Страница:
Сергей Самаров
Пепел острога
Пролог
Костер ярко горел, сильно потрескивал и пощелкивал, и в ночное небо при каждом новом щелчке взвивались снопы искр. Чуть в стороне от большого костра горело несколько костров поменьше, и все они подражали большому, все они свои искры посылали ввысь.
Тишина полной не была, часто нарушалась. Даже если люди сами не производят большого шума, они своим присутствием будоражат ночную природу. И шумит она. Особенно стараются ночные цикады, беспокойные от огня костров. И ночные птицы то в одной, то в другой стороне издают свои визгливые пронзительные крики. Ночные птицы всегда почему-то кричат визгливо. Но люди беречь тишину и не старались.
Золоченые драконы на носах трех больших драккаров, вытащенных далеко на песчаную косу, сверкали в свете костров кроваво-красными хищными отливами. Но аппетит драконов был, видимо, удовлетворен раньше, и потому отблески казались слегка спящими, какими и положено им было быть в сытой ночи. А об удовлетворенном аппетите время от времени напоминал женский или детский плач, доносящийся из чрева прожорливых драконов, то есть из самих драккаров. Такой же плач порой раздавался и от костра, горящего в стороне, в дальнем конце песчаной косы. Часть пленников была еще на берегу, под присмотром диковатых воинов, носящих поверх доспехов лохматые шкуры и прикрывающих головы рогатыми шлемами. Эти воины ногами, кулаками, а то и рукоятками мечей или черенками топоров подталкивали женщин и детей ближе к большому костру, где кузнец заклепывал у них на шеях металлические ошейники рабов, через кольца которых продевалась цепь. Мужчин среди пленников не было ни одного. Те мужчины, что встретились воинам в этой земле, погибли достойно, до последнего вздоха и до последнего удара защищая свои и соседские дома, но было их слишком мало, чтобы они смогли все же эти дома защитить. Теперь место их гибели и ночную стоянку пришельцев разделяло уже дневное расстояние. И пленников, которых раньше на драккары просто согнали, следовало уже скрепить цепью, чтобы исключить возможность побега. Это было дело хлопотное, но обязательное.
Большая часть воинов, приплывших на драккарах, уже спала, устроившись вокруг костров или прямо на берегу. Неприхотливые, сильные и презирающие удобства, они могли устроиться где угодно и в любых условиях, и только рогатые шлемы, часто помятые мечами врагов, бросали рядом с собой прямо на землю. Доспехи, выполняя команду, в этот раз никто не снял, потому что от сожженного накануне острога было слишком недалеко, и туда вот-вот могли подойти местные воины, которые наверняка бросятся в погоню, если, конечно, смогут, потому что их там тоже поджидают жаждущие крови и алчные до нее мечи, копья и топоры. Но кто знает, как поведут себя обиженные местные жители и какой дорогой они подойдут к месту, которое еще недавно было их домом. Они могут и избежать встречи с засадой. И тогда будут в состоянии отправиться в погоню. И даже берегом, сокращая путь, а не по реке, делающей здесь своим руслом большую излучину. Местные скорые пути местным жителям хорошо знакомы. И потому прозвучал приказ ярла – спать в доспехах. Это, впрочем, привычное для набегов состояние, и приказ ни у кого не вызвал удивления. Воинам не нужно было никакого укрытия, и ночевка на свежем воздухе была для них делом обычным. Даже в открытом море, где ночные туманы никогда тепла не несут, они спали, укрываясь только шкурами, надетыми поверх доспехов, и устроившись в тесноте драккара. А здесь можно было и ноги вытянуть, и даже место найти помягче, на траве или на песке.
На берегу, чуть в стороне от драккаров, стояла только пара остроконечных палаток-шатров. Первый шатер, красный и расшитый золотым животным орнаментом, любимым скандинавами, тоже светился в отблесках костра и был чем-то схожим с носами драккаров. Второй шатер, синий, без орнаментов, скучно стоял в стороне от всех, и даже от костра в стороне, и потому в ночи казался полностью черным. Но если у первого перед входом расположились двое полностью вооруженных часовых, хмуро смотрящих окрест из-под рогатых шлемов, то у синего шатра не было никого, и даже воины не устроились на ночь рядом по каким-то непонятным непосвященному причинам, старательно выдерживая дистанцию от этого места.
В самом синем шатре горел медный походный очаг, выставляемый на металлической треноге, и свет этого очага красно-желтой неровной и неверной полосой выходил из-под полога и ложился на серый песок берега. Время от времени какая-то тень перекрывала полоску света, и было понятно, что по шатру кто-то ходит. Наконец полог слегка отодвинулся под чьей-то рукой, и в ночь посмотрело немолодое темное лицо с бритым до синевы подбородком, что отличало это лицо от лиц всех усыпавших берег бородатых воинов.
– Эй, кто там есть поблизости… – крикнул человек властно.
Но, несмотря на властность тона, никто на его зов не отозвался. И тогда хозяин шатра просто махнул рукой в сторону лежащих на земле человеческих фигур, и тут же один из воинов вскочил, словно от сильного удара, и стал озираться по сторонам, и даже руку на рукоятку меча положил.
– Это я тебя зову… – сказал человек из шатра. – Приведи ко мне конунга… И быстро…
Воин знал, что такие приказы следует выполнять незамедлительно, и побежал, тяжело ступая по вязкому песку к красному золоченому шатру, где сказал что-то воинам у входа. Один из часовых тут же громко кашлянул, предупреждая, и, только выждав несколько мгновений, не отгибая полог, сказал десяток негромких слов. Но заходить в шатер не решился.
Из шатра что-то тихо ответили. А еще через мгновение красный полог отогнулся полностью, показывая, что очаг горел и здесь, и в ночь выступил высокий немолодой воин в богатых византийских доспехах, блеснувших в свете костра затейливым позолоченным узором. Длинные соломенного цвета волосы прямыми линиями спускались воину на плечи и не закрывали лица, отчего под бликами недалекого костра сразу красным светом озарился обезображивающий лицо шрам, проходящий через глаз и глубоко рассекающий щеку. Воин видеть мог только одним глазом, но его самого, привычного к этому, собственное уродство ничуть не смущало, а до других ему было дела мало. Единственный глаз светился холодным стальным высокомерием и презрением ко всему окружающему, что при свете костра, делающего черты лица более острыми, было заметно даже лучше, чем при дневном освещении.
Где-то в небе над лагерем опять противно и визгливо прокричала ночная охотница сова. Но пожилой воин в небо не посмотрел, он к таким звукам привык и не считал нужным обращать внимание ни на что, кроме звона оружия или золотых и серебряных монет, к чему имел некоторое пристрастие.
Не задерживаясь в лагере и даже не интересуясь, что там происходит, воин напрямую прошел к синему шатру и, осознавая свой сан, вошел в него без предупреждения. Хозяин шатра, сидящий на медвежьей шкуре перед несколькими раскрытыми книгами с толстыми пергаментными страницами, уже ждал ночного гостя. Однако не проявил к нему особого почтения, какое проявляли простые воины, и жестом предложил конунгу сесть на другие шкуры, брошенные рядом. Воин сначала сел, потом даже прилег на локоть и с отвращением отодвинул от себя ближайшую из тяжелых книг, словно она своим запахом, слегка отдающим тленом, отравляла ему дыхание. Книги были и в самом деле ветхими и имели собственный непонятный для воина запах. Ноздри воина больше привыкли к запаху пота и крови, а все другие запахи он презирал, как презирал крик совы, потому что ее охота не могла сравниться по своему размаху с его охотой и ее добыча не шла в сравнение с добычей его.
– И что ты, Гунналуг, мне скажешь? Как там дела обстоят?
Тот, кого назвали Гунналугом, человек с бритым подбородком, усмехнулся:
– Я скажу, ярл, что тебя ждут, видимо, осложнения… Твои три драккара проплутали в тумане и не успели перекрыть вовремя устье Ловати. И сейчас мальчишка уже подплывает к месту…
– Ты уже не зовешь меня конунгом? – спросил воин с легким укором, и его единственный глаз при этом слегка сощурился, показывая недовольство.
– Если мальчишка с мечом вернется вовремя, конунгом станет он, а ты, Торольф Одноглазый, как и прежде, останешься ярлом, хотя и более известным, чем конунг. Но перед воинами я все равно продолжаю звать тебя конунгом, в надежде звуком слова привлечь действие. Так иногда случается. Подобное притягивается подобным. Но ты сам слышал, как я тебя зову…
– Я так понимаю, что мальчишке еще необходимо успеть вернуться, – возразил Торольф, возвращаясь к словам Гунналуга. – А времени ему отпущено мало.
– Когда драккаром командует такой опытный человек, как ярл Фраварад, они успеют. Дядя не пожалеет для племянника ни сил, ни средств и доставит его, куда следует, вовремя. Быть дядей конунга не только почетно, но и выгодно. Фраварад своего не упустит, как всякий грек…
– Если они все же проскользнули мимо моих драккаров… – криво усмехнулся Одноглазый. – Пропустив их туда, драккары могут не пропустить их в обратную сторону.
– Могут… – согласился Гунналуг. – А могут и пропустить… Например, в темную ночь, когда в небе тучи низкие и звезд не видно. Фраварад в любую погоду плыть не побоится и даже будет ждать именно скверной погоды. Ярл прекрасно понимает, в чем его спасение. И вообще из Ловати выплыть можно в любом месте, там столько речных рукавов, что легко заплутать. Если бы ты совершал набег туда, ты бы знал это хорошо…
Гунналуг протянул руку, взял из кожаного мешочка щепотку какого-то остро и пряно пахнущего серого порошка и, рассыпая его в воздухе, нарисовал треугольник. Порошок, только расставаясь с пальцами, сразу загорался, но не падал, и горящий треугольник остался висеть, словно невидимые нити держали его.
– Видишь?
Ярл смотрел внимательно до рези в единственном глазу.
– Ничего не вижу. Ты, колдун, опять забываешь, что одним глазам смотреть гораздо хуже, чем двумя… Я ни разу не смог увидеть того, что ты показываешь…
– Это потому, что ты пытаешься этим единственным глазом и смотреть. А смотреть следует третьим глазом, который у тебя в глубине головы… Но тебя учить бесполезно, ты уже не молод, да и вообще к учению способен мало. Твое дело – держать меч…
– Тогда скажи сам…
– Мальчишка в городище Огненной Собаки… Он может вернуться…
– Это твое предсказание? Он вернется?
– Оставь предсказания для безграмотных гадателей, – довольно властно и почти грубо сказал Гунналуг. – Я, в отличие от них, знаю, что каждому человеку дается множество путей, и все зависит от того, какой путь он выберет. Но он может вернуться… У него достаточно шансов, чтобы вернуться. А у нас есть шансы ему помешать, хотя у нас этих шансов меньше…
– Я приказал драккарам караулить…
– Это хорошо. Но я хочу принять и свои меры. Там сейчас неподалеку, по той же Ловати, уже прошел волоки и плывет драккар Дома Синего Ворона. На драккаре есть колдун, который сможет принять мое послание и выполнить мою просьбу. Он многим мне обязан и уважает меня. И ярл, что плывет там, мне подчинится. Главное, чтобы просьба долетела вовремя, и драккар сумел добраться до места. Эй-й-й!..
Колдун крикнул, как каркнул. И тут же за одним из боковых пологов, разделяющих шатер на маленькие помещения, раздалось громкое карканье. Настоящее, птичье.
– Ты все слышал, что я подумал? – спросил Гунналуг.
За пологом каркнули еще раз.
– Тогда лети…
Колдун потянул за какой-то шнур, спускающийся по боковому пологу, и, видимо, открыл окно. Раздался удаляющийся звук громко рассекающих воздух крыльев. Гунналуг удовлетворенно отпустил шнур и небрежно махнул рукой в сторону все еще горящего в воздухе магического треугольника. Треугольник тут же погас, и на шкуру осыпался белый пепел.
– А ты не можешь увидеть, где твой драккар находится? Хотелось бы знать лучше… Я не юноша, чтобы гореть волнением, но мое состояние понятно тебе…
Колдун громко вздохнул.
– Конечно могу. Магический огненный треугольник покажет все. Но это пока лишнее. Умная птица свое дело и так сделает. – И продолжил зловещим шепотом, похожим на жалобу, совсем не вяжущуюся с его недавним властным тоном: – А я и без этого слишком много сил потерял… И кто-то мне мешает… Я чувствую, что кто-то следит за нами… Следит неотступно, надоедливо… Но не могу никак определить… И он, как паук, мои мысли паутиной обматывает и путает… Лишает их точности… А нам еще долго домой добираться. И не хотелось бы попусту силы растрачивать. Помехи со стороны беспокоят меня. Если их не пресечь, я не смогу ничего сделать, когда потребуется…
– Может, эта… – кивнул Торольф Одноглазый в сторону второго полога, бокового.
Гунналуг самодовольно усмехнулся:
– Я накрыл ее волшебной сетью. – Теперь его голос звучал по-прежнему уверенно. – Она не сможет помешать мне без своей книги… Без моей то есть последней книги… У нее не хватит сил… Под сетью она простым человеком стала…
– А треугольник не может показать тебе, где находится книга?
– Всеведа закрыла информацию. Это умеет сделать любой ученик колдуна. Чтобы закрыть информацию, даже колдуном быть не обязательно. Нужно только знать несколько слов. Неужели ты думаешь, что я не пробовал. Пробовал много раз… Да и сама книга в состоянии информацию о себе закрывать, и она всегда это делала. Иначе я не искал бы ее столько лет. И не возился бы с этой женщиной.
– Не уйдет? Женщина, я спрашиваю, не уйдет?
– Не уйдет. Мне есть, чем держать ее… – Гунналуг вытащил из-под своего темно-синего плаща-савана обыкновенный небольшой нож, простенький, никак не украшенный, посмотрел на него сам и показал. – Это надежнее любых оков держит. Пока нож у меня, она даже не попытается уйти… В этом ноже – человеческая жизнь ее старшей дочери…
– А младшая ее девчонка тоже под сетью?
– Нет смысла еще и на это силы тратить. Девчонка ничего не может. Мать – ведунья. Девчонка – никто… Я первую сеть делал, от обессиленности сознание терял… На вторую меня просто не хватило бы…
– А убежать… – начал было ярл. – Девчонка не убежит?
– Она никогда не бросит мать. Это исключено. А убежит – не жалко…
– Но кто же тогда тебе мешает? Кто смеет состязаться с тобой в могуществе? – Одноглазый Торольф тоже показал, что умеет издеваться и мстить колдуну за недавнюю властность. – Ты, помнится, уверял, что колдуна сильнее тебя найти трудно.
Колдун на мгновение окостенел взглядом, словно в какие-то глубины посматривал. И замер надолго, словно чего-то дожидался. Может быть, внутреннего ответа на свои мысли, может быть, внешней подсказки на заданный изнутри вопрос. Простому человеку колдовские мысли прочитать невозможно. Потом головой мотнул, будто наваждение сбрасывая. И заговорил, сам в свои слова вдумываясь, и говорил одновременно Торольфу Одноглазому и самому себе, чтобы еще раз оценить то, что сделано, и попытаться понять, что следует сделать дополнительно.
– Трудно найти. Но поискать можно. Я уже и нити связующие ловил, тянул, с осторожностью тянул, а они рвутся. Тонкие, как паутина. Я пробовал поймать его образ, несколько хитрых ловушек выставил. Кажется, что-то вышло, хотя я не уверен. Только один раз промелькнуло, не зацепившись, и это могло быть случайностью. Ты, наверное, сам его помнишь. Когда плыли к острогу… Селение на берегу. Там был шаман. Вот, опять. Я опять нить какую-то едва заметную чувствую. К нему… Шаман – это не колдун, у него свои техники. Не всегда мне понятные, и потому я не знаю, как с ними бороться. И не знаю даже, нужно ли с ними бороться, потому что эта нить может быть простой мыслью-воспоминанием, в которой я присутствую. Но мыслью сильной, напичканной эмоциями. Тогда она пустая, не нужная мне, а я силы на нее трачу, вытягивая и пытаясь вникнуть. А сил все меньше…
– Ты же, помнится, убил его! Так мне говорили воины.
Колдун величественно головой помотал, показывая отрицание.
– Специально я этого не делал. Я просто бросил его в вихрь, чтобы смять и изломать. Небрежно. А потом твои воины не нашли его тело. Но из вихря, я знаю, практически невозможно выбраться живым. Он может мстить только из верхнего мира. Я отдохну и справлюсь с ним. Если только это он. Хотя…
– Что?
– Если он сразу из вихря вышел в верхний мир, а потом вернулся в тело, он мог и спастись. Все шаманы, слышал я, умеют выходить из тела. Это основа их искусства. Главное, чтобы тело дождалось их в неприкосновенности. Мог остаться в живых и этот… У шаманов свои приемы, многие из которых простым колдунам недоступны. И бороться с ними обычными методами бесполезно. Они ставят какие-то дикие защиты, и даже я со своим опытом с трудом эти защиты преодолеваю. Но я все равно преодолею. Это только вопрос времени. Но у шаманов есть другое оружие – они умеют быстро обращаться. Из человека в животное или птицу, потом в другую птицу, и так до бесконечности. Это очень древнее искусство, одно из самых древних магических искусств. И все методы там отточены. Хотя и это умение тоже имеет слабое звено. Всегда есть возможность разрубить серебряный шнур.
– Серебряный шнур? – не понял Торольф Одноглазый.
– Да… Шнур, который соединяет человека в верхнем мире с оставленным на земле телом. Этот шнур можно увидеть только из верхнего мира. Но и в этом мире можно перерубить пространство позади образа, принятого шаманом. Но это мои проблемы. Ты все равно ничего не поймешь, и потому не буду рассказывать.
– Пусть так. Конечно не пойму, – сказал ярл, как отмахнулся. – Но ты и про наши заботы не забудь. Мы сами-то хоть успеваем вовремя? – У Торольфа накопилось немало своих вопросов, самых насущных, и он не желал вникать в размышления колдуна о вещах, которые воина и вождя никак касаться не могли. Он в действительности не понимал этих проблем и вдумываться в них, голову себе ломать не хотел. Это дело колдуна, и справиться со своими делами он должен самостоятельно, собственными талантами и искусствами. А помимо этого должен справиться и с другими делами, человеческими, которые обещал разрешить. Пусть колдун хоть в десять раз больше жалуется на усталость и потерю сил. Но дело он, если сам вызвался, сделать должен. А вызвался он именно сам.
– Как только начнет светать, надо плыть.
Ярл отогнул входной полог.
– Светать уже начинает.
– Тогда поднимай людей. Проклятье на эту землю! Была бы у меня последняя из семи скрижалей, – колдун наложил руки на шесть разложенных перед ним книг, – я мигом отправил бы нас всех на место прямо по облакам, как летали древние гипербореи… Седьмая книга самая главная, седьмая скрижаль – в ней все ключи…
Голос его при этом звучал возбужденно и даже слегка истерично, словно он обвинял кого-то в том, что книги, той самой седьмой скрижали, у него нет, и он не может добиться того, к чему всю жизнь стремился. И боль в голосе чувствовалась, и обида, хотя Торольфу Одноглазому было не совсем понятно, на кого Гунналуг обижается.
– Ну, хотя бы просто сильный попутный ветер ты сможешь сделать?
– Я не совсем еще обессилел, – резко остыв от своей вспышки, сказал Гунналуг с усмешкой. – Я даже вспомню то, что никогда не делал, но знаю, что это сделать можно. Я попробую время на пару дней сократить. Тогда мы успеем, но тогда, учти, ярл, нас твой сын догнать не сможет. А с ним полторы сотни воинов, которые тебе очень могут понадобиться.
– Может, даже лучше, если Снорри опоздает… Его воины могут пойти не за мной, а за ним. Это отребье, которое он собрал с разных виков[1] Норвегии и Швеции.
– Его воины пойдут туда, куда я прикажу… – твердо сказал колдун. – Будь то шведы или норвеги… Но особенно это касается шведов, среди которых мой Дом Синего Ворона является не последней величиной, а мое имя… Ты сам знаешь… Да и твои соотечественники мое слово мимо ушей не пропускают. Спускай лодки на воду. Я сокращу время… Но не больше, чем на двое суток… И на это-то у меня многие силы уйдут…
И Гунналуг вдруг резко взмахнул скрытыми под синим плащом руками, как ворон крыльями, и тут же с улицы раздалось карканье ворона.
– Вот, ко мне еще гонец прилетел. Я послушаю, что он мне скажет, а ты иди, ярл, занимайся делом, чтобы стать тебе в конце концов конунгом. Пора бы уже…
Торольф Одноглазый встал, чтобы встретить второго ворона…
Тишина полной не была, часто нарушалась. Даже если люди сами не производят большого шума, они своим присутствием будоражат ночную природу. И шумит она. Особенно стараются ночные цикады, беспокойные от огня костров. И ночные птицы то в одной, то в другой стороне издают свои визгливые пронзительные крики. Ночные птицы всегда почему-то кричат визгливо. Но люди беречь тишину и не старались.
Золоченые драконы на носах трех больших драккаров, вытащенных далеко на песчаную косу, сверкали в свете костров кроваво-красными хищными отливами. Но аппетит драконов был, видимо, удовлетворен раньше, и потому отблески казались слегка спящими, какими и положено им было быть в сытой ночи. А об удовлетворенном аппетите время от времени напоминал женский или детский плач, доносящийся из чрева прожорливых драконов, то есть из самих драккаров. Такой же плач порой раздавался и от костра, горящего в стороне, в дальнем конце песчаной косы. Часть пленников была еще на берегу, под присмотром диковатых воинов, носящих поверх доспехов лохматые шкуры и прикрывающих головы рогатыми шлемами. Эти воины ногами, кулаками, а то и рукоятками мечей или черенками топоров подталкивали женщин и детей ближе к большому костру, где кузнец заклепывал у них на шеях металлические ошейники рабов, через кольца которых продевалась цепь. Мужчин среди пленников не было ни одного. Те мужчины, что встретились воинам в этой земле, погибли достойно, до последнего вздоха и до последнего удара защищая свои и соседские дома, но было их слишком мало, чтобы они смогли все же эти дома защитить. Теперь место их гибели и ночную стоянку пришельцев разделяло уже дневное расстояние. И пленников, которых раньше на драккары просто согнали, следовало уже скрепить цепью, чтобы исключить возможность побега. Это было дело хлопотное, но обязательное.
Большая часть воинов, приплывших на драккарах, уже спала, устроившись вокруг костров или прямо на берегу. Неприхотливые, сильные и презирающие удобства, они могли устроиться где угодно и в любых условиях, и только рогатые шлемы, часто помятые мечами врагов, бросали рядом с собой прямо на землю. Доспехи, выполняя команду, в этот раз никто не снял, потому что от сожженного накануне острога было слишком недалеко, и туда вот-вот могли подойти местные воины, которые наверняка бросятся в погоню, если, конечно, смогут, потому что их там тоже поджидают жаждущие крови и алчные до нее мечи, копья и топоры. Но кто знает, как поведут себя обиженные местные жители и какой дорогой они подойдут к месту, которое еще недавно было их домом. Они могут и избежать встречи с засадой. И тогда будут в состоянии отправиться в погоню. И даже берегом, сокращая путь, а не по реке, делающей здесь своим руслом большую излучину. Местные скорые пути местным жителям хорошо знакомы. И потому прозвучал приказ ярла – спать в доспехах. Это, впрочем, привычное для набегов состояние, и приказ ни у кого не вызвал удивления. Воинам не нужно было никакого укрытия, и ночевка на свежем воздухе была для них делом обычным. Даже в открытом море, где ночные туманы никогда тепла не несут, они спали, укрываясь только шкурами, надетыми поверх доспехов, и устроившись в тесноте драккара. А здесь можно было и ноги вытянуть, и даже место найти помягче, на траве или на песке.
На берегу, чуть в стороне от драккаров, стояла только пара остроконечных палаток-шатров. Первый шатер, красный и расшитый золотым животным орнаментом, любимым скандинавами, тоже светился в отблесках костра и был чем-то схожим с носами драккаров. Второй шатер, синий, без орнаментов, скучно стоял в стороне от всех, и даже от костра в стороне, и потому в ночи казался полностью черным. Но если у первого перед входом расположились двое полностью вооруженных часовых, хмуро смотрящих окрест из-под рогатых шлемов, то у синего шатра не было никого, и даже воины не устроились на ночь рядом по каким-то непонятным непосвященному причинам, старательно выдерживая дистанцию от этого места.
В самом синем шатре горел медный походный очаг, выставляемый на металлической треноге, и свет этого очага красно-желтой неровной и неверной полосой выходил из-под полога и ложился на серый песок берега. Время от времени какая-то тень перекрывала полоску света, и было понятно, что по шатру кто-то ходит. Наконец полог слегка отодвинулся под чьей-то рукой, и в ночь посмотрело немолодое темное лицо с бритым до синевы подбородком, что отличало это лицо от лиц всех усыпавших берег бородатых воинов.
– Эй, кто там есть поблизости… – крикнул человек властно.
Но, несмотря на властность тона, никто на его зов не отозвался. И тогда хозяин шатра просто махнул рукой в сторону лежащих на земле человеческих фигур, и тут же один из воинов вскочил, словно от сильного удара, и стал озираться по сторонам, и даже руку на рукоятку меча положил.
– Это я тебя зову… – сказал человек из шатра. – Приведи ко мне конунга… И быстро…
Воин знал, что такие приказы следует выполнять незамедлительно, и побежал, тяжело ступая по вязкому песку к красному золоченому шатру, где сказал что-то воинам у входа. Один из часовых тут же громко кашлянул, предупреждая, и, только выждав несколько мгновений, не отгибая полог, сказал десяток негромких слов. Но заходить в шатер не решился.
Из шатра что-то тихо ответили. А еще через мгновение красный полог отогнулся полностью, показывая, что очаг горел и здесь, и в ночь выступил высокий немолодой воин в богатых византийских доспехах, блеснувших в свете костра затейливым позолоченным узором. Длинные соломенного цвета волосы прямыми линиями спускались воину на плечи и не закрывали лица, отчего под бликами недалекого костра сразу красным светом озарился обезображивающий лицо шрам, проходящий через глаз и глубоко рассекающий щеку. Воин видеть мог только одним глазом, но его самого, привычного к этому, собственное уродство ничуть не смущало, а до других ему было дела мало. Единственный глаз светился холодным стальным высокомерием и презрением ко всему окружающему, что при свете костра, делающего черты лица более острыми, было заметно даже лучше, чем при дневном освещении.
Где-то в небе над лагерем опять противно и визгливо прокричала ночная охотница сова. Но пожилой воин в небо не посмотрел, он к таким звукам привык и не считал нужным обращать внимание ни на что, кроме звона оружия или золотых и серебряных монет, к чему имел некоторое пристрастие.
Не задерживаясь в лагере и даже не интересуясь, что там происходит, воин напрямую прошел к синему шатру и, осознавая свой сан, вошел в него без предупреждения. Хозяин шатра, сидящий на медвежьей шкуре перед несколькими раскрытыми книгами с толстыми пергаментными страницами, уже ждал ночного гостя. Однако не проявил к нему особого почтения, какое проявляли простые воины, и жестом предложил конунгу сесть на другие шкуры, брошенные рядом. Воин сначала сел, потом даже прилег на локоть и с отвращением отодвинул от себя ближайшую из тяжелых книг, словно она своим запахом, слегка отдающим тленом, отравляла ему дыхание. Книги были и в самом деле ветхими и имели собственный непонятный для воина запах. Ноздри воина больше привыкли к запаху пота и крови, а все другие запахи он презирал, как презирал крик совы, потому что ее охота не могла сравниться по своему размаху с его охотой и ее добыча не шла в сравнение с добычей его.
– И что ты, Гунналуг, мне скажешь? Как там дела обстоят?
Тот, кого назвали Гунналугом, человек с бритым подбородком, усмехнулся:
– Я скажу, ярл, что тебя ждут, видимо, осложнения… Твои три драккара проплутали в тумане и не успели перекрыть вовремя устье Ловати. И сейчас мальчишка уже подплывает к месту…
– Ты уже не зовешь меня конунгом? – спросил воин с легким укором, и его единственный глаз при этом слегка сощурился, показывая недовольство.
– Если мальчишка с мечом вернется вовремя, конунгом станет он, а ты, Торольф Одноглазый, как и прежде, останешься ярлом, хотя и более известным, чем конунг. Но перед воинами я все равно продолжаю звать тебя конунгом, в надежде звуком слова привлечь действие. Так иногда случается. Подобное притягивается подобным. Но ты сам слышал, как я тебя зову…
– Я так понимаю, что мальчишке еще необходимо успеть вернуться, – возразил Торольф, возвращаясь к словам Гунналуга. – А времени ему отпущено мало.
– Когда драккаром командует такой опытный человек, как ярл Фраварад, они успеют. Дядя не пожалеет для племянника ни сил, ни средств и доставит его, куда следует, вовремя. Быть дядей конунга не только почетно, но и выгодно. Фраварад своего не упустит, как всякий грек…
– Если они все же проскользнули мимо моих драккаров… – криво усмехнулся Одноглазый. – Пропустив их туда, драккары могут не пропустить их в обратную сторону.
– Могут… – согласился Гунналуг. – А могут и пропустить… Например, в темную ночь, когда в небе тучи низкие и звезд не видно. Фраварад в любую погоду плыть не побоится и даже будет ждать именно скверной погоды. Ярл прекрасно понимает, в чем его спасение. И вообще из Ловати выплыть можно в любом месте, там столько речных рукавов, что легко заплутать. Если бы ты совершал набег туда, ты бы знал это хорошо…
Гунналуг протянул руку, взял из кожаного мешочка щепотку какого-то остро и пряно пахнущего серого порошка и, рассыпая его в воздухе, нарисовал треугольник. Порошок, только расставаясь с пальцами, сразу загорался, но не падал, и горящий треугольник остался висеть, словно невидимые нити держали его.
– Видишь?
Ярл смотрел внимательно до рези в единственном глазу.
– Ничего не вижу. Ты, колдун, опять забываешь, что одним глазам смотреть гораздо хуже, чем двумя… Я ни разу не смог увидеть того, что ты показываешь…
– Это потому, что ты пытаешься этим единственным глазом и смотреть. А смотреть следует третьим глазом, который у тебя в глубине головы… Но тебя учить бесполезно, ты уже не молод, да и вообще к учению способен мало. Твое дело – держать меч…
– Тогда скажи сам…
– Мальчишка в городище Огненной Собаки… Он может вернуться…
– Это твое предсказание? Он вернется?
– Оставь предсказания для безграмотных гадателей, – довольно властно и почти грубо сказал Гунналуг. – Я, в отличие от них, знаю, что каждому человеку дается множество путей, и все зависит от того, какой путь он выберет. Но он может вернуться… У него достаточно шансов, чтобы вернуться. А у нас есть шансы ему помешать, хотя у нас этих шансов меньше…
– Я приказал драккарам караулить…
– Это хорошо. Но я хочу принять и свои меры. Там сейчас неподалеку, по той же Ловати, уже прошел волоки и плывет драккар Дома Синего Ворона. На драккаре есть колдун, который сможет принять мое послание и выполнить мою просьбу. Он многим мне обязан и уважает меня. И ярл, что плывет там, мне подчинится. Главное, чтобы просьба долетела вовремя, и драккар сумел добраться до места. Эй-й-й!..
Колдун крикнул, как каркнул. И тут же за одним из боковых пологов, разделяющих шатер на маленькие помещения, раздалось громкое карканье. Настоящее, птичье.
– Ты все слышал, что я подумал? – спросил Гунналуг.
За пологом каркнули еще раз.
– Тогда лети…
Колдун потянул за какой-то шнур, спускающийся по боковому пологу, и, видимо, открыл окно. Раздался удаляющийся звук громко рассекающих воздух крыльев. Гунналуг удовлетворенно отпустил шнур и небрежно махнул рукой в сторону все еще горящего в воздухе магического треугольника. Треугольник тут же погас, и на шкуру осыпался белый пепел.
– А ты не можешь увидеть, где твой драккар находится? Хотелось бы знать лучше… Я не юноша, чтобы гореть волнением, но мое состояние понятно тебе…
Колдун громко вздохнул.
– Конечно могу. Магический огненный треугольник покажет все. Но это пока лишнее. Умная птица свое дело и так сделает. – И продолжил зловещим шепотом, похожим на жалобу, совсем не вяжущуюся с его недавним властным тоном: – А я и без этого слишком много сил потерял… И кто-то мне мешает… Я чувствую, что кто-то следит за нами… Следит неотступно, надоедливо… Но не могу никак определить… И он, как паук, мои мысли паутиной обматывает и путает… Лишает их точности… А нам еще долго домой добираться. И не хотелось бы попусту силы растрачивать. Помехи со стороны беспокоят меня. Если их не пресечь, я не смогу ничего сделать, когда потребуется…
– Может, эта… – кивнул Торольф Одноглазый в сторону второго полога, бокового.
Гунналуг самодовольно усмехнулся:
– Я накрыл ее волшебной сетью. – Теперь его голос звучал по-прежнему уверенно. – Она не сможет помешать мне без своей книги… Без моей то есть последней книги… У нее не хватит сил… Под сетью она простым человеком стала…
– А треугольник не может показать тебе, где находится книга?
– Всеведа закрыла информацию. Это умеет сделать любой ученик колдуна. Чтобы закрыть информацию, даже колдуном быть не обязательно. Нужно только знать несколько слов. Неужели ты думаешь, что я не пробовал. Пробовал много раз… Да и сама книга в состоянии информацию о себе закрывать, и она всегда это делала. Иначе я не искал бы ее столько лет. И не возился бы с этой женщиной.
– Не уйдет? Женщина, я спрашиваю, не уйдет?
– Не уйдет. Мне есть, чем держать ее… – Гунналуг вытащил из-под своего темно-синего плаща-савана обыкновенный небольшой нож, простенький, никак не украшенный, посмотрел на него сам и показал. – Это надежнее любых оков держит. Пока нож у меня, она даже не попытается уйти… В этом ноже – человеческая жизнь ее старшей дочери…
– А младшая ее девчонка тоже под сетью?
– Нет смысла еще и на это силы тратить. Девчонка ничего не может. Мать – ведунья. Девчонка – никто… Я первую сеть делал, от обессиленности сознание терял… На вторую меня просто не хватило бы…
– А убежать… – начал было ярл. – Девчонка не убежит?
– Она никогда не бросит мать. Это исключено. А убежит – не жалко…
– Но кто же тогда тебе мешает? Кто смеет состязаться с тобой в могуществе? – Одноглазый Торольф тоже показал, что умеет издеваться и мстить колдуну за недавнюю властность. – Ты, помнится, уверял, что колдуна сильнее тебя найти трудно.
Колдун на мгновение окостенел взглядом, словно в какие-то глубины посматривал. И замер надолго, словно чего-то дожидался. Может быть, внутреннего ответа на свои мысли, может быть, внешней подсказки на заданный изнутри вопрос. Простому человеку колдовские мысли прочитать невозможно. Потом головой мотнул, будто наваждение сбрасывая. И заговорил, сам в свои слова вдумываясь, и говорил одновременно Торольфу Одноглазому и самому себе, чтобы еще раз оценить то, что сделано, и попытаться понять, что следует сделать дополнительно.
– Трудно найти. Но поискать можно. Я уже и нити связующие ловил, тянул, с осторожностью тянул, а они рвутся. Тонкие, как паутина. Я пробовал поймать его образ, несколько хитрых ловушек выставил. Кажется, что-то вышло, хотя я не уверен. Только один раз промелькнуло, не зацепившись, и это могло быть случайностью. Ты, наверное, сам его помнишь. Когда плыли к острогу… Селение на берегу. Там был шаман. Вот, опять. Я опять нить какую-то едва заметную чувствую. К нему… Шаман – это не колдун, у него свои техники. Не всегда мне понятные, и потому я не знаю, как с ними бороться. И не знаю даже, нужно ли с ними бороться, потому что эта нить может быть простой мыслью-воспоминанием, в которой я присутствую. Но мыслью сильной, напичканной эмоциями. Тогда она пустая, не нужная мне, а я силы на нее трачу, вытягивая и пытаясь вникнуть. А сил все меньше…
– Ты же, помнится, убил его! Так мне говорили воины.
Колдун величественно головой помотал, показывая отрицание.
– Специально я этого не делал. Я просто бросил его в вихрь, чтобы смять и изломать. Небрежно. А потом твои воины не нашли его тело. Но из вихря, я знаю, практически невозможно выбраться живым. Он может мстить только из верхнего мира. Я отдохну и справлюсь с ним. Если только это он. Хотя…
– Что?
– Если он сразу из вихря вышел в верхний мир, а потом вернулся в тело, он мог и спастись. Все шаманы, слышал я, умеют выходить из тела. Это основа их искусства. Главное, чтобы тело дождалось их в неприкосновенности. Мог остаться в живых и этот… У шаманов свои приемы, многие из которых простым колдунам недоступны. И бороться с ними обычными методами бесполезно. Они ставят какие-то дикие защиты, и даже я со своим опытом с трудом эти защиты преодолеваю. Но я все равно преодолею. Это только вопрос времени. Но у шаманов есть другое оружие – они умеют быстро обращаться. Из человека в животное или птицу, потом в другую птицу, и так до бесконечности. Это очень древнее искусство, одно из самых древних магических искусств. И все методы там отточены. Хотя и это умение тоже имеет слабое звено. Всегда есть возможность разрубить серебряный шнур.
– Серебряный шнур? – не понял Торольф Одноглазый.
– Да… Шнур, который соединяет человека в верхнем мире с оставленным на земле телом. Этот шнур можно увидеть только из верхнего мира. Но и в этом мире можно перерубить пространство позади образа, принятого шаманом. Но это мои проблемы. Ты все равно ничего не поймешь, и потому не буду рассказывать.
– Пусть так. Конечно не пойму, – сказал ярл, как отмахнулся. – Но ты и про наши заботы не забудь. Мы сами-то хоть успеваем вовремя? – У Торольфа накопилось немало своих вопросов, самых насущных, и он не желал вникать в размышления колдуна о вещах, которые воина и вождя никак касаться не могли. Он в действительности не понимал этих проблем и вдумываться в них, голову себе ломать не хотел. Это дело колдуна, и справиться со своими делами он должен самостоятельно, собственными талантами и искусствами. А помимо этого должен справиться и с другими делами, человеческими, которые обещал разрешить. Пусть колдун хоть в десять раз больше жалуется на усталость и потерю сил. Но дело он, если сам вызвался, сделать должен. А вызвался он именно сам.
– Как только начнет светать, надо плыть.
Ярл отогнул входной полог.
– Светать уже начинает.
– Тогда поднимай людей. Проклятье на эту землю! Была бы у меня последняя из семи скрижалей, – колдун наложил руки на шесть разложенных перед ним книг, – я мигом отправил бы нас всех на место прямо по облакам, как летали древние гипербореи… Седьмая книга самая главная, седьмая скрижаль – в ней все ключи…
Голос его при этом звучал возбужденно и даже слегка истерично, словно он обвинял кого-то в том, что книги, той самой седьмой скрижали, у него нет, и он не может добиться того, к чему всю жизнь стремился. И боль в голосе чувствовалась, и обида, хотя Торольфу Одноглазому было не совсем понятно, на кого Гунналуг обижается.
– Ну, хотя бы просто сильный попутный ветер ты сможешь сделать?
– Я не совсем еще обессилел, – резко остыв от своей вспышки, сказал Гунналуг с усмешкой. – Я даже вспомню то, что никогда не делал, но знаю, что это сделать можно. Я попробую время на пару дней сократить. Тогда мы успеем, но тогда, учти, ярл, нас твой сын догнать не сможет. А с ним полторы сотни воинов, которые тебе очень могут понадобиться.
– Может, даже лучше, если Снорри опоздает… Его воины могут пойти не за мной, а за ним. Это отребье, которое он собрал с разных виков[1] Норвегии и Швеции.
– Его воины пойдут туда, куда я прикажу… – твердо сказал колдун. – Будь то шведы или норвеги… Но особенно это касается шведов, среди которых мой Дом Синего Ворона является не последней величиной, а мое имя… Ты сам знаешь… Да и твои соотечественники мое слово мимо ушей не пропускают. Спускай лодки на воду. Я сокращу время… Но не больше, чем на двое суток… И на это-то у меня многие силы уйдут…
И Гунналуг вдруг резко взмахнул скрытыми под синим плащом руками, как ворон крыльями, и тут же с улицы раздалось карканье ворона.
– Вот, ко мне еще гонец прилетел. Я послушаю, что он мне скажет, а ты иди, ярл, занимайся делом, чтобы стать тебе в конце концов конунгом. Пора бы уже…
Торольф Одноглазый встал, чтобы встретить второго ворона…
* * *
Тем временем первый ворон летел с высокой скоростью, этой тяжелой птице вообще-то не свойственной, но направление держал точно, хорошо зная, куда ему лететь. Воздух равномерно свистел под каждым взмахом его могучих крыльев. Ворон не знал здешних земель. Он знал только направление, которое дал ему колдун, чтобы попасть на Ильмень-море. А там уже можно было найти нужную реку, в Ильмень-море впадающую. Ворон летел и думал так, как не умеют думать простые птицы, поскольку он был птицей не простой, а рукотворной, и принявшей в себя каплю крови самого колдуна, а вместе с этой каплей крови и частицу его разума и сознания. И, когда ворон думал, одновременно с ним думал частицей своего сознания и сам Гунналуг…
Глава 1
– Налегай, налегай на весла… – зычно и грубо пробасил ярл Фраварад. – Дружно… Разом…
Голос у него веский, привыкший отдавать команды так, чтобы даже морской крепкий ветер перекричать и при этом не показать натугу и надсадность. А уж в морском сражении без такого голоса вообще не обойтись. Человек, такого голоса не имеющий, и командовать не сможет, когда кругом оружие и доспехи гремят, когда хрипы и стоны раненых мешаются с яростными воплями еще способных драться. Но даже вне сражения привычка повелевать в голосе чувствуется отчетливо.
– Далеко ль еще, дядя? – спросил высокий, стройный, но широкоплечий юноша в незамысловатой и даже внешне слегка простоватой и строгой никак не украшенной одежде, хотя и сшитой из добротных дорогих тканей. Юноша стоял рядом с ярлом на носу драккара, опершись рукой о золоченую фигуру головы дракона, и всматривался в берег.
– Я в Гардарике[2] без малого двадцать лет не был. Не соображу сразу… Кьотви, помнится, говорил, что если идти без ветра, то к концу третьего дня от Ильмень-моря будем на месте… А твой отец всегда умел измерять расстояния. Ветра на Ловати не было. Значит, вот-вот…
– А если ветер будет встречный?
– Здесь ветер всегда и только бывает встречным. Он обязательно по течению реки дует… Не знаю, чем это вызвано. Может, какое-то славянское колдовство, чтобы враги к ним под парусами быстро не подошли. Хотя здесь, в основном, купцы плавают, а им этот ветер должен быть в помощь… По соседним рекам как О́дин[3] положит, так и дует. И не знаешь, откуда придет. А здесь – не сомневайся… Ветер здесь всегда идет вдоль по руслу, и это нам следует обязательно учитывать. Да пошлют нам его боги на обратный путь…
Ветра почти не было на всем протяжении реки, а тот, что чуть шевелил волосы на нечесаных головах и в рыжеватых, всклокоченных бородах гребцов, им, привыкшим к крепким океанским ветрам, даже ветром назвать было сложно. Так – ветерок безобидный… Да и шел-то этот ветерок сбоку, от непролазных лесов, не способный ни подогнать, ни остановить даже средний по размерам двадцатирумный[4] драккар, и потому парус распускать смысла не было. Но в этот день необходимо было добраться до места, и потому ярл Фраварад спешил и гребцов подгонял уже не в первый раз. Он загодя рассчитывал весь предстоящий путь по дням, и ему очень важно было не ошибиться, иначе они могли бы опоздать на выборы нового конунга. А в случае опоздания и вся эта поездка, возможно, теряла бы смысл, потому что повернуть свершившееся событие вспять – то же самое, что пытаться реку заставить идти против течения. В принципе, возможно, но стоит большого труда. Там надо большую запруду возводить, а здесь – жестокую войну вести. А войну вести можно было и без этого долгого и небезопасного плавания. Что запруда, что война… Одно другого стоит, при этом неизвестно, каков будет результат. Даже если всерьез задуматься, при возведении плотины результат чаще бывает более предсказуемым. Был бы жив конунг Кьотви, никто не смог бы усомниться в результате войны. Без Кьотви же у людей веры пока было мало, а результат войны почти всегда больше чем наполовину зависит от веры людей в того, кто их поведет в сражение. Удача, если к человеку привяжется, то надолго. Кьотви многие годы с ней жил дружно, и только в последний момент жизни она отвернулась. Вражья стрела пробила грудь, и после пяти дней молчаливых страданий Кьотви не стало. Но если бы Кьотви был жив, то и вести войну причины не возникло бы. Заколдованный круг, где все повязано. И выйти из круга можно только энергичными, но обязательно продуманными действиями. И именно эти действия вызвался предпринять ярл Фраварад ради своего племянника, чью руку многие считали слишком мягкой, чтобы с ней всерьез считаться. Впрочем, сам-то ярл хорошо знал, как они ошибаются, и внешняя мягкость племянника отнюдь не является мягкотелостью. Потомок суровых правителей, с детства воспитанный с мечом в руке, не мог вырасти мягкотелым. Нрава и характера ему хватает, а твердость руки приходит с возрастом. Но и сейчас Ансгар руку имеет не самую слабую. Дядя это хорошо знал, потому что сам порой давал юноше уроки боевого мечного искусства, которые тот впитывал с любовью, как всякий воин во многих уже поколениях и наследник четвертого колена титула конунга. Да и конунг Кьотви внимания сыну уделял достаточно, желая подготовить себе достойную смену. Только до конца довести дело не успел…
Голос у него веский, привыкший отдавать команды так, чтобы даже морской крепкий ветер перекричать и при этом не показать натугу и надсадность. А уж в морском сражении без такого голоса вообще не обойтись. Человек, такого голоса не имеющий, и командовать не сможет, когда кругом оружие и доспехи гремят, когда хрипы и стоны раненых мешаются с яростными воплями еще способных драться. Но даже вне сражения привычка повелевать в голосе чувствуется отчетливо.
– Далеко ль еще, дядя? – спросил высокий, стройный, но широкоплечий юноша в незамысловатой и даже внешне слегка простоватой и строгой никак не украшенной одежде, хотя и сшитой из добротных дорогих тканей. Юноша стоял рядом с ярлом на носу драккара, опершись рукой о золоченую фигуру головы дракона, и всматривался в берег.
– Я в Гардарике[2] без малого двадцать лет не был. Не соображу сразу… Кьотви, помнится, говорил, что если идти без ветра, то к концу третьего дня от Ильмень-моря будем на месте… А твой отец всегда умел измерять расстояния. Ветра на Ловати не было. Значит, вот-вот…
– А если ветер будет встречный?
– Здесь ветер всегда и только бывает встречным. Он обязательно по течению реки дует… Не знаю, чем это вызвано. Может, какое-то славянское колдовство, чтобы враги к ним под парусами быстро не подошли. Хотя здесь, в основном, купцы плавают, а им этот ветер должен быть в помощь… По соседним рекам как О́дин[3] положит, так и дует. И не знаешь, откуда придет. А здесь – не сомневайся… Ветер здесь всегда идет вдоль по руслу, и это нам следует обязательно учитывать. Да пошлют нам его боги на обратный путь…
Ветра почти не было на всем протяжении реки, а тот, что чуть шевелил волосы на нечесаных головах и в рыжеватых, всклокоченных бородах гребцов, им, привыкшим к крепким океанским ветрам, даже ветром назвать было сложно. Так – ветерок безобидный… Да и шел-то этот ветерок сбоку, от непролазных лесов, не способный ни подогнать, ни остановить даже средний по размерам двадцатирумный[4] драккар, и потому парус распускать смысла не было. Но в этот день необходимо было добраться до места, и потому ярл Фраварад спешил и гребцов подгонял уже не в первый раз. Он загодя рассчитывал весь предстоящий путь по дням, и ему очень важно было не ошибиться, иначе они могли бы опоздать на выборы нового конунга. А в случае опоздания и вся эта поездка, возможно, теряла бы смысл, потому что повернуть свершившееся событие вспять – то же самое, что пытаться реку заставить идти против течения. В принципе, возможно, но стоит большого труда. Там надо большую запруду возводить, а здесь – жестокую войну вести. А войну вести можно было и без этого долгого и небезопасного плавания. Что запруда, что война… Одно другого стоит, при этом неизвестно, каков будет результат. Даже если всерьез задуматься, при возведении плотины результат чаще бывает более предсказуемым. Был бы жив конунг Кьотви, никто не смог бы усомниться в результате войны. Без Кьотви же у людей веры пока было мало, а результат войны почти всегда больше чем наполовину зависит от веры людей в того, кто их поведет в сражение. Удача, если к человеку привяжется, то надолго. Кьотви многие годы с ней жил дружно, и только в последний момент жизни она отвернулась. Вражья стрела пробила грудь, и после пяти дней молчаливых страданий Кьотви не стало. Но если бы Кьотви был жив, то и вести войну причины не возникло бы. Заколдованный круг, где все повязано. И выйти из круга можно только энергичными, но обязательно продуманными действиями. И именно эти действия вызвался предпринять ярл Фраварад ради своего племянника, чью руку многие считали слишком мягкой, чтобы с ней всерьез считаться. Впрочем, сам-то ярл хорошо знал, как они ошибаются, и внешняя мягкость племянника отнюдь не является мягкотелостью. Потомок суровых правителей, с детства воспитанный с мечом в руке, не мог вырасти мягкотелым. Нрава и характера ему хватает, а твердость руки приходит с возрастом. Но и сейчас Ансгар руку имеет не самую слабую. Дядя это хорошо знал, потому что сам порой давал юноше уроки боевого мечного искусства, которые тот впитывал с любовью, как всякий воин во многих уже поколениях и наследник четвертого колена титула конунга. Да и конунг Кьотви внимания сыну уделял достаточно, желая подготовить себе достойную смену. Только до конца довести дело не успел…