Вообще-то, сотник Овсень всегда неторопливым и вдумчивым нравом славился. Не подумав основательно, ни одного дела не начинал и осторожность не терял никогда. И в делах сложных старался никогда не торопиться, не полагаясь только на одну удачу. Но сейчас и его домой тянуло, да и не было причин задерживаться. Дома жена, дочери… Жена Всеведа обычных своих пирогов с рыбой напечет, дочери свежую воду из колодца принесут, чтобы отцу умыться, и добрым ласковым словом батюшку своего огладят. Как не заторопишься к такому после многих дней похода по диким становищам, после лесных дымных ночевок.
   А тут этот запах гари…
   Но в эту пору, как все понимали, запахом дыма и удивить кого-то было сложно. Нынешнее лето жарким выпало не по месту, близкому к полуночи[30], и лесных пожаров по всему обширному Бьярминскому краю[31] много гуляло. Откуда пожары возникали, не ведал никто. Ладно бы еще грозы шли, небо бы молниями с треском лопалось – понятно было бы. А тут ведь дождя дождаться не могли, все вокруг Куделькина острога пересохло, и земля ломаными трещинами пошла, и даже травы было не накосить, чтоб лошадей, коз и ездовых лосей студеной зимой худо-бедно прокормить. И это тогда, когда овес почти весь на корню высох, не успев взойти в рост. И драли, заготавливали для лосей рябиновую и осиновую кору, не зная при этом, как лошадям зиму пережить. Надежда была только на корневые земли русов, куда засуха не подошла. Оттуда можно было фураж обозом доставить. Но до обоза еще следовало дожить.
   А потом пошли по сухим лесам пожары, по неведомой причине возникающие. Еще пожары, конечно, от костров, людьми брошенных, не залитых и не утоптанных, случаются, но когда лес горит в тех краях, где людей сроду не видели, куда охотники не суются из-за отсутствия там дичи – это совсем непонятно. Волхвы говорили, что это немилость Земли за грехи человеческие и за непризнание своих грехов, за нежелание их исправить. Только кто и чем конкретно такую немилость вызвал или кто наслал ее на суровый край – было пока непонятно, и волхвы об этом молчали, обещая, что со временем все само откроется.
   А что лютые пожары натворить могут, помнят и знают все, хотя никого из сотни, включая самого Овсеня, в Бьярмии в помине не было, когда двадцать с лишком лет назад Куделькин острог в такую же сухую пору сгорел до последнего бревна в частоколе. И людей тогда, не успевших из огненных стен выскочить, погибло множество, потому что загорелся острог ночью, вспыхнув сразу, и быстро был огнем охвачен весь, вместе с жилыми домами. Разговоры о том пожаре и в другие засушливые годы ходили, и в нынешнее лето возникали. Вспоминали, сторожились, лишнего огня боялись, и сухую траву у стен и у домов под корень срезали серпами. Да еще детей посылали остатки травы выщипывать. Кое-где люди вокруг своих домов даже неглубокие, но шириной в два шага ровики прокапывали, чтобы пал, если пойдет, их жилище минул. В нормальную пору такой ровик травой зарос бы сразу, в сушь не зарастал и хоть какую-то надежду на спасение давал. Но когда память жива, когда есть разговоры, то и в душе обязательное беспокойство таится, не дает безмятежно себя чувствовать.
   Так, с беспокойством этим, и ехали.
   Сотня миновала Дремов брод, где вода обычно достает лосям до брюха, но сейчас река, считай, вдвое обмелела, если по броду судить. Здесь костров видно не было, хотя сотник и надеялся, что именно здесь, на покрытом мелкой галькой берегу остановилось на постой большое становище кочующих сирнан[32]. Место для временного становища хорошее, и сирнане часто здесь останавливаются. Хотелось сотнику верить, что это их костры учуял нос Велемира. И тем неприятнее было ошибиться. Но теперь запах пала и по реке разносился, хотя против течения его только легкий ветерок нес, и уже сам Овсень его хорошо почувствовал, и от этого запаха защемило сердце и у него. Запах был слишком сильным, и о костре или даже о кострах уже никто не говорил.
   Здесь тропа сотни, обогнув сопку, лысую и каменистую по вершине, но густо поросшую мелким лесом по склонам, уже круто поворачивала вдоль извилистого русла, местами подходя прямо к берегу и извиваясь, как велит то делать река, и вливалась вскоре в дорогу. А по дороге можно было бы гнать лосей и лошадей быстрее, не опасаясь сломать лбом выставленную поперек тропы ветку дерева, не пригибаясь без конца и не лавируя между самими деревьями. Но сдерживали быстрое движение упряжные лоси, что тащили три волокуши с годовой данью, собранной с сирнан. Дорогие меха, тюками притороченные на волокушах, не бросишь без пригляда, хотя опасаться здесь вроде бы и некого, тем не менее, порядок Овсень любил и предпочитал его блюсти даже в мелочах, чтобы не заиметь привычку к частому расслаблению и нерадивому к службе отношению. Приходилось и верховых животных сдерживать.
   Дымом между тем пахло все сильнее.
   – Подогнать бы еще чуток… – вроде бы не к сотнику обращаясь, а сам с собой разговаривая, сказал Велемир. – Дым какой-то недобрый…
   Не его, конечно, дело сотнику советы давать. Но Овсень хорошо услышал парня, понял, осмотрелся и сделал знак двум легким лошадным воям.
   – Ну-ка… Пролетите-ка, соколы, вперед. Посмотрите, стало быть, и к нам для спокоя мигом…
   Тех повторно посылать не надо было. Дома обоих семьи ждут, и есть, о ком беспокоиться. С места в крутой карьер коней послали, и только взбитую густую пыль за хвостами оставили. Лось все же с лошадью в быстроте не сравнится, хотя не в пример выносливей и неприхотливее, да и зимой на снегу со своими копытами пройдет там, где лошадь на брюхо сядет. А уж в бою, в плотной человеческой сече, лось куда как лучше лошади. И всадника держит выше, позволяя удары сверху наносить, и сам бьет и копытами, и рогами пострашнее любого меча[33]. Но вот, когда маневренность и стремительность требуются, лошадь все-таки сподручнее. Она быстрее и в нужное место доставит, и не даст врагу уйти, но тебе самому уйти, если потребуется, поможет. А уж в быстрой разведке, когда потребность такая есть, лошадь заменить некем. Потому сотня и состояла не только из лосиных всадников, но и из лошадных, чтобы вои и то и другое способны были делать и друг друга, по необходимости, поддержать могли.
   Дымными стали казаться и до того легкие облачка, что в небе тянулись. И не с полуночи тянулись, откуда могут дожди принести долгожданные, а, наоборот, с полудня, обещая продолжение утомительного и губительного зноя. Торговые гости, проехавшие недавно из корневых земель русов в глубину Бьярмии за серебром, говорили, что дома такого зноя нет, хотя дождей тоже маловато. А здесь, словно перевернулось все в природе, где холоднее и дождливее должно быть, засушь выдалась, которой конца не предвидится. И гарь в воздухе висит, шершавым камнем-валуном в горло лезет…
   Только вот от чего эта гарь? Может, просто лес на берегу полыхнул или камышом где-то пламя полакомиться решило? Такое тоже случается, и потому раньше времени рвать себе сердце надобности нет…
* * *
   Не успели посыльные вернуться, когда неподалеку дружно протрещали на дереве две перуновы птицы[34], и Велемир, едущий первым, своего лося Верена, вдруг забеспокоившегося, резко придержал и выровнял, остановив поперек тропы. А сам тут же привычным легким движением длинный лук из налучья выхватил и сразу таким же привычным движением стрелу на тетиву наложил.
   И не ухватишь взглядом момента, когда стрела была из тула[35] выхвачена. Но стрелец на то и стрелец, чтобы быстро и ловко со своим делом справляться. А уж про точность его стрельбы можно сказки сказывать. Хотя торопиться со стрельбой никому не рекомендовалось.
   – Что ты? – поравнялся с десятником Овсень.
   – Волк… – сказал десятник и лук на вытянутую руку поднял – то ли инстинкт охотницкий в нем взыграл, то ли просто сказалась человеческая привычка убивать опасного лесного хищника при всяком удобном случае, чтобы не доставил он в будущем бед. – В кустах… Сейчас вынырнет…
   Овсень всмотрелся в кусты.
   – Обожди-ка… – со спины сказал десятник сотни Живан, человек в лесной жизни опытный и следопыт непревзойденный. – Во-первых, это не волк, а волчица молодая… Взрослая сейчас, по сезону, только-только кормить волчат молоком должна закончить, соски еще видно было бы… А это молодая, не щенная… А во-вторых, что волчице так себя вести, скажи-ка на милость… Не крадучись идем… Волки настоящие уже убежали бы и не полезли бы под твою стрелу. Не стреляй пока. Это, не иначе, волкодлак[36]. Весть она нам какую-никакую принесла…
   Живан выехал вперед, к кустам, туда, где мелькала облезлая слегка рыжеватая шкура крупного зверя. Но волчица не убегала, только суетливо в одну и в другую сторону перебежала и села на пригорке так, что острые уши ее над чахлыми кустами торчали.
   – Чего ты хочешь, дикость человечия? – спросил десятник, обращаясь к ней сразу, как к волкодлаку. – С чем-то, никак, пожаловала?
   Волчица снова пробежала в одну, потом в обратную сторону, явно показывая, что она к человеческой речи неравнодушна и, возможно, понимает слова. И коротко тихонько подвыла, как заскулила. Лоси и кони под всадниками сотни сразу заволновались, тревожно захрапели и погнать готовы были, если бы не сдерживали их крепкие руки. Волчий вой ни одно животное равнодушным не оставит. Даже такой короткий намек на вой.
   – Видите, – сказал Живан. – Она даже знает, как лоси с лошадьми на ее вой себя поведут. И потому только коротенько так… А могла бы во всю глотку… Значит, чего-то хочет… Говорит, предупреждает нас. Ну, серая… Говори, говори… Случилось что-то?
   – Она просто к людям тянется, если, случаем, волкодлачкой навсегда осталась, – сказал Овсень. – Не привыкла еще к этой шкуре и потому тоскует. Трудно ей без людей и среди волков трудно будет, потому что разум человечий в ней остался. Такое порой, Всеведа сказывала, случается… Бедная…
   – И так может стать… – согласился Живан. – Не знаем мы, кто она была, зачем в звериный вид пошла, потому трогать не надо… Убери лук, десятник… Может статься, что стрела тебе сегодня еще сгодится… Так я после этой встречи чувствую…
   А волкодлачка чуть вперед подалась и лапой махнула, словно что-то показала.
   – Вот… Общается… Беда где-то? – продолжил разговор Живан.
   Волкодлачка опять лапой махнула.
   – Жалко, речь ты человеческую потеряла, а я волчью не приобрел еще… Не могу тебя понять, говоришь ты или просишь… Извини, торопимся мы… Приходи позже… Если с добром придешь, с добром приму, пообщаемся… Я домой тебя пущу, покормлю…
   Волкодлачка голову печально опустила и яркий язык высунула, словно расстроилась, что не понимают ее люди. Десятник повернул коня, но с места не тронулся, ожидая, что волчица еще что-то попытается ему сообщить.
   Велемир посмотрел на сотника, на десятника Живана и лук со стрелой убрал. Сотня сразу же двинулась дальше, и только Живан еще некоторое время так и стоял против кустов, но потом и он, не желая в одиночестве против волкодлачки оставаться – все-таки жутковато это было, – развернул коня и упругим усилием догнал последних. Что ни говори, а оборотень есть оборотень, и неведомо никому, что у него на уме.
   – А как, скажи-ка, Овсень, волкодлаком насовсем стать-быть можно? – придерживая лося, спросил стрелецкий десятник, зная, что сотник, как и сотенный десятник Живан, знаток всяких житейских премудростей. А уж умение общаться с оборотнями или с нелюдью молодой десятник считал премудростью именно житейской и во многом необходимой каждому, чтобы не попасть при случае впросак. Если оборотня еще можно назвать редкостью, хотя и не слишком уж неведомой, то нелюди вокруг человеческих селений и внутри них невесть сколько водилось, и не вся безобидная да добрая, как домовушки. И общаться с нею следует уметь каждому. Без этого не прожить…
   – Просто… – кашлянув в кулак от запаха дыма, от которого уже в горле сильно першило, ответил Овсень. – Как волкодлаком становятся? Слышал?
   – Не слышал… Заговором каким-то?
   – Просто, – повторил сотник, – если со знанием… Находят в лесу гладкий пень, втыкают в него с заговором нож, потом через пень кувыркаются, и все… Чтобы в человеческий облик вернуться, надо волку снова заговор мыслями прочитать и назад перекувыркнуться. Но вот беда какая, если кто до этого нож из пня вытащит, значит, все… Заговорное тело разорвано, волкодлак так и останется волком с человеческим умом[37]… И всю жизнь будет между волками и людьми болтаться, ни там ни сям не принимаемый. Оттого в тоску-отчаяние впадает и опасным становится.
   – А кто ж нож-то тот вытащит?.. Зачем?.. – спросил Велемир.
   – Кто по злобе, кто по добру… Кто знает, зачем человек этот волкодлаком становился… Случается, что со злобы, чтобы досадить кому-то… А человеку не нравится, что ему досаждают… Вот нож и вытаскивает… Потом, нелюдь всякая любит такие штуки устраивать. Нелюдь лесная вообще любит ножи воровать… Домашним ножи без надобности, а лесным кстати… Им все, что блестит, нравится, как сорокам… Потому и любят. Особенно лешаки… Уснешь в лесу, запросто без ножа проснешься… Всякое быть может… И со мной смолоду раз бывало… На берегу уснул, а водяной нож украл. Потом, позже уже, лешак пытался. Так я ему лапу липкую начисто отрубил…
   – А потом вернуть волкодлака в человека можно? – все не унимался десятник, и непонятно было, почему его так интересует эта тема, вроде бы совсем от него и от его забот далекая.
   – Только если нож найти… Тот самый, что украли… И с тем же заговором в пень воткнуть… Пень уже любой выбрать можно. Но заговоры у каждого ведающего свои могут быть. Могут быть и одинаковые, а могут быть свои. И потому чужой заговор не сработает. Одно слово сказать не так, и из волка в медведя превратиться можно…
   – Разведка гонит… Случилось, никак, что-то… – раздался предупреждающий голос со спины. – Очень уж спешат…
   Уже по частому стуку копыт нетрудно было понять, как торопится высланная Овсенем разведка. А скоро разведчики и сами из-за поворота дороги появились в облаке тяжелой коричневой пыли. И остановились, круто разворачивая тонконогих коней, только перед сотником.
   – Что в остроге? – строго спросил Овсень, уже понимая, что недобрые вести могут быть только оттуда, хотя разведка вернулась слишком быстро, чтобы до самого Куделькина острога добраться. Но весть можно было получить, и до самого места не доскакав.
   – Нет больше острога… – прозвучал короткий ответ.
   – Пожар? – тревожно спросило сразу несколько голосов.
   – И пожар тоже… Урмане напали… Все пожгли, всех перебили… Нет почти никого живого… Мы только девочку встретили. В лесу пряталась. Под матерью убитой. Мать ей сказала, что урмане. Сама девочка не знает… Больше никого не нашли.
   – Девочка где?
   – Вытащили ее… Вся в материнской крови. Велели в острог идти. Обещали скоро прибыть…
   – У-у-у… – кто-то взвыл в середине строя почти по-волчьи. – Урмане, дикари проклятые, всех бы их, воров, под корень вырезать…
   И металл коротко ударился о металл. Должно быть, кулак в металлической рукавице о ладонь, скованную такой же рукавицей – зло, как меч о меч.
   Овсень не погнал своего лося сразу вперед. Он всегда вдумчивым был. И потому сначала назначил пару воев в охрану лосиных волокуш с годовой данью и только после этого, осмотревшись, дал команду:
   – Погнали, стало быть… Конные вперед. Кого найдете, помощь оказать. Собирать всех вместе, чтоб друг дружке помогали.
   Торопились все, и строй, которым обычно ходила сотня по лесным дорогам и тропам, не соблюдали. Десятки смешались, чего обычно не допускалось. И Овсень ни на кого не прикрикнул. А сотня сразу разделилась на две группы. Меньшая, состоящая из всадников на лошадях, оторвалась и ушла вперед резко. Большая группа скакала в соответствии с той скоростью, которую могли развить тяжелые лоси, предпочитающие бег размеренный, хотя и размашистый.
   И никто не увидел, как следом за растянувшейся кавалькадой воев легкими скачками, обогнув по дуге воев и лосей у волокуш, бежит кудлатая и по-летнему облезлая, рыжеватая волчица, только что едва-едва избежавшая стрелы не знающего промаха стрельца…
* * *
   Черное пепелище, болью и страхом остро пахнув на сотню, надавив на людей тяжким грузом отчаяния и утраты, лежало на высоком и крутом со стороны реки берегу, откуда всегда был широкий и просторный обзор, создавая ощущение чего-то непривычно плоского, низменного, и только каменные или, чаще, глиняные печи с редкими трубами, а больше без труб, потому что большинство домов топилось, как в старину, «по-черному», возвышались среди догоревших и только чадящих останков Куделькиного острога.
   Основная часть воев, подчиненных Овсеню, была семейной, и семьи их при отъезде сотни оставались здесь под надежной, казалось бы, охраной высоких стен и трех десятков не менее надежных в бою княжеских дружинников, хорошо вооруженных и закованных в тяжелую броню и потому не больших любителей путешествовать по лесным и горным тропам. Зная это, Овсень, отправляясь в дальний перегон, обычно и не брал дружинников с собой, предпочитая вместо них, таких видных собой и солидных, своих проверенных воев, да и боев во время годового похода по сбору дани обычно не бывало. Сирнане покорены давно, народ они не разбойный, и дань не так тяжка, чтобы за нее лишаться жизни. Все вопросы можно мирно решить, да Овсень и сам всегда умел мирно со всеми договариваться. Потому и ездил спокойно. А княжеские дружинники на охране острога, проезжей и речной дороги были как раз к месту и сидели здесь прочно, как весомые скалы. Да и самих дружинников такая служба устраивала, кажется, куда как больше, чем беспокойные лесные скитания.
   Но сейчас на пепелище, если смотреть издали, с подъезда, не видно было ни оставшихся в живых жителей, ни дружинников в привычно звенящих кольчугах и прикрытых тяжелыми щитами. Никто не бродил среди останков домов. Однако Овсень хорошо знал, что даже при самом страшном нашествии врагов не бывает так, чтобы всех перебили. Всегда кто-то, да останется – кто убежит, кто в норе какой отсидится и не скоро выберется от неподъемного, как кованая цепь, сдерживающего страха. И сотник, чтобы узнать быстрее подробности происшедшего, сразу определил несколько молодых воев из тех, кто своим домом не обзавелся, а родительский дом имел на стороне, и рукой махнул:
   – Искать, кто есть… Женщины с детьми могли в лес убежать… Раненые могут среди пожарищ валяться… Искать… Все в округе обшарить…
   А сам, даже не спешившись перед уже не существующими воротами, направил по обгоревшему, но уцелевшему бревенчатому мосту через ров своего рослого лося Улича к тому, что от его собственного дома осталось. Лось, хорошо знавший дорогу ко двору, в этот раз не понимал, куда ему идти, и Овсеню приходилось править, подтягивая вместо повода то один, то другой конец черенка боевого топора, что так привычно лежал на рогах лося. Тем более лесной великан, даже прирученный, все равно боялся огня и потому по свежему пожарищу вышагивал с неохотой. Одновременно, не дожидаясь разрешения, придавленные бедой и естественной тревогой за своих близких и другие вои разъехались в разные стороны – на свои печи взгляд бросить, увидеть, что от домов осталось.
   Останки дома встретили сотника звоном в ушах. Привязать поводья Улича было уже не к чему, потому что резная в орнамент коновязь, собственными руками Овсеня сооруженная, сгорела вместе с дворовыми воротами, хотя очертания двора, как и дома, остались, четко очерченные головешками. Овсень просто отпустил поводья и похлопал беспокоящееся животное по сильной шее. Лось в ответ трижды руку лизнул и голову опустил, роняя лежащий на рогах боевой топор. Но сотник, погруженный в свои беспокойные мысли, даже не заметил этого, и топор не поднял, и вошел в то пространство, что было когда-то его двором и домом. А чьим стало сейчас и чем стало, он сказать самому себе не решался, но в глубине души боялся, что это место стало погребальным костром его жены и дочерей.
   Первое, что он начал искать, чтобы или успокоить себя, или в гневную скорбь-печаль погрузить, это остатки человеческих тел. Но ни обгорелого тела жены, ни обгорелых тел юных дочерей не увидел. Стало хотя бы немного легче дышать, и подступивший было к горлу жесткий ком обмяк, стал лучше воздух в грудь пропускать. Значит, оставалась надежда, что спаслись. Жена сотника Всеведа не зря такое имя носила. Она унаследовала от своей бабки, волховницы капища Лады, много знаний, ведала, что на земле людей и вокруг нее, в мире не человеческом, творится, и иногда даже будущее предсказывала. Знания свои Всеведа черпала из старинной книги с листами из тонкой телячьей кожи, написанной древним славянским трехрядным письмом, где верхняя часть каждой буквы означает навь, средняя правь, а нижняя явь[38]. Сам Овсень эту письменность так и не освоил, обходясь простым и доступным славянским руническим письмом[39], знание которого при его службе было необходимо. Да и без необходимости руны знали многие вои просто потому, что это казалось нужным их родителям, а трехрядное письмо было доступно единицам. И потому сотник о знаниях жены имел понятие смутное, но верил он в эти знания непоколебимо. Ей дано было многое. Может, потому и была Всеведа так печальна, провожая мужа в этот поход, что чувствовала приход беды? А не предприняла каких-то мер, не стала ничего мужу говорить по причине, Овсеню, со слов жены, тоже известной. Предсказать можно многое, но предсказание сбудется не обязательно, потому что боги оставляют людям право выбора, и все последующее зависит от правильности предыдущего человеческого выбора, и даже от выбора других людей, порой даже незнакомых и вообще живущих вдалеке, может быть, даже в чужой стороне. Поступит знакомый человек или посторонний определенным образом, и тогда колесо судьбы закрутится в одну сторону, поступит тот или другой иначе, у колеса тоже есть выбор, куда вращаться. И критерий поступка чаще всего может быть только один – человек должен с честью и разумом человеческим считаться, тогда все должно пойти правильно. Хотя это тоже не обязательно, потому что у разных людей понятия о чести и о человеческом разуме разные. А однозначные предсказания, если сбываются, то редко. И трудно порой понять, однозначно ли поведет себя судьба или даст человеку возможность выбора.
   Есть еще много тонкостей в предсказаниях, о которых Всеведа мужу говорила. И главная из этих тонкостей, способная самое страшное предсказание отринуть – жизнь по законам прави. Когда человек живет по прави, то есть по законам, богами установленным, он под защитой богов находится, и на него не распространяется сила предсказаний. Правь сильнее всего на свете, потому что она сама является частицей божественной воли.