Страница:
И совершенно естественно, что, вернувшись в Гуанабару, я постаралась очистить впечатления от той встречи. Конечно. Вы бы сделали то же самое. И даже большее после такой виртуальной переписки, как наша (мужчина, который хорошо пишет – ископаемое в наши дни). Но после того как я позвонила в дверь, и прежде, чем она открылась, в моей голове сверкнул первый луч разума. Он имел следующую форму: «Для чего я сюда явилась?». Сразу открылись два пути: один – обратно по коридору, желательно быстрее, пока дверь не открылась, второй – тот, следуя по которому, нужно было забыть про все свои истерические страхи. И я забыла.
Мне не хватало красноречивых комплиментов, любезностей и занимательных рассказов. Я сидела на краешке дивана, чувствуя себя в безопасности, и охраняла границы (как настоящая шизофреничка). Но понемногу на эти границы начались посягательства. Я вдруг обнаружила рядом с собой огромного осьминога, который, казалось, имел тысячу щупальцев: мне едва удавалось отбиться от одного, как следующее уже обвивало меня.
Кое-как я освободилась от красавчика под предлогом подкрасить губы. Но не тут-то было! Через миг гигантский моллюск уже обнимал меня – и очень крепко, что должно было заставить меня дрожать от возбуждения.
Лишь теперь я почувствовала всю серьезность положения. Тем временем он выставил напоказ своего «Большого друга», и первое, что пришло мне в голову, это картинка, изображающая меня, развалившуюся надвое из-за этой атомной силищи. Святая Дева Мария! Мне едва удалось смыться оттуда в порыве самосохранения и защиты своих интимных частей тела. Не спрашивайте меня, вздымались ли щупальца осьминога ввысь. Эту часть рассказа я опущу, но даже перспектива идти одной по пустынной ночной улице пугала меня меньше перспективы, открывавшейся между его ног.
Из всего сказанного запомните только одно – то, что касается женской смелости: она существует только в фантазиях. Или когда старая любовь нуждается в защите. В остальных случаях это просто миф.
Я – сумасшедшая
Я была не в состоянии работать. Я приходила в офис каждый день, но совершенно не могла сосредоточиться на работе. Я проводила долгие часы, исписывая листы бумаги; обычно это были письма суицидного характера, иногда завещания, списки пожеланий и приглашенных на мои собственные похороны, советы обслуге и прочие мелочи. Я была совершенно оторвана от реальности, и от этого происходили все беды.
Теперь то, что всегда было моей страстью – а именно, чтение – превратилось в священное действо, потому что я не могла этим часто заниматься. Я все еще получала книги разных издательств страны с просьбой написать рецензию для раздела в «Кабесе». Я соглашалась, читала начало книги, несколько страниц из середины и конец, и стряпала рецензию, чувствуя себя самой большой мошенницей в мире.
Теперь же я проводила целые месяцы, тщетно пытаясь заставить себя работать, и за несколько дней приходилось делать работу нескольких недель. Я боялась, что меня уволят, и притворялась изо всех сил, будто все находится под моим контролем.
Наступал конец недели, и я сбегала в Рио на самолете (потому что поклялась, что больше никогда в жизни не поеду на автобусе, хотя плата за полеты подталкивала меня к краю финансовой бездны). Я сбегала туда, где никто меня не знает и где я могла скрыть свое отчаяние. Да, именно сбегала.
Каждый раз я останавливалась у Гейнца, который любезно принимал меня в своей гигантской квартире на Копакабане. Когда я остановилась у него в первый раз, он тоже жил в этой квартире, но потом переехал в квартиру на Ипанеме, и я была совершенно одна в этом мавзолее, пока его не продали, и у меня не стало места, куда приезжать.
Во время этих поездок я принимала ванну несколько раз на дню и все-таки чувствовала себя грязной. Я чувствовала от себя какой-то запах, которым, казалось, пропиталось все мое тело. Запах овуляции, который не покидал меня. Я мазалась слоями увлажняющего крема, коротко стригла ногти и ни на секунду не оставалась без помады на губах. Только так я чувствовала себя нормально, но лучше бы еще постоянно иметь в руке щипчики для бровей.
Гейнц решил продать свою старую квартиру и был в полном моем распоряжении, вместе со своей новой квартирой на Ипанеме, на случай, если я захочу перекусить, прогуляться или просто пообщаться. Я бесцельно бродила целыми днями по городу, а когда понимала, что проголодалась, звонила и шла к нему. Он относился ко мне по-отцовски нежно и принимал радушно, никогда не отказывая ни в чем. Когда мы впервые решили пообедать вместе, он пригласил меня в «Кантри-клаб», где и ожидал меня вместе с дочкой. После обеда его дочь (чуть младше меня) ушла, а мы с ним отправились в квартиру в Ипанеме.
Мы выпили кофе, и он стал рассказывать мне про свою семью, что он делал каждый раз, когда мы оставались наедине. Рассказал, что к дочке, когда она была маленькой, приставал отчим, известный журналист, который руководит какой-то телепередачей, и чьего имени не называю здесь лишь чтобы не стать объектом его мести. Я сама часто бывала на съемках этой программы, и тот журналист казался мне самым нежным и прекрасным из всех мужчин, с его обаятельной улыбкой и кротким взглядом, внушающими бесконечное доверие. Так вот, он приходил в комнату девочки по ночам, когда все засыпали и заставлял ее делать ему минет. Наконец она рассказала все матери, и та ушла от этого негодяя. Он же упорно все отрицал, так что вскоре мать и отчим возобновили отношения, а девочка осталась униженной и беззащитной, ей приходилось продолжать жить под одной крышей с насильником.
Когда я услышала эту историю, у меня началась истерика. Гейнцу не нужно было долго думать, чтобы понять, что это была, в некотором смысле, и моя история. Он прижал меня к своей груди и стал успокаивать до тех пор, пока я не прекратила плакать. Я рассказала ему (наверное, впервые в жизни я рассказала об этом кому-то – со всеми деталями и без всякого страха) о том, что произошло в моем детстве, и призналась, что я не в силах больше выносить эту боль. Я держала все это в себе больше двадцати лет и, справившись с несварением и диареей, не смогла справиться с тошнотой из-за паразита, пожирающего мое нутро.
Я испытывала умопомрачительную злость к жизни из-за насилия, через которое прошла в детстве, из-за невозможности открыть рот хоть раз за двадцать лет, из-за слепоты моих родителей, которые не замечали моих мучений. Я чувствовала ненависть ко всему, ко всем, потому что у меня не было ни выбора, ни защиты. Потому что мне никто никогда не сочувствовал.
Он был очень внимателен и терпелив, выслушал всю историю до конца и посоветовал мне сходить к врачу. Но после признания я стала сама себе отвратительна, почувствовала стыд за свою прошлую жизнь и злость к Гейнцу из-за истории про его дочку. Я запуталась во всем и захотела остаться одна. Я дошла пешком до квартиры в Копакабане, от которой у меня был ключ, и в которой находились мои вещи. Там я уселась на веранде в огромное плетеное кресло и расплакалась. Я смотрела на море, которое расстилалось прямо перед моими глазами, и пыталась уверить себя, что броситься в него стало бы выходом. Это был единственный раз в жизни, когда я задалась вопросом, способна ли я позаботиться о своих дочках, таких чистых и нежных, при том, насколько я сама замучена. А вдруг я унаследовала слепоту своих родителей?
Я вернулась в Сан-Паулу совершенно разбитая, и уже через несколько часов работы мне захотелось снова сбежать, прежде чем кто-нибудь заметит мои усилия сдержать слезы. По пути к лифту я неожиданно встретила своего дорогого друга Алешандре Феррейру. Я рассказала ему о своей усталости, тоске, отсутствии каких-либо желаний и о том, что плачу не переставая. Он предположил, что у меня депрессия и что я должна сходить к психиатру прежде, чем мое состояние усугубится. Но идея принимать психотропные средства показалась мне такой неуместной, что я не последовала его совету.
Я позвонила своему давнему психоаналитику, от которого отказалась, как только проявилась моя неудовлетворенность супружеской жизнью. Тогда я была очень молодой и влюбленной в Эду, у меня была Алиса, еще совсем маленькая, так что она не могла развеять моей тоски. Тогда-то я и отправилась к аналитику. Сейчас это снова стало насущно. Я вновь занялась терапией, пережив столько истерических припадков. И тогда мой аналитик, Ана Луиза, тоже пришла к выводу, что мне лучше прибегнуть к помощи психиатра, чтобы избавиться от душевной травмы, которую никто никогда не замечал.
Я задумалась о своем вновь приобретенном таланте жить в одиночестве. Я сгорела за свой день рождения, за поездки в Рио. Я покупала одежду и обувь по привычке, когда их не хватало и когда хотелось приобрести что-нибудь новенькое. У меня не было мужчины, но зато у меня были чудесные замшевые сапоги. Я не занималась сексом, но моя черная бархатная сумочка с красными шелковыми камелиями была почти такой же сексуальной, как поцелуй. У меня не было компании для горячих летних ночей, но я проводила целые часы перед зеркалом, экспериментируя с самой лучшей косметикой «Ланком». В этом заключалась моя нынешняя жизнь: сон, голод, отчаяние и потребление. Заняться терапией было в тот момент единственным выходом.
Дети тоже были не в лучшем состоянии. Они беспокойно спали, плохо ели и все время были чем-то раздражены. Наступили школьные каникулы, а вместе с ними самое глубокое уныние: я была не в состоянии играть со своими девочками, водить их гулять и даже просто купать. Я была совершенно без сил, позвонила аналитику, попросила помощи и назначила консультацию с психиатром.
В приемной мне вдруг стало стыдно. Я, сумасшедшая, должна была выглядеть ужасно для окружающих. Я, сумасшедшая, в приемной доктора, ждала с нетерпением дозы здоровья. Я, сумасшедшая, остро нуждалась в лекарстве, которое бы дало мне необходимое успокоение, которое бы помогло мне избежать самоубийства. Я, сумасшедшая, не оплачивала больше счета, рвала их, отправляла девочек с полуграмотной нянькой в школу на такси. Я, сумасшедшая, не хотела мыться, но стыдилась быть грязной, поэтому включала душ, сама садилась на унитаз, а литры горячей воды уходили в отверстие ванны. Я, сумасшедшая, молила Господа о прощении за разбазаривание чистой и горячей воды, ведь потребности наши растут, а естественные ресурсы планеты заканчиваются прямо на глазах. Я, сумасшедшая, ела только шоколад, от иной еды меня тошнило, и я просила у Бога прощения за то, что отбирала еду у тысяч голодных детей, которые умирали от истощения. Я, сумасшедшая, крепко и часто целовала своих девочек, когда они засыпали, и плакала в ужасе от того, что лишилась душевного равновесия, и молилась, только чтобы девочки не заметили этого лишения. Я, сумасшедшая, отсутствовала на работе с такой дерзкой регулярностью, с какой обычно прогуливают школу. Я, сумасшедшая...
Доктор появилась и представилась, глядя на меня тяжело и радушно одновременно. Когда я села на диван в ее кабинете, а специалист по психическим отклонениям принялась внимательно изучать меня, у меня началась истерика. Я не могла сдерживаться, и казалось, что я нахожусь за ветровым стеклом автомобиля во время грозы, и даже ежесекундные очистительные движения пальцев не улучшали видимость. Из носа, превратившегося в сливу, текли сопли, и пока я, вытерев их грязным платком, засовывала этот платок в сумку, новая порция стекала до самых губ, еще больше расстраивая меня и мешая говорить.
Вполне предсказуемый диагноз депрессии последовал вместе с медицинским рецептом на «Прозак». И вместе с советом прийти снова на следующей неделе.
Я вошла в аптеку с опухшим красным лицом, соображая, необходимо ли предписание врача, ведь любой фармацевт поймет с первого взгляда, что я нуждаюсь в антидепрессанте.
Чувствуя себя неловко из-за необычности моего лекарства, я заполнила все необходимые анкеты, касающиеся контроля над медицинскими рецептами, и побежала домой, как бегут люди, только что вернувшиеся с войны. Я растянулась на кровати и уснула, несмотря на галдеж детей, лай собак под окном, крики соседей и целую симфонию из чувства вины, которую постоянно играл мне мой мозг. Проснулась, я поняла, что нуждаюсь в помощи, и позвонила маме. Я рассказала ей о своем состоянии, и она сама, к моему большому облегчению, предложила позаботиться о девочках в течение нескольких дней. Вот так они отправились в деревню, чтобы провести каникулы со своими бабушкой и дедушкой.
Почти целую неделю я не ходила на работу, под предлогом того, что я заболела воспалением легких. Я и вправду была больна, но мои болезни не имели таких громких названий, как бронхит или дисбактериоз, и очень вредили моему внешнему виду. Я начала с минимальной дозы антидепрессанта и увеличивала ее, пока не дошла до максимальной (подходящей для моего состояния). Но это тоже не помогло.
Предрасположенность к поеданию шоколада, к истерикам и кошмарам стала уменьшаться, но я находилась в постоянном раздражении, у меня каждую минуту менялось настроение, и я пребывала в крайнем возбуждении до самой поздней ночи. Я придумывала рекламу, хроники, телепередачи – и все после полуночи. Безостановочно думала о десятках проектов, которые хотела бы воплотить в жизнь. Я болтала сама с собой без умолку, переходила от смеха к слезам так же легко, как человек листает журнал, и вела себя очень агрессивно даже в мелких бытовых ситуациях.
На следующий день после Рождества я отправилась в обувной магазин в центре Вилла-Лобош, чтобы обменять пару сандалий, которые мне отдала мама. Она купила их в Кампинасе, в магазине, сеть которых охватывает всю Бразилию, и продавщица пообещала ей, что их можно будет обменять в любом магазине страны. Я зашла в магазин немного раздраженная сумасшедшим движением машин на подъезде к центру. Я положила сверток на прилавок и сказала продавцу, что хочу обменять эту пару на другую модель. Она открыла коробку, снова закрыла и сказала, что не сможет обменять.
– Почему?
– Потому что у нас нет такой модели на складе. Наверное, вы их купили в другом магазине.
– Да, они были куплены в Кампинасе, но продавец гарантировала, что я смогу их обменять в любой другой точке.
– Но у нас нет такой модели, поэтому мы не можем произвести обмен.
И тогда я сказала, не на шутку рассердившись:
– Ты хочешь сказать, что я должна отправиться за сто километров, чтобы поменять пару сандалий, так?
– Да, именно так.
Тогда я перешла на крик:
– Сейчас же позовите администратора, я хочу с ним поговорить!
– Его сейчас нет.
– А когда этот чертов администратор есть?
И продавщица, в порыве смелости, ответила мне то, что не надо было отвечать:
– Его не будет.
И вот тогда я заорала изо всех сил:
– А где же это будет этот чертов администратор, этот кретин?!!
Но прежде чем моя речь сделалась еще более грубой, продавец стала осматриваться и искать охрану за витринами магазина. Я же сунула сандалии в сумку и вышла, продолжая кричать, что это абсурд, что я журналистка, что это так не останется и т. д. Меня всю трясло, сердце трепыхалось, а чувство собственного достоинства было превращено в лохмотья. Я не могла дождаться, когда у меня состоялась новая встреча с доктором, и она пропишет мне настоящий коктейль здоровья.
Да, помимо пресловутого «Прозака» я теперь принимала антипсихотики и антиконвульсивные лекарства (для эпилептиков). Мне стало лучше, значительно лучше, уже после короткого периода лечения, что привело меня к мысли, что я, наверное, и впрямь была сумасшедшей.
Вау! Значит, я была сумасшедшей! Значит, это ненормально – разговаривать с самой собой до поздней ночи и мечтать быть похищенной летающей тарелкой.
Постепенно, шаг за шагом, мой тоскливый стыд перевоплотился в огромную гордость, и все, что раньше казалось неправильным и неприличным, стало удовлетворять меня. Я была одинокой женщиной, и с удовольствием пользовалась своим правом оставаться таковой. Я больше не считала себя сумасшедшей, но называла себя «особенной». Я была «нецензурной». Мне нравились психотропные средства. Я была женщиной с изюминкой.
Поначалу я не читала ту часть инструкций, в которой говорилось о побочных действиях. Я боялась найти у себя проявления всех возможных побочных реакций. Но читать и не пришлось. Немного спустя после начала лечения у меня стали течь слюни, я брызгала слюной на людей во время разговора, у меня заплетался язык, было учащенное сердцебиение, озноб, действие всех рефлексов замедлилось и по утрам меня тошнило, как беременную. Хорошим побочным эффектом явилось то, что я спала, как убитая, засыпала моментально, спала долго, а в течение дня была спокоооооооооойна, как гладь шотландского озера. Я снова стала работать, заботиться о детях, не взваливая все на няньку, писбть и выходить по вечерам. Стала снова улыбаться – не истерично смеяться, как во время мании, а у-лы-бать-ся спокойно и приятно, то есть естественно. И даже, несмотря на все побочные реакции, что имели эти лекарства, я была благодарна фармацевтическому производству и доктору Ане Селии, и стала почитательницей таланта моего замечательного аналитика – Аны Луизы.
Из дневника
Я размышляла над тем, что сказала Марилия Габриэла в своей передаче: «В социальном плане иметь детей – значит, простить своих родителей». Наверное, это цитата, но я не уверена. Это правильно на сто процентов. Мой отец был примером этого, и сегодня я это понимаю. Он совершал ошибки, много ошибок, но если брать во внимание то, из какой необразованной, мелочной и бесчувственной семьи он происходил, могу сделать лишь один вывод – он отлично выполнял свои отцовские обязанности. Более того, он стал таким умным, у него была такая тонкая эмоциональная и душевная организация именно из-за той невежественной среды, которая его взрастила. Мой папа был любвеобильным, общительным, работящим и целеустремленным. Жаль только, что я этого никогда ему не говорила. Я провела долгие годы под гнетом его грубости, суровости, в ссорах с ним, без какой-либо нежности в мой адрес и сражаясь с его вечным желанием управлять мной. Я очень злилась, что он меня не слышит, что я стараюсь изо всех сил, а он всегда недоволен и ждет от меня еще большего. Злилась из-за его вечной паранойи, связанной с деньгами, которая всегда мешала нам делить счастливые моменты. Я ненавидела его за то, что он не замечал, что меня сексуально домогается, мучает, издевается надо мной тот лживый, злой человек. Прямо под носом у отца. Я ненавидела его за то, что он не видел моей боли, что обвинял меня в подлости и хитрости, и всегда следил за мной, как за какой-нибудь проституткой. Сегодня я прощаю его и могу его по-человечески понять. Увидеть в нем человека, которого родители притесняли в детстве, человека, неуверенного в себе, несмотря на его твердую походку и громовой голос. Человека, полного недостатков, сломленного семьей, который никогда не чувствовал себя любимым. Человека, ищущего в семье любовь, отдых и удовольствие, которых ему не дали родители.
В социальном плане иметь детей – и в самом деле значит простить своих родителей, потому что всю свою жизнь они стараются дать нам самое лучшее из того, что могут дать.
Даже во время лечения и медленной эволюции в моем материнском сознании, я продолжала время от времени сбегать в Рио на выходные. Там я гостила у Гейнца в его великолепной квартире. Я больше не плакала целыми днями, не бродила уныло по берегу, но все же я еще не была готова к тому, чтобы видеться с теми, кто меня хорошо знал.
Гейнц очень внимательно относился ко мне и очень чутко воспринимал мои нужды. Он прогуливался, разговаривал со мной, когда замечал, что я к этому расположена, и оставлял меня, когда я молчала. Он негодовал из-за моего обособленного существования, из-за отсутствия помощи родителей, из-за ничтожности алиментов, которые мой бывший муж давал на содержание детей, из-за невыносимой тяжести забот, лежащих на моих плечах. Он постоянно предлагал мне помощь, будь то решение практических проблем или просто деньги. «Мне это ничего не стоит», – говорил он (и в самом деле, ничего не стоило, потому что он был самым богатым человеком из всех, кого я видела в своей жизни). Но я никогда не соглашалась, потому что после веры в Бога (или, вернее, отсутствия ее) главным вопросом чести для меня были деньги. Я не выношу, когда меня пытаются учить и когда оплачивают мои счета. В обоих случаях на меня давит отсутствие выбора. В вопросе о Боге потому, что в религии все слишком объяснимо, хотя и не имеет никакого смысла, а я предпочитаю бесплодие атеизма неполноценной вере в Бога. А с деньгами потому, что я на деле могла выбирать и быть той, кем стала, только после обретения финансовой независимости. Все мои ссоры с отцом заканчивались его фразой: «Ты живешь за мой счет». И этим варварским утверждением он закрывал мне любую возможность найти какие-нибудь аргументы в свою защиту.
Я так ни разу и не приняла денег у Гейнца, но я обожала его подарки. Так получилось, что я забыла свою футболку в Сан-Паулу, и у меня не было подходящей обуви, чтобы ходить пешком. Он тут же отвел меня в магазин рядом и попросил выбрать вещь на мой вкус. Эта футболка, подаренная Гейнцом, была самой красивой и дорогой из всех моих футболок. Мы оба остались очень довольны подарком. Я – потому, что для меня было очень странным, что мне дарят что-то, о чем мне не приходилось умолять до посинения; он – потому, что наконец-то смог продемонстрировать материально, насколько я ему дорога. После этого мы пошли в шикарный торговый центр Ипанемы, и как только он увидел в одной из витрин сандалии с бисером, он тотчас купил их мне. Но вместо радости я почувствовала стеснение, потому что такие подарки могли меня сделать обязанной ему, а платить пришлось бы не деньгами. С той минуты я стала делать вид, что не замечаю красивых вещей в витринах, потому что поняла: в этом заключалась стратегия соблазнения. Меня хотел соблазнить человек, которого я считала другом.
Гейнц был вдвое старше меня, имел лысину и он был седым. Он мне немного напоминал моего деда, того самого, которого я ненавидела. И именно эта похожесть притягивала меня к нему. Он был душевным человеком, а я так нуждалась в тепле, но мало-помалу его нежность и расположение становились все меньше похожи на отеческие, о которых я так мечтала. Однажды на краю огромного бассейна в его квартире я писала в дневнике, а он возился с компьютером. Мы слушали Ману Чао, я наблюдала с любопытством за скоплением народа на пляже Копакабаны, который находился на двадцать этажей ниже меня. Море было замечательно красивым, прозрачным и синим, и кожа радовалась ласковым лучам солнца. Гейнц присел ко мне, провел рукой по моим волосам и сказал, что он должен кое в чем признаться:
– Я люблю тебя, Кика.
Я потеряла дар речи от удивления, да к тому же не знала, что сказать.
– Выходи за меня замуж, Кика. Приезжай жить ко мне, привози дочек. Я буду о вас заботиться.
Я не могла смотреть ему в глаза и смотрела на страницы своего дневника.
– Ты не должна делать то, чего не хочешь. Я буду ждать до тех пор, пока ты не захочешь, пока не полюбишь меня и не возьмешь инициативу в свои руки.
Я все еще находилась в замешательстве и молчала. Он вернулся к компьютеру, а потом мы пообедали в тишине. После всего случившегося он смотрел на меня, пытаясь добиться ответа. Лицо его выражало то же волнение, какое охватывает человека, участвующего в лотерее, когда называют последнюю цифру, человека, судьба которого решается.
– Гейнц, я не могу принять твое предложение. Я тебя не люблю, как же я могу стать твоей женой?
– Это не страшно, Кика, моей любви хватит на двоих. Я уже давно не был так счастлив, не любил так. Ты даже не представляешь, что это за счастье – просто быть рядом с тобой.
– Но, Гейнц...
– Не нужно отвечать сейчас. Подумай. Любовь приходит со временем, когда люди вместе живут... Я хочу заботиться о тебе, Кика. Я подарю тебе весь мир, если ты выйдешь за меня...
Да он не шутит! Но финальная реплика была почти оскорбительной, это был призыв отчаявшегося человека. На мгновение я почувствовала себя на прилавке, почувствовала себя товаром, купленным на аукционе пожилым мужчиной-миллионером. Я почувствовала себя оскорбленной и обманутой, попавшейся в лапы голодного сумасшедшего старика. Я полностью разочаровалась в Гейнце: я скорее ожидала бы, что он удочерит меня, а не полюбит, как женщину. Он был старше моего отца и был похож на моего деда, или на то, что я помню о нем, потому что деда я не видела уже много лет.
Я вернулась в Сан-Паулу, охваченная нездоровым беспокойством. У меня больше не было ни кариокского мирка, ни дедушки, который бы покупал мне подарки и рассказывал бы сказки зачарованной внучке. Но стоило только захотеть, и у меня появился бы жених. Муж-миллионер, который любил бы меня, заботился обо мне и о моих детях и который мог дать все, чего бы мы ни пожелали. И я начала мечтать, какой будет наша свадьба.
Теперь то, что всегда было моей страстью – а именно, чтение – превратилось в священное действо, потому что я не могла этим часто заниматься. Я все еще получала книги разных издательств страны с просьбой написать рецензию для раздела в «Кабесе». Я соглашалась, читала начало книги, несколько страниц из середины и конец, и стряпала рецензию, чувствуя себя самой большой мошенницей в мире.
Теперь же я проводила целые месяцы, тщетно пытаясь заставить себя работать, и за несколько дней приходилось делать работу нескольких недель. Я боялась, что меня уволят, и притворялась изо всех сил, будто все находится под моим контролем.
Наступал конец недели, и я сбегала в Рио на самолете (потому что поклялась, что больше никогда в жизни не поеду на автобусе, хотя плата за полеты подталкивала меня к краю финансовой бездны). Я сбегала туда, где никто меня не знает и где я могла скрыть свое отчаяние. Да, именно сбегала.
Каждый раз я останавливалась у Гейнца, который любезно принимал меня в своей гигантской квартире на Копакабане. Когда я остановилась у него в первый раз, он тоже жил в этой квартире, но потом переехал в квартиру на Ипанеме, и я была совершенно одна в этом мавзолее, пока его не продали, и у меня не стало места, куда приезжать.
Во время этих поездок я принимала ванну несколько раз на дню и все-таки чувствовала себя грязной. Я чувствовала от себя какой-то запах, которым, казалось, пропиталось все мое тело. Запах овуляции, который не покидал меня. Я мазалась слоями увлажняющего крема, коротко стригла ногти и ни на секунду не оставалась без помады на губах. Только так я чувствовала себя нормально, но лучше бы еще постоянно иметь в руке щипчики для бровей.
Гейнц решил продать свою старую квартиру и был в полном моем распоряжении, вместе со своей новой квартирой на Ипанеме, на случай, если я захочу перекусить, прогуляться или просто пообщаться. Я бесцельно бродила целыми днями по городу, а когда понимала, что проголодалась, звонила и шла к нему. Он относился ко мне по-отцовски нежно и принимал радушно, никогда не отказывая ни в чем. Когда мы впервые решили пообедать вместе, он пригласил меня в «Кантри-клаб», где и ожидал меня вместе с дочкой. После обеда его дочь (чуть младше меня) ушла, а мы с ним отправились в квартиру в Ипанеме.
Мы выпили кофе, и он стал рассказывать мне про свою семью, что он делал каждый раз, когда мы оставались наедине. Рассказал, что к дочке, когда она была маленькой, приставал отчим, известный журналист, который руководит какой-то телепередачей, и чьего имени не называю здесь лишь чтобы не стать объектом его мести. Я сама часто бывала на съемках этой программы, и тот журналист казался мне самым нежным и прекрасным из всех мужчин, с его обаятельной улыбкой и кротким взглядом, внушающими бесконечное доверие. Так вот, он приходил в комнату девочки по ночам, когда все засыпали и заставлял ее делать ему минет. Наконец она рассказала все матери, и та ушла от этого негодяя. Он же упорно все отрицал, так что вскоре мать и отчим возобновили отношения, а девочка осталась униженной и беззащитной, ей приходилось продолжать жить под одной крышей с насильником.
Когда я услышала эту историю, у меня началась истерика. Гейнцу не нужно было долго думать, чтобы понять, что это была, в некотором смысле, и моя история. Он прижал меня к своей груди и стал успокаивать до тех пор, пока я не прекратила плакать. Я рассказала ему (наверное, впервые в жизни я рассказала об этом кому-то – со всеми деталями и без всякого страха) о том, что произошло в моем детстве, и призналась, что я не в силах больше выносить эту боль. Я держала все это в себе больше двадцати лет и, справившись с несварением и диареей, не смогла справиться с тошнотой из-за паразита, пожирающего мое нутро.
Я испытывала умопомрачительную злость к жизни из-за насилия, через которое прошла в детстве, из-за невозможности открыть рот хоть раз за двадцать лет, из-за слепоты моих родителей, которые не замечали моих мучений. Я чувствовала ненависть ко всему, ко всем, потому что у меня не было ни выбора, ни защиты. Потому что мне никто никогда не сочувствовал.
Он был очень внимателен и терпелив, выслушал всю историю до конца и посоветовал мне сходить к врачу. Но после признания я стала сама себе отвратительна, почувствовала стыд за свою прошлую жизнь и злость к Гейнцу из-за истории про его дочку. Я запуталась во всем и захотела остаться одна. Я дошла пешком до квартиры в Копакабане, от которой у меня был ключ, и в которой находились мои вещи. Там я уселась на веранде в огромное плетеное кресло и расплакалась. Я смотрела на море, которое расстилалось прямо перед моими глазами, и пыталась уверить себя, что броситься в него стало бы выходом. Это был единственный раз в жизни, когда я задалась вопросом, способна ли я позаботиться о своих дочках, таких чистых и нежных, при том, насколько я сама замучена. А вдруг я унаследовала слепоту своих родителей?
Я вернулась в Сан-Паулу совершенно разбитая, и уже через несколько часов работы мне захотелось снова сбежать, прежде чем кто-нибудь заметит мои усилия сдержать слезы. По пути к лифту я неожиданно встретила своего дорогого друга Алешандре Феррейру. Я рассказала ему о своей усталости, тоске, отсутствии каких-либо желаний и о том, что плачу не переставая. Он предположил, что у меня депрессия и что я должна сходить к психиатру прежде, чем мое состояние усугубится. Но идея принимать психотропные средства показалась мне такой неуместной, что я не последовала его совету.
Я позвонила своему давнему психоаналитику, от которого отказалась, как только проявилась моя неудовлетворенность супружеской жизнью. Тогда я была очень молодой и влюбленной в Эду, у меня была Алиса, еще совсем маленькая, так что она не могла развеять моей тоски. Тогда-то я и отправилась к аналитику. Сейчас это снова стало насущно. Я вновь занялась терапией, пережив столько истерических припадков. И тогда мой аналитик, Ана Луиза, тоже пришла к выводу, что мне лучше прибегнуть к помощи психиатра, чтобы избавиться от душевной травмы, которую никто никогда не замечал.
Я задумалась о своем вновь приобретенном таланте жить в одиночестве. Я сгорела за свой день рождения, за поездки в Рио. Я покупала одежду и обувь по привычке, когда их не хватало и когда хотелось приобрести что-нибудь новенькое. У меня не было мужчины, но зато у меня были чудесные замшевые сапоги. Я не занималась сексом, но моя черная бархатная сумочка с красными шелковыми камелиями была почти такой же сексуальной, как поцелуй. У меня не было компании для горячих летних ночей, но я проводила целые часы перед зеркалом, экспериментируя с самой лучшей косметикой «Ланком». В этом заключалась моя нынешняя жизнь: сон, голод, отчаяние и потребление. Заняться терапией было в тот момент единственным выходом.
Дети тоже были не в лучшем состоянии. Они беспокойно спали, плохо ели и все время были чем-то раздражены. Наступили школьные каникулы, а вместе с ними самое глубокое уныние: я была не в состоянии играть со своими девочками, водить их гулять и даже просто купать. Я была совершенно без сил, позвонила аналитику, попросила помощи и назначила консультацию с психиатром.
В приемной мне вдруг стало стыдно. Я, сумасшедшая, должна была выглядеть ужасно для окружающих. Я, сумасшедшая, в приемной доктора, ждала с нетерпением дозы здоровья. Я, сумасшедшая, остро нуждалась в лекарстве, которое бы дало мне необходимое успокоение, которое бы помогло мне избежать самоубийства. Я, сумасшедшая, не оплачивала больше счета, рвала их, отправляла девочек с полуграмотной нянькой в школу на такси. Я, сумасшедшая, не хотела мыться, но стыдилась быть грязной, поэтому включала душ, сама садилась на унитаз, а литры горячей воды уходили в отверстие ванны. Я, сумасшедшая, молила Господа о прощении за разбазаривание чистой и горячей воды, ведь потребности наши растут, а естественные ресурсы планеты заканчиваются прямо на глазах. Я, сумасшедшая, ела только шоколад, от иной еды меня тошнило, и я просила у Бога прощения за то, что отбирала еду у тысяч голодных детей, которые умирали от истощения. Я, сумасшедшая, крепко и часто целовала своих девочек, когда они засыпали, и плакала в ужасе от того, что лишилась душевного равновесия, и молилась, только чтобы девочки не заметили этого лишения. Я, сумасшедшая, отсутствовала на работе с такой дерзкой регулярностью, с какой обычно прогуливают школу. Я, сумасшедшая...
Доктор появилась и представилась, глядя на меня тяжело и радушно одновременно. Когда я села на диван в ее кабинете, а специалист по психическим отклонениям принялась внимательно изучать меня, у меня началась истерика. Я не могла сдерживаться, и казалось, что я нахожусь за ветровым стеклом автомобиля во время грозы, и даже ежесекундные очистительные движения пальцев не улучшали видимость. Из носа, превратившегося в сливу, текли сопли, и пока я, вытерев их грязным платком, засовывала этот платок в сумку, новая порция стекала до самых губ, еще больше расстраивая меня и мешая говорить.
Вполне предсказуемый диагноз депрессии последовал вместе с медицинским рецептом на «Прозак». И вместе с советом прийти снова на следующей неделе.
Я вошла в аптеку с опухшим красным лицом, соображая, необходимо ли предписание врача, ведь любой фармацевт поймет с первого взгляда, что я нуждаюсь в антидепрессанте.
Чувствуя себя неловко из-за необычности моего лекарства, я заполнила все необходимые анкеты, касающиеся контроля над медицинскими рецептами, и побежала домой, как бегут люди, только что вернувшиеся с войны. Я растянулась на кровати и уснула, несмотря на галдеж детей, лай собак под окном, крики соседей и целую симфонию из чувства вины, которую постоянно играл мне мой мозг. Проснулась, я поняла, что нуждаюсь в помощи, и позвонила маме. Я рассказала ей о своем состоянии, и она сама, к моему большому облегчению, предложила позаботиться о девочках в течение нескольких дней. Вот так они отправились в деревню, чтобы провести каникулы со своими бабушкой и дедушкой.
Почти целую неделю я не ходила на работу, под предлогом того, что я заболела воспалением легких. Я и вправду была больна, но мои болезни не имели таких громких названий, как бронхит или дисбактериоз, и очень вредили моему внешнему виду. Я начала с минимальной дозы антидепрессанта и увеличивала ее, пока не дошла до максимальной (подходящей для моего состояния). Но это тоже не помогло.
Предрасположенность к поеданию шоколада, к истерикам и кошмарам стала уменьшаться, но я находилась в постоянном раздражении, у меня каждую минуту менялось настроение, и я пребывала в крайнем возбуждении до самой поздней ночи. Я придумывала рекламу, хроники, телепередачи – и все после полуночи. Безостановочно думала о десятках проектов, которые хотела бы воплотить в жизнь. Я болтала сама с собой без умолку, переходила от смеха к слезам так же легко, как человек листает журнал, и вела себя очень агрессивно даже в мелких бытовых ситуациях.
На следующий день после Рождества я отправилась в обувной магазин в центре Вилла-Лобош, чтобы обменять пару сандалий, которые мне отдала мама. Она купила их в Кампинасе, в магазине, сеть которых охватывает всю Бразилию, и продавщица пообещала ей, что их можно будет обменять в любом магазине страны. Я зашла в магазин немного раздраженная сумасшедшим движением машин на подъезде к центру. Я положила сверток на прилавок и сказала продавцу, что хочу обменять эту пару на другую модель. Она открыла коробку, снова закрыла и сказала, что не сможет обменять.
– Почему?
– Потому что у нас нет такой модели на складе. Наверное, вы их купили в другом магазине.
– Да, они были куплены в Кампинасе, но продавец гарантировала, что я смогу их обменять в любой другой точке.
– Но у нас нет такой модели, поэтому мы не можем произвести обмен.
И тогда я сказала, не на шутку рассердившись:
– Ты хочешь сказать, что я должна отправиться за сто километров, чтобы поменять пару сандалий, так?
– Да, именно так.
Тогда я перешла на крик:
– Сейчас же позовите администратора, я хочу с ним поговорить!
– Его сейчас нет.
– А когда этот чертов администратор есть?
И продавщица, в порыве смелости, ответила мне то, что не надо было отвечать:
– Его не будет.
И вот тогда я заорала изо всех сил:
– А где же это будет этот чертов администратор, этот кретин?!!
Но прежде чем моя речь сделалась еще более грубой, продавец стала осматриваться и искать охрану за витринами магазина. Я же сунула сандалии в сумку и вышла, продолжая кричать, что это абсурд, что я журналистка, что это так не останется и т. д. Меня всю трясло, сердце трепыхалось, а чувство собственного достоинства было превращено в лохмотья. Я не могла дождаться, когда у меня состоялась новая встреча с доктором, и она пропишет мне настоящий коктейль здоровья.
Да, помимо пресловутого «Прозака» я теперь принимала антипсихотики и антиконвульсивные лекарства (для эпилептиков). Мне стало лучше, значительно лучше, уже после короткого периода лечения, что привело меня к мысли, что я, наверное, и впрямь была сумасшедшей.
Вау! Значит, я была сумасшедшей! Значит, это ненормально – разговаривать с самой собой до поздней ночи и мечтать быть похищенной летающей тарелкой.
Постепенно, шаг за шагом, мой тоскливый стыд перевоплотился в огромную гордость, и все, что раньше казалось неправильным и неприличным, стало удовлетворять меня. Я была одинокой женщиной, и с удовольствием пользовалась своим правом оставаться таковой. Я больше не считала себя сумасшедшей, но называла себя «особенной». Я была «нецензурной». Мне нравились психотропные средства. Я была женщиной с изюминкой.
Поначалу я не читала ту часть инструкций, в которой говорилось о побочных действиях. Я боялась найти у себя проявления всех возможных побочных реакций. Но читать и не пришлось. Немного спустя после начала лечения у меня стали течь слюни, я брызгала слюной на людей во время разговора, у меня заплетался язык, было учащенное сердцебиение, озноб, действие всех рефлексов замедлилось и по утрам меня тошнило, как беременную. Хорошим побочным эффектом явилось то, что я спала, как убитая, засыпала моментально, спала долго, а в течение дня была спокоооооооооойна, как гладь шотландского озера. Я снова стала работать, заботиться о детях, не взваливая все на няньку, писбть и выходить по вечерам. Стала снова улыбаться – не истерично смеяться, как во время мании, а у-лы-бать-ся спокойно и приятно, то есть естественно. И даже, несмотря на все побочные реакции, что имели эти лекарства, я была благодарна фармацевтическому производству и доктору Ане Селии, и стала почитательницей таланта моего замечательного аналитика – Аны Луизы.
Из дневника
Я размышляла над тем, что сказала Марилия Габриэла в своей передаче: «В социальном плане иметь детей – значит, простить своих родителей». Наверное, это цитата, но я не уверена. Это правильно на сто процентов. Мой отец был примером этого, и сегодня я это понимаю. Он совершал ошибки, много ошибок, но если брать во внимание то, из какой необразованной, мелочной и бесчувственной семьи он происходил, могу сделать лишь один вывод – он отлично выполнял свои отцовские обязанности. Более того, он стал таким умным, у него была такая тонкая эмоциональная и душевная организация именно из-за той невежественной среды, которая его взрастила. Мой папа был любвеобильным, общительным, работящим и целеустремленным. Жаль только, что я этого никогда ему не говорила. Я провела долгие годы под гнетом его грубости, суровости, в ссорах с ним, без какой-либо нежности в мой адрес и сражаясь с его вечным желанием управлять мной. Я очень злилась, что он меня не слышит, что я стараюсь изо всех сил, а он всегда недоволен и ждет от меня еще большего. Злилась из-за его вечной паранойи, связанной с деньгами, которая всегда мешала нам делить счастливые моменты. Я ненавидела его за то, что он не замечал, что меня сексуально домогается, мучает, издевается надо мной тот лживый, злой человек. Прямо под носом у отца. Я ненавидела его за то, что он не видел моей боли, что обвинял меня в подлости и хитрости, и всегда следил за мной, как за какой-нибудь проституткой. Сегодня я прощаю его и могу его по-человечески понять. Увидеть в нем человека, которого родители притесняли в детстве, человека, неуверенного в себе, несмотря на его твердую походку и громовой голос. Человека, полного недостатков, сломленного семьей, который никогда не чувствовал себя любимым. Человека, ищущего в семье любовь, отдых и удовольствие, которых ему не дали родители.
В социальном плане иметь детей – и в самом деле значит простить своих родителей, потому что всю свою жизнь они стараются дать нам самое лучшее из того, что могут дать.
Даже во время лечения и медленной эволюции в моем материнском сознании, я продолжала время от времени сбегать в Рио на выходные. Там я гостила у Гейнца в его великолепной квартире. Я больше не плакала целыми днями, не бродила уныло по берегу, но все же я еще не была готова к тому, чтобы видеться с теми, кто меня хорошо знал.
Гейнц очень внимательно относился ко мне и очень чутко воспринимал мои нужды. Он прогуливался, разговаривал со мной, когда замечал, что я к этому расположена, и оставлял меня, когда я молчала. Он негодовал из-за моего обособленного существования, из-за отсутствия помощи родителей, из-за ничтожности алиментов, которые мой бывший муж давал на содержание детей, из-за невыносимой тяжести забот, лежащих на моих плечах. Он постоянно предлагал мне помощь, будь то решение практических проблем или просто деньги. «Мне это ничего не стоит», – говорил он (и в самом деле, ничего не стоило, потому что он был самым богатым человеком из всех, кого я видела в своей жизни). Но я никогда не соглашалась, потому что после веры в Бога (или, вернее, отсутствия ее) главным вопросом чести для меня были деньги. Я не выношу, когда меня пытаются учить и когда оплачивают мои счета. В обоих случаях на меня давит отсутствие выбора. В вопросе о Боге потому, что в религии все слишком объяснимо, хотя и не имеет никакого смысла, а я предпочитаю бесплодие атеизма неполноценной вере в Бога. А с деньгами потому, что я на деле могла выбирать и быть той, кем стала, только после обретения финансовой независимости. Все мои ссоры с отцом заканчивались его фразой: «Ты живешь за мой счет». И этим варварским утверждением он закрывал мне любую возможность найти какие-нибудь аргументы в свою защиту.
Я так ни разу и не приняла денег у Гейнца, но я обожала его подарки. Так получилось, что я забыла свою футболку в Сан-Паулу, и у меня не было подходящей обуви, чтобы ходить пешком. Он тут же отвел меня в магазин рядом и попросил выбрать вещь на мой вкус. Эта футболка, подаренная Гейнцом, была самой красивой и дорогой из всех моих футболок. Мы оба остались очень довольны подарком. Я – потому, что для меня было очень странным, что мне дарят что-то, о чем мне не приходилось умолять до посинения; он – потому, что наконец-то смог продемонстрировать материально, насколько я ему дорога. После этого мы пошли в шикарный торговый центр Ипанемы, и как только он увидел в одной из витрин сандалии с бисером, он тотчас купил их мне. Но вместо радости я почувствовала стеснение, потому что такие подарки могли меня сделать обязанной ему, а платить пришлось бы не деньгами. С той минуты я стала делать вид, что не замечаю красивых вещей в витринах, потому что поняла: в этом заключалась стратегия соблазнения. Меня хотел соблазнить человек, которого я считала другом.
Гейнц был вдвое старше меня, имел лысину и он был седым. Он мне немного напоминал моего деда, того самого, которого я ненавидела. И именно эта похожесть притягивала меня к нему. Он был душевным человеком, а я так нуждалась в тепле, но мало-помалу его нежность и расположение становились все меньше похожи на отеческие, о которых я так мечтала. Однажды на краю огромного бассейна в его квартире я писала в дневнике, а он возился с компьютером. Мы слушали Ману Чао, я наблюдала с любопытством за скоплением народа на пляже Копакабаны, который находился на двадцать этажей ниже меня. Море было замечательно красивым, прозрачным и синим, и кожа радовалась ласковым лучам солнца. Гейнц присел ко мне, провел рукой по моим волосам и сказал, что он должен кое в чем признаться:
– Я люблю тебя, Кика.
Я потеряла дар речи от удивления, да к тому же не знала, что сказать.
– Выходи за меня замуж, Кика. Приезжай жить ко мне, привози дочек. Я буду о вас заботиться.
Я не могла смотреть ему в глаза и смотрела на страницы своего дневника.
– Ты не должна делать то, чего не хочешь. Я буду ждать до тех пор, пока ты не захочешь, пока не полюбишь меня и не возьмешь инициативу в свои руки.
Я все еще находилась в замешательстве и молчала. Он вернулся к компьютеру, а потом мы пообедали в тишине. После всего случившегося он смотрел на меня, пытаясь добиться ответа. Лицо его выражало то же волнение, какое охватывает человека, участвующего в лотерее, когда называют последнюю цифру, человека, судьба которого решается.
– Гейнц, я не могу принять твое предложение. Я тебя не люблю, как же я могу стать твоей женой?
– Это не страшно, Кика, моей любви хватит на двоих. Я уже давно не был так счастлив, не любил так. Ты даже не представляешь, что это за счастье – просто быть рядом с тобой.
– Но, Гейнц...
– Не нужно отвечать сейчас. Подумай. Любовь приходит со временем, когда люди вместе живут... Я хочу заботиться о тебе, Кика. Я подарю тебе весь мир, если ты выйдешь за меня...
Да он не шутит! Но финальная реплика была почти оскорбительной, это был призыв отчаявшегося человека. На мгновение я почувствовала себя на прилавке, почувствовала себя товаром, купленным на аукционе пожилым мужчиной-миллионером. Я почувствовала себя оскорбленной и обманутой, попавшейся в лапы голодного сумасшедшего старика. Я полностью разочаровалась в Гейнце: я скорее ожидала бы, что он удочерит меня, а не полюбит, как женщину. Он был старше моего отца и был похож на моего деда, или на то, что я помню о нем, потому что деда я не видела уже много лет.
Я вернулась в Сан-Паулу, охваченная нездоровым беспокойством. У меня больше не было ни кариокского мирка, ни дедушки, который бы покупал мне подарки и рассказывал бы сказки зачарованной внучке. Но стоило только захотеть, и у меня появился бы жених. Муж-миллионер, который любил бы меня, заботился обо мне и о моих детях и который мог дать все, чего бы мы ни пожелали. И я начала мечтать, какой будет наша свадьба.