Самбук Ростислав Феодосьевич. Буря на озере

   Шугалий огляделся. Веранда длинная, застекленная от самого пола, сплошь занавешенная шторами с многоцветными фантастическими узорами. На стене, обшитой дубовыми панелями, несколько тарелок с персонажами гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», широкий диван у противоположной стеклянной стены, а перед ним полированный стол.
   Шугалий выглянул в окно. Под верандой цвели розы, за ними виднелось покрытое гуцульским покрывалом кресло-качалка, покрывало было примято, и толстая книга лежала прямо на траве. Видно, ее только что читали, потому что рядом стоял стакан с недопитым чаем, он еще не остыл, от него еле заметно шел пар.
   Скрипнула дверь, Олена Михайловна вернулась.
   Она сняла фартук; была в платье из такого же шелка, как и платок, и в туфлях на низком каблуке. Поставила гладиолусы в высокую, из толстого желтоватого стекла вазу и села на диван в глубине веранды, одернув на коленях коротковатое для ее возраста платье. Ничего не сказала, только выжидающе смотрела, и Шугалий увидел в ее глазах то ли тревогу, то ли глубоко спрятанный страх. Впрочем, он мог и ошибиться, женщина сидела довольно далеко от него, в темном углу, и лицо ее менялось от солнечных отблесков, пробивавшихся сквозь узорчатые шторы.
   Капитан хотел, чтобы Олена Михайловна сидела рядом на стуле, но был в гостях и должен был довольствоваться, по крайней мере на первых порах, скромной ролью непрошеного гостя. И все же он передвинул кресло чуть правее, ближе к столу, коснулся темного, почти черного цветка, поласкал кончиками пальцев бархатный лепесток и спросил:
   — Кажется, «туркана»? — Когда-то и от кого-то слышал, что существует такой сорт темно-красных гладиолусов, этим, фактически, и исчерпывались его познания в цветоводстве, но был уверен, что такое неожиданное начало разговора ему только на пользу: всегда стремился найти что-нибудь такое, что позволило бы преодолеть барьер отчужденности между незнакомыми людьми, а сестра Завгороднего, безусловно, любила цветы. Действительно, Олена Михайловна удивленно блеснула на него глазами и возразила:
   — Нет, это достаточно редкий сорт — «элегия».
   Капризный цветок, требует легких почв и подкормки, но красив, не правда ли?
   — Очень, — искренне подтвердил Шугалий и кивнул на открытое окно, за которым свисали цветущие лианы. — Впервые вижу, мне нравятся.
   — Это клематисы. По-народному — ломонос, я посадила три куста и не жалею. Достала во Львове, а тут, в Озерске, уже очередь за отростками.
   — Сами ездили во Львов? — поинтересовался Шугалий. — За цветами?
   Женщина только пожала плечами, и это было красноречивым ответом на удивление капитана: мол, в поисках красивого цветка можно преодолеть и значительно большее расстояние.
   Шугалий передвинул стул еще немножко дальше от стола, теперь он лучше видел лицо Завгороднеи.
   Подумал, что годы все же милостиво обошлись с ней: за пятьдесят, а лицо моложавое и глаза не потухли.
   — Вы все время жили с братом? — спросил он и заметил, как помрачнела Олена Михайловна, — видно, этот вопрос был не из приятных. Правда, ее нельзя было назвать некрасивой, а в молодости, вероятно, очаровала не одного — лицо несколько удлиненное, глаза большие и широко поставленные, теперь усталые, с паутинкой морщин, разбегавшихся к скулам.
   — После войны все время в Озерске, — ответила она. Олена Михайловна поняла подтекст вопроса Шугалия, потому что добавила после паузы: — Так уж случилось, что все с братом и с братом… — Она махнула рукой с деланным безразличием, и Шугалий догадался, что эта женщина пережила какую-то личную драму, которая и наложила отпечаток на всю ее жизнь, ибо что же еще может вынудить двадцатилетнюю девушку замкнуться в доме брата.
   Но расспрашивать было неудобно, и капитан положился на случай, не столько, правда, на случай, как на длинные языки знакомых и соседок Завгородней, которые уже давно перемыли косточки по-девичьи стройной старой деве.
   Сочувственно покачал головой.
   — Такая трагедия, — произнес он, — и мне, право, неловко…
   — Делайте свое дело, — прервала его Олена Михайловна довольно решительно; у нее все-таки был характер, и капитану это понравилось.
   Начал прямо:
   — Вы знаете, конечно, содержание письма, найденного вашим племянником в ящике письменного стола покойного Андрия Михайловича? Как считаете, что побудило его написать это?
   Женщина покачала головой.
   — Не имею представления, — Не связано ли это письмо с визитом Романа Стецишина?
   — Не думаю.
   — Он — ваш родственник?
   — Двоюродный брат. Мы не виделись с сорок четвертого года.
   — Переписывались?
   — Андрий Михайлович писал несколько раз.
   — А вы?
   — Нет.
   — Почему?
   Олена Михайловна неуверенно пожала плечами.
   — Не о чем было писать.
   — Но ведь брат…
   — У них — своя жизнь, у нас — своя.
   — И все же рады были увидеться?
   Женщина как-то странно посмотрела на Шугалия.
   — И это, действительно, интересует вас?
   — Даже очень.
   — Конечно, рада. Целая жизнь прошла, интересно…
   Но, — махнула она рукой, — в воспоминаниях все всегда лучше.
   — Хотите сказать, что встреча с двоюродным братом разочаровала вас?
   — Я этого не говорила.
   — Но намекнули.
   — Очевидно, я все еще под впечатлением гибели Андрия Михайловича. А Роман мало изменился.
   — Не постарел?
   — Кого же из нас щадит время? Просто остался почти таким, каким был.
   — Почему он отступил с гитлеровцами?
   — Вероятно, вы знаете, что его отец был куренным УПА.
   — Знаем, — подтвердил Шугалий. — Но ведь, насколько нам известно, сам Роман Стецишин не был членом ОУН.
   — Он хотел учиться в университете, и все прочее мало интересовало его.
   — Почему же не остался?
   — Вряд ли сына куренного атамана приняли бы в университет.
   — Но ведь и в Канаде он не смог учиться.
   — Так уж судьба сложилась. В конце концов, ему там неплохо. У него типография, но ведь вы, должно быть, знаете об этом не хуже, чем я…
   — И он доволен жизнью?
   По лицу женщины пробежала тень.
   — Да. Сказал, что у него все есть.
   — Неужели можно иметь все?
   — И я так думаю. Хотя… — Она обвела рукой вокруг себя. — Кажется, тут есть все. И ничего больше нам не надо.
   — Так-таки — ничего?
   — Я не отказалась бы от сортовых роз…
   — Стецишин требовал чего-нибудь от Андрия Михайловича? — неожиданно спросил Шугалий и увидел, как нервно шевельнулась женщина.
   — Ну что вы!
   У Шугалия сложилось впечатление, что Олена Михайловна заволновалась.
   — Может, Стецишин просил о какой-то услуге?
   — При мне — нет. Понимаете, я — хозяйка, хлопотала по дому, у нас не принято, чтобы на столе было пусто.
   — Ему понравилось у вас?
   — Разве у нас может не понравиться? — это прозвучало так уверенно, что Шугалий даже несколько смутился.
   — Конечно, — согласился он, — вы чудесная хозяйка, и я давно не видел таких райских уголков. Кстати, я хотел бы поговорить и с Олексой Андриевичем. Он дома?
   Лицо Олены Михайловны просветлело.
   — Разве что ужинать прибежит.
   — Где-то задерживается?
   — Девушка у него. И пусть будут вместе, легче ему с ней… Так любил отца…
   — Местная девушка?
   — В библиотеке работает.
   Шугалий вспомнил библиотекаршу с тонкими губами и подумал, что вряд ли Олекса влюблен в нее.
   — Я только что был в библиотеке… — начал он.
   — Нина сегодня выходная. Собирались в лес на велосипедах. Олекса вернется вечером. Если не будет ужинать у Бабинцов.
   — Нина Бабинец?
   — Дочь нашего аптекаря. Училась во Львове в культпросветтехникуме, а Олекса…
   — Аспирант университета. Профессор Захаржевский высокого мнения о нем.
   — Успели поинтересоваться… Зачем?
   Наступила очередь Шугалия пожимать плечами.
   Его сейчас интересовало все о семье Завгородних, даже мелочи. Но Олена Михайловна явно уклонялась от разговора о встрече со Стецишиным, и это беспокоило его.
   — О чем же беседовал Андрий Михайлович со Стецишиным? — спросил он прямо.
   — А о жизни… Роман начал хвалиться: у него машина-люкс и в доме кондиционер. Но ведь в Озерске такой воздух — зачем нам кондиционер? И «Жигули» Андрию предлагали, но он не захотел. Вот говорит… простите, говорил, когда Олекса закончит аспирантуру, подарю ему, а по нашим лесным дорогам лучше на бричке. Любил лошадей, да будет земля ему пухом, добрый был человек, такие сейчас редко встречаются.
   — Когда Роман Стецишин ушел от вас? — Собственно, Шугалий знал, что в четыре часа шофер заехал за ним, но канадец уже ждал машину.
   — Точно не помню, что-то около трех.
   — Следовательно, был у вас с двенадцати до трех.
   Времени, чтобы наговориться, вдоволь… Андрий Михайлович не спорил со Стецишиным? — Смотрел на женщину и думал: где же был канадец от трех до четырех? И почему ушел, не дождавшись машины?
   — Мы вспоминали юность… — Шугалию показалось, что глаза Олены Михайловны затуманились. — В последний раз виделись, когда были юными. Роман с Андрием учились в одной гимназии, и мы дружили.
   Хорошие были годы, — вздохнула она, — жаль, что молодость не возвращается…
   Шугалий решительно пересел на стул, стоявший в двух шагах от Олены Михайловны, спросил, пристально глядя на нее:
   — Что предлагал вам Роман Стецишин?
   Женщина не отвела взгляда. Ответила не колеблясь:
   — Приглашал к себе. Сказал, что может прислать вызов, чтобы погостили.
   — Больше ничего?
   Олена Михайловна опустила глаза.
   — Может, когда меня не было… — сказала неуверенно. — Я отлучалась на кухню.
   — Конечно, — согласился Шугалий и спросил: — Вы не поссорились со Стецишиным?
   — Ну, что вы!
   — Итак, он ушел в три… Вы провожали его?
   Олена Михайловна посмотрела на капитана, и он заметил в ее глазах растерянность.
   — Роман сказал, что хочет пройтись пешком, — ответила она. — Посмотреть на озеро…
   — И вы не составили ему компанию?
   — Мы хотели, но он отказался. Сказал, что машина ждет его на площади и что хотел бы побыть в одиночестве.
   — Странные желания бывают у людей, — согласился Шугалий и увидел, как щеки Олены Михайловны покрылись розовыми пятнами.
   — Да, Роман изменился, — сказала она, и вдруг черты ее лица стали твердыми.
   — В чем же это проявилось? — спросил Шугалий с интересом.
   Олена Михайловна задумчиво потерла щеку.
   — Мужчины либо грубеют, либо становятся самовлюбленными, — сказала она, будто пожаловалась.
   — А конкретнее?
   — Роман был красивым юношей… А теперь — владелец типографии, — ответила неопределенно, но Шугалий понял, что именно она имела в виду. — У него трое детей и кондиционер в доме. Настоящий хозяин. — Это было сказано с раздражением, а может быть, с завистью?
   Шугалий задумчиво переспросил:
   — Трое детей, говорите? И дети уже, должно быть, взрослые ?
   — Взрослые, — ответила Олена Михайловна, и ее лицо сделалось вдруг жалким и совсем старым. — А у нас — один Олекса.
   Шугалий помолчал. Сказал бодрым тоном:
   — Ничего, скоро придется вам с внуками возиться.
   — Дай-то бог! — вырвалось у женщины, и капитан сочувственно посмотрел на нее, поняв, сколько неистраченного душевного тепла сохранилось у нее.
   — Нельзя ли осмотреть дом? — попросил он.
   Олена Михайловна сразу и с явным облегчением встала.
   — Я приготовлю вам кофе, — сказала она. — Или, может быть, хотите есть? Так накормлю обедом.
   — Спасибо, уже обедал в чайной, — отказался Шугалий. — А кофе выпью с удовольствием.
   — Говорят, в нашей чайной неплохо готовят. — Олена Михайловна остановилась в прихожей. Тут стояла вешалка для верхней одежды; у зеркала, занимавшего едва ли не треть стены, примостилась тумбочка с телефоном; рядом — низкое удобное креслице. — Но такого кофе, как у нас, — продолжала женщина, — в Озерске не попробуете. Проходите в гостиную, я сейчас.
   Капитан вошел в большую комнату, на которую указала Олена Михайловна. У ветврача и его сестры был неплохой вкус, в гостиной это сразу бросилось в глаза. Мебели мало: сервант, стол со стульями, тахта, широкие и глубокие кресла перед журнальным столиком — собственно, все. Но красочные шторы удивительно гармонировали с таким же веселым ковром почти на весь пол, а стены украшали акварельные пейзажи, вставленные в легкие дубовые рамки.
   На большинстве акварелей было изображено озеро: камыши и чистая вода за ними, грозовые тучи над берегом, солнце отражается в зеркале озера и черная точечка лодки в уголке. Шугалий не очень-то разбирался в живописи, но рисунки понравились ему, были в них чувство, непосредственность и влюбленность в природу. И краски ласкали глаз.
   Шугалий догадался, кто писал акварели, и громко спросил Олену Михайловну, гремевшую в кухне посудой:
   — И как это вас хватает на все? Хозяйство, цветы, живопись…
   На кухне воцарилась тишина.
   — А-а, — ответила она негромко, но Шугалий отчетливо слышал каждое слово. — Олекса уже шесть лет во Львове, а мы с Андрием… — Она вдруг всхлипнула; Шугалия даже удивляла ее подчеркнутая сухость и выдержка, но вот не выдержала и всхлипнула, очевидно, потому, что была в кухне одна, в присутствии капитана скрыла бы свои истинные чувства — была женщиной сильной, с твердым характером и в то же время натурой эмоциональной и страстной: разве черствый человек сможет так тонко чувствовать природу и воссоздавать ее в своих рисунках?
   Ветер гнул за окнами деревья: Шугалий стоял у окна, видел, как трепещет листва, и вдыхал острый запах кофе…
   Олена Михайловна принесла полный кофейник и две маленькие чашечки, поставила на журнальный столик. Шугалий свободно вытянулся в кресле, а она примостилась на диване с ногами, сбросив туфли, совсем по-домашнему, видно, это было проявлением доверия с ее стороны и свидетельствовало о непосредственности натуры. Капитан был приятно удивлен.
   Шугалий отхлебнул глоток и правда вкусного кофе и спросил:
   — Вы когда-нибудь работали, Олена Михайловна?
   Женщина поболтала серебряной ложечкой в чашечке, подняла глаза.
   — Когда-то окончила кулинарный техникум, — ответила она, — работала в столовой рыбзавода, но Андрий заставил бросить. А теперь зовут шеф-поваром в чайную, и придется идти. Ребенка надо поддерживать.
   — Какого ребенка? — не понял Шугалий.
   — Олексу во Львове…
   — Он — ребенок? — засмеялся капитан.
   — Совсем еще ребенок, — уверенно подтвердила она, и Шугалий понял, что вряд ли кто-нибудь переубедит ее.
   — Вам нравится Нина Бабинец? — спросил он.
   — Девушка как девушка. Современная. — Олена Михайловна доброжелательно улыбнулась, но в последнем слове Шугалий все же уловил негативный подтекст. — Я не возражаю. Андрий, правда… — запнулась она.
   — Был против? — Олена Михайловна не ответила, но Шугалий не обратил на это внимания. — Ваш брат никуда не отлучался после отъезда Стецишина? — спросил он.
   — Нет.
   — Разговаривал по телефону?
   — Кажется, нет. Вечером я поливала цветы и могла не услышать.
   — Говорил, что собирается на рыбалку?
   — Рано лег спать. В десять его окно уже не светилось. А утром его разбудил Чепак.
   — Кто? — Шугалий поставил чашечку, чтобы не расплескать кофе. — Какой Чепак?
   — Северин Пилипович, ветфельдшер. Помощник Андрия. Он тут в конце улицы живет.
   — Когда это было?
   — Около пяти. Уже рассвело. Я еще дремала, но услышала звонок, а потом голос Северина Пилиповича.
   — Где ваша комната?
   Олена Михайловна показала на прихожую, откуда на второй этаж вела деревянная лестница.
   — Там моя и Олексы комнаты.
   Шугалий еле скрыл волнение. О Чепаке он услышал впервые. Лейтенант Малиновский оказался настоящим растяпой, и Шугалий мысленно обругал его. Правда, лейтенант говорил о каком-то соседе, который заглядывал к Завгородним на рассвете. Капитан недоверчиво переспросил:
   — Из вашей комнаты слышно, что делается тут?
   — Конечно.
   — И вы уверены, что это был Чепак?
   — Кто же еще? Хриплый голос, да и о корове говорил…
   — О какой корове?
   — Наверно, о больной. Я не прислушивалась, еще спала, и просыпаться не хотелось.
   — Они ушли из дому вместе?
   — Может быть.
   — Прошу вас припомнить. Это очень важно.
   — Заснула я сразу. Да, вероятно, ушли, — слышала, как стукнула калитка.
   Шугалий на несколько секунд задумался. Вдруг Олена Михайловна сказала:
   — Кажется, ошибаюсь. Возможно, Андрий остался, или это во сне слышала его шаги? — потерла пальцами виски. — Нет, не могу утверждать с уверенностью.
   — Почему не сказали лейтенанту Малиновскому о Чепаке?
   — Сказала, однако он не обратил внимания. Северин Пилипович часто бывал у нас.
   — Но ведь так рано…
   — Иногда и ночью.
   — Да, у ветеринаров жизнь беспокойная. А не пошли ли они рыбачить?
   — Андрий на спиннинг ловил, а на него не всегда поймаешь. Северин Пилипович — человек практичный и свое время ценит. Он спиннингом не балуется.
   Шугалий подумал, что этот аргумент не очень убедителен, но промолчал.
   Чепак! Кто такой Чепак, и не связан ли его утренний визит с приездом Романа Стецишина? Но тогда Стецишин должен был видеться с Чепаком. Тем более что живет ветфельдшер почти рядом.
   Спросил:
   — Чепак давно в Озерске?
   — Видно, и родился здесь.
   — Стецишин знает его?
   — Почему бы не знать? Тут все знают друг друга.
   Конечно, мог и забыть — родных иногда забывают, а чужих… — Олена Михайловна отпила кофе и сказала неожиданно, без всякого перехода: — А вы зря Чепака подозреваете, он порядочный человек, сами узнаете, когда освоитесь тут. Все равно что Олекса пришел бы или я сама.
   Шугалий кивнул, хотя Олена Михайловна не убедила его. Сколько было случаев, когда на вид самые порядочные люди оказывались негодяями и даже преступниками, — он привык верить только фактам, проверять факты, взвешивать факты и делать из них выводы.
   Напомнил:
   — Вы обещали показать мне дом.
   — У нас нет замков.
   — Но…
   — Ну, хорошо, пойдемте на второй этаж.
   Винтовая деревянная лестница с резными перилами вывела их в небольшую прихожую с двумя дверями.
   Олена Михайловна открыла их.
   — Вот эта — моя, — ткнула пальцем направо, — а северная — Олексы. Прошу сперва ко мне, — она пропустила капитана и остановилась в дверях. Видно, вторжение малознакомого человека не очень понравилось ей: нетерпеливо постучала кончиками пальцев по косяку и сказала прямо: — Я не принимаю гостей, и тут у меня… Не выношу любопытных.
   — Но ведь я здесь вовсе не из любопытства, — немного обиделся Шугалий.
   Он остановился посреди комнаты, осматриваясь вокруг. Шкаф, трюмо, простая кровать и фотографии на стенах. Много фотографий, простых, любительских, но увеличенных и отпечатанных на хорошей бумаге, и портретов, сделанных профессионалами.
   Большое фото мальчика в матроске с испуганными глазами, чуть сбоку тот же мальчик уже в школьной форме, а напротив двери, наверно, уже студентом — на мотоцикле, в шляпе и в перчатках с раструбами.
   Сама Олена Михайловна — девушкой и в зрелом возрасте. Она и правда была красавицей. Но со всех фотографий смотрела грустно, словно не видела в жизни ничего веселого, сказочная царевна Несмеяна.
   Только на одном снимке Олена Михайловна улыбалась: стояла рядом с братом и держала на руках маленького Олексу; смотрела на него нежно, и, если бы Шугалий не знал, что мать Олексы умерла во время родов, мог бы подумать, что на фото изображена счастливая супружеская пара с ребенком.
   Капитан хотел уже выйти из комнаты, но его внимание привлекло пятно на стене, четырехугольник на обоях прямо над кроватью; должно быть, и тут висела фотография, которую сняли совсем недавно.
   — Чудесные снимки, — сказал он. — Сами делали?
   — Нет, у нас есть один мастер в Озерске… — Олена Михайловна смотрела отчужденно; видно было, что любопытство Шугалия и его вопросы раздражают ее.
   Капитан притворился, что не замечает этого.
   — А то фото сняли совсем недавно? — он ткнул пальцем в пятно на стене. — Кто тут был сфотографирован?
   — Выцвело на солнце, и я заказала репродукцию! — Олена Михайловна игнорировала вторую часть вопроса.
   Шугалий задержался в комнате еще с минуту; у него было ощущение, что увидел какой-то отрезок жизни этой женщины, но сделал это нетактично, будто заглянул в замочную скважину.
   — Извините, — сказал он наконец вполне искренне и вышел из комнаты.
   Он постоял немного на пороге комнаты Олексы.
   Тут ничто не удивило его: низкая кушетка, письменный стол, заваленный журналами, учебниками и тетрадками, стеллажи с книгами, книги на подоконнике, на шкафу и даже на полу у кушетки, стереорадиола с большими динамиками по углам, и среди всего этого бедлама большая хрустальная ваза с красными и белыми розами на журнальном столике.
   Розы были только что срезаны, и Шугалий знал, кто поставил их здесь. Оглянулся на Олену Михайловну — она тоже заглянула в комнату, и глаза ее потеплели.
   Он потянул носом.
   — Газ, — сказал уверенно, — вы выключили газ?
   Женщина всплеснула руками, заторопилась вниз по лестнице. Капитан дождался, пока она добежала до кухни, несколькими пружинистыми шагами достиг ее комнаты и спросил оттуда:
   — Ну что?
   — Вам показалось, — услышал он. — Только напугали.
   Шугалий медленно спустился по лестнице. Олена Михайловна не могла ошибиться, только что он слышал ее вполне отчетливо: таким образом, и она вряд ли не узнала бы хриплый бас Чепака.
   Чепак… Чепак… Северин Пилипович Чепак, ветеринарный фельдшер…
   Шугалий попрощался с Оленой Михайловной, вышел на улицу и быстро зашагал к центру. Заглянул в райотдел госбезопасности и попросил срочно, к утру, подготовить справку о Чепаке.
   На фасаде районного Дома .культуры висело огромное объявление, приглашавшее на танцевальный вечер с развлечениями: аттракционы, лотерея, вопросы и ответы о любви и дружбе.
   Обычные танцульки, догадался капитан, однако решил пойти. Вечер все равно был свободен, и на танцах можно с кем-нибудь поговорить, услышать, что говорят в городке о случае на Светлом озере.
   Как оказалось, ответов о любви и дружбе на танцевальном вечере не было, поскольку не было вопросов.
   Наверно, это устраивало и культработников — в свой актив они все равно добавили еще одно воспитательное мероприятие, и молодежь, которой надоели сентенции лекторов, взятые из популярной брошюры общества «Знание».
   Кружились в вальсе пары, раскрасневшиеся от стремительного движения, взглядов, прикосновений, разговоров. Шугалий, надевший новый яркий галстук, подумал, что вряд ли в танцевальных залах больших городов оркестры еще играют вальсы, а тут, как оказалось чуть погодя, танцевали даже «барыню», танцевали, правда, как-то модерново, но увлеченно и весело.
   Капитан немного постоял, осматриваясь. Зал темноватый, у стен ряды сдвинутых деревянных кресел.
   Оркестр из трех человек: ударник, электрогитара и саксофон. И девушек вдвое больше, чем парней. Они танцевали друг с другом, и все же некоторые из них стояли по углам, переговариваясь между собой и делая вид, что танцы не очень-то интересуют их: просто заглянули в Дом культуры ради приятных разговоров с подругами. Среди них Шугалий заметил и свою сегодняшнюю библиотекаршу, вспомнил ее глаза, сжатые губы и решил пригласить ее на танец. Хотел, конечно, танцевать не с ней. Вон кружится, полузакрыв глаза, брюнетка со стройными ногами; такая даже коротким взглядом пробьет самую мощную броню равнодушия.
   Но девушки уже не для вас, уважаемый капитан, — у вас дома своя стройная брюнетка… Интересно, что бы подумала Вера, увидев его на танцульках? Она умница и поняла бы, что потянуло его сюда вовсе не желание познакомиться с какой-нибудь районной красоткой. Но глубины ревнивого женского сердца вряд ли когда-нибудь будут окончательно исследованы, и где-то там, в каком-то уголке, вероятно, останется маленькая, маленькая горчинка…
   Шугалий вздохнул и направился вдоль стены к библиотекарше. Шел и смотрел на девушек, которые, увидев его маневр, заволновались, хотя внешне почти ничем не проявили этого.
   Библиотекарша деланно засмеялась, поправляя прическу, ее подруга, низенькая блондинка, покосилась на капитана, обмахиваясь платочком, и только третья не отводила откровенно выжидательного взгляда и улыбалась смущенно и взволнованно. Лицо у нее вытянулось, когда Шугалий остановился перед библиотекаршей, и он решил в следующий раз непременно пригласить ту девушку.
   Библиотекарша небрежно положила руку на плечо Шугалию, будто оказывала большую милость, но капитан успел перехватить торжествующий взгляд, брошенный ею на подруг.
   — Вы чудесно танцуете! — сказал Шугалий, решив сразу завоевать благосклонность девушки. — Кстати, знаете обо мне не так уж и мало, а мне неизвестно даже ваше имя.
   — Надия.
   — Одно из красивейших имен, — убежденно сказал Шугалий, потому что оно и действительно нравилось ему.
   Библиотекарша ответила едва ощутимым пожатием руки, теперь капитан не сомневался в ее доброжелательности и решил бесстыдно подсластить пилюлю:
   — Удивляюсь я вашим ребятам, — начал он, сам презирая себя за ложь, — вы танцуете удивительно легко, я давно не чувствовал такого удовольствия, а они…