Самарин Юрий. Тринадцатый ученик

   - Ух ты! - Паша не сдержал восхищенного вздоха.
   Какое живописное разнообразие: и знакомица с числом "13", и с грудастыми дивами, и с грузовиками, и с флагами, и почти чистые - с надписями по-английски и по-русски. Одна предлагала: "Кисс ми!", другая требовала: "Выбери свободу!" К тому же буква "е" была таких громадных размеров, что затмевала политический смысл (Ельцин, дескать, воплощение свободы для всех) и просто нагло блеяла в лицо: "бе-е!" - мол, близок локоть, да не тебе кусать. А может, майка адресовалась уголовникам?
   - Откуда? Или ты магазин ограбил?
   - Помощь, Павлуха, от забугорных и от наших местных капиталистов. Гуманитарная.
   Присмотревшись, Паша увидел, что насчет помощи Бармалей безбожно преувеличил: капиталисты не очень разорились - на некоторых майках зияли большие и малые прорехи, и растянуты они были так, точно в них щеголяли бегемоты.
   - Свалили у сельсовета. Тетя Груша, как бывшая красавица, вечернее взяла. Теперь в темноте шныряет. Выбросить - жалко, надеть - стыдно, насквозь видать.
   - На кой брали?
   - Не надо было? Если, конечно, в рассуждении патриотизма... Не подумали! - Бармалей нахмурился. - Давай сожжем! - и дернул к себе майку, предлагавшую поцелуи. - Вот черт! Они ж мокрые! Тогда пойдем выпьем!
   Они возвратились к столу. На небе сияли звезды и насмешливо глядел вниз ущербный месяц. Разлили.
   - За малую родину, - провозгласил Бармалей. - предлагаю встать.
   Ахнули стоя. Это был конец. Беспамятство. Последняя рюмка перед дорогой в никуда. Прощай, рассудок, прибежище рациональных, правильных людей. Я погибаю, но здесь мне нечего бояться, ведь я дома... "Среди больных", - досказалась мысль.
   - Сколько народу перемерло! А раньше-то, помнишь, Пашкан? Ну где тебе помнить? Ты молодой. Выпьем за прошлое!
   - За прошлое - не хочу! - заплетающийся язык плохо повиновался. - Там одни могилы. И за что это, Бармалеич, дети гибнут? - спросил Паша, и въявь предстало: настоятель отец Владимир входит в ограду монастыря, осторожно неся на руках мертвого юношу, почти мальчика. Ветер шевелит русую прядь над неживым лицом, и пропасть, пропасть смерти разверзается под ногами. - Пусть прошлое умрет! Пусть его не будет совсем! Мне не помогает водка, Тимофей, не помогает водка!
   - Водка помогла бы, - убежденно возразил Бармалей, он и не опьянел как будто, - а это - самогон. Мурманчиха, сам знаешь, разбавляет, подлюга. На, зажуй! - торговый работник Бармалей всегда носил в карманах горсть жвачек, широко используя их в качестве закуски и раздавая встречным ребятишкам.
   Паша развернул кубик, и приторный малиновый вкус разлился во рту. Тем временем Бармалей вывел из сарая велосипед с фонариком, прикрученным впереди.
   - Поехали. Я тебя сейчас прямиком в будущее прикачу. Обещал в коттедж пригласить - собирайся.
   - Я не хочу, - начал было Паша, но чудом взгромоздился на багажник, крепко обняв сотоварища, и, петляя, они покатили сначала по дороге из бетонных плит, затем резко свернули на проселок, а потом и вовсе по тропочке извилистой понеслись, отважно набирая скорость.
   Встречный сквозняк холодил и будоражил. Вскоре прошлое отступило и скрылось, и Паша уже лихо вопил: "Наддай, Бармалей!" - а когда велосипед рвался вперед, он ощущал глубочайшее удовлетворение, будто побежден был невидимый враг, и, когда взлетал на ухабах, само собой приговаривалось: "Так его, ату!" Направленное облачко света от фонарика предшествовало их сплоченному экипажу, будто ангел-хранитель прокладывал путь, предупреждая о рытвинах и лужах.
   В упоении неслись они минут сорок и все ж таки сверзлись, въехав в дубняк и потеряв тропу. Некоторое время лежа, Паша слушал, как крутятся колеса велосипеда и ворочается рядом, тихо ругаясь, подельник-эквилибрист. Деревья бежали в хмельном танце, цепляясь макушками, мельтешили стволы и ветки. Колоссальным усилием оторвав голову от земли, он застыл, в который раз дивясь и поражаясь. Сколько было в его жизни таких открытых, откровенных, безграничных мигов, когда душа ахнет, вздохнет и вместит в себя видение абсолютной, спасительной красоты, но чуть шевельнись - и замутилось, уплыл, не обратившись в вечность, пронзительный, высокий, запредельный миг.
   Дубняк шел по взгорку, ведя тропу, узкая стежка ответвлялась вниз, к пляжу, где сияла чаша чистой, спокойной, мрачно-серебристой воды. Черные тени деревьев густо окаймляли поверхность, не обезображенную ряской и водорослями. Месяц, стоя точно посередке пруда, держал на привязи своего небесного двойника. Звезды слабо рябили и перемигивались из двух взаимных бездн. На противоположном берегу жутко вырисовывались бетонные фигуры с веслом и барабаном, вышагнувшие из леса, - призраки счастливого советского детства, останки пионерлагеря. Все это странно било по нервам и поражало: пустая проплешина пляжа с низко нависшим над водой деревом, которое так любят купальщики, заброшенная водокачка - беленый домик притаился над заводью, безгласые бетонные люди - ответчики за миновавшую эпоху. При свете луны все казалось противоестественным, как будто не для человечьего взора предназначалась эта ночная чаша воды, клейменная месяцем.
   - От страха трезвеешь, ты не замечал, Тимофей?
   - От холода, - отозвался любитель приключений, - ночь все-таки. Фонарь разбил, - сообщил он. - Поехали, Паша.
   И они поехали, удаляясь от деревни в неизвестном направлении. Теперь, без фонарика, приходилось туго, правда, на открытых полянах и просеках старался месяц (свой брат!). Падали еще пару раз, налетая на пни и коряги. Давно заблудились бы, но Бармалей нюхом чуял направление. Однако это было здорово - нестись в неведомые края, покуда солнечный мир спит, а лунный, игнорируя твое присутствие, посылает тайные сигналы своим адептам. Паша хорошо знал это возбуждение, нарастающее так ярко и празднично изнутри, возбуждение тайны и причастности. А эта картинка - его улов, его добыча: пруд, и двойной месяц, и черные тени, и мрачные призраки - все это погребено в памяти. Я - хозяин, творец, художник - извлеку на свет и поражу солнечный мир в урочный час.
   - Закрой глаза, Паша.
   В голосе Бармалея слышалось торжество. Наконец!.. Паша послушно закрыл глаза и, держа Бармалея за руку, ощутил себя на склоне, это чувствовалось, потому что земля уходила резко вниз.
   - Смотри.
   На мгновение ему почудилось, что они, поколесив вокруг пруда, вновь возвратились к нему. Деревья так же толпились по кратеру ложбины, хотя это были сосны, а не дубы. А там, чуть ниже, словно паря в ночном воздухе, поблескивали металлические шпили башен. Из тьмы проявился готический средневековый замок со стрельчатыми бойницами-окнами, арками и полукруглыми башнями, надежно сокрытый от постороннего досужего взора. Лишь с одной стороны белела узкая полоска гравия, обозначая дорогу.
   - Ничего коттеджик? - похохатывал Бармалей, наслаждаясь Пашиным изумлением. - Заходи в гости.
   - Ты что, тайный мафиози? Может, мы уже на том свете?
   Бармалей, не дослушав, кубарем покатился по склону. Вблизи Паша разглядел, что замок недостроен и запустение уже тронуло его: почернели от сырости щиты, закрывавшие дверные проемы и окна. Бармалей знал лаз, и вскоре они очутились внутри. По периметру строение окольцовывала анфилада залов - вроде галереи, - перетекавших друг в друга. Прикоснувшись к колонне, Паша почувствовал холод мрамора. Предутренний свет просачивался откуда-то с высоты, видимо из башенных окон. Можно было разглядеть узорный пол: чередование роз и лилий в обрамлении вьющихся лоз. На второй этаж вели временные деревянные трапы. Взобравшись на верхотуру, спутники с удобством разместились в каминной, где на полу лежало старое дранье и стоял, изображая стол, деревянный ящик, а в самом камине горкой были сложены сучья. Бармалей разжег их ("С осени припас", - пояснил он) и устроился рядом с Пашей на ворохе тряпья. Паша пребывал словно во сне.
   - Одобряешь? - Бармалей подмигнул. - Я тут отдыхаю. От нищеты.
   - А хозяева?
   - Главный хозяин на том свете. Это я стороной выведал, когда на дворец наткнулся. У меня приятель в райцентре, в налоговой. Он в курсах. Вдова молодая осталась с ребенком. Им не потянуть.
   - А продать?
   - Продают, но - трудно. Во-первых, глушь: ни дорог, ни связи - ни черта. Во-вторых, денег вбухано - вагон. На такие деньги желающих мало, а за "так" - обидно. Вот и стоит - для меня.
   - Зачем же он правда сюда забился?
   - Говорят, - Бармалей почему-то шептал, - он смерть предчувствовал. Метался. А место это ему экстрасенс городской посоветовал: точка в пространстве уникальная. Мол, спрячешься - не найдут. Да он и уроженец откуда-то неподалеку.
   Паша лежал и глядел на огонь, прыгавший по веткам. Сегодня он уже смотрел на костер. Было это ужасно давно. Тетя Нюра ("мало вас, ведьмачих, палили!..") глянула огневым глазом, и закурился дымок. Экстрасенс предсказал точку в пространстве...
   - Гиблые у нас места, - пробормотал Паша, сладко, покойно смежая веки и погружаясь в дрему.
   Под веками метались оранжево-красные языки пламени, и чудилось, что это кружит плясунья в огненно-красном наряде...
   Когда Паша проснулся, Бармалея в каминной уже не было. Огонь давно потух, и утренняя свежесть давала себя знать. Он спустился по трапу в знакомую анфиладу залов, заново восхищаясь и удивляясь. Сквозь лаз выбрался наружу. По склонам убегали вверх сосны в зеленом убранстве. Солнце откуда-то из-за гребня подсвечивало лес. Тимофей, скинув майку, занимался зарядкой и, бодрясь, фыркал. Но, видно, головушка похмельная побаливала приседал он с трудом, а наклонялся вообще со стоном, багровея лицом.
   - Брось, не притворяйся, - сказал Паша и опустился на бревно, рядом с которым валялся велосипед. Мимоходом отметил: цел, руль не вывернут, обода не погнуты - пьяным счастье.
   - Ты доволен жизнью, Паша? - вдруг спросил "физкультурник".
   - Не знаю, - честно признался Паша, - не пойму.
   - А я - вполне. Кроме одного пункта: отсутствия оборотных средств. Проще говоря - денег. А планов у меня - навалом. Я бы идеи мог за деньги продавать.
   - Все так думают, - возражать было лень.
   Похмелье разжижало действительность. Медленно-медленно, будто в воде, поддерживая велосипед с двух сторон - или держась за него, - они взобрались на гору. Тут уже сплошь окрестности заливало солнце, нежа и лаская тело после ночного озноба. Видно было далеко - змеилась река, разливаясь каплями стариц. Вон у одной притулилась деревенька Шишеевка (Паша узнал ее по разрушенной церкви); если пуститься вправо напрямик - Хлебниково. По левую сторону за доброй сотней километров, у истоков речки, прячется монастырь, где провел Паша прошлый год, - на миг ему помстилось, что блеснул в небесах золотой отсвет купола и креста. Да нет, расстояние нешуточное. А родное Любавино скрывается за лесом. Совсем близко к таинственной ложбине подступили какие-то длинные строения с плоскими крышами.
   - Смотри, бараки, - сказал Бармалей. - Сезонники приезжают. Смолу доят.
   Они дружно обернулись на заброшенный замок. солнце коснулось верхушек шпилей - те сверкали, будто обнаженные шпаги с золотыми остриями. А Паша думал о том, что вот умер человек - и стоит мертвый дворец могильным камнем. Не по себе стало ему и захотелось поскорее уйти - пусть романтическая греза растает вместе с ночной темнотой.
   - А почему не раскрали? - вопрос этот давно вертелся на языке.
   - Я ж говорю, он из местных, мафиози доморощенный. Или отец его, точно не знаю. Свой, короче. Эх, Паша, мне бы начальный капитал - я б развернулся. Веришь? Словом, пока жив был - сторожей нанимал за доллары. А теперь - тень его сторожит. Не приметил ночью? - Бармалей захохотал. Новые хозяева вот-вот объявятся.
   - Кто?
   - А вот объявятся, и увидим. Раз экстрасенс сказал - место святое...
   - Погибельное, - перебил Паша, - хозяин отстроил - и в гроб.
   - Я и говорю, пусто не будет. А я прощаться приходил. Прощай! - заорал он. - Тень отца мафиози, ищи себе других компаньонов!
   - Прощай, призрак! - Паша тоже засмеялся.
   Это в самом деле смешно - при свете солнца. Он осекся, вспомнив про плясунью в красном наряде среди языков пламени. "И это останется со мной навсегда: ночной замок и девушка в красном, затмевая все иные смыслы. Или это подступает образ новой картины? И я вижу ее страстное и почему-то горестное лицо. И точно знаю одно: это моя судьба, моя мука, мой соблазн, моя душа".
   - Ау! Павлуха! Едем, что ли?
   - Ага.
   Взгромоздившись на багажник, Паша обнял Бармалея, и они понеслись с дикой скоростью теперь уже по другую сторону холма, выкатили на просеку и дальше, дальше, оставляя ночные тени и видения. Велосипед выскакивал на взгорки, ухал в рытвины.
   - Боевой конь! И сена не просит! - орал Бармалей.
   Когда они слетели, зацепившись о мощное корневище, выползшее поперек дороги, вот тут-то основательно покалечив свое измученное транспортное средство, до Любавино было - рукой подать.
   Бармалей, секунду назад сокрушенно причитавший над калекой-велосипедом, вдруг что-то высмотрел в чащобе своим зорким глазом и нырнул под сплетение веток. Зашевелились, зашуршали сучья, стронулись слежавшиеся листья и кучи валежника, обозначая его путь, и все стихло. Воцарилось безмолвие. И тут, напоминая "морзянку", отчетливо прозвучал цокот копыт. Паша беспомощно обернулся в поисках укрытия, мелькнула безумная мысль: разгневанный владелец замка, рыцарь-призрак, догоняет их.
   - Тимофей, - почему-то шепотом позвал Паша.
   Среди кустов нарисовалась физиономия завзятого любителя приключений. Лицо Бармалея выражало смесь отчаяния и мольбы, он взмахнул рукой: мол, я тут, не паникуй - и прижал указательный палец к губам: молчи. Топот нарастал. Паша заметался, как преступник, застигнутый врасплох, но поздно. На просеку вылетел всадник на вороном коне.
   Причем конь показался оробевшему Паше просто громадным, он даже попятился. А ведь конягу этого он знал смирно впряженным в телегу, когда на станции встречали гостей из Хлебниково - туда железнодорожная ветка не дотягивалась. Но сейчас все выглядело иначе, и вороной (инфернальный) конь фыркал и бил копытом - вовсе не миролюбиво - в непосредственной близости от Паши, покинутого к тому же авантюристом-компаньоном. Хотя, возможно, животное всего-навсего выражало доступными средствами недовольство всадником.
   Всадник, парень в распахнутой до пупа белой рубахе, был совершенно пьян; нализаться так ранним утром - дело немыслимое. Видимо, он старательно наливался всю ночь, к тому же и белая рубаха свидетельствовала о танцах в сельском клубе. Парень сохранял равновесие ценой неимоверных усилий. Завидев Пашу, он радостно качнулся к нему, обдавая спиртовой волной, и пробормотал, запинаясь:
   - Боровок. Ищу.
   Должно быть, этого гуляку, едва перешагнувшего порог отчего дома в бессознательном состоянии, сунули в седло и дали установку на поиски заплутавшего кабанчика. Гонец помнил, что послан искать, но, вероятно, такие отвлеченные вещи, как собственные имя и фамилия, припомнить бы не сумел. Паша только плечами пожал и неопределенно кивнул в сторону развилки. Долю секунды парень осоловело таращился на Пашу, Паша - на него, потом с блуждающей улыбкой медленно проплыл мимо и поскакал по просеке влево.
   - Фу-у! Пронесло!
   Бармалей воплотился на лесной дороге, и не один. Хорошенький, чистенький, упитанный кабанчик терся у самых его ног.
   - Ты что? Офонарел? Это ж хлебниковский боровок. Узнают - убьют.
   - Во-первых, не узнают. Во-вторых, не убьют. Там убивать некому, это все сопляки против меня. А в-третьих, это не боровок, это - начальный капитал.
   Паша оглянуться не успел, как боровок был перепоясан через пузо и спину ремнем - вроде ошейника. Однако мера эта показалась ему лишней, потому что, видно, напуганный ночевкой в лесу, кабанчик увязался за людьми не хуже собаки.
   - Давай, не спи! - приказал Бармалей, и Паша покорно подхватил покалеченный велосипед.
   Похитители напрямик потащились к Любавино.
   - Скоренько-то скоренько, - бормотал зачинщик.
   Свободный художник, обливаясь снаружи потом, изнутри - леденея от ужаса, воображая расправу за краденого поросенка, едва поспевал за подельником.
   Пару раз им чудился настигающий цокот копыт, они замирали и слушали. Борька - как ласково был окрещен подсвинок - послушно сопел рядом.
   На околице, загнанные и распаренные, остановились в последний раз.
   - Подожди, - велел Бармалей, - сейчас.
   Он опустился на колени и приложил ухо к земле. Но и без всякого прикладывания сквозь сумасшедший стук сердца пробивался слабый, отдаленный, однако несомненный цокот копыт.
   - Все, - пролепетал Паша, - отпускаем и деру.
   - Попробуй от него сбеги, от борова, - неунывающий Бармалей лукаво подмигнул, - давай, Пашкан, хоть позабавимся напоследок вволю. Зря, что ли, бежали?
   Достал из кармана горсть жвачек, отыскал подходящую, зажевал, а наклейку с иностранными буквами прилепил на розовую, нежную кожу кабанчика, приподняв тому предварительно переднюю ногу.
   - Хорош, - полюбовался, - а ты тоже, Павлуха, отряхнись и взбодрись!
   Паша счел благом не возражать, так выйдет быстрее, и потом, будто заразившись от Бармалея, принялся подхихикивать. Уже знакомая тягучая, душная волна дурного смеха накрывала его. Мир - это абсурд, и жить можно, только смеясь над ним.
   Они гордо двинулись по улице, вроде бы нисколько не озабоченные, чуть позади на ременном поводе шествовал Борька. Время от времени Бармалей по-хозяйски дергал ремень, и боровок, похрюкивая, прибавлял скорости, дивный, упитанный, гладенький боровок. А где-то там, в лесу, мотается в седле пьяный всадник. "И правда сопляк", - решил Паша. Степенно беседуя о том о сем, они подошли к забору Татьяны Мурманчихи и остановились у приоткрытой калитки.
   - На кой я его взял? У меня и сарай прохудился, и кормить особо нечем. Жадность людская.
   - Жадность, - подтвердил Паша.
   Из-за калитки высунулся острый нос Мурманчихи.
   - А все потому, что даром. - Бармалей старательно отворачивался от насторожившегося носа.
   - Даром, вот и схватил, - давясь смехом, добавил Паша.
   - Кого даром? - высунулась Танька.
   А цокот-то, цокот-то в ушах стоит!
   - Да вот боровок. Гуманитарная помощь. Мы случайно мимо сельсовета шли. Дай, думаем, раз уж само в руки идет, возьмем. А к чему?
   Татьяна ринулась было по улице.
   - Э, стой! Куда? Там уж нет ничего! Ты что? Расхватали в момент. Только пыль столбом.
   Мурманчиха и прошлый раз, будучи в отъезде по базарным делам, пропустила раздачу дарового дранья, но чтоб судьба так насмеялась и во второй раз - это уж ни в какие ворота не лезло!
   - Сиротинка я горькая! - Танька заголосила так, что даже тертый Бармалей испугался. - ой лишенько! Беда-то! - в то же время хитрый сиротский глаз косил на Борьку. - Он же те, Тимофей, ни к чему!
   - Да и я говорю, - поддакнул Бармалей.
   - Отдай его мне. - Танька решилась действовать напрямик.
   Заметно было со стороны, что Бармалею ужасно хочется еще помурыжить Мурманчиху, но того и гляди выскочит всадник на вороном коне. Да и Паша уже тянул за рукав.
   - Ах!.. - махнул Бармалей рукой, как бы борясь с собой и сдаваясь. Тащи две бутылки.
   Татьяна мигом сгоняла в дом за самогоном. Снимая с Борьки свой ремень, Бармалей поучал:
   - Помни: боровок - американский. - он показал ей наклейку под передней правой ногой. - Подарок от "дяди Сэма". С кормами поаккуратней. Ему еще привыкать надо к нашей пище. Кстати, в магазин бананы завезли. Через три дня мы их уценим - приходи, по блату отпущу, а то ведь все ломанутся.
   Мурманчиха открыла от удивления рот, и, должно быть, смутные мысли закопошились в ее мозгу. Нюхом она чуяла подвох, но кабанчик - вот он, здесь.
   - Ах ты, толстушечка моя, - затютюшкала Татьяна, - да чистенький какой! Сразу видно - не из наших.
   - Пора! - Бармалей с бутылками в карманах штанов растворился в проулке, Паша метнулся следом.
   Они перепрыгнули ров, затаились в кустах. И в самое время. В устье улицы возник апокалипсический конь, всадник-возмездие сжимал в руке хлыст.
   Бармалей даже застонал от удовольствия, толкнул в бок Пашу:
   - Нормально, а?
   Мотнувшись на полном скаку к Татьяне, парень вопросил:
   - Чей кабанчик?
   - Был дяди Сэма, - твердо отвечала Танька, пытаясь прикрыть боровка подолом юбки, - а нынче - мой!
   Как они рассыпались во взаимных угрозах, как, пыля, мутузили друг друга на обочине, как победила молодость и правда и боровок был прежним манером опоясан ремнем (только ремень выдернут был из других штанов) и парень в изрядно измочаленной рубахе повел в поводу свою живность обратно в Хлебниково, Паша и Бармалей узнали от очевидцев, когда, изображая невинность, вечером сидели во дворе под старой березой. Татьяна же, вероятно, не ожидая встретить сочувствие со стороны черствых односельчан, по поводу происшедшего не обмолвилась ни с кем и словцом, потому, не желая выглядеть дурой, не выдала и виновников происшедшего.
   Суббота - банный день. Банька у Виктории Федоровны справная, новехонькая, сияет изнутри, благоухает свежим тесом. Веники березовые запарены в тазу на всю компанию парильщиков. Паша, мужик, первый снимает пробу с пара. С утра натаскал два чана воды. Виктория Федоровна как следует протопила. Отлично, и настроение соответствующее.
   Шагнув в парилку, Паша мгновенно покрылся потом, зачерпнул воды ковшом, плеснул на каменку и принялся охлестываться веничком - охаживать бока и спину, куда доставал. Взобрался на полок, в самый жар. "Да, нам, славянам, и ад не страшен - закалочку проходим: зимой - морозимся, в бане косточки прожариваем, мозги плавим". Спустился вниз, окатился водой. "Здорово! И хмель вышибает, и дурь..."
   Хозяйка Виктория Федоровна отменная. Деревенский, непритязательный быт у нее подслащен: тазы и ведра в бане новые, цветные, сладко пахнет импортный шампунь, в предбаннике светло, зеркало, у зеркала полочка с расческами, на вешалке - махровые простыни и хозяйские халаты купальные с капюшонами.
   Пропарился Паша до легкости, до звона в голове. Пора свою очередь женщинам уступать. А удовольствия не завершены - предстоит долгое традиционное чаепитие на веранде.
   И свет Божий, летний, благодатный, встречает солнышком и ветерком воистину щедро.
   - С легким паром! Как сегодня?
   - Отменно.
   - Ну и хорошо.
   Озабоченная Виктория Федоровна повела мыться Жанну и Нику. А Паша перекурил на завалинке, поднялся по ступеням на веранду, устроился в плетеном кресле - в неге, в блаженстве примиренных тела и духа. Листал старую "Смену", дремал. Уже накрыт был скатертью круглый стол с экзотическим самоваром во главе и пирогами под салфеткой на блюде. Заварной чайник, прозрачный, из толстого тонированного стекла, такие же чашки на блюдцах - дань моде, напоминание о "красивой", городской жизни. А может, Виктория Федоровна старается для внучки: и компьютер ей подарила, и одевает девчонку на загляденье - мол, хоть и в деревне, а столичная ты девочка, не забывай и не страдай. Повезло Нике с бабушкой!
   Прошмыгнули через веранду в комнату Жанна с дочкой, обе в халатах с наброшенными капюшонами, больше похожие на сестер.
   "А ведь не будь болезни, - подумал Паша, - была бы Жанна завидной невестой, о которой такой, как я, деревенский, и мечтать бы не смел. Москвичка, с квартирой, с образованием. Из приличной семьи. Дуракова невеста, так сказал Бармалей. Сказал - пригвоздил. А кто из нас умный-то, а, Бармалей?"
   Теперь пора воткнуть в розетку самовар. Последняя партия - Виктория Федоровна и тетя Нюра - домоется, и будет чаепитие - с конфетами и вареньем. Жажда томит. Сквозь ленивую негу любопытно следить за происходящим в комнате. Ника разложила на своем столе альбом с наклейками, высыпала целый ворох новых конвертиков (бабушка балует), принялась вскрывать и наклеивать, откладывая двойные. Жанна притихла в своем кресле и смежила ресницы. Залитая солнцем комната выглядела празднично и нарядно, но в Пашином покое уже завелась червоточина, и движение неясной, чужеродной энергии проникло внутрь. Стыдно ему, молодому мужчине, признаваться в своих страхах, но он никогда не бывал спокоен до конца в присутствии сумасшедшей. Хотя не буйная же, просто больная... Ведь так и ждешь: вот сейчас, сейчас, соответствуя твоему ожиданию и страху, прорвется нечто, владеющее ее душой, и посягнет на солнечный мир и тебя самого. А чего ждешь - то и случается...
   Жанна как-то подобралась, напряглась, забеспокоилась, лицо ее осветилось нехорошим огнем, в непонятном порыве она вскочила, оттолкнула дочь, схватив целую горсть цветных фантиков со стола. В накатившем неистовстве принялась рвать их, швыряя и топча обрывки на полу. Ника молча выдирала наклейки из рук матери. Вся эта безумная сцена длилась пару минут.
   Паша сорвался с места, кинулся в комнату, обхватил Жанну за плечи, затряс:
   - Оставь! Брось! Перестань!
   Она не внимала. Механизм, через который мозг воздействует на тело, сломался в ней.
   - Я тебя спилю! - вдруг завизжала она.
   "Не человек - оболочка", - мелькнула ужасная мысль.
   В этот момент безумная перестала сопротивляться и разом обмякла, превращаясь наяву из женщины в тряпичную куклу.
   - Она поцарапала меня. - Ника без гнева смотрела на мать в Пашиных насильственных объятиях.
   Тут на веранде возникли румяные, распаренные Виктория Федоровна и тетя Нюра в целомудренных белых платочках. Мигом захлопотали. Жанну увели за плотный полог и убаюкали. Нике без охов и причитаний смазали царапины йодом, затем, сунув пирог и конфетку, отправили ее досыхать на теплое майское солнышко.