Страница:
Именно Михаил Андреевич Бобров привел в команду «Прогресса» отличного вратаря Бориса Горелова.
Вообще говоря, Борис был москвичом и эвакуировался в Омск вместе со своим заводом. «Отпетый» спортсмен, Горелов сразу пришел на стадион, где его увидел Виктор Иванович Огуренков, известный боксер, работавший инструктором физкультуры. Он пригласил Горелова в сборную омских заводов. Эта команда в финале городского футбольного кубка осенью 1941 года выиграла у «Прогресса». Это может засвидетельствовать бывший корреспондент газеты «Красный спорт» Юрий Ваньят, судивший тот матч.
Потом Горелова переманил Михаил Андреевич Бобров – не благами, а той особой дружбой, какой славился спортивный клуб «Прогресса». Переход официально утвердила председатель Городского комитета по физкультуре и спорту фигуристка Татьяна Гранаткина, и Горелов оказался в одной команде с Всеволодом Бобровым.
В юности Борис защищал ворота клубной команды ОППВ (Опытно-показательная площадка Всевобуча), прародительницы ЦДКА, и однажды в матче со «Спартаком» пропустил гол от Николая Старостина. Старостин «разгуливал» где-то справа и, казалось, особой активности не проявлял. Но, получив пас, вдруг по прямой линии пошел на ворота и ударил метров с восемнадцати. Удар был пушечный, мяч волчком закрутился в руках у ошалевшего вратаря и – взжик! – вырвался, влетел в сетку.
Именно этот удар Николая Старостина неизменно вспоминал Горелов, когда стал тренироваться с Бобровым. Всеволод любил «постучать» по воротам, и Борис уходил из них с опухшими пальцами: это был 1942 год, Бобров начинал входить в силу, и его удары становились сумасшедшими. А еще год спустя, когда Всеволод играл уже за команду военного училища и был противником Горелова, один из могучих ударов, нанесенных Бобровым с близкого расстояния, вместе с мячом опрокинул Бориса за линию ворот.
Но это произошло позже. А летом и осенью 1942 года Всеволод Бобров впервые начал блистать в «футбольном свете». Его включили в сборную города, которую по поручению обкома партии сформировал Юрий Ваньят и в которую вошли такие известные ленинградские футболисты, как Денисов, Цви-лих, Зубарев, Забегалин (тоже, кстати, из спортклуба «Прогресс»). Сборную отправили в своеобразный агитпробег – в турне по различным городам Сибири, Урала и Верхнего Поволжья, поставив перед футболистами задачу: собрать средства в фонд детских садов, эвакуированных в Омск из Сталинграда. О благородной цели поездки информировали афиши, и всюду – в Петропавловске, Челябинске, Казани, Свердловске, Тюмени – матчи собирали множество зрителей. Кроме того, эти спортивные гастроли стали как бы продолжением той важной миссии, какую в годы Великой Отечественной войны выполняли в тылу культура и искусство, вдохновлявшие людей на труд во имя Победы.
В город Омск был эвакуирован из Москвы Театр имени Вахтангова. По воскресеньям, когда на стадионе устраивали спортивные праздники, там нередко можно было увидеть Рубена Симонова с сыном Евгением, Михаила Державина с сыном Мишей, Николая Охлопкова. В теннис играла Людмила Целиковская. Эти имена благодаря театральным афишам знал весь город. Но в Омске военных лет вывешивались и футбольные афиши – в тех случаях, когда сборной города предстояли товарищеские матчи со спортсменами из других областей. На таких футбольных афишах крупными буквами обязательно перечисляли лучших омских игроков.
Осенью 1942 года болельщики впервые увидели на этих афишах новые имя и фамилию – «Всеволод Бобров», А в это время лейтенант Владимир Бобров, начальник мастерских 201-го артиллерийского 96-го пушечного полка, сражался на Калининском фронте, близ родины своих предков. В полку были большие 152-миллиметровые орудия и много крупнокалиберных передвижных установок, их исправность и боеготовность целиком и полностью зависели от артиллерийских мастерских.
Бобров командовал штатскими. Это были в основном пожилые люди – некоторые воевали еще в гражданскую, – кадровые рабочие военных заводов, добросовестный мастеровой народ с золотыми руками. Торопить, подгонять их не приходилось: в походных условиях, под открытым небом, в дождь и снег, не щадя себя, они ремонтировали боевую технику, потому что полк непрерывно участвовал в сражениях и ежедневно нес потери. Восстанавливать громадные пушки требовалось срочно. Весь ноябрь 1941 года было очень тяжко. Однако полк ни на шаг не отступил, не сдал своих позиций.
А в декабре началось наше контрнаступление. От Калинина путь 201-го артполка пролег через Ржев и Вязьму. Рабочие артиллерийских мастерских по-прежнему находились в боевых порядках войск, их не только обстреливали и бомбили, но порой атаковали прорвавшиеся в наш фронтовой тыл фашисты. Во время отражения одной из таких атак лейтенант Бобров получил пулевое ранение в ногу.
В годы сестрорецкой юности Владимир Бобров спасал Всеволода от случайных напастей, угрожавших его жизни. Теперь он защищал не только младшего брата, но также сестру, мать, отца, весь Сестрорецк, Ленинград – он защищал Родину. В судьбе братьев Бобровых, как и в судьбах миллионов других семей военной поры, преломилось высокое понятие советского патриотизма. Частные семейные хроники грозных лет, благодаря традиционным силам кровных уз, всегда отличались особым драматизмом. В гражданскую войну было немало случаев, когда брат шел на брата, и именно этот трагический конфликт стал основой многих произведений художественной литературы о той поре. В Отечественную войну происходило иначе – брат шел за брата. И это особенно рельефно подчеркивало самоотверженность, величие подвига тех, на чью долю выпал фронт. Но в то же время частные семейные хроники драматично, в переплетении конкретных судеб обнажали и суровую правду войны: ради жизни и счастья одних другие, жертвуя собой, шли в бой. Об этом вечно должны помнить потомки.
Владимир Бобров принадлежал к тому поколению спортсменов – поистине героическому поколению! – которое сменило футболки на гимнастерки, аплодисменты зрителей – на грохот канонады, чемпионские награды – на боевые ордена, спортивную славу – на бессмертие подвигов. Многие советские атлеты ушли на фронт: в первые же дни войны на московском стадионе Динамо из двенадцати тысяч спортсменов была сформирована Отдельная мотострелковая бригада особого назначения – знаменитая ОМСБОН. Когда враг приблизился к столице, она выступила в район Ленинградского шоссе и буквально под носом у противника через каждые двести метров взрывала дорожное полотно, затрудняя продвижение вражеских танковых колонн: взрыв двухсот килограммов тола создавал ров длиной 24, шириной 6 и глубиной 4 метра. А в декабре началась засылка омсбоновскнх разведывательно-диверсионных групп в тыл врага. Такие же подразделения были созданы и на базе Ленинградского института физической культуры имени Лесгафта.
Многие спортсмены, чьи имена знала вся страна, отважно сражались с врагом. Но едва возникала возможность, они – пусть на миг! – возвращались к спорту. Уже в 1942 году в городе Горьком были проведены небольшие легкоатлетические соревнования – опять с радиорепортажем для тыла и для фронта. В них принял участие отозванный на несколько дней с передовой известный бегун Николай Копылов, танкист, Герой Советского Союза. А в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, после антифашистского митинга советских спортсменов состоялся показательный матч по боксу между Николаем Королевым и Евгением Огуренковым. Королев выиграл поединок, а через день снова ушел партизанить в тыл врага. Там же, в Колонном зале, выступил с показательными упражнениями на неделю вызванный с фронта известный гимнаст довоенной поры Глеб Бакланов, впоследствии Герой Советского Союза, генерал-полковник.
Это тоже были подвиги.
Не только Владимир Бобров, но и многие другие сестрорецкие спортсмены, сменив хоккейную клюшку на автомат или винтовку, ушли воевать. Некоторые, например Федя Чистяков или Леня Кузьмин, за иссиня черные волосы прозванный Огарком, погибли. Другие, оставшиеся в живых, похоронили на фронтах свою спортивную славу.
Где-то далеко от лейтенанта Боброва сражался с врагом голкипер славной сестрорецкой хоккейной команды, сыгравшей вничью с ленинградским «Динамо», полковой врач Алик Белаковский. А где-то совсем рядом, тоже на Калининском фронте, воевал еще один игрок той команды, Дима Цветков, которого с шестилетнего возраста все в Сестрорецке звали Егорычем. Егорыч, учившийся слесарному делу у Михаила Андреевича Боброва, ушел на фронт еще в белофинскую: обманно прибавил себе годков и вместе с Леней и Колей Кузьмиными, с Жорой Шавыкиным вступил в сестрорецкий добровольческий лыжный батальон. Кузьмина убило снайперской пулей, а Егорыч отделался ранением в плечо. Потом он снова работал на заводе имени Воскова. А когда началась Великая Отечественная, опять ушел на фронт, понятно, рядовым солдатом.
Однако вскоре стал офицером: звание прямо на передовой Цветкову присвоил лично генерал-лейтенант Иван Степанович Конев, будущий Маршал Советского Союза.
В начале 1942 года под Андриаполем убило командира роты, в которой служил Егорыч. И наша атака захлебнулась. Ведь в бою все внимание – на командира. Он, может быть, маленький, плюгавенький, а все от него зависит. Издревле известно: если командир – лев, то и бараны станут львами, а если командир – баран, даже львы превратятся в баранов. Командир поднялся, крикнул: «Ура!» – все устремятся за ним. А командир лежит – и остальные не поднимутся: не все способны быть храбрецами.
И когда убило командира, Дмитрий Цветков поднялся первым. Крикнул: «Ура!» – и птицей полетел на колючую проволоку. А бойцов учили: снимай шинель, бросай ее на «колючку» и переползай по ней через заграждение. Но Егорыч отродясь был маленьким, за всю войну на его рост так и не сыскалось подходящей шинели, вечно в телогрейке ходил. Скинув ее на бегу, Цветков прыгнул и… провалился между крестовинами, мала оказалась телогреечка. Вся рота через Цветкова перемахнула и с ходу вышибла врага из Андриаполя, Егорыч последним прибежал.
Но когда начали разбираться, кто поднял бойцов в атаку, вспомнили о Цветкове и назначили его исполнять обязанности командира ротьы. А через день был смотр полка, строй обходил Конев. Цветков и доложил: – Товарищ генерал! Первая рота третьего батальона… Но говорил Цветков фальцетом, его и в шестьдесят лет по телефону продолжали с женщиной путать, а в двадцать – тем более…
Конев повернулся к командиру полка: – У вас что, никого посерьезнее не нашлось?
Но командир рассказал, как Цветков под сильным пулеметным огнем поднял роту в атаку. И Конев сказал: – Так это же герой! Таких награждать надо! Вечером Егорычу велели нашить на ворот гимнастерки красные кубики: Конев присвоил солдату звание младшего лейтенанта. Еще через две недели Цветкову вручили орден Красной Звезды. А вскоре назначили командиром взвода полковой разведки.
В той же Калининской области Цветкову пришлось вступить во встречный бой с вражеской разведкой. А это был самый страшный бой, когда в лесу натыкались друг на друга две опытных, искушенных разведгруппы. Советские разведчики несли «языка» и на рассвете в нейтральной полосе встретили разведку врага, выходившую из нашего тыла.
Цветков прикрывал отход: стреляя, перебегал от сосны к сосне. Но когда спрятался за одним особенно толстым деревом, подумал: «Уж очень удобная сосна, вдруг за ней – фашист?» И только высунул голову, кто-то хапнул его за ворот, ударил сверху так, что искры из глаз посыпались, запахло порохом, гарью… Егорыч ничего не успел понять, только увидел перед собой упавшего фашиста и ринулся к своим. Подбежал, и сразу один из солдат спросил: «Товарищ командир, вы ранены?» Цветков хотел что-то ответить, но едва открыл рот, как выплюнул комок крови вместе с зубами. И потерял сознание.
Только в госпитале он понял, что произошло. Когда фашист схватил его за ворот, Цветков инстинктивно нажал на 83 спусковой крючок автомата, висевшего у пояса, и «прошил» врага. А удар, от которого посыпались искры из глаз, был вовсе не ударом, а… выстрелом. Маленький рост спас разведчика: пуля вошла в висок, но, поскольку фашист стрелял сверху, пошла не в мозг, а в челюсть; с корнями выбила все до единого зубы и вышла через подбородок. Но Цветков в шоке даже не почувствовал ни выстрела, ни боли… До конца войны парень воевал беззубым шамкал, как старик, жевать хлебную корку было нечем, в воде размачивал.
Пять ранений и тяжелая контузия выпали на долю героя Сталинграда Дмитрия Цветкова, одного из игроков сестрорецкой хоккейной команды, которую возглавлял Владимир Бобров. Конечно, об успехах в спорте после войны Егорычу думать уже не приходилось: вернулся с фронта инвалидом второй группы. Но между прочим много лет спустя он все-таки пришел в спорт: Всеволод Бобров пригласил друга детства работать администратором хоккейной команды.
Трагически складывался фронтовой путь и у капитана сестрорецких хоккеистов. Через месяц после первого ранения Владимир Бобров вернулся в полк. Но под Смоленском снова ранение, на сей раз тяжелое подсердечное осколочное.
Его отправили в госпиталь в Ярославль.
А Всеволод в это время уже учился в Ярославском военном интендантском училище. Только находилось оно не в Ярославле, а в Омске – эвакуировали.
Призвали Всеволода поздней осенью 1942 года – рядовым, необученным солдатом. И отвезли в военные лагеря. Там происходило формирование воинских команд для отправки на фронт. Путь Всеволода лежал в Сталинград.
Но как раз в это время в Омск приехал капитан танковых войск Дмитрий Богинов. Он был ленинградцем. В начале тридцатых годов играл в футбол и в хоккей в детских командах Таврического сада и на соседнем стадионе ткацкой фабрики имени Ф. Халтурина, где начинали Петр, Николай и Иван Дементьевы. А когда пришел работать слесарем на завод хирургических инструментов «Красногвардеец», где своих команд не было, стал выступать за спортклубы сначала «Электрика», а затем «Прогресса». В «Электрике» Богинов играл в одной футбольной команде с Владимиром Бобровым, а в хоккейной вдобавок и с Михаилом Андреевичем, который продолжал «баловаться» клюшкой. В «Прогрессе» к ним присоединился подросший Всеволод.
Но в 1939 году Дмитрия Богинова призвали в армию, и он расстался с ленинградским спортом. Всеволод Бобров сохранился в его памяти подающим надежды парнишкой, маленького роста, узкоплечим, физически слабым, хотя и вертким, с изумительным дриблингом.
Летом 1942 года Богинов был ранен под Харьковом, а затем вывезен в один из архангельских госпиталей. Вылечившись, он прибыл за назначением в Москву, и капитана направили в Омск за сибирским пополнением: ему предстояло доставить в Сталинград два солдатских эшелона. Богинов вышел из поезда на незнакомом омском перроне, и только принялся разыскивать военную комендатуру, как нос к носу столкнулся с Михаилом Андреевичем Бобровым и Иваном Христофоровичем Первухиным.
Эта встреча была архислучайной.
По пути из Москвы Богинов остановился в Челябинске, где провел несколько дней на тракторном заводе, выпускавшем танки, и в результате не по своей вине прибыл; в Омск с опозданием. С другой стороны, Михаил Андреевич Бобров и Иван Христофорович Первухин зашли на омский вокзал мимолетно. Большой, грузноватый Первухин слегка замешкался, что случалось с ним очень редко, и они не успели на очередной трамвай, отправлявшийся с конечного вокзального круга в сторону СИБАКА. А следующего трамвая предстояло ждать минимум минут пятнадцать.
Между тем начал накрапывать дождь.
Да, не замешкайся в тот раз Иван Христофорович Первухин… Тоже тверской, этот человек до войны был широко известен среди ленинградских спортсменов. Простой рабочий, он стал, по сути дела, организатором спортклубов сначала на заводе «Электрик», а потом на «Прогрессе». Всюду, куда он перекочевывал, немедленно возникали футбольно-хоккейные команды. Кроме того, Иван Христофорович славился своим замечательным сапожным искусством, именно он в омский период эвакуации, когда о спортивной обуви и слыхом не слыхивали, сшил великолепные бутсы для команды завода «Прогресс», в том числе и для Всеволода Боброва.
О скромнейшем и честнейшем Иване Христофоровиче Первухине можно было бы рассказать многое. Но о том, что он был за человек, лучше всего свидетельствует одно из его писем, пришедших в Москву к Всеволоду Боброву осенью 1948 года. Первухин писал: «Привет из Ленинграда, Сева! Во-первых, спешу тебе послать свой сердечный привет. Сева, во-вторых, поздравляю лично тебя, я рад за твой успех в первенстве СССР и Кубке СССР. Что оба звания и оба трофея у вас, Сева, я очень приветствую. И поздравляю всю вашу команду. Сева, шлю привет Михаилу Андреевичу, Вове с его семьей и Тосе. Сева, я о себе никогда ничего тебе не писал и никогда в жизни не горевал. Но, Сева, нонча так тяжело и забралась нужда, не знаю, как ее выгнать. Сева, я прошу тебя, как своего сына, и не откажи в моей просьбе. Сева, обрати на мою просьбу серьезное внимание, прошу тебя, как сына. Сева, за все мои старания не откажи в моей просьбе. Когда будешь выписывать газету «Советский спорт», выпиши и на меня на 1949 год. Здесь это очень трудно… Я очень жду и надеюсь. Первухин Иван Христофорович. Жду «Советский спорт» с 1 января, Сева, обязательно!»[4]. Вот таким был незабвенный Иван Христофорович Первухин, великий и бескорыстный любитель спорта, который замешкался чуть ли не единственный раз в жизни, что и привело к неожиданной встрече с Богиновым.
Впрочем, последняя точка в этой длинной цепи абсолютно не связанных друг с другом обстоятельств, приведших к этой встрече, была поставлена, как уже говорилось, в небесной канцелярии: погода с утра стояла отличная, но во второй половине дня, когда Бобров и Первухин, уладив городские дела, собрались ехать в городок СИБАКА, небо стало быстро затягивать. Дождь застал приятелей как раз на трамвайной остановке. Чтобы не мокнуть, они решили зайти под своды вокзала. И там, к величайшему своему изумлению, сразу столкнулись с ленинградцем Димой Богиновым.
Забыв о трамвае, Бобров и Первухин ударились в сумбурные расспросы, обязательные при таких внезапных встречах военной поры. А потом в числе прочих известий сообщили Богинову, что от Володи Боброва с июля сорок первого года вестей нет никаких – возможно, погиб, что Всеволод находится пока в военных лагерях и ожидает отправки на фронт.
На следующий день, прибыв туда, Дмитрий Богинов получил списки солдат, прошедших курс молодого бойца и готовых к переброске в Сталинград. Пишущих машинок в то время в воинских частях не было, все документы от руки, каллиграфическим почерком, исполняли штабные писари. Богинов просматривал списки новобранцев, и неожиданно в глаза ему бросилось: «Бобров Всеволод Михайлович, 1922 г. р.» Фамилия «Бобров» – весьма распространенная, и не будь той случайной встречи на омском вокзале, Богинов наверняка не обратил бы на нее внимания. Но теперь он твердо знал, чья судьба находится у него в руках.
Богинову было известно, что по решению государственных и партийных органов некоторых ведущих футболистов страны, как и некоторых артистов, ученых, не отправляли на фронт, используя их для работы в тылу. Это решение было мудрым и дальновидным, оно свидетельствовало о глубокой вере в грядущую Победу и закладывало основы послевоенного развития искусства, физической культуры и спорта. Безусловно, в тот момент Богинов не предполагал, что из маленького Севки Боброва, какого он знал, вырастет выдающийся футбольный форвард. Но он вспомнил прекрасную, зрелую игру – Владимира Боброва, которого, возможно, уже нет в живых, перед его глазами возникло постаревшее, сникшее лицо Михаила Андреевича Боброва, который проводил в армию второго сына… И дарованной ему, капитану Богинову, властью решил не брать на фронт красноармейца Всеволода Боброва, словно этот Всеволод Бобров был одним из лучших футболистов страны.
Богинов ткнул пальцем в фамилию «Бобров» и приказал писарю: – Такие маломерки мне не нужны. Вычеркни и перепиши лист. В тот раз, в Омске, Дмитрий Богинов так и не увидел Всеволода Боброва воочию. И летом 1945 года, когда впервые после войны пришел «поболеть» на московский стадион «Динамо», не узнал в высоком, атлетически сложенном форварде ЦДКА своего бывшего товарища по ленинградским футбольно-хоккейным командам. На трибунах только и говорили о Боброве, однако в сознании Богинова этот великолепный нападающий никак не ассоциировался с маленьким Севкой довоенных времен. Лишь позже кто-то из ленинградских футболистов сказал, что это и есть тот самый Севка. И встретившись с Бобровым после одного из матчей, Богинов с изумлением понял, какого «маломерка» он вычеркнул из списков призывников 1942 года.
Любопытно, что Дмитрий Цветков, в первый раз наблюдая за игрой Всеволода Боброва с трибун стадиона «Динамо», тоже абсолютно не признал его, даже в голову не пришло сопоставить могучего, рослого армейского форварда с бывшей Козявкой. Цветкову «открыл глаза» Анатолий Викторов, тоже сестрорецкий спортсмен, который впоследствии играл в хоккейной команде ВВС вместе с Бобровым. Маленький Егорыч был поражен безмерно – потрясен, сражен.
Все это происходило позже, после Победы. Однако путь в большой спорт для Всеволода Боброва начался именно осенью 1942 года, когда красноармеец Бобров остался в военных лагерях. Как раз в это время начальник Ярославского военного интендантского училища, дислоцированного в Омске, генерал Белов решил создать сильную футбольную команду. В нее вместе с лучшими игроками спортклуба «Прогресс» Зубаревым и Цвилихом был включен Всеволод Бобров.
Той же осенью он стал курсантом училища.
Команда, за которую он играл, сразу стала сильнейшей в Омске. Ее посылали для товарищеских игр в другие крупные города Сибири.
Так начала восходить спортивная звезда Всеволода Боброва.
В ярославском госпитале Владимир Бобров пролежал полгода, выписали его по инвалидной статье. Однако податься ему было некуда: он не знал, где родные, да и живы ли они вообще. И Владимир Бобров решил поехать… на фронт. Он категорически отказался от демобилизации по инвалидности и потребовал снова, направить его в действующую армию. Рапорт удовлетворили, однако сперва послали Боброва на долечивание в инвалидный дом отдыха близ Ярославля. В это время Владимиру удалось списаться с двоюродной сестрой Валентиной Бушуевой. А уж от нее в середине 1943 года он узнал адрес родных.
Письма от Михаила Андреевича начали приходить часто. В одном из них отец с душевной болью и тревогой писал о племяннике Борисе, сыне родной сестры Михаила Андреевича. Боря с самого раннего детства рос вместе с Володей и Севой, получилось так, что даже имя ему дали в семье Бобровых. Но в период эвакуации обстоятельства сложились неблагоприятно, Борю не удалось вывезти из осажденного Ленинграда. Его родители умерли, и одиннадцатилетний ребенок остался один. Он пережил все ужасы блокады и уцелел лишь благодаря исключительной воле к жизни, а также непомерному для его возраста мужеству. Хлебной пайки, выдававшейся по карточкам, не хватало, и маленький мальчик выменивал на пищу вещи, оставшиеся в доме. Но стоили эти вещи гроши, за них можно было получить лишь самую дешевую еду – студень. И однажды Борис принес с рынка студень… с трупным ядом. Когда ребенка по «дороге жизни» вывезли из Ленинграда, он заболел дистрофией в очень тяжелой форме.
Хотя Михаил Андреевич Бобров опасался, что племянник погиб, он все же не переставал наводить справки, и однажды ему удалось выяснить, что Боря остался в живых, находится в детдоме где-то в Ярославской области. Об этом он и сообщил старшему сыну.
Еще не окрепший окончательно, Владимир Бобров прервал долечивание и отправился на поиски – ему судьбой было предписано все время всех спасать. Он разыскал Борю в Пошехонье, выписал его из детдома и отправил на поезде в Омск.
Здесь Боря выжил лишь благодаря умелой заботе Антонины Бобровой. В это же время в Омск привезли десятилетнюю дочь одного из братьев Ермолаевых. Вырвав девочку из блокадного Ленинграда, родители стремились поскорее вылечить ее от дистрофии, досыта кормили ее. Однако это была роковая ошибка – ребенка не удалось спасти… А Тося поступала иначе: когда семья садилась обедать, Борю выводили на улицу, чтобы он не видел пищи. Кормили его отдельно, небольшими порциями, постепенно приучая к нормальной еде. Лишь спустя месяц он сел наконец за общий обеденный стол.
Вскоре Михаил Андреевич официально усыновил Бориса, и он стал братом Володи и Севы.
А Владимир Бобров тем временем уже был на фронте. Он служил в отделе артиллерийского вооружения 90-й дивизии, входившей в состав 3-го Белорусского фронта, вместе с передвижными артмастерскими снова находился в передовых порядках наступающих войск. К концу 1944 года у капитана Боброва вся грудь была в боевых наградах: ордена Отечественной войны I и II степени, два ордена Красной Звезды, медаль «За отвагу», две медали «За боевые заслуги».
Под самый Новый год Владимира Боброва на три дня командировали в столицу – получать новое вооружение для дивизии. Это была счастливая командировка: Новый, 1945 год, год победы, семья Бобровых встречала вместе – в Москве.
Вообще говоря, Борис был москвичом и эвакуировался в Омск вместе со своим заводом. «Отпетый» спортсмен, Горелов сразу пришел на стадион, где его увидел Виктор Иванович Огуренков, известный боксер, работавший инструктором физкультуры. Он пригласил Горелова в сборную омских заводов. Эта команда в финале городского футбольного кубка осенью 1941 года выиграла у «Прогресса». Это может засвидетельствовать бывший корреспондент газеты «Красный спорт» Юрий Ваньят, судивший тот матч.
Потом Горелова переманил Михаил Андреевич Бобров – не благами, а той особой дружбой, какой славился спортивный клуб «Прогресса». Переход официально утвердила председатель Городского комитета по физкультуре и спорту фигуристка Татьяна Гранаткина, и Горелов оказался в одной команде с Всеволодом Бобровым.
В юности Борис защищал ворота клубной команды ОППВ (Опытно-показательная площадка Всевобуча), прародительницы ЦДКА, и однажды в матче со «Спартаком» пропустил гол от Николая Старостина. Старостин «разгуливал» где-то справа и, казалось, особой активности не проявлял. Но, получив пас, вдруг по прямой линии пошел на ворота и ударил метров с восемнадцати. Удар был пушечный, мяч волчком закрутился в руках у ошалевшего вратаря и – взжик! – вырвался, влетел в сетку.
Именно этот удар Николая Старостина неизменно вспоминал Горелов, когда стал тренироваться с Бобровым. Всеволод любил «постучать» по воротам, и Борис уходил из них с опухшими пальцами: это был 1942 год, Бобров начинал входить в силу, и его удары становились сумасшедшими. А еще год спустя, когда Всеволод играл уже за команду военного училища и был противником Горелова, один из могучих ударов, нанесенных Бобровым с близкого расстояния, вместе с мячом опрокинул Бориса за линию ворот.
Но это произошло позже. А летом и осенью 1942 года Всеволод Бобров впервые начал блистать в «футбольном свете». Его включили в сборную города, которую по поручению обкома партии сформировал Юрий Ваньят и в которую вошли такие известные ленинградские футболисты, как Денисов, Цви-лих, Зубарев, Забегалин (тоже, кстати, из спортклуба «Прогресс»). Сборную отправили в своеобразный агитпробег – в турне по различным городам Сибири, Урала и Верхнего Поволжья, поставив перед футболистами задачу: собрать средства в фонд детских садов, эвакуированных в Омск из Сталинграда. О благородной цели поездки информировали афиши, и всюду – в Петропавловске, Челябинске, Казани, Свердловске, Тюмени – матчи собирали множество зрителей. Кроме того, эти спортивные гастроли стали как бы продолжением той важной миссии, какую в годы Великой Отечественной войны выполняли в тылу культура и искусство, вдохновлявшие людей на труд во имя Победы.
В город Омск был эвакуирован из Москвы Театр имени Вахтангова. По воскресеньям, когда на стадионе устраивали спортивные праздники, там нередко можно было увидеть Рубена Симонова с сыном Евгением, Михаила Державина с сыном Мишей, Николая Охлопкова. В теннис играла Людмила Целиковская. Эти имена благодаря театральным афишам знал весь город. Но в Омске военных лет вывешивались и футбольные афиши – в тех случаях, когда сборной города предстояли товарищеские матчи со спортсменами из других областей. На таких футбольных афишах крупными буквами обязательно перечисляли лучших омских игроков.
Осенью 1942 года болельщики впервые увидели на этих афишах новые имя и фамилию – «Всеволод Бобров», А в это время лейтенант Владимир Бобров, начальник мастерских 201-го артиллерийского 96-го пушечного полка, сражался на Калининском фронте, близ родины своих предков. В полку были большие 152-миллиметровые орудия и много крупнокалиберных передвижных установок, их исправность и боеготовность целиком и полностью зависели от артиллерийских мастерских.
Бобров командовал штатскими. Это были в основном пожилые люди – некоторые воевали еще в гражданскую, – кадровые рабочие военных заводов, добросовестный мастеровой народ с золотыми руками. Торопить, подгонять их не приходилось: в походных условиях, под открытым небом, в дождь и снег, не щадя себя, они ремонтировали боевую технику, потому что полк непрерывно участвовал в сражениях и ежедневно нес потери. Восстанавливать громадные пушки требовалось срочно. Весь ноябрь 1941 года было очень тяжко. Однако полк ни на шаг не отступил, не сдал своих позиций.
А в декабре началось наше контрнаступление. От Калинина путь 201-го артполка пролег через Ржев и Вязьму. Рабочие артиллерийских мастерских по-прежнему находились в боевых порядках войск, их не только обстреливали и бомбили, но порой атаковали прорвавшиеся в наш фронтовой тыл фашисты. Во время отражения одной из таких атак лейтенант Бобров получил пулевое ранение в ногу.
В годы сестрорецкой юности Владимир Бобров спасал Всеволода от случайных напастей, угрожавших его жизни. Теперь он защищал не только младшего брата, но также сестру, мать, отца, весь Сестрорецк, Ленинград – он защищал Родину. В судьбе братьев Бобровых, как и в судьбах миллионов других семей военной поры, преломилось высокое понятие советского патриотизма. Частные семейные хроники грозных лет, благодаря традиционным силам кровных уз, всегда отличались особым драматизмом. В гражданскую войну было немало случаев, когда брат шел на брата, и именно этот трагический конфликт стал основой многих произведений художественной литературы о той поре. В Отечественную войну происходило иначе – брат шел за брата. И это особенно рельефно подчеркивало самоотверженность, величие подвига тех, на чью долю выпал фронт. Но в то же время частные семейные хроники драматично, в переплетении конкретных судеб обнажали и суровую правду войны: ради жизни и счастья одних другие, жертвуя собой, шли в бой. Об этом вечно должны помнить потомки.
Владимир Бобров принадлежал к тому поколению спортсменов – поистине героическому поколению! – которое сменило футболки на гимнастерки, аплодисменты зрителей – на грохот канонады, чемпионские награды – на боевые ордена, спортивную славу – на бессмертие подвигов. Многие советские атлеты ушли на фронт: в первые же дни войны на московском стадионе Динамо из двенадцати тысяч спортсменов была сформирована Отдельная мотострелковая бригада особого назначения – знаменитая ОМСБОН. Когда враг приблизился к столице, она выступила в район Ленинградского шоссе и буквально под носом у противника через каждые двести метров взрывала дорожное полотно, затрудняя продвижение вражеских танковых колонн: взрыв двухсот килограммов тола создавал ров длиной 24, шириной 6 и глубиной 4 метра. А в декабре началась засылка омсбоновскнх разведывательно-диверсионных групп в тыл врага. Такие же подразделения были созданы и на базе Ленинградского института физической культуры имени Лесгафта.
Многие спортсмены, чьи имена знала вся страна, отважно сражались с врагом. Но едва возникала возможность, они – пусть на миг! – возвращались к спорту. Уже в 1942 году в городе Горьком были проведены небольшие легкоатлетические соревнования – опять с радиорепортажем для тыла и для фронта. В них принял участие отозванный на несколько дней с передовой известный бегун Николай Копылов, танкист, Герой Советского Союза. А в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, после антифашистского митинга советских спортсменов состоялся показательный матч по боксу между Николаем Королевым и Евгением Огуренковым. Королев выиграл поединок, а через день снова ушел партизанить в тыл врага. Там же, в Колонном зале, выступил с показательными упражнениями на неделю вызванный с фронта известный гимнаст довоенной поры Глеб Бакланов, впоследствии Герой Советского Союза, генерал-полковник.
Это тоже были подвиги.
Не только Владимир Бобров, но и многие другие сестрорецкие спортсмены, сменив хоккейную клюшку на автомат или винтовку, ушли воевать. Некоторые, например Федя Чистяков или Леня Кузьмин, за иссиня черные волосы прозванный Огарком, погибли. Другие, оставшиеся в живых, похоронили на фронтах свою спортивную славу.
Где-то далеко от лейтенанта Боброва сражался с врагом голкипер славной сестрорецкой хоккейной команды, сыгравшей вничью с ленинградским «Динамо», полковой врач Алик Белаковский. А где-то совсем рядом, тоже на Калининском фронте, воевал еще один игрок той команды, Дима Цветков, которого с шестилетнего возраста все в Сестрорецке звали Егорычем. Егорыч, учившийся слесарному делу у Михаила Андреевича Боброва, ушел на фронт еще в белофинскую: обманно прибавил себе годков и вместе с Леней и Колей Кузьмиными, с Жорой Шавыкиным вступил в сестрорецкий добровольческий лыжный батальон. Кузьмина убило снайперской пулей, а Егорыч отделался ранением в плечо. Потом он снова работал на заводе имени Воскова. А когда началась Великая Отечественная, опять ушел на фронт, понятно, рядовым солдатом.
Однако вскоре стал офицером: звание прямо на передовой Цветкову присвоил лично генерал-лейтенант Иван Степанович Конев, будущий Маршал Советского Союза.
В начале 1942 года под Андриаполем убило командира роты, в которой служил Егорыч. И наша атака захлебнулась. Ведь в бою все внимание – на командира. Он, может быть, маленький, плюгавенький, а все от него зависит. Издревле известно: если командир – лев, то и бараны станут львами, а если командир – баран, даже львы превратятся в баранов. Командир поднялся, крикнул: «Ура!» – все устремятся за ним. А командир лежит – и остальные не поднимутся: не все способны быть храбрецами.
И когда убило командира, Дмитрий Цветков поднялся первым. Крикнул: «Ура!» – и птицей полетел на колючую проволоку. А бойцов учили: снимай шинель, бросай ее на «колючку» и переползай по ней через заграждение. Но Егорыч отродясь был маленьким, за всю войну на его рост так и не сыскалось подходящей шинели, вечно в телогрейке ходил. Скинув ее на бегу, Цветков прыгнул и… провалился между крестовинами, мала оказалась телогреечка. Вся рота через Цветкова перемахнула и с ходу вышибла врага из Андриаполя, Егорыч последним прибежал.
Но когда начали разбираться, кто поднял бойцов в атаку, вспомнили о Цветкове и назначили его исполнять обязанности командира ротьы. А через день был смотр полка, строй обходил Конев. Цветков и доложил: – Товарищ генерал! Первая рота третьего батальона… Но говорил Цветков фальцетом, его и в шестьдесят лет по телефону продолжали с женщиной путать, а в двадцать – тем более…
Конев повернулся к командиру полка: – У вас что, никого посерьезнее не нашлось?
Но командир рассказал, как Цветков под сильным пулеметным огнем поднял роту в атаку. И Конев сказал: – Так это же герой! Таких награждать надо! Вечером Егорычу велели нашить на ворот гимнастерки красные кубики: Конев присвоил солдату звание младшего лейтенанта. Еще через две недели Цветкову вручили орден Красной Звезды. А вскоре назначили командиром взвода полковой разведки.
В той же Калининской области Цветкову пришлось вступить во встречный бой с вражеской разведкой. А это был самый страшный бой, когда в лесу натыкались друг на друга две опытных, искушенных разведгруппы. Советские разведчики несли «языка» и на рассвете в нейтральной полосе встретили разведку врага, выходившую из нашего тыла.
Цветков прикрывал отход: стреляя, перебегал от сосны к сосне. Но когда спрятался за одним особенно толстым деревом, подумал: «Уж очень удобная сосна, вдруг за ней – фашист?» И только высунул голову, кто-то хапнул его за ворот, ударил сверху так, что искры из глаз посыпались, запахло порохом, гарью… Егорыч ничего не успел понять, только увидел перед собой упавшего фашиста и ринулся к своим. Подбежал, и сразу один из солдат спросил: «Товарищ командир, вы ранены?» Цветков хотел что-то ответить, но едва открыл рот, как выплюнул комок крови вместе с зубами. И потерял сознание.
Только в госпитале он понял, что произошло. Когда фашист схватил его за ворот, Цветков инстинктивно нажал на 83 спусковой крючок автомата, висевшего у пояса, и «прошил» врага. А удар, от которого посыпались искры из глаз, был вовсе не ударом, а… выстрелом. Маленький рост спас разведчика: пуля вошла в висок, но, поскольку фашист стрелял сверху, пошла не в мозг, а в челюсть; с корнями выбила все до единого зубы и вышла через подбородок. Но Цветков в шоке даже не почувствовал ни выстрела, ни боли… До конца войны парень воевал беззубым шамкал, как старик, жевать хлебную корку было нечем, в воде размачивал.
Пять ранений и тяжелая контузия выпали на долю героя Сталинграда Дмитрия Цветкова, одного из игроков сестрорецкой хоккейной команды, которую возглавлял Владимир Бобров. Конечно, об успехах в спорте после войны Егорычу думать уже не приходилось: вернулся с фронта инвалидом второй группы. Но между прочим много лет спустя он все-таки пришел в спорт: Всеволод Бобров пригласил друга детства работать администратором хоккейной команды.
Трагически складывался фронтовой путь и у капитана сестрорецких хоккеистов. Через месяц после первого ранения Владимир Бобров вернулся в полк. Но под Смоленском снова ранение, на сей раз тяжелое подсердечное осколочное.
Его отправили в госпиталь в Ярославль.
А Всеволод в это время уже учился в Ярославском военном интендантском училище. Только находилось оно не в Ярославле, а в Омске – эвакуировали.
Призвали Всеволода поздней осенью 1942 года – рядовым, необученным солдатом. И отвезли в военные лагеря. Там происходило формирование воинских команд для отправки на фронт. Путь Всеволода лежал в Сталинград.
Но как раз в это время в Омск приехал капитан танковых войск Дмитрий Богинов. Он был ленинградцем. В начале тридцатых годов играл в футбол и в хоккей в детских командах Таврического сада и на соседнем стадионе ткацкой фабрики имени Ф. Халтурина, где начинали Петр, Николай и Иван Дементьевы. А когда пришел работать слесарем на завод хирургических инструментов «Красногвардеец», где своих команд не было, стал выступать за спортклубы сначала «Электрика», а затем «Прогресса». В «Электрике» Богинов играл в одной футбольной команде с Владимиром Бобровым, а в хоккейной вдобавок и с Михаилом Андреевичем, который продолжал «баловаться» клюшкой. В «Прогрессе» к ним присоединился подросший Всеволод.
Но в 1939 году Дмитрия Богинова призвали в армию, и он расстался с ленинградским спортом. Всеволод Бобров сохранился в его памяти подающим надежды парнишкой, маленького роста, узкоплечим, физически слабым, хотя и вертким, с изумительным дриблингом.
Летом 1942 года Богинов был ранен под Харьковом, а затем вывезен в один из архангельских госпиталей. Вылечившись, он прибыл за назначением в Москву, и капитана направили в Омск за сибирским пополнением: ему предстояло доставить в Сталинград два солдатских эшелона. Богинов вышел из поезда на незнакомом омском перроне, и только принялся разыскивать военную комендатуру, как нос к носу столкнулся с Михаилом Андреевичем Бобровым и Иваном Христофоровичем Первухиным.
Эта встреча была архислучайной.
По пути из Москвы Богинов остановился в Челябинске, где провел несколько дней на тракторном заводе, выпускавшем танки, и в результате не по своей вине прибыл; в Омск с опозданием. С другой стороны, Михаил Андреевич Бобров и Иван Христофорович Первухин зашли на омский вокзал мимолетно. Большой, грузноватый Первухин слегка замешкался, что случалось с ним очень редко, и они не успели на очередной трамвай, отправлявшийся с конечного вокзального круга в сторону СИБАКА. А следующего трамвая предстояло ждать минимум минут пятнадцать.
Между тем начал накрапывать дождь.
Да, не замешкайся в тот раз Иван Христофорович Первухин… Тоже тверской, этот человек до войны был широко известен среди ленинградских спортсменов. Простой рабочий, он стал, по сути дела, организатором спортклубов сначала на заводе «Электрик», а потом на «Прогрессе». Всюду, куда он перекочевывал, немедленно возникали футбольно-хоккейные команды. Кроме того, Иван Христофорович славился своим замечательным сапожным искусством, именно он в омский период эвакуации, когда о спортивной обуви и слыхом не слыхивали, сшил великолепные бутсы для команды завода «Прогресс», в том числе и для Всеволода Боброва.
О скромнейшем и честнейшем Иване Христофоровиче Первухине можно было бы рассказать многое. Но о том, что он был за человек, лучше всего свидетельствует одно из его писем, пришедших в Москву к Всеволоду Боброву осенью 1948 года. Первухин писал: «Привет из Ленинграда, Сева! Во-первых, спешу тебе послать свой сердечный привет. Сева, во-вторых, поздравляю лично тебя, я рад за твой успех в первенстве СССР и Кубке СССР. Что оба звания и оба трофея у вас, Сева, я очень приветствую. И поздравляю всю вашу команду. Сева, шлю привет Михаилу Андреевичу, Вове с его семьей и Тосе. Сева, я о себе никогда ничего тебе не писал и никогда в жизни не горевал. Но, Сева, нонча так тяжело и забралась нужда, не знаю, как ее выгнать. Сева, я прошу тебя, как своего сына, и не откажи в моей просьбе. Сева, обрати на мою просьбу серьезное внимание, прошу тебя, как сына. Сева, за все мои старания не откажи в моей просьбе. Когда будешь выписывать газету «Советский спорт», выпиши и на меня на 1949 год. Здесь это очень трудно… Я очень жду и надеюсь. Первухин Иван Христофорович. Жду «Советский спорт» с 1 января, Сева, обязательно!»[4]. Вот таким был незабвенный Иван Христофорович Первухин, великий и бескорыстный любитель спорта, который замешкался чуть ли не единственный раз в жизни, что и привело к неожиданной встрече с Богиновым.
Впрочем, последняя точка в этой длинной цепи абсолютно не связанных друг с другом обстоятельств, приведших к этой встрече, была поставлена, как уже говорилось, в небесной канцелярии: погода с утра стояла отличная, но во второй половине дня, когда Бобров и Первухин, уладив городские дела, собрались ехать в городок СИБАКА, небо стало быстро затягивать. Дождь застал приятелей как раз на трамвайной остановке. Чтобы не мокнуть, они решили зайти под своды вокзала. И там, к величайшему своему изумлению, сразу столкнулись с ленинградцем Димой Богиновым.
Забыв о трамвае, Бобров и Первухин ударились в сумбурные расспросы, обязательные при таких внезапных встречах военной поры. А потом в числе прочих известий сообщили Богинову, что от Володи Боброва с июля сорок первого года вестей нет никаких – возможно, погиб, что Всеволод находится пока в военных лагерях и ожидает отправки на фронт.
На следующий день, прибыв туда, Дмитрий Богинов получил списки солдат, прошедших курс молодого бойца и готовых к переброске в Сталинград. Пишущих машинок в то время в воинских частях не было, все документы от руки, каллиграфическим почерком, исполняли штабные писари. Богинов просматривал списки новобранцев, и неожиданно в глаза ему бросилось: «Бобров Всеволод Михайлович, 1922 г. р.» Фамилия «Бобров» – весьма распространенная, и не будь той случайной встречи на омском вокзале, Богинов наверняка не обратил бы на нее внимания. Но теперь он твердо знал, чья судьба находится у него в руках.
Богинову было известно, что по решению государственных и партийных органов некоторых ведущих футболистов страны, как и некоторых артистов, ученых, не отправляли на фронт, используя их для работы в тылу. Это решение было мудрым и дальновидным, оно свидетельствовало о глубокой вере в грядущую Победу и закладывало основы послевоенного развития искусства, физической культуры и спорта. Безусловно, в тот момент Богинов не предполагал, что из маленького Севки Боброва, какого он знал, вырастет выдающийся футбольный форвард. Но он вспомнил прекрасную, зрелую игру – Владимира Боброва, которого, возможно, уже нет в живых, перед его глазами возникло постаревшее, сникшее лицо Михаила Андреевича Боброва, который проводил в армию второго сына… И дарованной ему, капитану Богинову, властью решил не брать на фронт красноармейца Всеволода Боброва, словно этот Всеволод Бобров был одним из лучших футболистов страны.
Богинов ткнул пальцем в фамилию «Бобров» и приказал писарю: – Такие маломерки мне не нужны. Вычеркни и перепиши лист. В тот раз, в Омске, Дмитрий Богинов так и не увидел Всеволода Боброва воочию. И летом 1945 года, когда впервые после войны пришел «поболеть» на московский стадион «Динамо», не узнал в высоком, атлетически сложенном форварде ЦДКА своего бывшего товарища по ленинградским футбольно-хоккейным командам. На трибунах только и говорили о Боброве, однако в сознании Богинова этот великолепный нападающий никак не ассоциировался с маленьким Севкой довоенных времен. Лишь позже кто-то из ленинградских футболистов сказал, что это и есть тот самый Севка. И встретившись с Бобровым после одного из матчей, Богинов с изумлением понял, какого «маломерка» он вычеркнул из списков призывников 1942 года.
Любопытно, что Дмитрий Цветков, в первый раз наблюдая за игрой Всеволода Боброва с трибун стадиона «Динамо», тоже абсолютно не признал его, даже в голову не пришло сопоставить могучего, рослого армейского форварда с бывшей Козявкой. Цветкову «открыл глаза» Анатолий Викторов, тоже сестрорецкий спортсмен, который впоследствии играл в хоккейной команде ВВС вместе с Бобровым. Маленький Егорыч был поражен безмерно – потрясен, сражен.
Все это происходило позже, после Победы. Однако путь в большой спорт для Всеволода Боброва начался именно осенью 1942 года, когда красноармеец Бобров остался в военных лагерях. Как раз в это время начальник Ярославского военного интендантского училища, дислоцированного в Омске, генерал Белов решил создать сильную футбольную команду. В нее вместе с лучшими игроками спортклуба «Прогресс» Зубаревым и Цвилихом был включен Всеволод Бобров.
Той же осенью он стал курсантом училища.
Команда, за которую он играл, сразу стала сильнейшей в Омске. Ее посылали для товарищеских игр в другие крупные города Сибири.
Так начала восходить спортивная звезда Всеволода Боброва.
В ярославском госпитале Владимир Бобров пролежал полгода, выписали его по инвалидной статье. Однако податься ему было некуда: он не знал, где родные, да и живы ли они вообще. И Владимир Бобров решил поехать… на фронт. Он категорически отказался от демобилизации по инвалидности и потребовал снова, направить его в действующую армию. Рапорт удовлетворили, однако сперва послали Боброва на долечивание в инвалидный дом отдыха близ Ярославля. В это время Владимиру удалось списаться с двоюродной сестрой Валентиной Бушуевой. А уж от нее в середине 1943 года он узнал адрес родных.
Письма от Михаила Андреевича начали приходить часто. В одном из них отец с душевной болью и тревогой писал о племяннике Борисе, сыне родной сестры Михаила Андреевича. Боря с самого раннего детства рос вместе с Володей и Севой, получилось так, что даже имя ему дали в семье Бобровых. Но в период эвакуации обстоятельства сложились неблагоприятно, Борю не удалось вывезти из осажденного Ленинграда. Его родители умерли, и одиннадцатилетний ребенок остался один. Он пережил все ужасы блокады и уцелел лишь благодаря исключительной воле к жизни, а также непомерному для его возраста мужеству. Хлебной пайки, выдававшейся по карточкам, не хватало, и маленький мальчик выменивал на пищу вещи, оставшиеся в доме. Но стоили эти вещи гроши, за них можно было получить лишь самую дешевую еду – студень. И однажды Борис принес с рынка студень… с трупным ядом. Когда ребенка по «дороге жизни» вывезли из Ленинграда, он заболел дистрофией в очень тяжелой форме.
Хотя Михаил Андреевич Бобров опасался, что племянник погиб, он все же не переставал наводить справки, и однажды ему удалось выяснить, что Боря остался в живых, находится в детдоме где-то в Ярославской области. Об этом он и сообщил старшему сыну.
Еще не окрепший окончательно, Владимир Бобров прервал долечивание и отправился на поиски – ему судьбой было предписано все время всех спасать. Он разыскал Борю в Пошехонье, выписал его из детдома и отправил на поезде в Омск.
Здесь Боря выжил лишь благодаря умелой заботе Антонины Бобровой. В это же время в Омск привезли десятилетнюю дочь одного из братьев Ермолаевых. Вырвав девочку из блокадного Ленинграда, родители стремились поскорее вылечить ее от дистрофии, досыта кормили ее. Однако это была роковая ошибка – ребенка не удалось спасти… А Тося поступала иначе: когда семья садилась обедать, Борю выводили на улицу, чтобы он не видел пищи. Кормили его отдельно, небольшими порциями, постепенно приучая к нормальной еде. Лишь спустя месяц он сел наконец за общий обеденный стол.
Вскоре Михаил Андреевич официально усыновил Бориса, и он стал братом Володи и Севы.
А Владимир Бобров тем временем уже был на фронте. Он служил в отделе артиллерийского вооружения 90-й дивизии, входившей в состав 3-го Белорусского фронта, вместе с передвижными артмастерскими снова находился в передовых порядках наступающих войск. К концу 1944 года у капитана Боброва вся грудь была в боевых наградах: ордена Отечественной войны I и II степени, два ордена Красной Звезды, медаль «За отвагу», две медали «За боевые заслуги».
Под самый Новый год Владимира Боброва на три дня командировали в столицу – получать новое вооружение для дивизии. Это была счастливая командировка: Новый, 1945 год, год победы, семья Бобровых встречала вместе – в Москве.