Самвелян Николай. Серебряное горло

   Я положил письмо в папку с надписью "Срочные дела".
   У двери позвонили. Это была Марина. Теперь уже в желтом платье и босоножках на платформе. Я подумал, что в средствах она не стеснена. Марина шла так легко и плавно, что казалось, будто она плывет по паркету. Но в юности она все же ходила иначе. Тогда она как бы неслась по воздуху над землей, теперь эта легкость и стремительность исчезли.
   - Вы, конечно, вчера решили, что я не в себе?
   - Как добрались? Впрочем, вас ведь провожали.
   - А вы откуда знаете? Ах, да, я ведь сама говорила, что меня ждут. Вот список. Фамилии, имена, отчества. Это люди, которые так же внезапно, как Юра, запели, обратите внимание, все до одного уехали из нашего города. Список неполон.
   - Допустим. Ну и что же?
   - Как это что? - удивилась Марина.
   - Предположим, они действительно внезапно запели. Хотя сам я в такое мало верю. Полагаю, тут что-то не так. Видимо, работали, занимались. В искусстве, как нигде, нагляден переход количества в качество. Но нам-то с вами что до этого?
   - Если вам нет дела, то мне дело есть! - резко сказала Марина. - В основе каждого чуда лежит какое-нибудь изобретение или открытие. Спортсмены на допингах стали бегать быстрее, прыгать выше. Почему же не может быть изобретен допинг для певцов? Глотают какие-нибудь таблетки перед спектаклем - и дело с концом!
   - Ну и что же?
   - Дайте сигарету.
   - Вы же не курите... Но если хотите, сигареты перед вами. Вернемся к теме. Если безголосые люди вдруг начинают петь, то это замечательно. Может быть, это одно из величайших открытий всех времен. Представьте себе мир, в котором не будет людей бесталанных. Хочешь стать Карузо - становись. Выпей таблетку и пой себе соловьем. Хочешь написать талантливую книгу - прими сеанс гипноза или какой-нибудь другой курс воспитания талантливости... Вы понимаете, что такое в корне изменит весь мир? Нет чудодейственных препаратов, превращающих бездарей в гениев. И очень хорошо, что нет. Если бы такие таблетки изобрели, в мире началась бы неразбериха.
   - Может быть. Я устала. Пойду.
   Я поднялся и снял с вешалки ее плащ.
   - Отчего бы вам не написать роман под названием "С позиции человека, просидевшего жизнь у письменного стола"? Бумажки, справки, телефонные разговоры... Я бы никогда не вышла за вас замуж.
   Это было больше чем бестактностью.
   - Марина, вы меня совсем не помните?
   В ее голубых глазах я не прочел ничего: ни смущения, ни растерянности.
   - У меня плохая зрительная память.
   И опять этот дразнящий наивный взгляд.
   - В моей жизни не было ничего нелепее и бестолковее...
   - В моей тоже, - сказала Марина. - До свидания.
   Она ушла. Я возвратился к столу. Бумажки, справки, телефонные звонки... С позиций человека, просидевшего жизнь у письменного стола... Да мало ли на свете нервных женщин? Все они необычайно говорливы, остры на язык, нетерпеливы и нетерпимы. Всеобщее образование - это, конечно, замечательно. Все внезапно стали личностями - читают книги, слушают музыку. Каждый хочет состояться. Да еще по большому счету. Директор одного районного Дворца культуры, показывая работы самодеятельного художника, говорил: "Настоящий Репин. Правда, нашего, районного масштаба, но все же Репин. Но зачем, к примеру, лично мне классик мирового масштаба? Разве он меня поймет так, как я хочу? Он поймет меня так, как ему хочется..." Тогда я сдержал улыбку. Как спрятал ее в другом случае, услышав с трибуны фразу о "классике нашей областной литературы". Впрочем, если тридцать лет назад в этом городе было три писателя, а теперь уже двадцать восемь только членов Союза писателей, не считая тех, кто на подходе в Союз. Значит, должны со временем появиться местные классики... Что же касается женщин, то с ними еще сложнее. Многим из них хотелось бы стать и чемпионом мира по штанге и нежной, трепетной балериной одновременно. Но при этом сохранить еще и семью, право считаться слабым полом, кокетливо улыбаться.
   И тут опять зазвонил телефон. Это была Флора.
   - Я узнала адрес.
   - Чей?
   - Подруги моей сестры. Той самой, которая внезапно запела. Но знаете, тут неудача. Эта подруга уехала в Закарпатье.
   - Поздравляю подругу и поздравляю Закарпатье. Там появилась еще одна достопримечательность. Поток туристов возрастет вдвое.
   - Я серьезно. Если не хотите слушать, так и скажите. Она внезапно запела после того, как поставила два золотых зуба...
   - Что? - спросил я, чувствуя, как мир постепенно начинает для меня терять свою реальность. - Зубы?
   - Ну, может быть, зубы ни при чем. Но эта женщина внезапно запела.
   - Нет! - сказал я. - Если эта женщина не пела, то и не запоет. ...Извините, Флора, я устал. До свидания!
   Затем я прикрутил регулятор звонка телефона, с минуту разглядывал заваленный бумагами стол и ни с того ни с серо чертыхнулся. Позвонить, что ли, друзьям в Киев? Разбить от тоски окно? Написать на редакционном бланке письмо в общество "Знание"?.. Сидеть на корпункте я уже не мог: боялся, что телефон вот-вот принесет еще какие-нибудь диковинные сведения. Тогда уж и до психиатра добежать не успеешь.
   Я надел свой единственный модный пиджак в клетку, галстук, дареные запонки "Монарх". В коридоре глянул в запыленное зеркало, доставшееся мне, как и все остальное, вместе с корпунктом. Ну что же, вполне респектабелен. Гражданин со страниц таллинского журнала "Силуэт". Можно отправиться в кафе Дома ученых, как говорили в этом городе, к "графу Бадени", где собираются к вечеру все местные модники.
   В кафе было прохладно и спокойно. Музыкальный автомат играл песню "Маричка". В баре, у стойки, парень и девушка пили горячий шоколад.
   - И вам? - спросил бармен.
   - Нет, мне кофе.
   - С сахаром?
   - Нет, с солеными орешками, - сказал я.
   Бармен одобрительно кивнул. Всем известно, что в этом городе производят лучшие в мире шоколад, детский трикотаж и туристские автобусы, а также великолепно солят орешки.
   Парень и девушка сидели на высоких стульях, как птицы на жердочке. Он положил руку ей на плечо. Что делать? Теперь так модно - носить клетчатые пиджаки, как я, и класть руки девушкам на плечи - как он...
   - Глаза и губы говорят больше слов! - со значением произнес парень.
   - Зубы! - неожиданно для самого себя сказал я. - Золотые зубы!
   - Вы нам? - спросил парень.
   - Нет, - сказал я. - Это я разговариваю сам с собой. Извините.
   - Бывает! - прозвучало за моей спиной. - Так обычно начинаются сложные психические явления. Поначалу человек произносит вслух непонятные слова... Затем принимается кусать окружающих. Финал известен.
   Я обернулся. И встретился взглядом с Николаем Николаевичем - одним из двадцати восьми членов местного отделения Союза писателей. Впрочем, Николай Николаевич, насколько я мог судить, был отличным парнем и способным человеком. Его очерки мне нравились. А еще больше - статьи на музыкальные темы. О нашем театре он писал так вдохновенно и пафосно, что, читая статью, как-то забывали, что речь идет не о Большом, не о Ла Скала и не о Метрополитен-опера. А вот с его повестями и романами я так и не удосужился познакомиться.
   - В чем дело, тезка? - спросил он у меня. - Какая-нибудь неприятность? Не скажу, чтоб на вас не было лица. На вас лицо есть. Но, на мой взгляд, не ваше собственное - у кого-то заимствованное.
   - Чепуха, - сказал я. - Различные глупости в голову лезут. Почему-то вмешался в чужой разговор. Хоть валерьянку пей! Например, сейчас хочется поманить бармена пальцем и на ухо сказать ему: "Каждая курица хмурится!" Как бы он повел себя?
   - Наши с вами настроения совпали. А у меня на языке еще большая дичь, - кивнул Николай Николаевич. - "Хотел бы лорду я въехать в морду!" Ну, кто победил?
   Рассмеялись одновременно.
   - На сцену не тянет?
   - А вы меня помните по сцене?
   - Конечно, - сказал Николай Николаевич. - Хороший Онегин намечался. Я ждал от вас многого. Увы!
   - И слава богу, что "увы"!
   - С какой стати вы так скверно о себе самом думаете?
   - Я думаю о себе хорошо. И считаю, что вполне мог бы стать Лисицианом областного масштаба. На республиканский, не говоря уже о всемирном, не потянул бы.
   - На ниве журналистики чувствуете себя уверенно?
   - Прочнее. Хотя нынешняя журналистика - не нива. В ней теперь много нив. Кстати, что за маскарон смотрит на нас?
   - Это не маскарон. Это горельеф. Портрет бывшего владельца дворца графа Бадени. Он еще в минувшем веке...
   - Уехал в Вену и так далее. Все знаю. Но что за фантазии украшать стены собственными портретами? Почему этот Бадени так ехидно усмехнулся?
   - Да кто его знает! Вот уж сто лет глядит он со стены на тех, кто входит сюда. Вероятно, граф не считал, что после него хоть потоп, и хотел хотя бы одним глазком взглянуть на потомков. Но все же что с вами?
   Я заказал еще кофе, рассказал Николаю Николаевичу о вчерашнем визите Марины и о сегодняшней телефонной беседе с Флорой. Николай Николаевич слушал спокойно, внимательно, а потом сказал, хитро поглядывая на меня:
   - Теперь начну удивлять вас я. Все правда: действительно, несколько певцов с явными голосовыми дефектами внезапно, ни с того ни с сего, запели. Не скажу, чтобы они где-то раздобыли себе необыкновенные голоса. Нет. Скорее, крепкие и добротные. Но знаете, что лично меня больше всего удивило? Менялся характер звуковедения.
   - Именно это и говорила Марина.
   - Значит, вы напрасно на нее рассердились.
   - Но согласитесь, ведь не может же все это быть реальностью. Что за внезапно возникающие голоса? При чем тут вставные зубы? У меня впечатление, что кто-то взялся меня дурачить. Специально сговорились и решили свести человека с ума.
   - Да, - элегически произнес Николай Николаевич. - Да, все оно, конечно, так, но и немного не так... В конце минувшего века одна нью-йоркская газета объявила конкурс на самый короткий рассказ о привидениях. Первую премию получил Марк Твен. Цитирую по памяти: "Я сел в омнибус и сказал соседу: "Объявили конкурс на рассказ о привидениях! Вот чудаки! В наши просвещенные времена привидения полностью вывелись". Сосед искоса посмотрел на меня. "Вы так думаете?" - спросил он. И с тихим завыванием растаял в воздухе". Вот и весь рассказ.
   - Очень хорошо! - сказал я. - С привидениями все ясно. С тихим завыванием они уже давно растаяли в смоге, который теперь висит над всеми большими городами. А что за история происходит на корреспондентском пункте? Может быть, меня таким образом хотят отсюда выжить? Странно. Ведь я еще не успел выступить ни с одной критической статьей.
   Николай Николаевич допил кофе, почесал затылок, а затем изрек:
   - Полностью с вами согласен. Моцартов с помощью таблеток и операций, пусть даже сложнейших, мы никогда не получим. Напрасно Сальери пытался алгеброй гармонию поверить. Никогда не будет создана электронная машина, которая сможет стать Пушкиным. Никогда не будет аппарата, который пел бы, как Шаляпин. Ведь Шаляпин был не просто испускающим те или иные звуки организмом, а великим артистом. Чтобы стать великим артистом, надо чувствовать искусство, ибо познать его, как можно познать основы агротехники, невозможно. Настоящее искусство, по моему мнению, всегда не столько следует закону, сколько нарушает его. И никогда нельзя будет понять характер этих нарушений, построить их график... Впрочем, это отдельный разговор. В основе каждого подлинно художественного явления лежит элемент новаторства. Но мы говорим не о Карузо и не о Шаляпине, а об обычных средних певцах с добротными голосами. Не перебивайте, я еще не все сказал. Более того, ведь есть тонко чувствующие, хорошо ощущающие музыку люди, которым, казалось бы, не хватает самой малости - небольшого, даже не очень богатого по тембру голоса. Кажется, получи они его - мир смогли бы удивить.
   - Но все это теории! - рассердился я. - А при чем тут история с Ильенко и с той знакомой Флоры, которая внезапно запела и почему-то уехала в Закарпатье?
   - А при том, - спокойно продолжал Николай Николаевич, - что Ильенко значится и в моем списке.
   - Каком?
   - Я ведь немного интересуюсь музыкой. Рецензирую оперные спектакли. И тоже обратил внимание, что несколько солистов на вторых ролях и хористов внезапно как бы обрели новые голоса. Все они выехали из нашего города.
   - Вы можете дать мне этот список?
   - Конечно. Завтра же занесу или пришлю.
   С Николаем Николаевичем мы расстались на трамвайной остановке. Мне нужен был девятый маршрут, а ему - второй.
   - Вот что, - сказал он, завидев свой трамвай, - нервы и мнительность здесь ни при чем. Представьте себе, что даже в последней четверти двадцатого столетия в жизни не все открыто, не все понятно и не все поддается анализу.
   И уехал писать свои романы. Все же приятно живется классикам областных литератур! Удобно и спокойно...
   В окнах корреспондентского пункта горел свет. Лестница, казалось, застонала, когда я, перепрыгивая через ступеньки, взбежал на третий этаж. Так и есть - в нижнем замке ключ, вставленный с внутренней стороны. Оставалось лишь повернуть ключом верхний, английский замок.
   В ярко освещенной прихожей в креслах сидела Флора с книгой в руках.
   - По какому поводу иллюминация? - поинтересовался я.
   - Вы хотели спросить, по какому поводу здесь я? - ответила Флора, не глядя мне в лицо. - Ехала мимо... Это ведь в такой же мере мое рабочее место, как и ваше.
   - До шести часов.
   - И после шести - тоже. У нас ненормированный рабочий день. В комнату, где стоит ваш диван, - будем условно именовать ее спальней - я не заходила. Это действительно ваша личная территория.
   - Ладно, сойдемся на том, - пробормотал я. - Можете появляться и после шести.
   Спасибо, - сказала Флора. - Это великодушно!
   Она захлопнула книгу, положила ее на столик, поднялась и вышла на кухню. Вздохнув, я плюхнулся в освободившееся кресло, хотя вполне мог поместиться на старом стуле, который вместе с креслом и столиком составляли все убранство приемной. Оказывается, Флора читала монографию Фабиана о Клаузевице. Для чего бы это ей понадобилось? Но тут она появилась с подносом в руках, на котором стояла чашечка дымящегося кофе. Поднос, кажется, еще утром валялся под газовой плитой. Сейчас он был вымыт и начищен до блеска.
   - Пейте кофе, - сказала она. - Вам это не повредит.
   - На ночь глядя?
   - Ничего, сегодня бессонница вас не будет мучить.
   - Мне непонятны намеки...
   - Никаких намеков нет, - прервала она. - Я скоро уйду. Пейте кофе! Хочу сказать, что вам все же придется заняться историей с внезапно возникшими голосами, хоть и кажется она поначалу бредовой.
   - Почему придется? И почему именно мне?
   - Кому же еще? Вы ведь сами пели. Вы поймете то, чего другие понять не смогут.
   - Откуда вы знаете, что я пел?
   - Может быть, сама слышала... Была на спектакле.
   - Чепуха! - Я не любил, когда мне напоминали о моих давних вокальных шалостях. - Абсолютная чепуха! Вы были тогда совсем еще маленькой, а детей до шестнадцати во взрослые театры не пускают.
   - Есть еще дневные спектакли. Специально для школьников.
   Я поднял руки: сдаюсь. Ведь доводилось петь и в утренних спектаклях. И не раз.
   - Спокойной ночи, - сказала Флора. - Утром, когда проснетесь, выпейте сразу две чашечки кофе, чтобы не болела голова. Кстати, вы, конечно, начнете вспоминать минута за минутой весь сегодняшний день, включая этот наш разговор. Так вот, постарайтесь запомнить две вещи. Вы не похожи на неудачника. Ваша певческая карьера не состоялась только потому, что вы сами не захотели.
   - Это первый пункт? - спросил я.
   - Да. Теперь о втором. Так или иначе, вы все равно займетесь расследованием странного дела с голосами. Но бойтесь бывшей балерины. Она постарается не дать вам докопаться до сути. Понимаю - сама же просила. Но это было минутной слабостью. Или же ею руководили другие чувства...
   То ли черный кофе подействовал, то ли слова Флоры, сам тон разговора, неожиданность его, но я внезапно как бы очнулся. И стал воспринимать все с неожиданной ясностью, четко и остро.
   - А в чем, собственно, дело? - спросил я. - Вы говорите с педагогическими интонациями, да еще так, будто перед вами отстающий ученик. К тому же вы еще слишком молоды, чтобы кому бы то ни было давать советы по части жизни. В том числе и мне.
   - Извините, - сказала она тихо и, так и не посмотрев в мою сторону, направилась к двери. - До завтра.
   - До завтра.
   Флора уже ушла, а я вдруг вспомнил и осознал, что сегодня вечером она была одета не так, как всегда. На этот раз не привычные свитер и брюки, а серый костюм, отделанный мехом. Я мало что смыслю в мехах. И даже не мог бы определить, был этот мех настоящим или искусственным. Но он блестел, искрился, переливался в свете электрических ламп. Юная моралистка в этом наряде выглядела очень эффектно. Да, действительно, Флора в свитере и брюках, склонившаяся над машинкой, - это хорошенькая секретарша с задорно вздернутым носиком. А Флора в вечернем костюме, отороченном поразившим меня мехом, - явление иного порядка. Может быть, такой я представлял себе Элизу Дулиттл, когда она, выиграв для Хиггинса соревнование, сорвалась и швырнула ему в голову ночные туфли... Затем я принялся думать о том, что всеобщее образование, конечно, благо. Но таится в нем и нечто опасное. Вот я, например, уже не воспринимаю Флору как красивую девушку, а почему-то зову на помощь ассоциации и Элизу Дулиттл. Уж не потерял ли я способности непосредственно воспринимать мир? Не появился ли между мною и восходом и заходом солнца мощный барьер уже кем-то выверенных эмоций, кем-то сказанных слов?
   Хорошо поставленный, богатый обертонами, легко льющийся голос - сам по себе ценность. Как красота Флоры. И я правильно поступил, что бросил петь. Мне судьба не подарила этот праздничный, сверкающий, искрящийся голос-уникум. Голос единственный и неповторимый. Я отдаю себе отчет, что мои вокальные возможности были лишь ненамного выше средних, что, впрочем, тоже немало. И при определенном трудолюбии, настойчивости, постоянной работе можно было бы сделать приличную вокальную карьеру. Несколько недель работы, три-четыре десятка прочитанных книг, какое-то время на спокойные раздумья, и ту же партию Роберта можно было спеть совсем по-своему, как до тебя не пели. В каких-то случаях гармония вполне поддается поверке алгеброй... Кто-то, наверное, так и поступает. И может быть, не без пользы и не без успеха.
   3
   Отношения с "центром" - редакцией - у меня складывались прекрасно. По итогам работы за квартал наш корреспондентский пункт вышел на второе место по общему количеству опубликованных материалов и на первое место - что особо ценилось - по критическим. Причем ни один из критических материалов не был опротестован. Редакции ни за что не пришлось извиняться. Обычно, если корреспондент работает хорошо, его почти перестают контролировать, не досаждают звонками и дают всяческие поблажки. И все же, если бы я попросил командировку в этот приморский город, главный редактор наверняка усмотрел бы в этом только преступное желание попляжиться. И поэтому мне пришлось лететь туда на свой страх и риск. Впереди было три относительно свободных дня - пятница, суббота и воскресенье. На звонок из редакции Флора должна была ответить, что я на какой-нибудь конференции. Пусть в том же обществе "Знание".
   Трап. Проверка документов. Волоокая стюардесса усаживает меня у окна.
   Двери задраены. Ремни пристегнуты. Можно вздремнуть. Но пассажиры невероятно говорливы.
   ..."Вы получили трехкомнатную квартиру? Вот здорово! И нам бы так!.."
   "Неужели вы сами не заметили, что в игре "Черноморца" наблюдается спад? Он длится уже пять лет кряду. И никто не знает, чем это может закончиться..."
   "Сейчас в моде матерчатые. Промокают? Глупости. Зачем же лезть под дождь? Переждите в подземном переходе. Нет переходов? Постойте в подъезде какого-нибудь дома... И вообще, были бы дети здоровы! При чем здесь дождь?.."
   Я засыпаю, но не надолго - до первой воздушной ямы.
   Ну а потом был аэропорт, такси, гостиница, обед в гостиничном ресторане. И певец на эстраде, утверждавший, что "города, конечно, есть везде" и что "каждый город чем-нибудь известен...". Пел он, закрывая глаза, прислушиваясь к звукам собственного голоса. Слова произносил странно, пропуская и коверкая гласные:
   Но ткого не найти ныгде...
   Та-тай-да-ра-ра...
   Как моя крсавица Адесса...
   На певце была рубашка в полоску, костюм в полоску и галстук в полоску, и странным казалось на таком фоне его совершенно нормальное, не полосатое лицо.
   Через час я отправился к Юре домой. И вот я у подъезда. Написанное от руки объявление: "Сдаются комнаты для студентов. Мраморный подъезд, сетевой газ и прочие удобства". Впрочем, подъезд был не мраморным, а выкрашенным масляной краской.
   Я ждал этой встречи и немного боялся ее.
   На звонок вышел сам Юра. Все такой же тоненький, с осиной талией, но с грудной клеткой кузнеца. Видно, он только что принял ванну. Волосы были еще влажны и уложены с помощью сеточки-невидимки.
   - Коля! Ты к кому?
   Более нелепого вопроса задать он, конечно, не мог.
   - К тебе.
   - Ко мне? Но каким образом? Почему?
   - Ты не рад встрече?
   - Да нет... Совсем не то. Заходи... Налево... Тут темно. Не ударься о вешалку. Кстати, я читал твои статьи. И не только я. Мы все гордились...
   - Чем?
   - Ну, что ты из наших... Был обычным певцом - и вдруг статьи. Мне скоро на спектакль. Как ты узнал мой адрес?
   - Мне дала его Марина.
   - А-а, - протянул он. - Тогда вот что... Ты пока молчи об этом. Все объясню позднее.
   - Я приехал послушать тебя в спектакле. Может быть, напишу статью.
   - Обо мне?
   - А почему бы и нет?
   - Странно. Не верится. Садись сюда.
   И тут в комнату вошла она. Протянула мне руку. Рукопожатие было жестким. Я бы сказал, что в этой женщине все было графичным. Никаких полутонов и полуоттенков. Четко она говорила, прямо глядела в лицо собеседнику. Твердо ходила по комнате. Темные волосы, темные глаза, чуть заметный пушок над верхней губой. Высокие и сильные, как у прыгуньи, ноги.
   - Это журналист и музыкальный критик. - Юрий назвал меня по имени и отчеству. - Приехал писать обо мне. Моя жена Ирина.
   Я понял, что и здесь придется подчиняться правилам не очень понятной мне игры.
   - Статья или рецензия?
   - Видно будет, - уклонился я от прямого ответа.
   - Это единственная цель вашего визита? - спросила Ирина. - В таком случае мы с вами отправимся сегодня в театр. Юра поет в "Иоланте". Если вы напишите рецензию, мы будем вам весьма благодарны. И билеты на спектакли с нашим участием всегда будут в вашем распоряжении. А пока, учитывая жаркий день, разрешите предложить компот из холодильника...
   Это "учитывая жаркий день" окончательно сразило меня, и я понял, что с темноволосой дамой шутки плохи.
   Позднее, сидя рядом с Ириной в ложе, я вспомнил этот суматошный день. Самолет... полосатый ресторанный певец... компот из холодильника... Ради чего я все это затеял?
   Свет в зале погас. В саду короля Ренэ появились рыцари Роберт и Водемон. Голубой Водемон нюхал цветы и восторгался всем на свете. Позднее завел пространные речи о любви. И Роберт, воспользовавшись случаем, решил рассказать, наконец, о своей возлюбленной.
   Кто может сравниться с Матильдой моей?
   Играющей искрами черных очей,
   Как на небе звезды осенних ночей...
   Ария эта трудна. Можно сбиться с темпа, запеть так называемым "горловым" звуком. В свое время в консерватории я немало помучился, разучивая ее.
   А Юрий пел легко. Чувствовалось, что у него хорошо поставленное дыхание, он легко брал высокие ноты. Звучали они звонко, не затуманенно. Но было в самом тембре голоса нечто странное и ненатуральное. Дело не только в том, что голос был не богат обертонами, хотя достаточно крепок и силен. Почему-то хотелось назвать этот голос стеклянным.
   Я закрыл глаза, чтобы не видеть певца. Зрительный образ часто мешает точно оценить характер и особенности голоса. И вдруг мне показалось, что поет не человек, а какой-то механизм - пусть какой-нибудь сложный, сверхсовершенный магнитофон, уж не знаю, что именно. Но ощущение было точным: голос не живой. В нем не хватало, может быть, самой малости той безумной неправильности, которая, как считал Герцен, присуща каждому таланту.
   Когда я открыл глаза, то заметил, что Ирина с тревогой наблюдает за мной. Аплодировал я, пожалуй, чуть энергичней, чем требовалось.
   - Вот и все, - сказала Ирина. - Теперь у него несколько реплик во втором акте. Будем ждать? Вечер тих. На улицах сейчас приятно.
   Мы вышли из театра. В сквере, несмотря на поздний час, бегали дети. Какой-то мальчишка на самокате чуть было не врезался в нас.
   - После спектакля Юра поедет домой, - сказала Ирина.
   И я понял, что так было задумано: Ирина должна поговорить со мною с глазу на глаз.
   Мы спустились по лестнице к порту, по набережной вышли к лодочной станции. Сторож уже уносил в будку весла.
   - Поздно! - сказал он мне. - Завтра, завтра... Но, увидев в своей руке трехрублевку, вздохнул: - Ладно. Я подожду. Только недолго. Если водная милиция остановит, скажите, что взяли лодку засветло и задержались...
   Город навис над бухтой. Он был освещен так ярко, что луна над заливом казалась лишь тусклым фонарем. Голубой, алый, желтый неоновый свет лился по волнам и слепил. Я повернул лодку кормой к берегу.