Санин Владимир Маркович. Безвыходных положений не бывает

   — Проезжали, товарищ, а как же, товарищ. Запиши, товарищ, их фамилии: Ганзелка и Зикмунд.
   И прощался, чрезвычайно довольный.
   Пока я размышлял на эту тему, мы проехали мимо колхозной бензоколонки и стоявшего рядом с ней «газика» — весьма, кстати, популярной на Памире машины, на которой ездят и председатели колхозов, и секретари обкома. Что-то в этой машине меня поразило — это уже из области подсознания. Я попросил Витю вернуться обратно. Высокий загорелый парень заливал в бак бензин. Машина как машина, копия нашей. И все-таки в ней было что-то такое неуловимо знакомое. Ба! Конечно, номер! МОК!
   — Давно из Москвы? — окликнул я парня. Он мгновенно обернулся.
   — Три месяца! — радостно завопил он. — А ты?
   — Десять дней! — не менее радостно завопил я. — Привет, земляк!
   С минуту мы лупили друг друга по плечам.
   — Ну, как там Москва? — гремел парень. — Сокольники на месте? А Третьяковка? А Серебряный бор?
   — На месте, на месте, — успокоил я. — И Лужники тоже.
   — Лужники! — застонал парень. — Хочу в Лужники! На футбол желаю! В кафе-мороженое!
   Парень успокоился только тогда, когда я клятвенно пообещал поклониться всем названным им местам. Он шофер Московской экспедиционной базы Академии наук, и зовут его Борис Гайдис. Сейчас он обслуживает сейсмические станции Памира, который он, между прочим, полюбил «почти как Москву». Борис просил передать привет его сестре Нине и на прощанье рекомендовал навестить чету сейсмологов в кишлаке Хостав.
   До Хостава было километров шестьдесят такой дороги, по сравнению с которой уже пройденный путь казался легкой разминкой. При малейшей попытке заговорить наши челюсти оглушительно лязгали, норовя прищемить языки. Машина прыгала по камням, как кузнечик. Несколько раз я бодал головой ветровое стекло и чуть не прошиб теменем верх.
   Но наши муки были не напрасны. Для того чтобы познакомиться с Женей и Славой Гарнец, не жалко было бы потрястись и в пять раз больше. Короли, наносящие визиты своим коллегам по профессии, полопались бы от зависти, если бы увидели, как нас встретили супруги Гарнец.
   Я сейчас расскажу вам об этой встрече. Сначала нас отвели в подготовленную для высоких гостей резиденцию, пол которой был устлан драгоценными мехами. Мы приняли ванну, переоделись и уселись за роскошно сервированный стол. Играла музыка, юная Саломея танцевала причудливый танец, произносились приветственные речи…
   Так вот, не ухмыляйтесь — здесь все истинная правда. Чистенькая, аккуратная кибитка была дворцом для нас, блудных автобродяг. На пороге кибитки лежала шкура медведя — уверяю вас, для ее бывшего обладателя она была достаточно драгоценна. Мы умылись студеной ключевой водой и уселись за стол, на который Женя выложила все, чем была богата и рада семья Гарнец. Быть может, свадебный стол Рокфеллера выглядел более пышно, но черта с два пресыщенные миллионеры ели с таким аппетитом, как мы! Мы распили заветную бутылку «Старки», и перед нами плясало самое очаровательное, самое курносое и симпатичное существо на свете — Оксана Гарнец, памирский цветочек, которому на днях исполнилось год и два месяца.
   Женя и Слава открыли нам великую тайну. Оказывается, сейсмология — интереснейшая из наук, и они, Женя и Слава, занимаются самым прекрасным делом, которое только могло выпасть на долю смертных.
   Они показали нам сейсмостанцию — белый фургон с уникальным оборудованием. Слава объяснил, что сейсмолог — своего рода психиатр, он изучает Землю, когда у нее начинаются пляски святого Витта. Я и не подозревал, что наша старая, мудрая Земля все двадцать четыре часа в сутки трясется и бурлит, как густая похлебка. Каждые три часа Слава и Женя прощупывают земной пульс, снимают показания и изучают проявленные пленки. И иногда озабоченно качают головами: это значит, что сейчас где-то очень тревожно. Землетрясение на Памире не редкость. Всего лишь за месяц до моего приезда Гарнецы поставили Земле за поведение пять баллов. А это плохая оценка: чем Земля хуже себя ведет, тем больше баллов ей выставляют.
   Раза два в месяц в кишлак приезжает Борис Гайдис. Он привозит продукты, пленки, свежие памирские новости, забирает сейсмограммы и отвозит на центральную станцию. Ежемесячная норма Бориса — тысяча километров памирских дорог, и поэтому в кругу своих друзей он настроен лирически. Он рассказывает им о Лужниках и Сокольниках, о сестре Нине и о товарищах из автобазы Академии наук. Запив свой рассказ десятью пиалами чаю, Борис вздыхает, садится в «газик» и мчится к другим сейсмологам, которые ждут его, как астроном любимую комету, как дети в пионерлагере — родительский день. Ибо Борис Гайдис — самый популярный человек у сейсмологов Памира.
   Проводив Бориса и уточнив свои взаимоотношения с Землей, Женя и Слава утверждают повестку дня. Сегодня предстоит много работы, и ее нужно успеть завершить. Нужно проведать учителя, помочь по арифметике детям соседа, заготовить топливо, почитать — хотя бы сто страниц книги, повторить английский, убить куропатку, поспорить о том, куда поступать — на геолого-почвенный или физико-технический, ответить на все вопросы Оксаны, написать письма домой и послушать радио. Кроме того, необходимо в час заката полюбоваться несравненным памирским пейзажем, чтобы навеки сфотографировать в своей памяти фантастические очертания горных хребтов, водную феерию темпераментного Пянджа…
   Мы заехали в гости на минутку, а прожили в Хоставе целые сутки. Мы допоздна говорили о землетрясениях, радиопередачах, детях, стихах, гастрите и охоте, на которую, кстати, мы отправились ранним утром и о которой я расскажу отдельно. Мы обменялись адресами и обещали друг другу писать. На прощанье Миша нас сфотографировал, и эта карточка сейчас передо мной.
   Я знал и видел романтиков, которые с горящими глазами ехали на экзотические окраины. Они пели «Бригантину» и смотрели вдаль голубыми глазами. Им снились облака, шалаши и любовь. Не все они представляли себе, что облака — это ливни, шалаш — это насморк, а любовь — это дети.
   И среди романтиков начался естественный отбор. Жизнь есть жизнь, и не будем их судить, ведь не из всех людей поэт рекомендовал делать гвозди.
   Привет вам, Женя, Слава и Оксана Гарнец!

ОХОТА НА ПАМИРЕ

   Охота на Памире, как и во всяком другом месте, начинается с рассказов об охоте. Ибо охотничьи рассказы — важная, едва ли не самая главная составная часть охоты.
   Мы — это мои попутчики в путешествии по Памиру Миша Дмитриев и Витя Зеленцов, сейсмолог Слава Гарнец и я — допоздна вспоминали свои охотничьи приключения. Крохотный кишлак Хостав, прилепившийся к подножию трехтысячника, мирно спал, а мы глотали чашку за чашкой горячего зеленого чая и никак не могли улечься. Сейсмолог Женя, юная жена сейсмолога Славы, проводила воспитательную работу среди будущего сейсмолога Оксаны, которая выделывала всякие акробатические трюки в своей колыбельке. Мотоциклетная фара, вытягивая соки из нескольких батареек, освещала увешанную оружием стену кибитки.
   Больше всех владел разговором Слава, бывалый охотник, имевший на своем лицевом счету гигантского кабана весом в триста килограммов, дюжину куниц, нескольких лис, выдру и даже медведя, в которого Слава чуть-чуть не попал. Миша с жаром рассказывал про двух архаров — горных козлов, сраженных его меткими пулями. Витя излагал историю с волком, на биографии которого он поставил точку, а я старался больше молчать, так как мои охотничьи трофеи ограничивались галкой, контуженной в детстве из рогатки. Кроме того, меня сильно смущал предстоящий подъем в четыре часа утра. Как я ни старался отогнать эту мысль, она нахально возвращалась и с ухмылкой напоминала, что в самое заветное для сна время меня выдернут из спального мешка, как морковку.
   Не буду вам рассказывать, как это произошло. У меня до сих пор кровь стынет в жилах, когда я вспоминаю эту сцену. Скажу только, что в четыре утра моросил мерзкий дождик, и отвратительный ветеришко задувал холодные капли за шиворот. Я быстро отсырел, как полено, и тихо проклял ту минуту, когда мне пришла в голову дурацкая мысль поохотиться в горах.
   Однако отступать было некуда, и наш отряд двинулся в поход. Как объяснил старожил Слава, в трех километрах от кишлака, в горах, находится крупное месторождение кабанов с небольшой примесью медведей. По дороге Слава дал нам последние инструкции. Кабана нужно бить наповал, иначе раненый зверюга, рассвирепев, понесется в атаку, как танк, со страшной скоростью. В этом случае его следует подпустить на десять шагов, а потом ловко отпрыгнуть в сторону. Кабан по инерции промчится вперед, а вы должны в это время, если успеете, вскарабкаться на высокий камень, где будете в полной безопасности. Я выслушал эти наставления с огромным вниманием и даже вызубрил их наизусть. Затем Слава рассказал, как опускать вниз добытого кабана, но эта часть его доклада показалась мне менее интересной, лишенной практического значения. О медведе же Слава лаконично заметил, что его следует стрелять наверняка либо вообще оставить в покое: тогда медведь не тронет. Я тут же про себя решил оставить в живых всех встречных медведей, и, как вы убедитесь, мое слово не разошлось с делом.
   Три километра по дороге мы отшагали быстро, и Слава начал разыскивать тропу, ведущую в горы. Днем, когда тропа была не нужна, она буквально вязла в глазах, но сейчас, в темноте, словно провалилась сквозь землю.
   — Вообще-то подъем пустяковый, тысячи две метров, — успокоил Слава. — Полезем так.
   Если вы никогда не карабкались ночью на почти отвесную гигантскую гору, когда скользкие от дождя камни, на которые вы доверчиво ступаете, рвутся из-под ног, заставляя вас с воплем хвататься за спасительный чахлый кустик, — вы меня не поймете. Первая сотня метров едва ли не вышибла из меня дух; вторую сотню я преодолел, посылая на каждом шагу приветственные телеграммы родным и знакомым; затем я рухнул на широкий камень и дал интервью представителям печати. Я заявил, что этот камень кажется мне удивительно симпатичным и я хочу именно на нем провести последние минуты своей жизни. Слава хладнокровно сообщил Мише и Вите, которые уже вскарабкались под самую тучу, что по техническим причинам назначается привал, и ободряюще заметил, что до небольшого плато, на котором мы будем отдыхать, осталась сущая чепуха — метров пятьсот. Полкилометра скользкой горы — это для меня, который раздувался от гордости, поднимаясь на пятый этаж!
   Тем не менее на плато я поднялся и считаю именно это, а не книжки, выпущенные по недосмотру издательств, своим наибольшим жизненным успехом. Я думал об этом, распластавшись на земляном полу крохотной охотничьей кибитки. Мои товарищи тоже занимались небесполезным делом: Слава и Витя разводили в кибитке костер, а Миша разыскивал в бинокль кабанов и медведей на укутанных молочной пеленой склонах гор.
   Затрещал костер. Мы быстро просушили мокрую одежду, с волчьим аппетитом опустошили две банки мясных консервов и выпили термос чаю. Стало веселее. Слава вновь рассказал историю о том, как он всадил жакан в кабана, Миша напомнил про двух архаров, а Витя тут же добавил, что своего волка он уложил с первого выстрела.
   — Кабана нужно скатывать с горы вниз! — напомнил Слава. — Как куль с картошкой.
   — Архаров я уношу на плечах, — вставил Миша.
   — А я с волка снимаю шкуру — и в рюкзак! — проинформировал Витя.
   Я не помнил, что сделал со своей галкой, и поэтому ограничился глубокомысленными кивками, свидетельствовавшими о том, что скатывать вниз кабана, таскать на плечах архаров и сдирать шкуры с волков — занятие, которое мне лично неплохо знакомо и даже малость наскучило.
   — Дождь кончился! — радостно возвестил Миша.
   Минут двадцать, передавая друг другу бинокль, мы осматривали окрестности. Горы словно вымерли — ничего…
   — Прозевали рассвет, — сокрушался Миша.
   — Дело бесполезное, — хмуро заметил Витя.
   — А Маркович? — возразил Слава. — Мы-то еще поохотимся, а ему каково ехать в Москву с пустыми руками? Пошли-ка на ту гору, ей-богу, выгоним кабана из пещеры!
   Тщетно я суетился вокруг него и взволнованно доказывал, что я не эгоист, что только ради меня незачем лезть на эту километровую вершину, — Слава был неумолим.
   — Вы наш гость, — твердо сказал он. — Хороши мы будем, если не покажем вам настоящей охоты!
   Чертыхаясь про себя, я уныло поблагодарил его за внимание. Наш путь лежал через ущелье, по которому, громыхая, несся стремительный поток вспененной воды. Между прочим, весьма величественное зрелище. В двух-трех километрах вверху таяли снега, и рожденный ими поток стремился в пограничный Пяндж с такой скоростью, словно ужасно боялся опоздать. По камням мы перебрались через поток, разыскали тропу и начали подъем. На склонах расцветал дикий урюк, яркими точками краснели маки, но мне было не до них. Ежедневная пачка сигарет, лифты и эскалаторы Москвы не самые прогрессивные элементы тренировки для охотников-альпинистов.
   И в этой довольно-таки мрачной ситуации произошло событие, воспоминание о котором долгие годы будет греть мою душу.
   Вверху, метрах в двадцати от нас, высилась глыба величиной с двухэтажный дом. Витя сделал из нее наблюдательный пункт.
   — Хоть бы одну паршивую куропатку увидеть! — возмущался он. — Что у них, выходной сегодня?
   И тут из-под глыбы рванулась огромная грязно-серая туша.
   — Кабан! — заорал я не своим голосом. — Кабан!
   Да, кабана первым заметил я и горжусь этим открыто, с высоко поднятой головой. Вы легко можете проверить этот факт, лично спросив очевидцев. Поезжайте на Памир, в кишлак Хостав, и Слава Гарнец покажет вам то место, где я первым заметил кабана. Правда, потом, после охоты, Витя пытался было промямлить, что он увидел кабана одновременно со мной, но его подняли на смех — настолько всем было очевидно, что личность кабана первым установил я.
   Честно выполнив свой долг, я заслужил право на отдых. Тем более что у нас с Витей было одно ружье на двоих, и в момент, когда я первым заметил кабана — я не устану повторять это всю жизнь, — оно находилось в Витиных руках. Я стоял и следил, как и другие вносят лепту в общее дело. Пока Витя богохульствовал по поводу своей осечки, а Слава поправлял очки, Миша выстрелил и — промахнулся. Зверь унесся, как вихрь, — видимо, какое-то шестое чувство подсказывало кабану, что следующий выстрел должен произвести я. С неистовым гиканьем мои друзья понеслись в погоню. Я и не пытался следовать за ними, поскольку сил у меня оставалось ровно столько, чтобы спуститься с горы, а не наоборот. Я стоял и ждал, кто появится первым — кабан или его преследователи. Я понимал, что если первым будет кабан, то моя командировка может закончиться на неделю раньше срока, ибо двадцатипудовому зверюге с его клыками я мог противопоставить только Славины инструкции, фотоаппарат и высшее образование. К счастью, все обошлось лучшим образом. Один за другим, взмыленные, подошли мои друзья. В их глазах пылал неукротимый охотничий азарт. Была принята резолюция: я отправляюсь вниз, чтобы следовать вдоль ущелья к дороге, остальные — искать сбежавшего кабана.
   Мы расстались, и я тихонько побрел вниз, размышляя о всякой всячине. Но вскоре мои размышления сосредоточились на одном пункте: в том же направлении, именно вниз, вели следы кабана. С легким беспокойством я спустился к ущелью и начал, прыгая с камня на камень, пробираться к дороге.
   И тут я увидел его второй раз. Метрах в пятидесяти выше ущелья в глубине пещеры темнела знакомая грязно-серая туша. Соблюдая максимум достоинства, я проследовал мимо. Быть может, кое-кто из вас на моем месте нанес бы кабану визит вежливости и покалякал на местные темы, но я не так воспитан, чтобы заходить в чужой дом без приглашения. Кроме того, я догадывался, что кабан устал от всей этой кутерьмы, и поэтому старался ступать бесшумно, не шаркая подошвами. Мы расстались, довольные друг другом.
   Час спустя я вышел на дорогу, где в условленном месте встретился со своими коллегами. Мы молча двинулись домой, переживая свою неудачу.
   — Вон там, — Слава не выдержал и указал на высоченную гору, — я убил своего кабана. Я свалил его вниз, как мешок картошки.
   — А я, — оживился Миша, — своих архаров перетаскивал на плечах.
   — Шкура моего волка едва влезла в большой рюкзак! — важно сообщил Витя.
   Хороша охота на Памире!

БЕЗВЫХОДНЫХ ПОЛОЖЕНИЙ НЕ БЫВАЕТ
Рассказы

БЕНГАЛЬСКИЕ ОГНИ

   К двери книжного магазина одновременно подошли два молодых человека. Один из них вежливо посторонился, пропуская другого вперед, тот в свою очередь сделал широкий жест: проходите, мол, вы первым. Пока они обменивались любезностями, дверь захлопнулась, и молодые люди ошеломленно уставились на табличку: «Закрыто на обед».
   Жертвы хорошего тона взглянули друг на друга и рассмеялись.
   — Чрезмерная вежливость вредна, как и всякое излишество, — нравоучительно изрек один из пострадавших. — Что же, однако, целый час делать? Я ведь специально сюда пришел!
   — И я тоже, — ответил другой. — Но этот час нужно как-то прожить. Посидим в скверике? Будем знакомы: Борис.
   — Георгий. Посидим, пожалуй.
   — Говорят, «Утраченные иллюзии» в магазин привезли, — сказал Борис, усаживаясь на скамье.
   — Этот слух и привел меня сюда. Вы любите Бальзака, Борис?
   Борис неожиданно смутился, потом на мгновение задумался и хитро взглянул на собеседника.
   — Конечно. Отец, как говорят, современного реализма! Жаль только, что он искал спасения в клерикализме и абсолютизме. Но какая блестящая идея — представить общество в виде живого организма! Перенесение им в литературу методов Сент-Илера и Кювье делает его произведения необыкновенно последовательными, не правда ли?
   — Вы, простите, не литературовед? — воскликнул Георгий, пораженный этим фейерверком ученых фраз.
   Борис, видимо, ждал этого вопроса и улыбнулся:
   — Нет, инженер-конструктор.
   — Очень рад, Борис, что вы любите и так хорошо знаете Бальзака, он и мой любимый писатель. Интересно, какой из его романов производит на вас наибольшее впечатление?
   — Трудно сказать. Дело в том, что я не читал ни одного…
   — ??!!
   На лице Георгия было написано такое искреннее недоумение, что Борис не выдержал и расхохотался:
   — Вижу, без объяснений не обойтись. Что ж, время, к счастью, вернее, к сожалению, у нас есть. Согласны запастись терпением?
   Георгий кивнул.
   — Я вам сказал правду, — начал Борис, — Бальзака я действительно ничего не читал, за исключением двух-трех новелл. И вообще очень мало читал… вплоть до последнего времени. В институте все свободное время проводил в лабораториях, а по окончании втянулся в работу завода, с другом станок задумали конструировать — не до беллетристики.

   Началось это осенью прошлого года. Зашел я в заводскую библиотеку посмотреть технические новинки, и за книжной стойкой вместо старой ворчуньи Марии Антоновны увидел существо абсолютно неожиданное. Вы помните картину Риберы «Святая Инесса»? Так представьте себе эту святую красавицу в библиотечном халате, с огромным узлом каштановых волос, с грустным взором наивных черных глаз — и вы поймете, почему язык у меня стал тяжелым, как жернов.
   Молча уставиться с открытым ртом на незнакомую девушку — довольно верный способ стать в ее глазах неисправимым ослом, и я заговорил. Узнал, что Мария Антоновна ушла на пенсию, а она приехала к нам на работу по окончании библиотечного института. В библиотеке никого не было, и я, нимало не беспокоясь о бешенстве тщетно ожидающего меня Николая, моего соратника, прилип к книжной стойке на полтора часа.
   Зинаида — так звали «святую Инессу» — работает всего два дня, очень скучает по маме и больше всего боится того, что на заводе не найдется настоящих ценителей художественной литературы. А она любит книги самозабвенно, рассчитывает проводить диспуты, устраивать встречи с писателями.
   Начать знакомство с признания своей невежественности было немыслимо. И я, не думая о последствиях, спустил с привязи свое воображение. Я успокоил Зинаиду тем, что я большой любитель книги, без которой мое существование стало бы постылым. Я сказал, что глотаю книги, как пилюли, что чтение книг заменяет мне театры, кино, земную пищу и — это было сказано небрежно, но многозначительно — знакомства. Я вдохновенно лгал до тех пор, пока Зинаида не раскрыла мой формуляр и не обнаружила, что он был девственно чист. Ей было дано объяснение: у друга (и это было единственной правдой, сказанной мною в тот вечер) большая библиотека.
   Затем она с жаром заговорила о писателях, и я, обливаясь холодным потом, усиленно поддакивал. Когда она спросила, каково мое мнение о книге Дидро, которую она особенно любит, «Племянник Рамо», я решил, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать отсутствие мыслей. Об этой книге я слышал первый раз в жизни, но о Дидро кое-что знал из курса диамата. Я дал удивительно невежественный анализ философских взглядов Дидро, и Зинаида сказала, что у меня очень оригинальная, своеобразная трактовка идеи «Племянника Рамо» и что она рада познакомиться с интересным и начитанным собеседником.
   В этот вечер чертежи нашего станка спокойно дремали в шкафу, а мы с Николаем ходили по комнате и искали выхода из безвыходного, казалось бы, положения.
   «Пришел, увидел, налгал, — отчитывал меня Николай, — кто тянул тебя за язык? Как будешь ей смотреть в глаза, когда она выяснит, что ты начитан не больше, чем эта чертежная доска? Учти, я не Сирано де Бержерак и сочинять за тебя ответы не буду. Делай что хочешь. Начинай повышать свой уровень с „Мойдодыра“.
   Я проклинал себя за безвозвратно потерянное время, бичевал и клеймил себя с самокритичностью, которой позавидовала бы Мария Магдалина. Я вспоминал свою Инессу и рычал от ненависти к собственной глупости.
   Выход нашел Николай, мой верный друг.
   «Эврика! За три-четыре дня ты можешь изучить мировую литературу, как таблицу умножения», — бодро сказал он, прекратив рыться в книжном шкафу.
   Я посмотрел на него так, как будто он, а не я начинает сходить с ума.
   «Говорю вполне серьезно. Ты можешь на несколько дней отказаться от свиданий с Инессой? Это в твоих же интересах. Возьми эту книжку, вызубри ее наизусть — и ты будешь высокообразованным дилетантом. Знать литературу ты, конечно, не будешь, но болтать о ней сможешь, как сорока. Благо память у тебя, в отличие от здравого смысла, имеется».

   И он протянул мне «Очерки по истории западноевропейской литературы».
   В трех сутках семьдесят два часа. Из них около шестидесяти часов я читал. Читал — не то слово. Я впитывал в себя биографии, образы, характеристики — вроде той, которой вас ошеломил, — как огурец воду. Николай меня проэкзаменовал и заключил, что своими познаниями я могу ввергнуть в отчаяние профессора филологии.
   С Зинаидой я встречался много раз и в библиотеке, и вне ее. В разговорах со мной она усвоила немного покровительственный тон жрицы храма литературы. А я до поры до времени старался больше слушать, чем говорить, пока не почувствовал, что «Очерки» въелись в мою память, как накипь в котел.
   «В наш век, век узкой специализации, — говорила Зинаида, ободренная моими поддакиваниями, — у человека едва хватает времени, чтобы изучить одну свою профессию. И вы, Борис, будучи влюблены в свои станки, разве можете знать литературу так, как знают ее квалифицированные библиотекари? Пусть вас только это не обижает. Ну, я допускаю, что вы читали Диккенса, Стендаля, Золя, но что вы можете сказать, например, о… Метерлинке? Да и знаете ли вы о нем что-нибудь?»
   Она торжествующе взглянула на меня, скромно потупившего очи. Память моя сработала, как автомат, в который опустили монету.
   «Метерлинк? Немного знаю. Не могу, правда, сказать, чтобы он был моим любимым драматургом. Символист до мозга костей. Его вера в возможность проникновения в тайны вечной, абсолютной жизни, сосуществующей рядом с обыкновенной жизнью, кажется мне мистикой. Возьмите хотя бы его „Вторжение смерти“ или „Синюю птицу“. Сплошная символика! Уж не он ли вдохновил последующих декадентов на создание туманных образов? Я вполне согласен с Луначарским, который отметил эту сторону творчества Метерлинка».
   Зинаида была потрясена.
   «Когда вы успели так изучить его творчество?» — воскликнула она.
   Я с величественной простотой пожал плечами и заговорил о ней самой, намекнув на глубокую симпатию, которую она мне внушает.
   На мое не очень тщательно завуалированное признание Зинаида ответила легкой, нетерпеливой улыбкой. Ей очень хотелось выяснить, в действительности ли я являюсь читателем-феноменом.
   «А как вы относитесь к Лессингу? — коварно спросила она. — Любите ли вы его произведения?»
   Автомат щелкнул мгновенно: о Лессинге я читал восемь раз и в биографии его разбирался не хуже, чем художник в палитре.
   «Кажется, Лессинг, — заговорил я с невозмутимым апломбом, — это единственный, не считая Буало, великий критик, который был и крупным поэтом. Вы, конечно, помните (!), что сказал о нем Гёте: „По сравнению с ним мы все еще варвары“. Его „Лаокоон“ — ведь это шедевр! А „Эмилия Галотти“? „Натан Мудрый“? Сколько наслаждения получаешь от чтения этих произведений! Меня просто поражает стремление Лессинга в этих драмах к художественной правде, к мотивировке действий, к правдивому изображению характеров. Вы помните его аллегорическую притчу о трех кольцах в „Натане Мудром“?»