Сан-Антонио. Елка в подарок

   Но на упрямую Айлюли мой аргумент не действует. Она, кажется, скорее бы согласилась принять у себя дюжину сирот-каннибалов, чем мою точку зрения.
   — Знаешь, у меня все-таки есть шестое женское чувство, — довольно смело заявляет она.
   — С таким же успехом у тебя могло бы быть и седьмое — меня бы не удивило!
   — Кретин! Короче, шестое или седьмое, но я уверена, что наш Аквамарин чист как стеклышко.
   — Ладно, посмотрим.
   И тут миру вновь является Толстяк. Но самое удивительное, что он идет не из пивной, а из дома Аква Сержа.
   — Я думал, ты присосался к бочке в трактире!
   — Да ладно тебе! — галантно отмахивается законный супруг Б.Б. (Берты Берюрье, не путать с Бриджит Бардо). — Представляешь, когда ты болтал с консьержкой, я увидел ее и узнал. Ее брат служил со мной в одном полку, и она была моей, так сказать… крестной. Если бы я тебе рассказал…
   — О нет, уволь, — обрываю я Толстяка, понимая, что сейчас начнутся скабрезности.
   — Оставь его, пусть говорит, — возражает Айлюли, — Мы же тут почти в мужской компании, разве нет?
   Одарив чудную ошибку природы тягучим благодарным взглядом, Берю стартует:
   — Конечно, в некотором роде все получилось так быстро… Я спохватываюсь:
   — Она в курсе, что ты легавый?
   — Еще бы! Я даже ей намекнул, мол, на следующий год буду представлен в комиссары.
   — И ты сказал, что мы приехали вместе?
   — А что, не надо было?
   — Берю, — начинаю я скрипеть зубами, — с тех пор как многоклеточные вылезли из пучин Мирового океана и начали топтать грешную землю, на свете не было недостатка в идиотах. Но ты побиваешь все рекорды кретинизма, и возникает законное желание утопить тебя в первородной стихии, лишь бы ты заткнулся…
   Он краснеет, пытается протестовать, но инстинкт самосохранения шепчет ему, что не мешает на время засунуть язык в задницу…
   Под внимательным взором Айлюли, угадавшей шестым женским чувством опасность, я начинаю стремительно соображать: консьержка не преминет выложить злобному старичку все о моей истинной профессии, и если тот замешан в убийствах, то пиши пропало — он будет настороже.
   Надеяться, что женщина сможет сохранить секрет, тем более просить ее об этом равносильно приказу растрезвонить про это тут же всем и каждому — дело известное!
   — Она спрашивала тебя, зачем мы пришли к ее жильцу?
   — Да, — выдыхает Слон.
   — И что ты ей ответил во время своих экспресс-переговоров ?
   — Что дело конфиденциальное.
   В общем, вполне достаточно, чтобы превратить подметальщицу этажей в радиорелейную станцию. У нее наверняка даже поднялась температура, настолько ей не терпится узнать, что означает сей визит. Бьюсь об заклад — она уже делится новостью с дамой этажом выше, которая побежит докладывать почтальонше на пенсии, та — подруге по лестничной площадке, и пошло-поехало. Это же снежный ком, пущенный с горы.
   Я поднимаю глаза на окна третьего этажа. Вижу, шторы спущены. Старый хрыч занервничал. Почему? “Вот в чем вопрос”, — сказал бы Шекспир, который очень любил себя цитировать.
   И тут я чувствую, как просыпается мой внутренний голос, вы его знаете, — крохотный квартиросъемщик моего подсознания, тот, что нашептывает мне гениальные идеи, играя на волшебной дудочке. Так вот он мне говорит: когда сыр созрел, самое лучшее — положить его на бутерброд. Тем более балбес Берю не нашел ничего лучшего, как протрепаться своей ротной крестной.
   Принимаю решение использовать вновь создавшуюся ситуацию, чтобы повернуть ее в свою пользу.
   — Ты сейчас навостришь лыжи к консьержке, Толстяк.
   — Лыжи смазаны, шеф! — докладывает Берю, чтобы тонкой остротой разрядить напряженную атмосферу.
   Я уточняю задачу:
   — Если она разогрелась, можешь ее отутюжить. Поскольку тебе все равно не удержать язык за зубами, то хотя бы используй свою болтливость и вытяни из нее максимум информации о жизни этого Аквамарина и его падчерицы. Составишь мне полный отчет. Если Аква выйдет из дома, двинешь за ним, понял?
   — Все ясно!
   Он вылезает из машины, а я везу Айлюли в редакцию ее брехаловки.
   — Забавные у тебя подчиненные, — замечает акула пера. — Он специально прикидывается дураком или от рождения такой?
   Как вы знаете, я сам первый готов валтузить своих ребят, снимать стружку и прочее, но ненавижу, когда кто-то посторонний отзывается о них таким образом.
   — Послушай, Айлюли, мои люди не сумеют придумать ракету “Атлас”. Это точно. Они даже ноги моют не каждый год и предпочитают чесночную колбасу бутербродам с икрой, но что касается работы, то не тебе о том судить, а тем паче давать им уроки поведения.
   — Не заносись, я не хотела тебя обидеть, — старается сгладить неловкость Неф Тустеп. — За версту видно, что Шерлок Холмс дебил по сравнению с быком, который сейчас любезничает с консьержкой.
   И мы с облегчением смеемся.
   — В общем, — заключает она, — возвращаемся несолоно хлебавши!
   — Не дергайся — любое дело в конечном итоге приносит пользу, — философствую я. — Никакого результата — тоже результат!
   Она смотрит на меня с любопытством.
   — И что это означает на легавом языке?
   — Я пришлю тебе перевод в стихах по почте в ближайшие же дни, приятель!
   На этом обмене любезностями мы останавливаемся перед входом в редакцию, она выходит из машины, а я еду в Контору.

* * *

   Лавуан как раз заканчивает рисовать сексапильную брюнетку с разрезом глаз под Софи Лорен, когда я врываюсь в свой кабинет.
   — Что, уже? — вскрикиваю я от радости, что есть с кем поговорить о деле.
   — Да, патрон.
   — Что-нибудь раскопал?
   — Вот.
   Он протягивает мне листок, вырванный из блокнота. На нем печатными буквами значится: “Раминагробис”, улица Мартир, хозяин Анж Равиоли.
   — Это тот, кто снимал дом в Маньи?
   — Да, господин комиссар. У него стриптиз-бар. Дом снимал в течение трех лет, а затем дом пустовал.
   — Есть данные на Равиоли?
   — Мелкий мошенник. Сидел два года за злоупотребление доверием, потом три года усиленного режима за вооруженное нападение. С тех пор ничего… Занимался всякого рода спекуляциями… Ведет себя тихо.
   — Женат?
   — Замечен в сожительстве с бывшей танцовщицей из клуба “Мемен”.
   Все эти сведения я отмечаю про себя с большим удовлетворением. Не удивлюсь, если Анжело Равиоли принимал самое активное участие в этом дельце.
   — Хорошая работа, Лавуан.
   Он конфузится и краснеет от удовольствия.
   — Надо признаться, мне просто повезло. Я позвонил в агентство недвижимости Маньи-ан-Вексен и напал на парня, который мне все выдал.
   — Браво!
   Когда он выходит из кабинета, внутренний телефон на моем столе начинает верещать, будто его режут. Звонит Матиас, чтобы узнать, вернулся ли я.
   — Подруливай ко мне, сынок!
   Его не надо долго просить — через минуту он у меня.
   — Какие результаты с распространением нашего рекламного проспекта?
   — Честно говоря, немного! Но, может, по поводу мужчины поступят новости из Германии.
   — Выкладывай!
   — Расплюснутые пальцы напомнили кое-кого нашим коллегам в Лилле. Подозревается один немец, торговец наркотиками. Был известен в Гамбурге несколько лет назад. Я послал в тамошнюю полицию телекс и жду ответа.
   — Очень хорошо.
   Я доволен работой своих людей и доволен собой. Протягиваю фотоаппарат Матиасу.
   — Отнеси в лабораторию. На пленке всего два снимка, да и то наверняка плохого качества, поскольку снимали в помещении, без вспышки, без наводки — считай, навскидку. Словом, постарайтесь выжать максимум, ага?
   — Ладно…
   — Есть что-нибудь от Пино и Риголье?
   — Нет пока… Но еще только без двадцати шесть, и Маньи тоже ведь не в двух шагах.
   Матиас ретируется. Мое напряжение спадает, я успокаиваюсь, как кухарка, у которой все запущено в готовку. Варево булькает на плите, остается только подождать, когда оно дойдет до полной кондиции.
   Сообщив о своем местонахождении дежурному, я спускаюсь в кафе напротив проглотить порцию спагетти с соусом. В моей высокоинтеллектуальной тыкве полно всяких странных на первый взгляд мыслей, и каждая ищет свое место ближе к выходу. Но главная мысль, из которой родится решение, придет — я верю. В ожидании новостей обмениваюсь пустыми репликами с хозяином кафе. Поскольку у меня хорошее настроение, я дважды предлагаю ему выпить со мной. Это поправляет макароннику настроение, он предлагает от себя еще по одной, но в это время дверь открывается и в зал входит Пинуччио. Доходяга загадочно улыбается, я бы даже сказал таинственно, а усы уставшей крысы провисли до подбородка. Я встаю ему навстречу и тащу за свой столик.
   — Что это ты такой радостный?
   — Есть от чего!
   — Давай рассказывай, я внимательно слушаю…
   Его нервная улыбка пропадает, а из оловянных глаз сыплются радужные искры.
   — Что сказать? Я страшно рад, что из моего дома убрали… этих… мертвецов. Сразу почувствовал себя уютнее.
   — Ты разговаривал с соседями?
   — Да, со многими.
   — Ну и?..
   — Ну и ничего! Похоже, жильцы, обосновавшиеся после смерти мамаши Планкебле, таскали туда массу народа. Но ничего конкретного местные не видели. По воскресеньям приезжали какие-то люди, только из дома не выходили.
   — То есть ты хочешь сказать, что приехал с пустыми руками, так? — задаю я прямой вопрос в лоб.
   — С руками, но не с карманами! — многозначительно шутит Пино и начинает инвентаризацию потаенных недр своей одежды.
   Наступает та самая пауза, которая в кинострашилках называется “саспенс” — подвешенное состояние. В карманах Пино, похоже, можно найти даже автомобильную подвеску. Поочередно он вынимает связку ключей, надорванный пакет табака, полупустую пачку жвачки, моток шнурков, коробочку с рыболовными крючками всех номеров и, наконец, смятый кусок пергаментной бумаги, который начинает осторожно разворачивать.
   — Вот что я нашел в подвале, — гордо произносит Пинюш.
   В пергаменте оказывается раздавленная гильза револьверного патрона калибра 7,65 мм, а также обрывок счета из немецкого вагона-ресторана.
   Старик Развалина победно смотрит на меня, продолжая часто моргать.
   — Тебя это интересует, Тонио?
   Я хлопаю его по плечу.
   — Ну ты молодец! Пошли ко мне в кабинет!
   — Я бы выпил стаканчик…
   — Хорошо, и потом сразу приходи! А где Риголье?
   — Он наверху.
   — Есть новости?
   — Абсолютно ничего! — докладывает Пинюшет с нескрываемым самодовольством в голосе.

Часть вторая
В которой я вам расскажу, как забыть латынь, никогда ее не зная

Глава первая

   В которой я ловлю рыбку в мутной воде
   Часов в десять с небольшим я вваливаюсь в стрип-бар “Раминагробис”. Заведение выше средней руки, можно даже сказать, с претензией на шик, словом, бойкое местечко. Лохов нет и не предвидится. Клиенты в основной массе бизнесмены, приволокшие сюда своих иностранных партнеров, чтоб те воочию увидели, что такое французский стриптиз.
   Поскольку я в одиночестве, то прохожу прямо в бар и сажусь за стойку, где становлюсь желанной добычей косяка девиц, декольтированных одна глубже другой. Приятно, что косяк разномастный: есть рыжие, брюнетки, блондинки, одна с синим отливом, парочка серебряных, одна апельсиновая и одна радужная — наверное, ее любимое блюдо — форель.
   С трудом отбиваюсь от натиска разнокалиберных бюстов.
   — Да ладно вам, хватайтесь за лохов, — советую я дружелюбно, — не за тем пришел.
   Они для приличия делают вид, что обиделись, и оставляют меня, давая возможность перевести дух. Я заказываю виски и настраиваюсь на представление, чтобы немного привыкнуть к атмосфере.
   На сцене выкручивается красотка в черных чулках. Классно, ей удается почесать себе правое ухо мизинцем левой ноги. Но это не воодушевляет зал, поскольку у малышки слабовато с бюстом. Вообще, как я заметил, мужчины в начале подобных спектаклей ведут себя индифферентно. Для них существует три породы женщин: актрисы, умные и все прочие. Заметьте, что и двух категорий было бы достаточно.
   Мужчина требует от женщины, чтобы она была умной, если она дура. Если она умная, он обращает внимание на другую. От актрисы мужчина не требует ума, поскольку понимает, что бессмысленно требовать невозможного. Но у нее непременно должны быть формы. На талант ему наплевать, потому что он путает талант и грудь. Вы начнете протестовать — мол, извивающаяся на сцене девушка не актриса! Ошибаетесь: для мужчины — актриса, да! При условии, конечно, что у нее приличный балкон спереди.
   В соответствии с приведенными мной выше объяснениями той, в черных чулках, и хлопают жидко, так просто, чтоб не обидеть. Розовое пятно прожектора стремительно бежит по сцене и выхватывает милое создание, одетое лишь в шляпку-ведро. Она внятно (в зале полно иностранцев) объявляет, что сейчас-то и начнется стриптиз.
   Во время короткого перерыва я оглядываю окрестности. Досконально изучив фотографию Анжело Равиоли в архивном отделе, я держу в напряжении свой зрительный нерв, чтобы не пропустить его, но пока безуспешно. Может, патрон “Раминагробиса” решил взять отпуск? Кто знает?
   Поворачиваюсь к бармену, чей корсиканский загар, не утерянный в темном помещении бара, способен вызвать острую зависть белых северных красоток, целыми днями подставляющих свои целлюлитные прелести под палящее южное солнце. Тот выкладывается на совесть. Кажется, что парень держит в руках не шейкер, а пулемет.
   — Плесните-ка мне еще виски!
   Здесь доверие не в моде, поэтому он, наполнив стакан, объявляет грозно:
   — Тысяча франков!
   Я пододвигаю ему бумажку с портретом Ришелье, сверху подбрасываю мелочи на подкормку его корсиканской семьи и спрашиваю будто бы безо всякого интереса:
   — Анж еще не пришел?
   — Придет попозже, — отвечает виночерпий, засовывая деньги в карман штанов.
   Значит, надо подождать. Скашиваю глаза на свои говорящие часы — они кукуют без двадцати одиннадцать. Дым ест глаза. А может, мне просто хочется спать? Хорошо бы сейчас рухнуть на стойку на пару минут, чтоб перебить сон, но народ может не понять. И вообще, у меня большой опыт подобных бдений. Столько лет вечерних занятий — нет ничего более закаляющего в нашей профессии.
   Я имитирую любителя острых ощущений, старательно пожирая глазами подиум. Вышедшая на него девушка одета как дама-патронесса: длинное черное платье, туфли с пряжками, шиньон, очки, шляпа с широкими полями, вроде ковбойской, перчатки до плеч и все такое прочее — воплощение строгости! Очень хорошо смотрится: под глухой броней угадываются упругие формы и молодость, требующая только одного — выскочить наружу!
   Дама подходит к роялю. На звуки первых аккордов появляется сногсшибательная девица в стиле графини-пастушки, этакой урожденной Ростопчиной. На ней муслиновое платье с рюшами и воланами, оборки нижних юбок прикрывают щиколотки, косы ниже спины, на голове старая шляпка из итальянской соломки, а в руках серсо.
   Вы, должно быть, дотумкали посредством своего серого вещества, которое носите с собой в сумке через плечо, что малышка с оборками изображает ученицу и ей лет двадцать от роду. Она жеманно целует даму в очках, изображающую по сценарию учительницу музыки, и садится на высокий крутящийся табурет. Начинается захватывающее действие. Преподавательница нервно стучит по крышке ролля, недовольная музыкальными способностями своей ученицы. Та мимикой и жестами показывает, что, мол, ей страшно душно, и начинает сбрасывать одежды.
   С большим знанием дела она расстегивает крючки на платье. К раздеванию подключается учительница, тоже не переносящая жару. Зал затаил дыхание. Слышно, как на пол градом сыплются пуговицы. Очевидно, администрация ежедневно сгребает их лопатами, чтобы затем продать по сходной цене в галантерейный магазин напротив. Четверть часа возни и телодвижений — и на обеих одежды столько же, сколько на рояле. Мадам профессорша сбрасывает даже шиньон.
   Когда на дамах остается лишь губная помада, свет гаснет и обалдевшие зрители расшибают вдребезги ладоши от глубокого удовлетворения современным искусством. Вы меня знаете, я далек от того, чтобы давать обет целомудрия, но подобное действо требует более отточенной пластики. Особенно в контакте с противоположным полом — вот где театр мимики и жеста!
   Бармен подмигивает мне с гордостью за заведение.
   — Классно, правда?
   — Еще как! Порнопрогресс не остановить. Как и технический! Всего ничего как изобрели атомную бомбу, а мы уже так далеко ушли. Просто голова кругом!
   Он согласно кивает головой.
   — Какая вам больше понравилась?
   — Учительница, — отвечаю я без тени сомнения. — Из нее талант так и прет, особенно снизу. Вы заметили родинку на ее левой ягодице? А какая игра бюста! Настоящая драматургия!
   — Талант, куда деваться! — подтверждает корсиканец.
   — Это точно! А то некоторые годами ломают пальцы в консерваториях или стирают ноги по колено в балетных школах, ну и что? Барабанят по клавишам и скачут по двадцать минут на пуантах с затекшей шеей перед пустыми залами…
   — Не всем дано! — глубокомысленно изрекает бармен, потом наливает англичанину немецкого пива, а немцу — английского и вновь возвращается к светской теме: — Вы заметили? Не каждая может так сыграть! Представьте, если какая-нибудь дура начнет раздеваться…
   Он умолкает при виде вошедшего в зал импозантного мужчины, который окидывает заведение пронзительным взором. Анж Равиоли, собственной персоной. Несмотря на жару, на нем пальто из верблюжьей шерсти и шелковый платок вокруг шеи. Тщательно прилизанные волосы блестят, как антрацит. Легким кивком головы он приветствует бармена и проходит в глубь зала.
   — Вы узнали его? — спрашивает из-за стойки ценитель настоящего искусства.
   — А то! Он сделал вид, что не заметил меня…
   Я спрыгиваю с табурета и вновь попадаю в густое облако призывных запахов. Если еще хоть на секунду останусь в окружении бабочек, то вместо виски придется заказывать противогаз.
   Силуэт Равиоли исчезает в узкой двери рядом со сценой. Направляюсь за ним. Атмосфера за кулисами еще пакостнее, чем в баре. Кроме тошнотворного запаха духов здесь воняет потом, женским естеством — словом, ипподромом…
   Лысый сморщенный хорек, продернутый в найденный на помойке смокинг, преграждает мне путь:
   — Куда вы?
   От него несет прокисшим вином.
   — У меня встреча с моим другом Анжело.
   Он сомневается.
   — Хорошо, я о вас доложу. Как вас зовут?
   Я отталкиваю его двумя пальцами.
   — Отдохни, викинг, мы не в Букингемском дворце!
   Он не решается связываться, и я прохожу через кулисы. Двери гримуборных в основном открыты настежь, и видно, как девушки переодеваются, если так можно выразиться, болтая о повседневном: о свинке последнего отпрыска и доброте дедушки, который их всех содержит.
   На последней двери в коридоре надпись: “Дирекция”. Просто мелом по дереву. Нет проблем — Равиоли не гордый. Он не нуждается в шикарных дверях с медными табличками, как в отеле “Ритц”. Стучу.
   — Да.
   Я вхожу. Анж один в своем скромном кабинете, где обстановкой служат лишь письменный стол с ящиками и несколько стульев, обтянутых красным плюшем. На стене вешалка и множество фотографий оголенных девиц с дарственными надписями.
   Анж стаскивает с себя шикарное пальто, оборачивается и смотрит на меня без особой радости.
   — В чем дело?
   Кладу на стол свою карточку и беру стул.
   — А! — говорит он без всяких эмоций. — Теперь, значит, не Бонишон собирает дань?
   — Ошибаетесь, господин Равиоли, я не из полиции нравов.
   Его взгляд тускнеет. Похоже, господин не любит полицейских. Что ж, это чувство широко распространено во Франции. Но кроме антипатии в его глазах мелькает тревога.
   — Так, и что же вы хотите?
   Я сажусь как американец — ноги на его стол, подчеркивая в некотором роде сходство с Аттилой (хотя тот был царем гуннов, а я король легавых!).
   — Тут, видишь ли, такая история, мой дорогой… У меня кое-какие сведения из Интерпола…
   Мои слова заставляют его слегка завибрировать.
   — Вы напрасно старались, тут какая-то ошибка, — нервно заявляет Равиоли. — Да, у меня были нелады с полицией, но теперь, хочу сказать сразу, — я чист. Можете обыскать мое заведение, и, если найдете хоть грамм дури, я вам заплачу хорошие премиальные. Ни игорного бизнеса, ни подпольной проституции!
   — Словом, тебя остается лишь наградить орденом Почетного легиона!
   Нервный тик пробегает по его физиономии. Красивый малый, этот Равиоли, похож на Рафа Валлоне в молодости, только волосы прилизаны, как у мальчика на панели в 1939 году.
   — Так, ну хорошо, — злится он, — говорите, что там с Интерполом…
   — Ребята из Гамбурга постарались. Они разыскивают парня по имени Келлер, который пропал несколько лет назад…
   Говоря это, я не свожу глаз с физиономии Анжело. Но он остается безразличным, пожалуй, даже слишком, как мне кажется.
   Наступает тягостная тишина. Относительная, конечно, поскольку музыканты вкладывают максимум своих способностей в модную мелодию ча-ча-ча. Все пиджаки, видно, похватались из-за столов, и теперь происходит то, что называется ритмичным трением двух полов о третий. Радость неописуемая: можно сымитировать ритуальный обряд, очень популярный в буржуазном кинематографе.
   — Этот Келлер занимался золотишком, — небрежно повествую я. — Перекупщики из всех стран тайно возили ему в Гамбург слитки, а он перепродавал их дальше по всей Европе.
   — Не понимаю, зачем вы мне все это рассказываете, — нагло заявляет Равиоли. — Никогда не знал ничего подобного и никогда о нем не слышал. Вы говорите — Келлер?
   Анж выговаривает слова с совершенно равнодушной рожей. Но я вижу, что внутренне он напрягся. Мошенники не умеют играть точно в десятку. Они переигрывают под Сару Бернар, а если уж пытаются полностью овладеть сценическим искусством, то берут уроки у мима Марселя Марсо — это неотвратимо! Таковы законы жанра.
   — Вот черт! — вздыхаю я. — Значит, меня неправильно информировали.
   Холодная волна пробегает по его позвоночнику. Я чувствую ее, хотя это его позвоночник. Такая недомолвка дает понять: какой-то информатор сообщил о нем что-то, и ему теперь важно выяснить, что именно. Анжу это совершенно не нравится.
   И что вам сказали?
   — Что Келлер был связан с тобой.
   — Ерунда!
   — Я же не говорю, что ты был его другом, просто связан, и все. У тебя заведение, сюда приходят всякие люди… Пойми, Анж, я тебя не подозреваю, мне просто нужно знать, куда подевался этот тип. Мне плевать, что с ним… Только…
   Мошенник ждет продолжения, нервы натянуты, как презерватив на испытательном стенде.
   — Только?
   — Нет, ничего!
   Я встаю.
   — Ладно, случилось недоразумение — ты такого не знаешь… Извини за беспокойство.
   Я уже почти у двери.
   — Господин комиссар!
   — Да?
   — Что вы хотели сказать?
   Он разрывается от беспокойства, его нос дергается.
   — Тут дело превышает полномочия полиции, улавливаешь?
   — Нет!
   — Тем лучше для тебя! На черта продолжать разговор, если ты Келлера не знаешь. Какой смысл…
   — По имени — не знаю, господин комиссар, но в мой ресторан ходит всякий народ, и, возможно…
   Делаю вид, будто он мне глаза раскрыл.
   — Ив самом деле! Так тебе, может быть, знакомо лицо?
   Я достаю фотографию Келлера, присланную из Гамбурга, и добавляю:
   — Похоже, у этого парня расплющенные пальцы.
   Анж прикидывается, что внимательно разглядывает фотографию.
   — Скажите пожалуйста! Вполне возможно, я и видел этого гуся здесь, в “Раминагробисе”! Нет, правда, эта квадратная физиономия действительно мне знакома. Но это было давно.
   — Два-три года назад?
   — Да… Вы сказали, этот тип занимался…
   — Он был связан с советскими секретными службами…
   — Не может быть!
   — Может! А в момент исчезновения у него, очевидно, где-то под подкладкой был зашит документ, значение которого ты себе даже не представляешь. Вот это-то и интересует мои службы, Анж! Объявлена большая премия тому, кто знает, где его искать, или даст информацию хотя бы о документах…
   — Ого! Полиция готова снести золотое яйцо?
   — Да, но вручит его через посредника. Сумма премии двадцать миллионов!
   — Да ну!
   — При этом никто не обратит внимание, каким образом получены документы!
   Равиоли опускает голову и разглядывает глянцевые носки своих ботинок.
   — А почему вы пришли именно ко мне, господин комиссар?
   — Я прихожу ко всем, кто, на мой взгляд, сможет помочь найти Келлера — живого или… мертвого! Что в этом плохого? В конце концов, ты мне доказал, ты тут ни при чем. Просто работаешь в таком месте, где люди говорят. Теперь ты в курсе. Легавые ведут расследование, у тебя есть возможность нам помочь. Все просто, старик. Вдобавок есть шанс сорвать крупный куш!
   Протягиваю ему пять. Он деликатно вкладывает в мою ладонь свою холеную руку, украшенную огромным перстнем — камень величиной с пробку от графина.
   — Если у тебя будут мысли или сведения, позвони комиссару Сан-Антонио в легавую контору.
   — Договорились!
   Вновь оказываюсь в прокуренном зале. Клиенты и девицы к этому времени закончили обоюдное трение друг о друга. На подиум выходит новая кукла для раздевания, на этот раз одетая под стюардессу — разыгрывается сюита под названием “Паника на борту”. В салоне самолета начинается пожар, огнетушитель, как всегда, не фурычит, и мужественная бортпроводница готова пожертвовать своей одеждой в борьбе с огненной стихией. Она побеждает огонь, который, вот хитрец, гаснет как раз тогда, когда она сбивает его своим последним аргументом — нейлоновыми трусиками. Пожар испускает дух — публика ревет от восторга.