Страница:
Суханова опустила голову и какое-то время молчала.
— Мы условились с Василем, что я никому не скажу об этом свидании. Он вообще запретил мне бывать в Желехове.
Козюренко отметил, что Суханова ни разу не ошиблась: говорила о Прусе как о живом.
— Зачем вы ездили в Желехов? У вас были какиенибудь веские причины?
— Просто скучала по Василю.
— На чем ехали? — — На автобусе.
— Одна?
— Да.
— А может, с Вадимом Григоруком?
Суханова резко повернулась на стуле. Спросила с вызовом:
— А какое это имеет значение?
— Имеет. И большое. — Козюренко постучал пальцем по столу. — Следовательно, вы утверждаете, что были с Прусем одни?
— Нет... Собственно, да... — Полина зябко съежилась. — Меня возил Вадим Григорук.
— Он заходил в дом?
— Ждал меня внизу.
— Когда вы ушли от Пруся?
— Точно не помню. Кажется, в половине одиннадцатого.
— Для чего брали с собой Григорука?
— Я люблю его! — Это признание будто придало Полине сил. — Я люблю его, поэтому и ездила. Я хотела уговорить Пруся, чтобы он не преследовал нас.
Однажды он вынудил меня написать расписку на пятнадцать тысяч рублей. Дом стоит больше, и я согласилась. Тогда у меня не было Вадима .. Кто знал, что так случится?
— Что случится? — быстро спросил Козюренко.
— Что вы арестуете Пруся Он говорил, что уже в этом году оставит работу и женится на мне. А потом я встретила Вадима. Василь Корнеевич просил меня оставить Вадима, потом начал угрожать.
— Так вы не знали о тайнике в подвале вашего дома? — Этот вопрос Козюренко поставил совсем формально: Суханова, конечно, так тщательно не хранила бы собственную расписку на пятнадцать тысяч.
— Разумеется, не знала.
— И вы поддались на уговоры Пруся и решили не разлучаться с ним?
— Он же сказал, что вскоре будет иметь много денег — хватит на всю жизнь. И тогда он женится на мне. Я люблю Вадима. А он живет в общежитии.
— Следовательно, если бы Прусь подарил вам дом на Тополиной, вы бы вышли замуж за Григорука?
— Мы даже хотели выплачивать Прусю мой долг.
Козюренко улыбнулся.
— Лет пятнадцать?.. Не так глуп Прусь!
— Я тоже могла причинить ему неприятности! — зло бросила Суханова.
— Значит, Прусь понимал это и потому не пошел на конфликт?
— Он любит меня, — возразила Суханова.
— Любил?
Суханова выдержала пристальный взгляд Козюренко.
— Думаю, и будет любить! — ответила уверенно. — Но теперь, когда все выяснено, почему меня держат здесь? Не обвиняют же меня в том, что я сознательно прятала в своем доме чужие деньги? — она сделала ударение на слове «своем», и Козюренко снова невольно улыбнулся.
— Построенном на чужие деньги, — уточнил он.
— Ну что вы! Иногда я просто занимала у Пруся.
В конце концов, я верну долг.
— Кому?
— Прусю.
— Девятнадцатого мая утром, — сказал Козюрейко ровным голосом, — Пруся нашли с раздробленным черепом в кухне его дома в Желехове. Последними были у него вы и Григорук. На вас, гражданка Суханова, падает подозрение в убийстве. Мы устроим вам очную ставку с Григоруком. Хочу еще раз напомнить: чистосердечное раскаяние смягчит вашу вину.
Суханова сидела, обхватив голову руками, и полными ужаса глазами смотрела на Козюренко. Внезапно слезы потекли по ее щекам, оставляя две мокрые полоски.
Мы не убивали... — еле слышно прошептала она. — Нет, не убивали! — Руки ее упали на колени, и она всхлипнула.
Но Козюренко невозможно было тронуть слезами.
Он видел и лучше разыгранные сцены, привык верить только фактам и логике фактов, а слезы, истерики давно уже не действовали на него. Правда, было одно обстоятельство, противоречащее логике: добровольное признание Сухановой в том, что она полюбила Григорука и поэтому ездила к Прусю. Эта сметливая и практичная женщина не могла не понимать, что ее признание против них, если бы они с Григоруком действительно убили Пруся. Но, может, была уверена, что они не оставили следов, и поэтому не успела придумать лучшую версию.
Вы когда-нибудь спускались в подвал Прусевого дома? — спросил Козюренко. — Не находили там тайник с картиной?
— Какая картина? — перестала всхлипывать Суханова. — Я ни в чем не виновата, и вы скоро убедитесь в этом!
Козюренко вызвал конвоира.
— Советую вам, Суханова, хорошо подумать, — должны понимать: мы все равно узнаем правду.
Допрос любовника Сухановой ничего не прояснил.
Григорук сразу же признался, что сопровождал Полину в Желехов. Суханова хотела упросить своего бывшего поклонника, чтобы тот не преследовал их.
Вышла из дома Пруся в отчаянии, и они поссорились.
Насколько понял Козюренко, у Григорука были только меркантильные интересы: хотел стать хозяином особняка на Тополиной. Он показал, что в ответ на его вопрос, договорилась ли Полина с Прусем, Суханова устроила истерику и, вместо того чтобы сесть в такси, которое ждало поблизости от усадьбы Пруся, направилась на автобусную станцию. Григорук догнал ее и отвез домой на Тополиную.
Все сходилось, кроме одной детали: Суханова утверждала, что вернулась домой автобусом...
...Роман Панасович только что прилег на диванчик, положив под бок подушку, когда на столе снова зазвенел телефон.
— Как дела, Роман? — загудел в трубке голос начальника управления.
— Как тебе сказать... — почесал затылок Козюренко. — Двигаются понемножку.
— Ага, — засмеялся тот. — Понимаю, тупик. Вот что, брось все, и едем обедать. Ты не забыл, что обещал Нине? А сам уже два дня носа не показываешь.
Козюренко вспомнил, какими варениками угощала их Нина Павловна, и внезапно ощутил такой голод, что проглотил слюну и признался:
— Знаешь, дружище, я и правда ужасно хочу есть...
Они съели ароматный рассольник, и Нина Павловна поставила на стол тарелки с жарким. Роман Панасович засмотрелся на картошку, от которой шел пар, и не мог сообразить, какие ассоциации она вызывает у него. Наконец вспомнил и рассказал, как они с сестрой когда-то продавали подушки.
...Было это давно. Он тогда был восьмилетним мальчиком. Они недавно приехали в Киев из села, где мать учительствовала, и еще как следует не устроились. Мать захворала, лежала с высокой температурой и послала Романа с Надийкой на толкучку. Перед этим долго советовались, что продать. Лишних вещей не было — вот и решили сбыть подушки: ведь под голову всегда можно что-нибудь подложить. Надийка и Ромко взяли две большие, в красных наперниках подушки и бодро двинулись на базар. Но настроение у них сразу испортилось, когда они увидели огромное скопище людей. Это была подлинная стихия. Человеческая толпа бушевала как море, а над ней стоял неимоверный шум. Здесь господствовали свои неписаные базарные законы. С краю имели свои постоянные места «раскладники». Они продавали всякий хлам: проволоку разного диаметра, букинистическую литературу, старорежимные замки с секретами, медные краны, старые туфли и «крик моды» — вышитые гладью коврики с гномами и лебедями.
За раскладкой топтались те, что продавали старые пальто, платья и белье — одежду, которая тут же примерялась под увлеченные возгласы спекулянтов. Еще дальше, на длинных столах, стояли закутанные в старые ватные одеяла кастрюли с горячим борщом, супом, домашним жарким, от которого исходил душистый запах лаврового листа и тушеного мяса. Среди толпы сновали предприимчивые мальчишки и девчонки с ведрами воды, алюминиевыми кружками и горланили во все горло: «Ка-аму вады ха-а-лодной, ка-аму вады?»
Им будто вторили хриплые пропитые голоса мужчин, вращавших ногами деревянные станки с насаженными на ось точилами: «На-ажи та-ачить, ноожни-ицы!»
Ромко с Надийкой робко вошли на базар и выставили впереди себя подушки. Ромко был уверен, что сейчас на них набросятся, будут вырывать подушки ДРУГ У Друга и заплатят значительно больше, чем они определили дома, — не по десятке за каждую, а по крайней мере по пятнадцать. Он уже знал цену деньгам. Но к ним никто не подходил, и Надийка решила, что они стали не на том месте. Начали проталкиваться через всю толкучку к «раскладке».
Ромко крепко жал подушку к груди, созерцая базарные чудеса. Постоял немножко перед дяденькой, который держал на ладони два шарика. Дяденька время от времени подбрасывал один из них, и он ловко падал ему на ладонь, и тогда звучал выстрел — возле дяденьки приятно пахло серой. Эта забава так понравилась мальчику, что он готов был стоять тут хоть целый день, но Надийка повела его дальше.
Вдруг через плечо Ромка протянулась рука с черными полумесяцами ногтей и схватила подушку.
Мальчик испуганно прижал ее к груди.
— Продаешь? — послышалось где-то вверху.
Ромко задрал голову и увидел, что на него смотрит хитрый, прищуренный на солнце глаз. Второй глаз смотрел в другую сторону, будто что-то выискивая в толпе.
— А то как же, продаю! — робко ответил Ромко, не сводя взгляда с прищуренного глаза.
Старый оборванец изо всех сил потащил к себе подушку, и мальчик выпустил ее. Пальцы с грязными ногтями смяли подушку, перебрали наперник — не заштопан ли где. Подняли подушку за уголок, пренебрежительно покачали.
— Хе, и это называется подушка? — иронически воскликнул человек. — Чтоб мои дети никогда не спали на таких подушках! И сколько же ты хочешь за такое рванье?
— Двадцать рублей!.. — не совсем уверенно ответил Ромко. Так его научила мать: следует называть двойную цену, чтобы потом, торгуясь, сбросить.
— Ой, не смеши меня — пупок развяжется! — Старик прижал свободную руку к сердцу и вдруг заметил Надийку со второй подушкой. — И это тоже твоя? — Надийка кивнула, и человек рванул подушку из ее рук. — И вы хотите за эти старые вещи сорок рублей? Да я помру, если кто-нибудь даст за них хоть пятерку...
Ромко потянулся к подушкам, но старик поднял их выше.
— Отдайте! — решительно сказал мальчик.
— А где ты взял эти подушки, мальчик? Мне сердце подсказывает — краденые! Ай-я-яй, мальчик, как нехорошо красть...
— Это наши подушки! — выступила вперед Надийка.
— Ну, ваши, ваши... Но меня душит смех — сорок рублей... Я дам восемь и, клянусь, переплачиваю...
— За обе? — не поверил Ромко.
— А ты думал — за одну?
Толстая тетка с развешенными на левой руке платьями высунулась из-за старика. Проворно выхватила одну подушку.
— Сколько? — спросила.
— Пятнадцать... — не посмел уже назвать предварительную цену Ромко.
— Я же торгуюсь — не видите? — окрысился на нее старик. — Ну, детоньки, даю вам два червонца, и квиты..
Женщина переложила подушку на левую руку и хотела взять вторую.
— Двадцать пять. Беру я.
— Чего нос суешь? Разве не видишь, что я торгуюсь...
Ромко подпрыгнул и вцепился в подушку. Вырвал ее у старика.
— Давайте, тетенька...
Та, подобрав юбку, зажала подушку между ног.
Достала из-за пазухи два червонца и пятерку. Надийка схватила деньги, потащила за собой брата: боялась, что женщина передумает. Когда затерялись в толпе, радостно предложила:
— У нас есть лишняя пятерка, можем пообедать.
Им дали две миски жаркого. Надийка только-только развернула деньги, чтобы заплатить тетке, как кто-то неожиданно выхватил их у нее. Девочка резко обернулась и увидела здоровяка в кепке, повернутой козырьком назад. Он шмыгнул под стол. Тетки загорланили: «Вор, держите его!» Ромко метнулся вслед, но вор был проворнее — выкрутился из рук человека, пытавшегося задержать его, и исчез за лотками.
Ромко стоял растерянный. Дома же нечего есть!
Что они скажут маме?..
Юрий Юрьевич отодвинул тарелку — рассказ взволновал его.
— Эх, — сказал он с горечью, — нам с тобой, Роман, немало пришлось пережить... Но я не в претензии.
Детство закалило нас! Понимаешь, я не хотел бы, чтобы мои дети пережили такое. Моему бездельнику уже двадцать, а он, вероятно, и до сих пор не знает настоящего вкуса хлеба. Неплохой парень, учится хорошо, но малейшая неудача вырастает для него в проблему. Не умеет бороться с трудностями, собственно, их у него и нет. А характер все же формируют трудности.
— Да еще как! — согласился Роман Панасович. — Слишком мы опекаем своих детей, оберегаем их от житейских невзгод. Где только можем, протаптываем им дорожку. Меня, например, каждый раз поражала толпа родителей перед институтом, когда абитуриенты сдают вступительные экзамены... Нас в свое время за ручку не водили. Мы сами себе выбирали дорогу в жизнь.
— То-то и оно... — взволнованно сказал Юрий Юрьевич. — Некоторые родители готовы на все, лишь бы только устроить своего ребенка в институт. Мой коллега-прокурор рассказал мне историю, которую ему пришлось расследовать. Фактически моральная кража... В одном вузе начались вступительные экзамены.
В аудиторию входит достаточно авторитетная комиссия. А экзаменуют как раз абитуриента, которому экзаменатор протежирует. Отвечает абитуриент не ахти как. А чтобы пройти по конкурсу, должен получить только пятерку. Если бы не комиссия, преподаватель как-нибудь вытащил бы этого лоботряса. А тут такая оказия. Что же он делает? Спокойно спрашивает у ассистента: «Тройка?» — «Конечно», — подтверждает тот. «А вы как считаете?» — обращается к членам комиссии. В конце концов, с тройкой можно было согласиться, и те закивали. Однако экзаменатор незаметно пишет в экзаменационной карточке «пять», и эту же самую оценку ставит и в своей ведомости.
И ты думаешь, этот юнец возмутился, увидев у себя в карточке пятерку? Ничего подобного. Спокойно вышел из аудитории. У него украли элементарную совесть те, кто якобы желали ему добра. Что же из него выйдет за человек!
— Да, некрасивая история! — сказал Козюренко. — К сожалению, не единичная. Мне рассказывал знакомый ректор, — Козюренко назвал учебное заведение. — Как-то, за два или три дня до начала экзаменов, звонят ему. Из телефонной трубки гудит авторитетный бас известного деятеля. В голосе интимно-игривые нотки. "Рад слышать тебя, дорогой Иван Иванович!
Есть у меня просьба — поступает к тебе мой племянник. Фамилия та же, что и у меня, так не мог ли бы ты силой своей власти?.." Ректор говорил, что сперва хотел послать этого деятеля ко всем чертям, обратиться в обком и призвать к порядку, но засомневался: в принципе человек неплохой, должно быть, жена упросила его позвонить. Улыбнулся и говорит: «Не верю. Товарищ имярек не может звонить мне по такому поводу»... И положил трубку. Через час является к нему тот самый товарищ, разводит руками. «Извини, — говорит, — пришел к тебе, как в Мекку, ради искупления грехов!»
— Вот голова твой Иван Иванович! — восхищенно воскликнул Юрий Юрьевич. — Его бы на дипломатическую работу!
— А нам, кажется, пора спешить на нашу грешную...
Козюренко спохватился, посмотрел на часы и заторопился.
На работе его ждала новость: нашли шофера, возившего в Желехов Суханову и Григорука.
Шофер был наблюдательный парень — опознал обоих. Рассказал, что эта пара взяла такси на стоянке поблизости от памятника Мицкевичу, женщина села сзади, а молодой человек — возле него. Между собой почти не разговаривали, разве что обменялись несколькими незначительными словами. Водитель предупредил их, что будет ждать не больше полутора часов.
Женщина дала ему десятку аванса и сказала, что, может быть, они несколько задержатся, но пусть это его не беспокоит — заплатят. В четверть двенадцатого появился только молодой человек. Он был чем-то взволнован или удручен, велел возвращаться во Львов, но тут же передумал: попросил заехать на автобусную станцию. Там он выскочил на несколько минут и вернулся уже со своей спутницей. Шоферу показалось, что та плакала. Теперь они оба сидели сзади, снова почти не разговаривали. Единственное, что сказал пассажир, видно утешая женщину: «Все, что ни делается, к лучшему!»
Таксист привез их на Городецкую улицу, туда, где она проходит над железнодорожными колеями. Заплатили ему еще десять рублей — неплохо за пятьдесят километров и полтора часа ожидания.
Конечно, шофер выложил все, что знал, — не утаил даже своего заработка, хотя о таких вещах таксисты рассказывают крайне неохотно.
— Были ли у пассажиров с собой вещи? — спросил Козюренко у шофера.
У женщины — сумочка, она еще долго искала в ней деньги. У молодого человека — большой новый импортный портфель. Таксист еще позавидовал: в этот портфель может уместиться очень много. Молодой человек ни на секунду не оставлял портфель в машине. Даже когда выскочил на несколько минут на автобусной станции, взял его с собой.
— А не было ли у пассажиров, когда они вернулись, свертка или какой-нибудь вещи, похожей на свернутую в рулон картину? — Роман Панасович показал приблизительные размеры.
— Только портфель и сумочка, — покачал головой шофер, — больше ничего.
Козюренко сразу ухватился за эту деталь — новый импортный портфель. При обыске у Григорука портфеля не нашли. Собственно, вещей у него почти не было:
чемодан, где хранились сорочки и белье, два костюма, плащ и пальто в общем с двумя другими рабочими шкафу, предметы туалета.
Куда же мог деться портфель?
Козюренко прикинул: картину в портфель не запихнешь — что же у него могло быть? А что, если топор?
Туристский топорик с металлической ручкой, каких полно во всех магазинах спорттоваров, конечно, уместится в портфеле. А по выводам экспертов (правда, они категорически не утверждали этого), именно таким топориком и был убит Прусь. В конце концов, если обрезать топорище, в портфель можно засунуть даже плотницкий топор...
Вадим Григорук, стройный, широкий в плечах, русоволосый парень с серыми глазами, производил впечатление сильного и волевого человека. Но мягко очерченный подбородок и пухлые губы свидетельствовали о нерешительном характере. Такие легко попадают под влияние более сильных и настойчивых, они способны на всплеск энергии, но долго носить в себе ее заряд не могут.
Григорука сразу же после ареста одолела апатия.
Иногда его надо было дважды спрашивать, чтобы он понял, чего от него хотят.
Козюренко не стал тратить время на всякие психологические опыты. Спросил коротко:
— Григорук, когда вы ездили в Желехов, у вас был портфель. Где он?
Руки парня, лежавшие на коленях, дрогнули. Он потер правой щеку, прищурился и неуверенно ответил:
— Портфель? А, забыл в трамвае...
Этот ответ не поражал оригинальностью: преступники, уничтожив вещественные доказательства, как правило, ссылаются на то, что оставили их в трамвае или троллейбусе.
— И что же было в портфеле? Ценные вещи?
Григорук опустил глаза. Немного подумал и, сложив пальцы, словно считал на них, ответил:
— Откуда у меня ценные вещи? Достаток мой невелик...
— Водитель троллейбуса зарабатывает не так уж и плохо!
— Другим хватает, а мне — нет... А в портфеле у меня были только бутерброды, бутылка пива, еще новые носки купил да свежие газеты...
— Интересовались в бюро находок?
— А как же. Черта лысого кто-нибудь вернет.
— Такое тоже случается... — Козюренко выдержал паузу и спросил вроде бы равнодушно: — А что вы везли в портфеле из Желехова?
И снова руки Григорука вздрогнули.
— А так, ничего... — спрятал он глаза от следователя. — Газеты и журналы.
— Почему же тогда боялись оставить портфель в такси?
Григорук пожал плечами:
— Портфель ведь новый. На него каждый может позариться.
— Как-то оно не логично: из такси вы не забывали брать его каждый раз, как выходили, а вот в трамвае забыли...
Вдруг лицо у Григорука просветлело.
— Мы же непривычны к такси, — ответил уверенно, — а в трамвае каждый день. Привык ездить без портфеля — встал и пошел...
Козюренко отметил, что в этом есть определенный смысл.
— В каком трамвае забыли портфель? — спросил он. — Какого числа? В какое бюро находок обращались?
С кем разговаривали?
Запротоколировав ответы, Козюренко спросил так, будто портфель был уже в его руках:
— Значит, вы утверждаете, что забыли портфель в трамвае? А что, если мы найдем вашу пропажу?
Губы у парня растянулись в презрительной улыбке.
— Поблагодарю за находку.
— Рады будем оказаться полезными, — в тон ему ответил Козюренко и вызвал конвоира.
Теперь должен был побеседовать еще и с Сухановой. Посадил ее не у стола, а в кресло, сам удобно устроился напротив, на диване. Мог ничего не фиксировать в памяти — их разговор записывался на магнитную пленку.
— Что будете пить, Полина Герасимовна? — спросил. — Чай или кофе?
— Дайте мне полный стакан кофе.
— А я пью чай.. — Козюренко словно извинялся за свою неаристократичность. — А пока нам принесут все это, давайте побеседуем. Должен сказать, что я не снимаю с вас подозрения в убийстве Пруся, так как есть факты, свидетельствующие против вас, и я не могу ими пренебрегать. Но если вы не виновны, помогите следствию найти настоящего преступника. Надеюсь, вы понимаете, что это в ваших интересах.
— Конечно, — согласилась Суханова. Она сидела в кресле в непринужденной позе, будто отдыхала.
А может, и правда отдыхала: камера предварительного заключения — не гостиная, кресла и диваны туда не ставят. — Конечно, — повторила она, — я поняла вас.
Но я не знаю, чем смогу быть вам полезной.
Принесли чай и кофе. Суханова бросила в стакан все четыре кусочка сахара, лежавшие на блюдечке, и сразу, не ожидая, пока растают, жадно отхлебнула.
Поставила стакан, уже спокойно помешала ложечкой.
Вопросительно посмотрела на следователя.
— В протоколе допроса записано, — начал Козюренко, — что Прусь обещал в ближайшее время оставить работу и жениться на вас. Что у него было много денег, которых вам хватило бы на всю жизнь. Это правда?
— Он так обещал, — ответила Суханова. — Поймите, зачем мне было убивать человека, который обещал обеспечить меня всем?
— Ну, могут быть разные мотивы. Хотя бы для того, чтобы выйти замуж за человека значительно моложе и красивее, — объяснил Козюренко. — Впрочем, дело сейчас не в этом. Как вы думаете: говоря о больших деньгах, Прусь имел в виду те, что хранились в тайнике или еще какие-то?
Суханова задумалась.
— Трудно что-либо утверждать... — Внимательно посмотрела на Козюренко, словно хотела догадаться, что именно кроется за его вопросом и как ей лучше ответить. Вздохнула и продолжала: — Я знала, что деньги у него водятся. Но чтобы такая сумма! — Сплела пальцы на коленях. — Василь Корнеевич был хватким, любил деньги и, может быть, хотел на прощание гребануть в заготконторе.
— Та-ак... — вяло произнес Козюренко. — Скажите, а не приходил ли кто-нибудь к Прусю домой?
Или, может, он где-то встречался с кем-то?
— Василь Корнеевич позвонил мне, когда в последний раз приезжал во Львов... — начала Суханова.
— Пятнадцатого мая? — уточнил Роман Панасович.
— Да, пятнадцатого. Возможно, он приезжал еще, но не заходил ко мне. А пятнадцатого я была свободна от дежурства в больнице. И мы решили походить по магазинам. Мне нравилось так ходить с ним, — призналась она, — непременно что-нибудь купит и подарит.
Мы прошли по Академической, и тут Прусь попросил меня подождать, мол, у него назначена встреча. Вошел в гостиницу «Интурист», и его не было минут десять или чуть больше.
— Вышел один?
— Да.
— А вы не заметили, какое у него было настроение?
— Василь Корнеевич был возбужден... А когда я спросила, кого он там разыскал, сослался на дела.
Однако о своих делах он мне никогда не рассказывал. — В голосе Сухановой почувствовалось плохо скрытое раздражение, и Козюренко понял, что она не может простить этого Прусю. — Потом мы прошли до оперного театра, сели тут в трамвай и доехали до Валовой.
Василь Корнеевич попросил подождать его в скверике, а сам свернул направо к площади. Мне стало любопытно, и я пошла за ним. Думала: не с женщиной ли свидание. Тогда я ему сразу скандал — и расходимся...
Но он вошел в собор. Я постояла немного: что ему делать в церкви? Ведь не верит в бога... А его нет и нет. Подождала еще немного и тоже вошла. Народу мало, стала в притворе, осматриваюсь. Вдруг вижу — идет Василь Корнеевич со священником и о чем-то тихо разговаривают. Священник проводил его до дверей, поклонился и вернулся обратно. Я незаметно за Прусем. Он ищет меня, а я иду позади. Наконец увидел. «На отпущение ходил?» А он смеется: «Может, про венчание хотел договориться?..» — «Мне и загса хватит, — говорю. — И какие же у тебя дела с попом?» — «Он мой земляк, — отвечает, — так захожу иногда к нему, чтоб узнать сельские новости». Вот, собственно, и все, — закончила Суханова. — Потом мы еще в магазинах были. Прусь взял такси и отвез меня домой, а сам отправился в Желехов.
— Когда говорил о делах в гостинице «Интурист», не уточнял, какие именно? Связанные с его работой или с чем-нибудь другим?
— Я не расспрашивала — он этого не любил.
— А как выглядит священник?
— Ну, такой, обыкновенный... Высокий воротничок, ага, лысый и голова круглая, как луна...
Когда Суханову увели, Козюренко вызвал Владова.
— Утром мне понадобится список всех постояльцев «Интуриста» на пятнадцатое мая. И сведения о священнике собора святого Павла. Возможно, у него был приход в селе, откуда родом Прусь.
КАНОНИК ЮЛИАН БОРИНСКИЙ
— Мы условились с Василем, что я никому не скажу об этом свидании. Он вообще запретил мне бывать в Желехове.
Козюренко отметил, что Суханова ни разу не ошиблась: говорила о Прусе как о живом.
— Зачем вы ездили в Желехов? У вас были какиенибудь веские причины?
— Просто скучала по Василю.
— На чем ехали? — — На автобусе.
— Одна?
— Да.
— А может, с Вадимом Григоруком?
Суханова резко повернулась на стуле. Спросила с вызовом:
— А какое это имеет значение?
— Имеет. И большое. — Козюренко постучал пальцем по столу. — Следовательно, вы утверждаете, что были с Прусем одни?
— Нет... Собственно, да... — Полина зябко съежилась. — Меня возил Вадим Григорук.
— Он заходил в дом?
— Ждал меня внизу.
— Когда вы ушли от Пруся?
— Точно не помню. Кажется, в половине одиннадцатого.
— Для чего брали с собой Григорука?
— Я люблю его! — Это признание будто придало Полине сил. — Я люблю его, поэтому и ездила. Я хотела уговорить Пруся, чтобы он не преследовал нас.
Однажды он вынудил меня написать расписку на пятнадцать тысяч рублей. Дом стоит больше, и я согласилась. Тогда у меня не было Вадима .. Кто знал, что так случится?
— Что случится? — быстро спросил Козюренко.
— Что вы арестуете Пруся Он говорил, что уже в этом году оставит работу и женится на мне. А потом я встретила Вадима. Василь Корнеевич просил меня оставить Вадима, потом начал угрожать.
— Так вы не знали о тайнике в подвале вашего дома? — Этот вопрос Козюренко поставил совсем формально: Суханова, конечно, так тщательно не хранила бы собственную расписку на пятнадцать тысяч.
— Разумеется, не знала.
— И вы поддались на уговоры Пруся и решили не разлучаться с ним?
— Он же сказал, что вскоре будет иметь много денег — хватит на всю жизнь. И тогда он женится на мне. Я люблю Вадима. А он живет в общежитии.
— Следовательно, если бы Прусь подарил вам дом на Тополиной, вы бы вышли замуж за Григорука?
— Мы даже хотели выплачивать Прусю мой долг.
Козюренко улыбнулся.
— Лет пятнадцать?.. Не так глуп Прусь!
— Я тоже могла причинить ему неприятности! — зло бросила Суханова.
— Значит, Прусь понимал это и потому не пошел на конфликт?
— Он любит меня, — возразила Суханова.
— Любил?
Суханова выдержала пристальный взгляд Козюренко.
— Думаю, и будет любить! — ответила уверенно. — Но теперь, когда все выяснено, почему меня держат здесь? Не обвиняют же меня в том, что я сознательно прятала в своем доме чужие деньги? — она сделала ударение на слове «своем», и Козюренко снова невольно улыбнулся.
— Построенном на чужие деньги, — уточнил он.
— Ну что вы! Иногда я просто занимала у Пруся.
В конце концов, я верну долг.
— Кому?
— Прусю.
— Девятнадцатого мая утром, — сказал Козюрейко ровным голосом, — Пруся нашли с раздробленным черепом в кухне его дома в Желехове. Последними были у него вы и Григорук. На вас, гражданка Суханова, падает подозрение в убийстве. Мы устроим вам очную ставку с Григоруком. Хочу еще раз напомнить: чистосердечное раскаяние смягчит вашу вину.
Суханова сидела, обхватив голову руками, и полными ужаса глазами смотрела на Козюренко. Внезапно слезы потекли по ее щекам, оставляя две мокрые полоски.
Мы не убивали... — еле слышно прошептала она. — Нет, не убивали! — Руки ее упали на колени, и она всхлипнула.
Но Козюренко невозможно было тронуть слезами.
Он видел и лучше разыгранные сцены, привык верить только фактам и логике фактов, а слезы, истерики давно уже не действовали на него. Правда, было одно обстоятельство, противоречащее логике: добровольное признание Сухановой в том, что она полюбила Григорука и поэтому ездила к Прусю. Эта сметливая и практичная женщина не могла не понимать, что ее признание против них, если бы они с Григоруком действительно убили Пруся. Но, может, была уверена, что они не оставили следов, и поэтому не успела придумать лучшую версию.
Вы когда-нибудь спускались в подвал Прусевого дома? — спросил Козюренко. — Не находили там тайник с картиной?
— Какая картина? — перестала всхлипывать Суханова. — Я ни в чем не виновата, и вы скоро убедитесь в этом!
Козюренко вызвал конвоира.
— Советую вам, Суханова, хорошо подумать, — должны понимать: мы все равно узнаем правду.
Допрос любовника Сухановой ничего не прояснил.
Григорук сразу же признался, что сопровождал Полину в Желехов. Суханова хотела упросить своего бывшего поклонника, чтобы тот не преследовал их.
Вышла из дома Пруся в отчаянии, и они поссорились.
Насколько понял Козюренко, у Григорука были только меркантильные интересы: хотел стать хозяином особняка на Тополиной. Он показал, что в ответ на его вопрос, договорилась ли Полина с Прусем, Суханова устроила истерику и, вместо того чтобы сесть в такси, которое ждало поблизости от усадьбы Пруся, направилась на автобусную станцию. Григорук догнал ее и отвез домой на Тополиную.
Все сходилось, кроме одной детали: Суханова утверждала, что вернулась домой автобусом...
...Роман Панасович только что прилег на диванчик, положив под бок подушку, когда на столе снова зазвенел телефон.
— Как дела, Роман? — загудел в трубке голос начальника управления.
— Как тебе сказать... — почесал затылок Козюренко. — Двигаются понемножку.
— Ага, — засмеялся тот. — Понимаю, тупик. Вот что, брось все, и едем обедать. Ты не забыл, что обещал Нине? А сам уже два дня носа не показываешь.
Козюренко вспомнил, какими варениками угощала их Нина Павловна, и внезапно ощутил такой голод, что проглотил слюну и признался:
— Знаешь, дружище, я и правда ужасно хочу есть...
Они съели ароматный рассольник, и Нина Павловна поставила на стол тарелки с жарким. Роман Панасович засмотрелся на картошку, от которой шел пар, и не мог сообразить, какие ассоциации она вызывает у него. Наконец вспомнил и рассказал, как они с сестрой когда-то продавали подушки.
...Было это давно. Он тогда был восьмилетним мальчиком. Они недавно приехали в Киев из села, где мать учительствовала, и еще как следует не устроились. Мать захворала, лежала с высокой температурой и послала Романа с Надийкой на толкучку. Перед этим долго советовались, что продать. Лишних вещей не было — вот и решили сбыть подушки: ведь под голову всегда можно что-нибудь подложить. Надийка и Ромко взяли две большие, в красных наперниках подушки и бодро двинулись на базар. Но настроение у них сразу испортилось, когда они увидели огромное скопище людей. Это была подлинная стихия. Человеческая толпа бушевала как море, а над ней стоял неимоверный шум. Здесь господствовали свои неписаные базарные законы. С краю имели свои постоянные места «раскладники». Они продавали всякий хлам: проволоку разного диаметра, букинистическую литературу, старорежимные замки с секретами, медные краны, старые туфли и «крик моды» — вышитые гладью коврики с гномами и лебедями.
За раскладкой топтались те, что продавали старые пальто, платья и белье — одежду, которая тут же примерялась под увлеченные возгласы спекулянтов. Еще дальше, на длинных столах, стояли закутанные в старые ватные одеяла кастрюли с горячим борщом, супом, домашним жарким, от которого исходил душистый запах лаврового листа и тушеного мяса. Среди толпы сновали предприимчивые мальчишки и девчонки с ведрами воды, алюминиевыми кружками и горланили во все горло: «Ка-аму вады ха-а-лодной, ка-аму вады?»
Им будто вторили хриплые пропитые голоса мужчин, вращавших ногами деревянные станки с насаженными на ось точилами: «На-ажи та-ачить, ноожни-ицы!»
Ромко с Надийкой робко вошли на базар и выставили впереди себя подушки. Ромко был уверен, что сейчас на них набросятся, будут вырывать подушки ДРУГ У Друга и заплатят значительно больше, чем они определили дома, — не по десятке за каждую, а по крайней мере по пятнадцать. Он уже знал цену деньгам. Но к ним никто не подходил, и Надийка решила, что они стали не на том месте. Начали проталкиваться через всю толкучку к «раскладке».
Ромко крепко жал подушку к груди, созерцая базарные чудеса. Постоял немножко перед дяденькой, который держал на ладони два шарика. Дяденька время от времени подбрасывал один из них, и он ловко падал ему на ладонь, и тогда звучал выстрел — возле дяденьки приятно пахло серой. Эта забава так понравилась мальчику, что он готов был стоять тут хоть целый день, но Надийка повела его дальше.
Вдруг через плечо Ромка протянулась рука с черными полумесяцами ногтей и схватила подушку.
Мальчик испуганно прижал ее к груди.
— Продаешь? — послышалось где-то вверху.
Ромко задрал голову и увидел, что на него смотрит хитрый, прищуренный на солнце глаз. Второй глаз смотрел в другую сторону, будто что-то выискивая в толпе.
— А то как же, продаю! — робко ответил Ромко, не сводя взгляда с прищуренного глаза.
Старый оборванец изо всех сил потащил к себе подушку, и мальчик выпустил ее. Пальцы с грязными ногтями смяли подушку, перебрали наперник — не заштопан ли где. Подняли подушку за уголок, пренебрежительно покачали.
— Хе, и это называется подушка? — иронически воскликнул человек. — Чтоб мои дети никогда не спали на таких подушках! И сколько же ты хочешь за такое рванье?
— Двадцать рублей!.. — не совсем уверенно ответил Ромко. Так его научила мать: следует называть двойную цену, чтобы потом, торгуясь, сбросить.
— Ой, не смеши меня — пупок развяжется! — Старик прижал свободную руку к сердцу и вдруг заметил Надийку со второй подушкой. — И это тоже твоя? — Надийка кивнула, и человек рванул подушку из ее рук. — И вы хотите за эти старые вещи сорок рублей? Да я помру, если кто-нибудь даст за них хоть пятерку...
Ромко потянулся к подушкам, но старик поднял их выше.
— Отдайте! — решительно сказал мальчик.
— А где ты взял эти подушки, мальчик? Мне сердце подсказывает — краденые! Ай-я-яй, мальчик, как нехорошо красть...
— Это наши подушки! — выступила вперед Надийка.
— Ну, ваши, ваши... Но меня душит смех — сорок рублей... Я дам восемь и, клянусь, переплачиваю...
— За обе? — не поверил Ромко.
— А ты думал — за одну?
Толстая тетка с развешенными на левой руке платьями высунулась из-за старика. Проворно выхватила одну подушку.
— Сколько? — спросила.
— Пятнадцать... — не посмел уже назвать предварительную цену Ромко.
— Я же торгуюсь — не видите? — окрысился на нее старик. — Ну, детоньки, даю вам два червонца, и квиты..
Женщина переложила подушку на левую руку и хотела взять вторую.
— Двадцать пять. Беру я.
— Чего нос суешь? Разве не видишь, что я торгуюсь...
Ромко подпрыгнул и вцепился в подушку. Вырвал ее у старика.
— Давайте, тетенька...
Та, подобрав юбку, зажала подушку между ног.
Достала из-за пазухи два червонца и пятерку. Надийка схватила деньги, потащила за собой брата: боялась, что женщина передумает. Когда затерялись в толпе, радостно предложила:
— У нас есть лишняя пятерка, можем пообедать.
Им дали две миски жаркого. Надийка только-только развернула деньги, чтобы заплатить тетке, как кто-то неожиданно выхватил их у нее. Девочка резко обернулась и увидела здоровяка в кепке, повернутой козырьком назад. Он шмыгнул под стол. Тетки загорланили: «Вор, держите его!» Ромко метнулся вслед, но вор был проворнее — выкрутился из рук человека, пытавшегося задержать его, и исчез за лотками.
Ромко стоял растерянный. Дома же нечего есть!
Что они скажут маме?..
Юрий Юрьевич отодвинул тарелку — рассказ взволновал его.
— Эх, — сказал он с горечью, — нам с тобой, Роман, немало пришлось пережить... Но я не в претензии.
Детство закалило нас! Понимаешь, я не хотел бы, чтобы мои дети пережили такое. Моему бездельнику уже двадцать, а он, вероятно, и до сих пор не знает настоящего вкуса хлеба. Неплохой парень, учится хорошо, но малейшая неудача вырастает для него в проблему. Не умеет бороться с трудностями, собственно, их у него и нет. А характер все же формируют трудности.
— Да еще как! — согласился Роман Панасович. — Слишком мы опекаем своих детей, оберегаем их от житейских невзгод. Где только можем, протаптываем им дорожку. Меня, например, каждый раз поражала толпа родителей перед институтом, когда абитуриенты сдают вступительные экзамены... Нас в свое время за ручку не водили. Мы сами себе выбирали дорогу в жизнь.
— То-то и оно... — взволнованно сказал Юрий Юрьевич. — Некоторые родители готовы на все, лишь бы только устроить своего ребенка в институт. Мой коллега-прокурор рассказал мне историю, которую ему пришлось расследовать. Фактически моральная кража... В одном вузе начались вступительные экзамены.
В аудиторию входит достаточно авторитетная комиссия. А экзаменуют как раз абитуриента, которому экзаменатор протежирует. Отвечает абитуриент не ахти как. А чтобы пройти по конкурсу, должен получить только пятерку. Если бы не комиссия, преподаватель как-нибудь вытащил бы этого лоботряса. А тут такая оказия. Что же он делает? Спокойно спрашивает у ассистента: «Тройка?» — «Конечно», — подтверждает тот. «А вы как считаете?» — обращается к членам комиссии. В конце концов, с тройкой можно было согласиться, и те закивали. Однако экзаменатор незаметно пишет в экзаменационной карточке «пять», и эту же самую оценку ставит и в своей ведомости.
И ты думаешь, этот юнец возмутился, увидев у себя в карточке пятерку? Ничего подобного. Спокойно вышел из аудитории. У него украли элементарную совесть те, кто якобы желали ему добра. Что же из него выйдет за человек!
— Да, некрасивая история! — сказал Козюренко. — К сожалению, не единичная. Мне рассказывал знакомый ректор, — Козюренко назвал учебное заведение. — Как-то, за два или три дня до начала экзаменов, звонят ему. Из телефонной трубки гудит авторитетный бас известного деятеля. В голосе интимно-игривые нотки. "Рад слышать тебя, дорогой Иван Иванович!
Есть у меня просьба — поступает к тебе мой племянник. Фамилия та же, что и у меня, так не мог ли бы ты силой своей власти?.." Ректор говорил, что сперва хотел послать этого деятеля ко всем чертям, обратиться в обком и призвать к порядку, но засомневался: в принципе человек неплохой, должно быть, жена упросила его позвонить. Улыбнулся и говорит: «Не верю. Товарищ имярек не может звонить мне по такому поводу»... И положил трубку. Через час является к нему тот самый товарищ, разводит руками. «Извини, — говорит, — пришел к тебе, как в Мекку, ради искупления грехов!»
— Вот голова твой Иван Иванович! — восхищенно воскликнул Юрий Юрьевич. — Его бы на дипломатическую работу!
— А нам, кажется, пора спешить на нашу грешную...
Козюренко спохватился, посмотрел на часы и заторопился.
На работе его ждала новость: нашли шофера, возившего в Желехов Суханову и Григорука.
Шофер был наблюдательный парень — опознал обоих. Рассказал, что эта пара взяла такси на стоянке поблизости от памятника Мицкевичу, женщина села сзади, а молодой человек — возле него. Между собой почти не разговаривали, разве что обменялись несколькими незначительными словами. Водитель предупредил их, что будет ждать не больше полутора часов.
Женщина дала ему десятку аванса и сказала, что, может быть, они несколько задержатся, но пусть это его не беспокоит — заплатят. В четверть двенадцатого появился только молодой человек. Он был чем-то взволнован или удручен, велел возвращаться во Львов, но тут же передумал: попросил заехать на автобусную станцию. Там он выскочил на несколько минут и вернулся уже со своей спутницей. Шоферу показалось, что та плакала. Теперь они оба сидели сзади, снова почти не разговаривали. Единственное, что сказал пассажир, видно утешая женщину: «Все, что ни делается, к лучшему!»
Таксист привез их на Городецкую улицу, туда, где она проходит над железнодорожными колеями. Заплатили ему еще десять рублей — неплохо за пятьдесят километров и полтора часа ожидания.
Конечно, шофер выложил все, что знал, — не утаил даже своего заработка, хотя о таких вещах таксисты рассказывают крайне неохотно.
— Были ли у пассажиров с собой вещи? — спросил Козюренко у шофера.
У женщины — сумочка, она еще долго искала в ней деньги. У молодого человека — большой новый импортный портфель. Таксист еще позавидовал: в этот портфель может уместиться очень много. Молодой человек ни на секунду не оставлял портфель в машине. Даже когда выскочил на несколько минут на автобусной станции, взял его с собой.
— А не было ли у пассажиров, когда они вернулись, свертка или какой-нибудь вещи, похожей на свернутую в рулон картину? — Роман Панасович показал приблизительные размеры.
— Только портфель и сумочка, — покачал головой шофер, — больше ничего.
Козюренко сразу ухватился за эту деталь — новый импортный портфель. При обыске у Григорука портфеля не нашли. Собственно, вещей у него почти не было:
чемодан, где хранились сорочки и белье, два костюма, плащ и пальто в общем с двумя другими рабочими шкафу, предметы туалета.
Куда же мог деться портфель?
Козюренко прикинул: картину в портфель не запихнешь — что же у него могло быть? А что, если топор?
Туристский топорик с металлической ручкой, каких полно во всех магазинах спорттоваров, конечно, уместится в портфеле. А по выводам экспертов (правда, они категорически не утверждали этого), именно таким топориком и был убит Прусь. В конце концов, если обрезать топорище, в портфель можно засунуть даже плотницкий топор...
Вадим Григорук, стройный, широкий в плечах, русоволосый парень с серыми глазами, производил впечатление сильного и волевого человека. Но мягко очерченный подбородок и пухлые губы свидетельствовали о нерешительном характере. Такие легко попадают под влияние более сильных и настойчивых, они способны на всплеск энергии, но долго носить в себе ее заряд не могут.
Григорука сразу же после ареста одолела апатия.
Иногда его надо было дважды спрашивать, чтобы он понял, чего от него хотят.
Козюренко не стал тратить время на всякие психологические опыты. Спросил коротко:
— Григорук, когда вы ездили в Желехов, у вас был портфель. Где он?
Руки парня, лежавшие на коленях, дрогнули. Он потер правой щеку, прищурился и неуверенно ответил:
— Портфель? А, забыл в трамвае...
Этот ответ не поражал оригинальностью: преступники, уничтожив вещественные доказательства, как правило, ссылаются на то, что оставили их в трамвае или троллейбусе.
— И что же было в портфеле? Ценные вещи?
Григорук опустил глаза. Немного подумал и, сложив пальцы, словно считал на них, ответил:
— Откуда у меня ценные вещи? Достаток мой невелик...
— Водитель троллейбуса зарабатывает не так уж и плохо!
— Другим хватает, а мне — нет... А в портфеле у меня были только бутерброды, бутылка пива, еще новые носки купил да свежие газеты...
— Интересовались в бюро находок?
— А как же. Черта лысого кто-нибудь вернет.
— Такое тоже случается... — Козюренко выдержал паузу и спросил вроде бы равнодушно: — А что вы везли в портфеле из Желехова?
И снова руки Григорука вздрогнули.
— А так, ничего... — спрятал он глаза от следователя. — Газеты и журналы.
— Почему же тогда боялись оставить портфель в такси?
Григорук пожал плечами:
— Портфель ведь новый. На него каждый может позариться.
— Как-то оно не логично: из такси вы не забывали брать его каждый раз, как выходили, а вот в трамвае забыли...
Вдруг лицо у Григорука просветлело.
— Мы же непривычны к такси, — ответил уверенно, — а в трамвае каждый день. Привык ездить без портфеля — встал и пошел...
Козюренко отметил, что в этом есть определенный смысл.
— В каком трамвае забыли портфель? — спросил он. — Какого числа? В какое бюро находок обращались?
С кем разговаривали?
Запротоколировав ответы, Козюренко спросил так, будто портфель был уже в его руках:
— Значит, вы утверждаете, что забыли портфель в трамвае? А что, если мы найдем вашу пропажу?
Губы у парня растянулись в презрительной улыбке.
— Поблагодарю за находку.
— Рады будем оказаться полезными, — в тон ему ответил Козюренко и вызвал конвоира.
Теперь должен был побеседовать еще и с Сухановой. Посадил ее не у стола, а в кресло, сам удобно устроился напротив, на диване. Мог ничего не фиксировать в памяти — их разговор записывался на магнитную пленку.
— Что будете пить, Полина Герасимовна? — спросил. — Чай или кофе?
— Дайте мне полный стакан кофе.
— А я пью чай.. — Козюренко словно извинялся за свою неаристократичность. — А пока нам принесут все это, давайте побеседуем. Должен сказать, что я не снимаю с вас подозрения в убийстве Пруся, так как есть факты, свидетельствующие против вас, и я не могу ими пренебрегать. Но если вы не виновны, помогите следствию найти настоящего преступника. Надеюсь, вы понимаете, что это в ваших интересах.
— Конечно, — согласилась Суханова. Она сидела в кресле в непринужденной позе, будто отдыхала.
А может, и правда отдыхала: камера предварительного заключения — не гостиная, кресла и диваны туда не ставят. — Конечно, — повторила она, — я поняла вас.
Но я не знаю, чем смогу быть вам полезной.
Принесли чай и кофе. Суханова бросила в стакан все четыре кусочка сахара, лежавшие на блюдечке, и сразу, не ожидая, пока растают, жадно отхлебнула.
Поставила стакан, уже спокойно помешала ложечкой.
Вопросительно посмотрела на следователя.
— В протоколе допроса записано, — начал Козюренко, — что Прусь обещал в ближайшее время оставить работу и жениться на вас. Что у него было много денег, которых вам хватило бы на всю жизнь. Это правда?
— Он так обещал, — ответила Суханова. — Поймите, зачем мне было убивать человека, который обещал обеспечить меня всем?
— Ну, могут быть разные мотивы. Хотя бы для того, чтобы выйти замуж за человека значительно моложе и красивее, — объяснил Козюренко. — Впрочем, дело сейчас не в этом. Как вы думаете: говоря о больших деньгах, Прусь имел в виду те, что хранились в тайнике или еще какие-то?
Суханова задумалась.
— Трудно что-либо утверждать... — Внимательно посмотрела на Козюренко, словно хотела догадаться, что именно кроется за его вопросом и как ей лучше ответить. Вздохнула и продолжала: — Я знала, что деньги у него водятся. Но чтобы такая сумма! — Сплела пальцы на коленях. — Василь Корнеевич был хватким, любил деньги и, может быть, хотел на прощание гребануть в заготконторе.
— Та-ак... — вяло произнес Козюренко. — Скажите, а не приходил ли кто-нибудь к Прусю домой?
Или, может, он где-то встречался с кем-то?
— Василь Корнеевич позвонил мне, когда в последний раз приезжал во Львов... — начала Суханова.
— Пятнадцатого мая? — уточнил Роман Панасович.
— Да, пятнадцатого. Возможно, он приезжал еще, но не заходил ко мне. А пятнадцатого я была свободна от дежурства в больнице. И мы решили походить по магазинам. Мне нравилось так ходить с ним, — призналась она, — непременно что-нибудь купит и подарит.
Мы прошли по Академической, и тут Прусь попросил меня подождать, мол, у него назначена встреча. Вошел в гостиницу «Интурист», и его не было минут десять или чуть больше.
— Вышел один?
— Да.
— А вы не заметили, какое у него было настроение?
— Василь Корнеевич был возбужден... А когда я спросила, кого он там разыскал, сослался на дела.
Однако о своих делах он мне никогда не рассказывал. — В голосе Сухановой почувствовалось плохо скрытое раздражение, и Козюренко понял, что она не может простить этого Прусю. — Потом мы прошли до оперного театра, сели тут в трамвай и доехали до Валовой.
Василь Корнеевич попросил подождать его в скверике, а сам свернул направо к площади. Мне стало любопытно, и я пошла за ним. Думала: не с женщиной ли свидание. Тогда я ему сразу скандал — и расходимся...
Но он вошел в собор. Я постояла немного: что ему делать в церкви? Ведь не верит в бога... А его нет и нет. Подождала еще немного и тоже вошла. Народу мало, стала в притворе, осматриваюсь. Вдруг вижу — идет Василь Корнеевич со священником и о чем-то тихо разговаривают. Священник проводил его до дверей, поклонился и вернулся обратно. Я незаметно за Прусем. Он ищет меня, а я иду позади. Наконец увидел. «На отпущение ходил?» А он смеется: «Может, про венчание хотел договориться?..» — «Мне и загса хватит, — говорю. — И какие же у тебя дела с попом?» — «Он мой земляк, — отвечает, — так захожу иногда к нему, чтоб узнать сельские новости». Вот, собственно, и все, — закончила Суханова. — Потом мы еще в магазинах были. Прусь взял такси и отвез меня домой, а сам отправился в Желехов.
— Когда говорил о делах в гостинице «Интурист», не уточнял, какие именно? Связанные с его работой или с чем-нибудь другим?
— Я не расспрашивала — он этого не любил.
— А как выглядит священник?
— Ну, такой, обыкновенный... Высокий воротничок, ага, лысый и голова круглая, как луна...
Когда Суханову увели, Козюренко вызвал Владова.
— Утром мне понадобится список всех постояльцев «Интуриста» на пятнадцатое мая. И сведения о священнике собора святого Павла. Возможно, у него был приход в селе, откуда родом Прусь.
КАНОНИК ЮЛИАН БОРИНСКИЙ
Козюренко остановился на фамилиях двух постояльцев «Интуриста». Виталий Сергеевич Крутигора — работник отдела поставок Николаевского консервного завода, и Павел Петрович Воронов — заместитель директора одного из московских антикварных магазинов. Правда, Крутигора уехал из города шестнадцатого мая, а Воронов восемнадцатого, — таким образом, к событиям в Желехове оба, определенно, не имели прямого отношения. И все же следовало точно выяснить, где они находились вечером восемнадцатого мая и не имеют ли каких-то связей со знакомыми Пруся.