальную школу – прежде такое для наследников престола не практиковалось. Филипп выбрал школу Хилл-Хаус в Лондоне, пятилетнее учебное заведение, следующее плутарховскому принципу, что ум ребенка – это “не сосуд, который нужно наполнить, а огонь, который нужно разжечь” (39). Для Чарльза, выросшего в дворцовой детской, было непривычно оказаться в одном классе с другими мальчишками (40), что уж говорить о таких демократичных занятиях, как подметание пола и поездки на автобусе на школьный стадион. Однако в Хилл-Хаусе Чарльз провел всего год, за который огонь его ума едва начал разгораться, поскольку осенью 1957-го, за два месяца до девятилетия – в этом возрасте мальчиков из высших слоев обычно отправляли в школу-пансион – родители перевели его в отцовскую альма-матер, школу Чим в Хэмпшире.
Филипп предпочел школу, исповедующую принцип “целостного” обучения (41). Однако он преследовал и другую цель – закалить сына, перебороть его очевидную мягкотелость. Объясняя свою задумку годы спустя, герцог писал: “Дома детей можно баловать, но школа должна обеспечивать спартанские условия и дисциплину, чтобы воспитать сознательных, уравновешенных и независимых взрослых” (42).
Чарльз начал страдать с той минуты, как вошел в общую спальню. За последующие пять лет он, хоть и приспособился к строгому режиму и научился сосуществовать с восемью с лишним десятками мальчишек в классе и на стадионе, все равно всегда оставался в стороне и тосковал по далекому спокойному дому. Позже, объясняя свою неспособность заводить много друзей, он сказал: “Я всегда предпочитал общаться с самим собой – или один на один с кем-то” (43).
Конец первого учебного года принес Чарльзу новые переживания по поводу своей исключительности, когда мать даровала ему титул принца Уэльского – наглядно обозначающий его место в очереди престолонаследования. Ни о чем таком не подозревая (44), Чарльз в компании нескольких одноклассников смотрел летом 1958 года в кабинете директора телетрансляцию выступления королевы на закрытии Игр Содружества в Кардиффе – проходящих раз в четыре года спортивных состязаний, спонсируемых странами-участницами. Услышав сакраментальное заявление и рев толпы на маленьком экране: “Боже, храни принца Уэльского!” – Чарльз съежился на стуле от смущения.
Родители прекрасно знали о том, как ему плохо в школе; королева даже записала в дневнике, как сыну страшно (45) возвращаться в Чим после каникул. Однако они считали необходимым воспитывать характер, и со всеми жалобами Елизавета II отправляла Чарльза к отцу. Филипп, с его резкостью и склонностью критиковать, вместо того чтобы поддержать и утешить, отличался особенной строгостью, которая только углубляла пропасть между ним и сыном.
В практическом отношении школа-пансион себя оправдывала, учитывая плотный и напряженный график королевы и принца Филиппа. Кроме того, она помогала укрыть мальчика от любопытных глаз прессы. До тех пор все касающиеся монарха новости и статьи в газетах и журналах – а также в безупречно корректных передачах BBC – были проникнуты безоговорочным почтением к королеве и пели ей хвалу; источник сенсаций журналисты видели только в муже и сестре ее величества. Теперь же пресса впервые за все время стала позволять себе критику в адрес Елизаветы II и ее советников.
В августовском затишье 1957 года, когда королева и двор отбыли в ежегодный отпуск в шотландское высокогорье, в малоизвестном издании “National and English Review” появилась публикация под названием “Монарх сегодня”, написанная редактором журнала, тридцатитрехлетним Джоном Григгом, 2-м бароном Олтрингемом. Он выступал оппозиционером в партии тори, устраивая кампании против своих однопартийцев – наследных пэров, заседающих в палате лордов, – многие из которых, по его оценке, “не подходят для государственной службы” (46). Кроме того, он выступал за рукоположение женщин в духовный сан в Англиканской церкви и жестко критиковал суэцкую авантюру Энтони Идена.
Теперь же он нацелился на тех, кто служит – вернее, по его представлению, плохо служит – монархии, которую он якобы поддерживает. Авторитет его словам придавал титул, а также итонское и оксфордское образование и звание офицера гренадерской гвардии – привычного источника придворных кадров для Букингемского дворца. Олтрингем называл советников “тесной кликой” (47) “твидовой” аристократии, наполнявшей официальные речи королевы банальностями. “Выражения, которые вкладывают в ее уста, – писал он, – рисуют образ школьницы-зубрилки”, мешая ей проявить себя “независимой неповторимой личностью”. Олтрингем призывал королевскую семью сделать свое окружение более радикальным и социально разнообразным, создав “по-настоящему бесклассовый двор, отражающий состав Содружества”, тем самым творчески решая “невозможную на первый взгляд задачу королевы – быть одновременно обычной и незаурядной”.
В своей статье Олтрингем вторил оставшемуся почти незамеченным эссе журналиста и радиоведущего Малкольма Маггериджа, опубликованному двумя годами ранее в “New Statesman”. На свежем примере раздутой в прессе шумихи вокруг драматических отношений принцессы Маргарет с Питером Таунсендом Маггеридж предупреждал в октябре 1955 года об опасности чрезмерной огласки. Он настоятельно рекомендовал королевской семье обзавестись “хорошими специалистами по связям с общественностью” (48), которые заменили бы придворных “в их нелепых потугах” контролировать прессу и “отражали бы наиболее злобные нападки”. Более компетентные советчики, писал он, помогут королевской семье “не дать превратить свою жизнь в подобие мыльной оперы”. Маггеридж, как искусный полемист, высказывался в сдержанном и уважительном тоне, позволив себе, самое большее, отметить, что монархия “превратилась в эрзац-религию”, и предложить британской королевской семье присмотреться к скандинавскому подходу – “простому и незаметному для подданных существованию”.