Рассуждения Олтрингема в том же ключе вызвали бы у четырех с половиной тысяч читателей журнала разве что недоумение, не посмей он язвить в адрес лично ее величества насчет “дебютантских штампов” и “удручающей нехватки подготовки” к роли монарха. “Елизавете I, – писал он, – недостаточно было бы Крофи, сэра Генри Мартена, лондонских сезонов, скачек, охоты на куропаток, канасты и периодических официальных турне”.
Кроме того, он прошелся по королевской “манере речи, которую просто больно слушать. Как и ее мать, она не может связать и двух слов без бумажки. <…> Даже если она вынуждена все свои речи независимо от размеров зачитывать с листа, пусть хотя бы научится читать их как следует. При должной тренировке даже подготовленную речь можно подать как экспромт”. В порыве, по его собственному утверждению, “искренней и конструктивной критики” Олтрингем заявлял, что, “как только развеется очарование юности”, ее величеству останется полагаться лишь на характер. “Ей придется говорить и держаться так, чтобы народ прислушивался и внимал”, – писал он.
Заявления эти вызвали волну негодования в прессе и влиятельных кругах. Таблоиды пестрели заголовками о “нападках” на королеву. “The Sunday Times” назвала Олтрингема подлецом и трусом, а Генри Фэрли высмеял в “The Times” недоброжелателя ее величества, посмевшего “со своим крохотным зашоренным умишком посягнуть на многовековой опыт” (49). Архиепископ Кентерберийский Джеффри Фишер счел Олтрингема “просто глупцом” (50). Б. К. Бербидж из Лиги верноподданных империи, встретив обидчика ее величества на улице, залепил ему пощечину, и даже мировой судья, оштрафовавший его за это на один фунт, заявил, что “девяносто пять процентов населения страны возмущены и оскорблены этой писаниной” (51).
Во дворце критику приняли конструктивно. Мартин Чартерис назвал ее “знаковым событием для послевоенной монархии” (52) и склонен был благодарить автора за “неожиданную услугу”. По некоторым данным, принц Филипп (53) – не жаловавший чопорных придворных – склонялся к тому же мнению. Королева, под руководством мужа (54) и таких профессионалов, как ведущий передач BBC Дэвид Аттенборо и приятель Филиппа по Гордонстоуну Энтони Крэкстон, добилась большей естественности в речах – прежде всего, понижая тембр голоса и убирая отрывистость. Однако зачитывать их она продолжала по бумаге, не рискуя неосторожным словом нарушить положенный монарху нейтралитет. Вопреки прогнозу Олтрингема, даже утратив очарование юности, она по-прежнему вызывала уважение публики своей серьезностью и продиктованным скромностью нежеланием “заставить народ внимать”.
Помимо благодарности Чартериса за своевременный сигнал тревоги имелись и другие свидетельства готовности ее величества идти в ногу со временем, демократизируя свою деятельность и диверсифицируя окружение. На следующий год королева покончила с традицией балов (55) для дебютанток в Букингемском дворце – устаревшим аристократическим ритуалом, ведущим свою историю со времен Георга III, – и вместо них ввела дополнительный дворцовый прием на открытом воздухе, куда приглашалась достаточно широкая публика.
Не подозревая о намечающихся за кулисами дворца переменах, Малкольм Маггеридж подлил масла в огонь, выступив в октябре 1957 года с эссе под заголовком “Действительно ли Англии нужна королева?” в американском еженедельнике “The Saturday Evening Post”. Развив поднятую ранее тему “королевской мыльной оперы”, он пошел дальше, позволив себе саркастический тон и резкую критику королевы и ее почитателей.
“Как раз те, кто общается с королевской семьей лично, – писал он, – злословят на счет ее величества больше всех. Не продавщицы считают королеву безвкусной, унылой и банальной, а приближенные к ней герцогини” (56). Он утверждал, что королева исполняет свои обязанности “с сонной вялостью в жестах, движениях и манере”. Что еще хуже, она “генерирует снобизм и выступает средоточием низкопоклонства”.
Маггериджу задали в прессе еще более суровую трепку (57), чем Олтрингему. Кроме того, его преследовали на улице, громили дом, он получал гневные письма (в том числе с экскрементами и бритвенными лезвиями в конверте). BBC временно отстранила его от эфира, однако, вернувшись, он стал одним из самых знаменитых ведущих телерадиовещательной корпорации.
Реакция могла быть менее бурной, если бы Маггеридж не подгадал с критической статьей к долгожданной поездке Елизаветы II в Северную Америку. Прибыв 12 октября в Канаду с пятидневным визитом, она впервые выступила в прямом эфире – попеременно на английском и французском языках перед четырнадцатью миллионами зрителей из шестнадцати с половиной миллионов населения Канады. Кроме того, она в первый раз воспользовалась телесуфлером (58), позволявшим не читать с бумаги, а смотреть прямо в камеру. Королева произвела впечатление “застенчивой, немного робкой и местами неловкой” (59), однако милой, поскольку ее выступление было “невероятно человечным”, согласно оценке “The New York Times”.
Возможно, свое влияние оказала критика Олтрингема и Маггериджа, поскольку семиминутную речь королева начала с непривычной фразы: “Я хочу поговорить с вами по душам”, а затем продолжила почти доверительно: “Бывает, что очень долго жизнь кажется скучной рутиной, мелочной бесцельной возней, а потом вдруг мы становимся участниками каких-то больших событий, позволяющих увидеть, насколько прочны и незыблемы устои нашего существования” (60).
На следующий день она – первой из когда-либо живших монархов – открывала канадский парламент. Чтобы канадцы могли ощутить “причастность к знаковому событию канадской истории” (61), Елизавета II согласилась на телевизионную трансляцию своей тронной речи из палаты сената в Оттаве.
Королева особенно ждала второй поездки в Америку. В письме к Энтони Идену она заметила, что “между нами и США намечается явное сближение (62), тем более после запуска советского спутника, который заставил всех по-новому взглянуть на советский научный прогресс!”. На этот раз поездка – по сравнению с краткосрочным визитом 1951 года – намечалась более обстоятельная: шесть дней в Вашингтоне, Нью-Йорке и Джеймстауне, штат Вирджиния, где предстояло отметить 350-ю годовщину основания первой британской колонии в Америке.
Елизавета II поддерживала теплые отношения с шестидесятисемилетним американским президентом, зародившиеся еще во время Второй мировой, когда Эйзенхауэр был в Лондоне в качестве Верховного главнокомандующего союзными войсками в Западной Европе. Он дорожил “преданной дружбой” (63) с родителями королевы и любил вспоминать (64), как однажды они организовали для него экскурсию по личным покоям Виндзорского замка. Чтобы не мешать экскурсионной группе, они решили не покидать своих апартаментов, однако в назначенный день Георг VI об этом забыл и вместе с домашними и Маргарет Роудз устроился на террасе над розарием за накрытым для чая столом с белой скатертью до пола. Услышав приближение Эйзенхауэра с группой, король понял, что своим присутствием заставит прервать осмотр. “Мы дружно нырнули под стол и затаились” (65), – вспоминала королева годы спустя. “Если бы они [Эйзенхауэр с группой] подняли глаза <…> то увидели бы стол, трясущийся от сдерживаемого смеха спрятавшихся под ним” (66), – подтверждает Маргарет Роудз. Когда Георг VI позже признался во всем Эйзенхауэру, генерал, по словам Елизаветы II, “был просто ошеломлен этими королевскими прятками” (67).
В Вирджинии, куда королева и герцог прибыли 16 октября на однодневные праздничные торжества в Джеймстауне и Вильямсбурге, их приветствовала десятитысячная толпа (68). Высокопоставленных гостей сопровождала свита из шестидесяти шести человек, в том числе британский министр иностранных дел Селвин Ллойд. В Вильямсбурге королева произнесла короткую речь с балкона Колледжа Вильгельма и Марии, вознося хвалу “просвещенным и мудрым государственным деятелям” (69), основавшим Американскую республику. “Лорд как-его-там попал пальцем в небо, – писала “Washington Post”. – Оратор из королевы никудышный, однако выговор у нее, по мнению сегодняшних слушателей, приятный”.
Следующим утром гости вылетели в Вашингтон на самолете Эйзенхауэра “Коломбина III” – стремительном и изящном винтовом аэроплане с четырьмя мощными двигателями на длинных крыльях. В ожидании взлета (70) Филипп углубился в спортивный раздел газеты, а Елизавета II открыла золотым ключиком кожаный бювар со своей монограммой и принялась подписывать открытки детям. “Филипп!” – позвала она вдруг. Супруг продолжал читать. “Филипп!” – повторила королева. Он обернулся. “Какие двигатели запускают первыми на таком большом самолете?” Герцог задумался. “Ну? – засмеялась Елизавета. – Говори быстрей, а то сейчас запустят”. Филипп предположил наугад, но в итоге его предположение подтвердилось. (Двигатели запускают по очереди, сперва на одном крыле – ближний, затем дальний; потом в той же последовательности на другом крыле.) “Его озадачили, – вспоминает сидевшая тогда рядом Рут Бьюкенен, жена Уайли Бьюкенена-младшего, главы протокольной службы Эйзенхауэра. – Королева повела себя точь-в-точь как обычная жена, желавшая привлечь внимание мужа” (71).
В столицу Филипп и Елизавета II въезжали вместе с президентом и его супругой Мейми на лимузине с прозрачной выпуклой крышей под аккомпанемент шестнадцати оркестров и восторженные приветствия более миллиона людей, выстроившихся вдоль всего пути следования, невзирая на проливные дожди. Королевская чета провела четыре ночи в самых элегантных гостевых покоях недавно отремонтированного Белого дома – ее величеству отвели Розовые апартаменты, декорированные в федеральном стиле (впоследствии переименованные в честь высоких гостей в Королевскую спальню и гостиную), а герцогу Эдинбургскому – спальню Линкольна с широченной резной кроватью из розового дерева.
Бо́льшая часть пребывания прошла за обычными приемами, торжественными обедами в Белом доме и британском посольстве (на золотой посуде, привезенной самолетом из Букингемского дворца) и посещением местных достопримечательностей, во время которого публике удавалось мельком взглянуть на королеву, называемую в новостях “миниатюрной британской монархиней” (72).
Рут Бьюкенен отчетливо видела, что королева “вполне уверена в себе и не тяготится своей ролью. Однако она не спешила убирать барьер. Она держала дистанцию и выверяла каждое движение, что, впрочем, не мешало ей смеяться над шутками моего мужа” (73). Как-то раз, когда Бьюкенен ждала, пока супруг проводит королевскую чету к лимузину, “я услышала ее хохот. Кто бы мог подумать, что королева умеет так заразительно смеяться? Однако стоило ей завернуть за угол и увидеть нас, как она тут же посерьезнела”.
Присутствия ее величества требовал прием на две тысячи гостей в британском посольстве, ради которого посол Гарольд Качча установил в саду пять шатров из переливающейся стеклоткани, а также предшествовавшая ему более камерная встреча для восьмидесяти дипломатов с супругами. Во время экскурсии в Национальную галерею королева призналась директору музея Джону Уолкеру, что мечтала недавно приобрести Моне на Лондонском аукционе, однако требуемая “баснословная сумма” (74) оказалась ей не по карману.
Вице-президент Ричард Никсон принимал королевскую чету на торжественном ланче с девяносто шестью гостями в украшенной орхидеями бывшей палате Верховного суда в Капитолии. Это была их первая встреча с проницательным, но несколько скованным в общении вице-президентом. Памятуя о недавней критике в адрес королевы, Никсон побеседовал с гостьей об ораторских приемах, а на следующий день даже передал в качестве пособия книгу с “интересными идеями” (75) – “Искусство удобочитаемого письма”, написанную признанным лингвистом доктором Рудольфом Флешем, сторонником “простой речи”.
На третий день королева позволила себе слегка отклониться от привычного набора мероприятий. Узнав о мечте ее величества побывать на “встрече”, как она выразилась, по американскому футболу (76), Белый дом организовал места в “королевской ложе” по центру поля на стадионе “Берд” Мэрилендского университета, где местная команда играла с Университетом Северной Каролины. Увидев по дороге супермаркет “Гигант”, Елизавета II поинтересовалась, нельзя ли устроить посещение, чтобы “посмотреть, как закупают продукты американские домохозяйки” (77).
Под приветственные возгласы сорока трех тысяч болельщиков королева вышла на поле побеседовать с игроками команд-соперниц – коротко стриженными мускулистыми рослыми парнями. Греясь в норковой шубе за пятнадцать тысяч долларов (78) – подарок Ассоциации селекционеров норки, объединяющей американских производителей пушнины, – королева увлеченно следила за игрой, хотя и “нервничала” (79) во время силовых заслонов. Зрелище было поистине американским: чирлидеры, крутящие “колесо”; мажоретки с барабанами, марширующие оркестры и северокаролинские девушки, наряженные пачками сигарет и сопровождающие танцем “парад отраслей” (80) штата.
Пока гостей развлекали в перерыве между таймами, сотрудники службы безопасности на полном ходу неслись в супермаркет, чтобы в срочном порядке организовать визит. Хозяева поля победили со счетом 21:7, и в пять часов вечера кортеж, к изумлению сотен покупателей, остановился у Квинстаунского торгового центра. Елизавета II и Филипп видели супермаркет впервые – до Британии это явление еще не докатилось, – поэтому визит заслуживал внимания не только спонтанностью, но и необычностью.
С любопытством антропологов и непринужденностью, которую в Британии они народу не демонстрировали совсем, Елизавета II и Филипп пятнадцать минут пожимали руки, расспрашивали покупателей и изучали содержимое магазинных тележек. “Как замечательно, что можно брать с собой детей” (81), – заметила Елизавета II, кивнув на маленькое сиденье тележки. Королеву и консорта потрясли не только ломящиеся от продуктов полки, но и разнообразие ассортимента, включающего одежду, канцелярские принадлежности, косметику и бытовую химию, даже костюмы для Хеллоуина. Ее величество с интересом рассматривала замороженные пироги с курицей, а герцог, попробовав крекеры с сыром, пошутил: “Мышиная радость!” (82) Прослушав рассказ про технологии заморозки, оба прошли через кассы с конвейерной лентой, заинтригованные объяснениями кассира Дэвида Ферриса. “Спасибо за экскурсию, – поблагодарила королева управляющего супермаркетом Дональда Д’Аванцо. – Мне очень понравилось”. Д’Аванцо признался позже, что “сильно перенервничал <…> Это было величайшее событие в моей жизни” (83).
В последний день пребывания (84) в Вашингтоне королева и Филипп совершили единственный за всю поездку частный визит – прокатились на кабриолете в Вирджинию, где королева осмотрела восемнадцать годовалых скакунов в Миддлбургском конноспортивном центре. Почти час она наблюдала за лошадьми и беседовала с владельцами и тренерами. Принимал Елизавету II спортсмен и филантроп Пол Меллон, знакомый и коллега по разведению чистокровных лошадей. Вечером он угощал гостей чаем в своем аппервильском имении с прилегающими четырьмя тысячами акров земли.
Гораздо более пышный прием ждал Елизавету II и Филиппа на следующее утро в Нью-Йорке. Королева пожелала исполнить еще одну мечту детства – увидеть Манхэттен с воды, “как на него и подобает смотреть” (85). “Ух ты!” (86) – воскликнула она, увидев с военного парома сияющие очертания Нижнего Манхэттена. Они напомнили ей “россыпь драгоценных камней” (87).
Вдоль улиц от Бэттери-парка до мэрии, а к северу до “Уолдорф-Астории” выстроилось 1,25 миллиона человек, размахивающих британскими и американскими флажками, кричащих “Привет, Лиз!” (88) и “Ура принцу Филу!” и запевающих “Боже, храни королеву!”. Проезжая по Уолл-стрит в лимузине Эйзенхауэра со стеклянным колпаком, королева и Филипп попали под настоящий дождь из телеграфных лент, конфетти и разорванных в клочья телефонных книжек. “Я и подумать не могла, что они так близко друг к другу!” (89) – изумилась Елизавета II, очутившись в каньоне из небоскребов.
На все про все – выполнить желаемое и намеченное и пожать три тысячи рук – было отведено всего пятнадцать часов (“для затравки” (90), по словам самой королевы). В темно-синем шелковом коктейльном платье и розовой бархатной шляпе она выступила с обращением к представителям восьмидесяти двух стран в Генеральной Ассамблее ООН. На шестиминутную речь, восхваляющую достойные начинания организации и призывающую участников продолжать борьбу за мир, двухтысячная аудитория откликнулась “громом бурных аплодисментов” (91). Потом Елизавета II отправилась на часовую экскурсию по выстроенной пять лет назад штаб-квартире ООН, полюбопытствовав в какой-то момент, как “не падает” (92) тридцатидевятиэтажное стеклянное здание Секретариата. Во время приема с участием делегатов Филипп побеседовал с советским послом Андреем Громыко о недавно запущенном спутнике, который королева упомянула в письме к Энтони Идену.
Королевская чета получила во временное пользование апартаменты в стиле Людовика XV на двадцать восьмом этаже “Башен Уолдорф” и присутствовала на двух трапезах в легендарном отеле – торжественном обеде на тысячу семьсот человек, организованном мэром Робертом Вагнером, и ужине на четыре с половиной тысячи гостей, устроенном обществами английско-американской дружбы – Союзом говорящих на английском языке и “Пилигримами Соединенных Штатов”. В промежутке ее величество любовалась “потрясающим видом” (93) со сто второго этажа Эмпайр-стейт-билдинг – в вечерних сумерках (еще одна особая просьба), когда “лиловеет вечернее небо, а в офисах еще горят огни и весь горизонт словно затянут огромными полотнами тончайшего кружева” (94), – как живописал британский автор Алистер Кук.
К началу грандиозного вечернего банкета в большом бальном зале напряженный график стал брать свое, что ощутила даже энергичная тридцатилетняя королева. На экранах кабельных телевизоров, установленных в шести смежных банкетных залах, гости могли лицезреть Елизавету II в восьмисантиметровой бриллиантовой диадеме и вечернем платье, переливающемся пастельными пайетками. Королеву не предполагается снимать за едой, однако именно так она предстала на экране – с вилкой в левой руке, угощаясь полосатым окунем (95) под соусом “шампань”, говядиной под трюфельным соусом, картофелем “бенье”, стручковой фасолью в миндальной панировке и уолдорфским ромовым савареном. Гости могли убедиться (96), как строго она следует застольному протоколу, за первыми двумя блюдами общаясь с соседом слева, бывшим американским послом в Британии Льюисом Дугласом, а после появления главного блюда переключаясь на соседа справа – председателя “Пилигримов” Хью Буллока.
“The New York Times” отметила, что “усталость королевы чувствовалась лишь во время произнесения речи <…> Она не пыталась выдавить улыбку <…> и, хотя запнулась всего раз, ее выдавал сам голос” (97). Несмотря на не самый бодрый вид, королева тепло поблагодарила обоих устроителей приема за напоминание об объединяющем Британию и Америку “языке и историческом наследии”, а также “сознательное стремление” не допустить, чтобы “любовь переросла в привычку”.
Тем же вечером ей пришлось выдержать еще одно мероприятие – Королевский бал Содружества на четыре с половиной тысячи персон в Арсенале Седьмого полка на Парк-авеню. Глава протокольной службы Уайли Бьюкенен восхищался тем, что, несмотря на усталость, королева восседала на пьедестале “прямая как штык, даже не касаясь спиной стула” (98). Уже далеко за полночь, направляясь с Филиппом к поданному лимузину, ее величество несколько раз останавливалась поговорить с ветеранами войны. Один из летчиков, ослепший на Первой мировой, попытался подняться с кресла-каталки в знак почтения. “Она мягко коснулась его плеча и попросила не вставать, – вспоминает Бьюкенен. – Задержавшись, она перекинулась с ним несколькими фразами, затем проследовала дальше”.
Бьюкенен разместил на полу автомобиля королевской четы подсветку, чтобы высыпавшие на улицы Манхэттена и Квинса толпы могли полюбоваться ослепительным блеском платья и диадемы Елизаветы II. Многие женщины в толпе были в халатах и бигуди. “Филипп, – сказала королева, – посмотри, сколько народу в пижамах. Я лично ни за что бы не вышла в ночной сорочке посмотреть на какую-то там коронованную особу!” (99)
В два часа ночи королева с Филиппом пересели на борт авиалайнера “Дуглас DC-7” “Семь морей” “British Airways”, готовясь к почти четырнадцатичасовому перелету домой. “Вы оба покорили американцев своим обаянием и обходительностью” (100), – написал Эйзенхауэр в своем прощальном письме высокопоставленным гостям.
Американские и британские газеты объявили состоявшийся визит “невероятным успехом” (101) и “потрясающим американским триумфом”. Больше всех ликовал премьер-министр Гарольд Макмиллан, который неделей позже своего суверена должен был лететь в Вашингтон на ряд встреч с Эйзенхауэром. Королева, писал Макмиллан в своем дневнике, “похоронила память о Георге III на веки вечные” (102). Однако британцы невольно почувствовали себя обделенными, читая об импровизированных вылазках и тем более о масштабных телетрансляциях. “Почему ее величество ожила только по ту сторону Атлантики?” (103) – вопрошала лондонская “Daily Herald”.
Выход Елизаветы II на телевидение был обдуманным шагом, и немалую роль в этом новом для королевы начинании сыграл ее супруг. Учитывая увлечение Филиппа техникой, стоит ли удивляться, что именно он сумел разглядеть потенциальную пользу телеэфиров для монархии? Еще в ноябре 1952 года он пророчески заметил, что радио и телевидение “вышли за рамки развлекательных диковинок” (104). Он первым из членов королевской семьи стал вести собственную телепередачу – документальный цикл о своем турне по странам Содружества, показывая снятый в поездке фильм.
С самой коронации Елизавета II с опаской относилась к бесцеремонному вмешательству телекамер. Своими опасениями она поделилась с Иденом в письме, отправленном перед визитом в Америку: “Хуже всего телевидение, но, наверное, когда привыкаешь, оно уже не так ужасно, как на первый взгляд” (105). Еще предыдущим летом она приняла решение впервые выступить с рождественским обращением по телевидению, а не по радио, изменяя ему как раз в двадцать пятую годовщину первого радиовыступления своего деда, короля Георга V. За несколько дней до отправки в Канаду она даже прорепетировала с телесуфлером в импровизированной студии Букингемского дворца. Режиссером выступал Филипп, который и уговорил королеву испытать (106) хитроумный прибор, зачитав свою старую речь. Сперва получилось слишком монотонно, но Филипп внес замечания, и речь зазвучала, по общей оценке, “живее” (107) – добавились улыбки и кивки в нужные моменты.
Канадская трансляция послужила генеральным прогоном перед прямым эфиром 25 декабря, однако Елизавета II все равно волновалась. На ее счету это было уже шестое рождественское обращение. С самого начала они готовились без правительственных “подсказок”, давая монарху возможность раз в год гарантированно обратиться к народу напрямую. Королева всегда подходит к этому наставлению с большой ответственностью, делая в нем упор на веру и чувство долга, внушая народу приверженность высоким идеалам и вдохновляя на благие начинания. Как правило, к речи прикладывают руку личные секретари, однако основная часть сочиняется не один месяц в тесном сотрудничестве с Филиппом и зачастую объединяется какой-то конкретной темой, связанной с событиями уходящего года.
В телевыступлении 1957 года Филипп принимал особенно активное участие (108) и даже привлек своего знакомого с BBC Энтони Крэкстона. Выбрав в качестве студии сандрингемскую Долгую библиотеку за отличную акустику, они поставили там маленький письменный стол на фоне стеллажа с рождественскими открытками и семейными фотографиями. Микрофон прятался в композиции из остролиста на столе, для съемки установили две телекамеры с суфлером.
Готовясь, королева не только тренировалась (109) читать ползущие по экрану крупные строки, но и посмотрела обучающий фильм, снятый диктором BBC Сильвией Питерс. Однако даже после трех репетиций Елизавета II признавалась одному из гостей на праздничном вечере для персонала в Виндзорском замке: “Мой муж, кажется, открыл секрет, как расслабляться перед камерой. А я по-прежнему волнуюсь, потому что для меня это все еще загадка” (110). За несколько дней до передачи (111) Крэкстон сорок пять минут репетировал с королевой текст строчку за строчкой.
Кроме того, он прошелся по королевской “манере речи, которую просто больно слушать. Как и ее мать, она не может связать и двух слов без бумажки. <…> Даже если она вынуждена все свои речи независимо от размеров зачитывать с листа, пусть хотя бы научится читать их как следует. При должной тренировке даже подготовленную речь можно подать как экспромт”. В порыве, по его собственному утверждению, “искренней и конструктивной критики” Олтрингем заявлял, что, “как только развеется очарование юности”, ее величеству останется полагаться лишь на характер. “Ей придется говорить и держаться так, чтобы народ прислушивался и внимал”, – писал он.
Заявления эти вызвали волну негодования в прессе и влиятельных кругах. Таблоиды пестрели заголовками о “нападках” на королеву. “The Sunday Times” назвала Олтрингема подлецом и трусом, а Генри Фэрли высмеял в “The Times” недоброжелателя ее величества, посмевшего “со своим крохотным зашоренным умишком посягнуть на многовековой опыт” (49). Архиепископ Кентерберийский Джеффри Фишер счел Олтрингема “просто глупцом” (50). Б. К. Бербидж из Лиги верноподданных империи, встретив обидчика ее величества на улице, залепил ему пощечину, и даже мировой судья, оштрафовавший его за это на один фунт, заявил, что “девяносто пять процентов населения страны возмущены и оскорблены этой писаниной” (51).
Во дворце критику приняли конструктивно. Мартин Чартерис назвал ее “знаковым событием для послевоенной монархии” (52) и склонен был благодарить автора за “неожиданную услугу”. По некоторым данным, принц Филипп (53) – не жаловавший чопорных придворных – склонялся к тому же мнению. Королева, под руководством мужа (54) и таких профессионалов, как ведущий передач BBC Дэвид Аттенборо и приятель Филиппа по Гордонстоуну Энтони Крэкстон, добилась большей естественности в речах – прежде всего, понижая тембр голоса и убирая отрывистость. Однако зачитывать их она продолжала по бумаге, не рискуя неосторожным словом нарушить положенный монарху нейтралитет. Вопреки прогнозу Олтрингема, даже утратив очарование юности, она по-прежнему вызывала уважение публики своей серьезностью и продиктованным скромностью нежеланием “заставить народ внимать”.
Помимо благодарности Чартериса за своевременный сигнал тревоги имелись и другие свидетельства готовности ее величества идти в ногу со временем, демократизируя свою деятельность и диверсифицируя окружение. На следующий год королева покончила с традицией балов (55) для дебютанток в Букингемском дворце – устаревшим аристократическим ритуалом, ведущим свою историю со времен Георга III, – и вместо них ввела дополнительный дворцовый прием на открытом воздухе, куда приглашалась достаточно широкая публика.
Не подозревая о намечающихся за кулисами дворца переменах, Малкольм Маггеридж подлил масла в огонь, выступив в октябре 1957 года с эссе под заголовком “Действительно ли Англии нужна королева?” в американском еженедельнике “The Saturday Evening Post”. Развив поднятую ранее тему “королевской мыльной оперы”, он пошел дальше, позволив себе саркастический тон и резкую критику королевы и ее почитателей.
“Как раз те, кто общается с королевской семьей лично, – писал он, – злословят на счет ее величества больше всех. Не продавщицы считают королеву безвкусной, унылой и банальной, а приближенные к ней герцогини” (56). Он утверждал, что королева исполняет свои обязанности “с сонной вялостью в жестах, движениях и манере”. Что еще хуже, она “генерирует снобизм и выступает средоточием низкопоклонства”.
Маггериджу задали в прессе еще более суровую трепку (57), чем Олтрингему. Кроме того, его преследовали на улице, громили дом, он получал гневные письма (в том числе с экскрементами и бритвенными лезвиями в конверте). BBC временно отстранила его от эфира, однако, вернувшись, он стал одним из самых знаменитых ведущих телерадиовещательной корпорации.
Реакция могла быть менее бурной, если бы Маггеридж не подгадал с критической статьей к долгожданной поездке Елизаветы II в Северную Америку. Прибыв 12 октября в Канаду с пятидневным визитом, она впервые выступила в прямом эфире – попеременно на английском и французском языках перед четырнадцатью миллионами зрителей из шестнадцати с половиной миллионов населения Канады. Кроме того, она в первый раз воспользовалась телесуфлером (58), позволявшим не читать с бумаги, а смотреть прямо в камеру. Королева произвела впечатление “застенчивой, немного робкой и местами неловкой” (59), однако милой, поскольку ее выступление было “невероятно человечным”, согласно оценке “The New York Times”.
Возможно, свое влияние оказала критика Олтрингема и Маггериджа, поскольку семиминутную речь королева начала с непривычной фразы: “Я хочу поговорить с вами по душам”, а затем продолжила почти доверительно: “Бывает, что очень долго жизнь кажется скучной рутиной, мелочной бесцельной возней, а потом вдруг мы становимся участниками каких-то больших событий, позволяющих увидеть, насколько прочны и незыблемы устои нашего существования” (60).
На следующий день она – первой из когда-либо живших монархов – открывала канадский парламент. Чтобы канадцы могли ощутить “причастность к знаковому событию канадской истории” (61), Елизавета II согласилась на телевизионную трансляцию своей тронной речи из палаты сената в Оттаве.
Королева особенно ждала второй поездки в Америку. В письме к Энтони Идену она заметила, что “между нами и США намечается явное сближение (62), тем более после запуска советского спутника, который заставил всех по-новому взглянуть на советский научный прогресс!”. На этот раз поездка – по сравнению с краткосрочным визитом 1951 года – намечалась более обстоятельная: шесть дней в Вашингтоне, Нью-Йорке и Джеймстауне, штат Вирджиния, где предстояло отметить 350-ю годовщину основания первой британской колонии в Америке.
Елизавета II поддерживала теплые отношения с шестидесятисемилетним американским президентом, зародившиеся еще во время Второй мировой, когда Эйзенхауэр был в Лондоне в качестве Верховного главнокомандующего союзными войсками в Западной Европе. Он дорожил “преданной дружбой” (63) с родителями королевы и любил вспоминать (64), как однажды они организовали для него экскурсию по личным покоям Виндзорского замка. Чтобы не мешать экскурсионной группе, они решили не покидать своих апартаментов, однако в назначенный день Георг VI об этом забыл и вместе с домашними и Маргарет Роудз устроился на террасе над розарием за накрытым для чая столом с белой скатертью до пола. Услышав приближение Эйзенхауэра с группой, король понял, что своим присутствием заставит прервать осмотр. “Мы дружно нырнули под стол и затаились” (65), – вспоминала королева годы спустя. “Если бы они [Эйзенхауэр с группой] подняли глаза <…> то увидели бы стол, трясущийся от сдерживаемого смеха спрятавшихся под ним” (66), – подтверждает Маргарет Роудз. Когда Георг VI позже признался во всем Эйзенхауэру, генерал, по словам Елизаветы II, “был просто ошеломлен этими королевскими прятками” (67).
В Вирджинии, куда королева и герцог прибыли 16 октября на однодневные праздничные торжества в Джеймстауне и Вильямсбурге, их приветствовала десятитысячная толпа (68). Высокопоставленных гостей сопровождала свита из шестидесяти шести человек, в том числе британский министр иностранных дел Селвин Ллойд. В Вильямсбурге королева произнесла короткую речь с балкона Колледжа Вильгельма и Марии, вознося хвалу “просвещенным и мудрым государственным деятелям” (69), основавшим Американскую республику. “Лорд как-его-там попал пальцем в небо, – писала “Washington Post”. – Оратор из королевы никудышный, однако выговор у нее, по мнению сегодняшних слушателей, приятный”.
Следующим утром гости вылетели в Вашингтон на самолете Эйзенхауэра “Коломбина III” – стремительном и изящном винтовом аэроплане с четырьмя мощными двигателями на длинных крыльях. В ожидании взлета (70) Филипп углубился в спортивный раздел газеты, а Елизавета II открыла золотым ключиком кожаный бювар со своей монограммой и принялась подписывать открытки детям. “Филипп!” – позвала она вдруг. Супруг продолжал читать. “Филипп!” – повторила королева. Он обернулся. “Какие двигатели запускают первыми на таком большом самолете?” Герцог задумался. “Ну? – засмеялась Елизавета. – Говори быстрей, а то сейчас запустят”. Филипп предположил наугад, но в итоге его предположение подтвердилось. (Двигатели запускают по очереди, сперва на одном крыле – ближний, затем дальний; потом в той же последовательности на другом крыле.) “Его озадачили, – вспоминает сидевшая тогда рядом Рут Бьюкенен, жена Уайли Бьюкенена-младшего, главы протокольной службы Эйзенхауэра. – Королева повела себя точь-в-точь как обычная жена, желавшая привлечь внимание мужа” (71).
В столицу Филипп и Елизавета II въезжали вместе с президентом и его супругой Мейми на лимузине с прозрачной выпуклой крышей под аккомпанемент шестнадцати оркестров и восторженные приветствия более миллиона людей, выстроившихся вдоль всего пути следования, невзирая на проливные дожди. Королевская чета провела четыре ночи в самых элегантных гостевых покоях недавно отремонтированного Белого дома – ее величеству отвели Розовые апартаменты, декорированные в федеральном стиле (впоследствии переименованные в честь высоких гостей в Королевскую спальню и гостиную), а герцогу Эдинбургскому – спальню Линкольна с широченной резной кроватью из розового дерева.
Бо́льшая часть пребывания прошла за обычными приемами, торжественными обедами в Белом доме и британском посольстве (на золотой посуде, привезенной самолетом из Букингемского дворца) и посещением местных достопримечательностей, во время которого публике удавалось мельком взглянуть на королеву, называемую в новостях “миниатюрной британской монархиней” (72).
Рут Бьюкенен отчетливо видела, что королева “вполне уверена в себе и не тяготится своей ролью. Однако она не спешила убирать барьер. Она держала дистанцию и выверяла каждое движение, что, впрочем, не мешало ей смеяться над шутками моего мужа” (73). Как-то раз, когда Бьюкенен ждала, пока супруг проводит королевскую чету к лимузину, “я услышала ее хохот. Кто бы мог подумать, что королева умеет так заразительно смеяться? Однако стоило ей завернуть за угол и увидеть нас, как она тут же посерьезнела”.
Присутствия ее величества требовал прием на две тысячи гостей в британском посольстве, ради которого посол Гарольд Качча установил в саду пять шатров из переливающейся стеклоткани, а также предшествовавшая ему более камерная встреча для восьмидесяти дипломатов с супругами. Во время экскурсии в Национальную галерею королева призналась директору музея Джону Уолкеру, что мечтала недавно приобрести Моне на Лондонском аукционе, однако требуемая “баснословная сумма” (74) оказалась ей не по карману.
Вице-президент Ричард Никсон принимал королевскую чету на торжественном ланче с девяносто шестью гостями в украшенной орхидеями бывшей палате Верховного суда в Капитолии. Это была их первая встреча с проницательным, но несколько скованным в общении вице-президентом. Памятуя о недавней критике в адрес королевы, Никсон побеседовал с гостьей об ораторских приемах, а на следующий день даже передал в качестве пособия книгу с “интересными идеями” (75) – “Искусство удобочитаемого письма”, написанную признанным лингвистом доктором Рудольфом Флешем, сторонником “простой речи”.
На третий день королева позволила себе слегка отклониться от привычного набора мероприятий. Узнав о мечте ее величества побывать на “встрече”, как она выразилась, по американскому футболу (76), Белый дом организовал места в “королевской ложе” по центру поля на стадионе “Берд” Мэрилендского университета, где местная команда играла с Университетом Северной Каролины. Увидев по дороге супермаркет “Гигант”, Елизавета II поинтересовалась, нельзя ли устроить посещение, чтобы “посмотреть, как закупают продукты американские домохозяйки” (77).
Под приветственные возгласы сорока трех тысяч болельщиков королева вышла на поле побеседовать с игроками команд-соперниц – коротко стриженными мускулистыми рослыми парнями. Греясь в норковой шубе за пятнадцать тысяч долларов (78) – подарок Ассоциации селекционеров норки, объединяющей американских производителей пушнины, – королева увлеченно следила за игрой, хотя и “нервничала” (79) во время силовых заслонов. Зрелище было поистине американским: чирлидеры, крутящие “колесо”; мажоретки с барабанами, марширующие оркестры и северокаролинские девушки, наряженные пачками сигарет и сопровождающие танцем “парад отраслей” (80) штата.
Пока гостей развлекали в перерыве между таймами, сотрудники службы безопасности на полном ходу неслись в супермаркет, чтобы в срочном порядке организовать визит. Хозяева поля победили со счетом 21:7, и в пять часов вечера кортеж, к изумлению сотен покупателей, остановился у Квинстаунского торгового центра. Елизавета II и Филипп видели супермаркет впервые – до Британии это явление еще не докатилось, – поэтому визит заслуживал внимания не только спонтанностью, но и необычностью.
С любопытством антропологов и непринужденностью, которую в Британии они народу не демонстрировали совсем, Елизавета II и Филипп пятнадцать минут пожимали руки, расспрашивали покупателей и изучали содержимое магазинных тележек. “Как замечательно, что можно брать с собой детей” (81), – заметила Елизавета II, кивнув на маленькое сиденье тележки. Королеву и консорта потрясли не только ломящиеся от продуктов полки, но и разнообразие ассортимента, включающего одежду, канцелярские принадлежности, косметику и бытовую химию, даже костюмы для Хеллоуина. Ее величество с интересом рассматривала замороженные пироги с курицей, а герцог, попробовав крекеры с сыром, пошутил: “Мышиная радость!” (82) Прослушав рассказ про технологии заморозки, оба прошли через кассы с конвейерной лентой, заинтригованные объяснениями кассира Дэвида Ферриса. “Спасибо за экскурсию, – поблагодарила королева управляющего супермаркетом Дональда Д’Аванцо. – Мне очень понравилось”. Д’Аванцо признался позже, что “сильно перенервничал <…> Это было величайшее событие в моей жизни” (83).
В последний день пребывания (84) в Вашингтоне королева и Филипп совершили единственный за всю поездку частный визит – прокатились на кабриолете в Вирджинию, где королева осмотрела восемнадцать годовалых скакунов в Миддлбургском конноспортивном центре. Почти час она наблюдала за лошадьми и беседовала с владельцами и тренерами. Принимал Елизавету II спортсмен и филантроп Пол Меллон, знакомый и коллега по разведению чистокровных лошадей. Вечером он угощал гостей чаем в своем аппервильском имении с прилегающими четырьмя тысячами акров земли.
Гораздо более пышный прием ждал Елизавету II и Филиппа на следующее утро в Нью-Йорке. Королева пожелала исполнить еще одну мечту детства – увидеть Манхэттен с воды, “как на него и подобает смотреть” (85). “Ух ты!” (86) – воскликнула она, увидев с военного парома сияющие очертания Нижнего Манхэттена. Они напомнили ей “россыпь драгоценных камней” (87).
Вдоль улиц от Бэттери-парка до мэрии, а к северу до “Уолдорф-Астории” выстроилось 1,25 миллиона человек, размахивающих британскими и американскими флажками, кричащих “Привет, Лиз!” (88) и “Ура принцу Филу!” и запевающих “Боже, храни королеву!”. Проезжая по Уолл-стрит в лимузине Эйзенхауэра со стеклянным колпаком, королева и Филипп попали под настоящий дождь из телеграфных лент, конфетти и разорванных в клочья телефонных книжек. “Я и подумать не могла, что они так близко друг к другу!” (89) – изумилась Елизавета II, очутившись в каньоне из небоскребов.
На все про все – выполнить желаемое и намеченное и пожать три тысячи рук – было отведено всего пятнадцать часов (“для затравки” (90), по словам самой королевы). В темно-синем шелковом коктейльном платье и розовой бархатной шляпе она выступила с обращением к представителям восьмидесяти двух стран в Генеральной Ассамблее ООН. На шестиминутную речь, восхваляющую достойные начинания организации и призывающую участников продолжать борьбу за мир, двухтысячная аудитория откликнулась “громом бурных аплодисментов” (91). Потом Елизавета II отправилась на часовую экскурсию по выстроенной пять лет назад штаб-квартире ООН, полюбопытствовав в какой-то момент, как “не падает” (92) тридцатидевятиэтажное стеклянное здание Секретариата. Во время приема с участием делегатов Филипп побеседовал с советским послом Андреем Громыко о недавно запущенном спутнике, который королева упомянула в письме к Энтони Идену.
Королевская чета получила во временное пользование апартаменты в стиле Людовика XV на двадцать восьмом этаже “Башен Уолдорф” и присутствовала на двух трапезах в легендарном отеле – торжественном обеде на тысячу семьсот человек, организованном мэром Робертом Вагнером, и ужине на четыре с половиной тысячи гостей, устроенном обществами английско-американской дружбы – Союзом говорящих на английском языке и “Пилигримами Соединенных Штатов”. В промежутке ее величество любовалась “потрясающим видом” (93) со сто второго этажа Эмпайр-стейт-билдинг – в вечерних сумерках (еще одна особая просьба), когда “лиловеет вечернее небо, а в офисах еще горят огни и весь горизонт словно затянут огромными полотнами тончайшего кружева” (94), – как живописал британский автор Алистер Кук.
К началу грандиозного вечернего банкета в большом бальном зале напряженный график стал брать свое, что ощутила даже энергичная тридцатилетняя королева. На экранах кабельных телевизоров, установленных в шести смежных банкетных залах, гости могли лицезреть Елизавету II в восьмисантиметровой бриллиантовой диадеме и вечернем платье, переливающемся пастельными пайетками. Королеву не предполагается снимать за едой, однако именно так она предстала на экране – с вилкой в левой руке, угощаясь полосатым окунем (95) под соусом “шампань”, говядиной под трюфельным соусом, картофелем “бенье”, стручковой фасолью в миндальной панировке и уолдорфским ромовым савареном. Гости могли убедиться (96), как строго она следует застольному протоколу, за первыми двумя блюдами общаясь с соседом слева, бывшим американским послом в Британии Льюисом Дугласом, а после появления главного блюда переключаясь на соседа справа – председателя “Пилигримов” Хью Буллока.
“The New York Times” отметила, что “усталость королевы чувствовалась лишь во время произнесения речи <…> Она не пыталась выдавить улыбку <…> и, хотя запнулась всего раз, ее выдавал сам голос” (97). Несмотря на не самый бодрый вид, королева тепло поблагодарила обоих устроителей приема за напоминание об объединяющем Британию и Америку “языке и историческом наследии”, а также “сознательное стремление” не допустить, чтобы “любовь переросла в привычку”.
Тем же вечером ей пришлось выдержать еще одно мероприятие – Королевский бал Содружества на четыре с половиной тысячи персон в Арсенале Седьмого полка на Парк-авеню. Глава протокольной службы Уайли Бьюкенен восхищался тем, что, несмотря на усталость, королева восседала на пьедестале “прямая как штык, даже не касаясь спиной стула” (98). Уже далеко за полночь, направляясь с Филиппом к поданному лимузину, ее величество несколько раз останавливалась поговорить с ветеранами войны. Один из летчиков, ослепший на Первой мировой, попытался подняться с кресла-каталки в знак почтения. “Она мягко коснулась его плеча и попросила не вставать, – вспоминает Бьюкенен. – Задержавшись, она перекинулась с ним несколькими фразами, затем проследовала дальше”.
Бьюкенен разместил на полу автомобиля королевской четы подсветку, чтобы высыпавшие на улицы Манхэттена и Квинса толпы могли полюбоваться ослепительным блеском платья и диадемы Елизаветы II. Многие женщины в толпе были в халатах и бигуди. “Филипп, – сказала королева, – посмотри, сколько народу в пижамах. Я лично ни за что бы не вышла в ночной сорочке посмотреть на какую-то там коронованную особу!” (99)
В два часа ночи королева с Филиппом пересели на борт авиалайнера “Дуглас DC-7” “Семь морей” “British Airways”, готовясь к почти четырнадцатичасовому перелету домой. “Вы оба покорили американцев своим обаянием и обходительностью” (100), – написал Эйзенхауэр в своем прощальном письме высокопоставленным гостям.
Американские и британские газеты объявили состоявшийся визит “невероятным успехом” (101) и “потрясающим американским триумфом”. Больше всех ликовал премьер-министр Гарольд Макмиллан, который неделей позже своего суверена должен был лететь в Вашингтон на ряд встреч с Эйзенхауэром. Королева, писал Макмиллан в своем дневнике, “похоронила память о Георге III на веки вечные” (102). Однако британцы невольно почувствовали себя обделенными, читая об импровизированных вылазках и тем более о масштабных телетрансляциях. “Почему ее величество ожила только по ту сторону Атлантики?” (103) – вопрошала лондонская “Daily Herald”.
Выход Елизаветы II на телевидение был обдуманным шагом, и немалую роль в этом новом для королевы начинании сыграл ее супруг. Учитывая увлечение Филиппа техникой, стоит ли удивляться, что именно он сумел разглядеть потенциальную пользу телеэфиров для монархии? Еще в ноябре 1952 года он пророчески заметил, что радио и телевидение “вышли за рамки развлекательных диковинок” (104). Он первым из членов королевской семьи стал вести собственную телепередачу – документальный цикл о своем турне по странам Содружества, показывая снятый в поездке фильм.
С самой коронации Елизавета II с опаской относилась к бесцеремонному вмешательству телекамер. Своими опасениями она поделилась с Иденом в письме, отправленном перед визитом в Америку: “Хуже всего телевидение, но, наверное, когда привыкаешь, оно уже не так ужасно, как на первый взгляд” (105). Еще предыдущим летом она приняла решение впервые выступить с рождественским обращением по телевидению, а не по радио, изменяя ему как раз в двадцать пятую годовщину первого радиовыступления своего деда, короля Георга V. За несколько дней до отправки в Канаду она даже прорепетировала с телесуфлером в импровизированной студии Букингемского дворца. Режиссером выступал Филипп, который и уговорил королеву испытать (106) хитроумный прибор, зачитав свою старую речь. Сперва получилось слишком монотонно, но Филипп внес замечания, и речь зазвучала, по общей оценке, “живее” (107) – добавились улыбки и кивки в нужные моменты.
Канадская трансляция послужила генеральным прогоном перед прямым эфиром 25 декабря, однако Елизавета II все равно волновалась. На ее счету это было уже шестое рождественское обращение. С самого начала они готовились без правительственных “подсказок”, давая монарху возможность раз в год гарантированно обратиться к народу напрямую. Королева всегда подходит к этому наставлению с большой ответственностью, делая в нем упор на веру и чувство долга, внушая народу приверженность высоким идеалам и вдохновляя на благие начинания. Как правило, к речи прикладывают руку личные секретари, однако основная часть сочиняется не один месяц в тесном сотрудничестве с Филиппом и зачастую объединяется какой-то конкретной темой, связанной с событиями уходящего года.
В телевыступлении 1957 года Филипп принимал особенно активное участие (108) и даже привлек своего знакомого с BBC Энтони Крэкстона. Выбрав в качестве студии сандрингемскую Долгую библиотеку за отличную акустику, они поставили там маленький письменный стол на фоне стеллажа с рождественскими открытками и семейными фотографиями. Микрофон прятался в композиции из остролиста на столе, для съемки установили две телекамеры с суфлером.
Готовясь, королева не только тренировалась (109) читать ползущие по экрану крупные строки, но и посмотрела обучающий фильм, снятый диктором BBC Сильвией Питерс. Однако даже после трех репетиций Елизавета II признавалась одному из гостей на праздничном вечере для персонала в Виндзорском замке: “Мой муж, кажется, открыл секрет, как расслабляться перед камерой. А я по-прежнему волнуюсь, потому что для меня это все еще загадка” (110). За несколько дней до передачи (111) Крэкстон сорок пять минут репетировал с королевой текст строчку за строчкой.