НА «ГАЗИКЕ» ПО «КРЫШЕ МИРА»
О ПРАВЕ НА МЕМУАРЫ
Я проехал восемьсот километров по дорогам Памира. Десять дней меня болтало и швыряло, подкидывало и било о стенки кабины «газика». Я наслаждался и страдал, восторгался и проклинал, называл себя счастливчиком и последним ослом— в зависимости от ситуаций, которые менялись чуть ли не с каждым поворотом колеса. Я познакомился со многими людьми. На всем Памире, наверное, людей живет не больше, чем в моем районе Химки-Ховрино, но встречался и разговаривал с людьми я чаще. Видимо, горный воздух располагает к общению.
На Памире я летал на самолетах, ездил на машинах, катался на ишаке и ходил пешком. Я ел мясо яка и пил молоко памирской коровы ростом с нашего теленка. Я жил на пограничных заставах, на берегах бурного Пянджа и видел, как спускаются к реке прекрасные афганки. Я играл в волейбол на высоте 2200 метров над уровнем моря — это высота Мехико, учтите, олимпийцы. Я охотился на дикого кабана и едва не сломал себе шею.
Надеюсь, я вас убедил» что имею законное право на мемуары.
Но прежде всего — о дороге на Хорог.
На Памире я летал на самолетах, ездил на машинах, катался на ишаке и ходил пешком. Я ел мясо яка и пил молоко памирской коровы ростом с нашего теленка. Я жил на пограничных заставах, на берегах бурного Пянджа и видел, как спускаются к реке прекрасные афганки. Я играл в волейбол на высоте 2200 метров над уровнем моря — это высота Мехико, учтите, олимпийцы. Я охотился на дикого кабана и едва не сломал себе шею.
Надеюсь, я вас убедил» что имею законное право на мемуары.
Но прежде всего — о дороге на Хорог.
ДОРОГА НА ХОРОГ
Знаете ли вы, что такое Хорог?
Возьмите карту и найдите Душанбе, столицу Таджикистана. Теперь отправляйтесь на юго-восток, километров на триста…
Нашли? Позвольте в порядке расширения географического кругозора напомнить, что Хорог — центр Горно-Бадахшанской автономной области, жители которой смотрят на мир свысока. Не потому, что они такие уж высокомерные и утонченные аристократы, упаси бог! Просто они живут выше всех, на «крыше мира», ибо город Хорог — столица Памира, великой страны легендарных, неприступных гор.
Я расскажу вам о дороге на Хорог на тот случай, если вам придет в голову счастливая мысль его посетить. Прежде всего не рассчитывайте на поезд: ближайшая стальная магистраль проходит в сотнях километров от Памира. Летом можно за два-три дня преодолеть на автомашине километров шестьсот горных дорог— это доставит много радости любителю острых ощущений, ибо машина частенько будет проноситься в сантиметрах от бездонной пропасти. И наконец, самолет.
Я расскажу вам о воздушной дороге на Хорог. Она открыта всегда, за исключением тех дней, когда нет погоды. А погоды обычно нет. То есть она есть, но нелетная. Ибо когда на Памире облачность — лететь нельзя. Даже самые отчаянные воздушные асы в таких случаях ограничиваются лишь проклятьями. Потому что помимо скрытых облаками пяти— и шеститысячников на воздушной трассе Душанбе — Хорог есть еще и Рушанское окно, о котором речь впереди.
И когда погоды нет, Памир закрыт. О нем можно думать, его можно даже видеть, но попасть на него невозможно. И десятки людей долгими неделями сидят на аэродроме в Душанбе, молитвенно глядя на небо. Сидят отпускники-пограничники и партийные работники, ученые и колхозники, снабженцы и студенты — погоды нет для всех. А в Хороге точно так же десятки людей с трогательной наивностью смотрят на небо: они должны попасть в Душанбе, а оттуда — в Москву, Куйбышев и Читу.
Но погоды нет. Облака закрыли Памир на железный замок.
Мне неслыханно повезло — я ожидал погоду всего двое суток. Наутро третьего дня меня разбудили и голосом, каким поздравляют при выдаче ордера на квартиру, сообщили, что над Памиром безоблачно. И через час я летел, удостоенный величайшей чести, доступной на самолете, — командир корабля пригласил меня в кабину.
Незадолго до отъезда на Памир я беседовал с одним знакомым, который вернулся из Швейцарии. Он закатывал кверху глаза и захлебывался от восторга. Он кричал, что видел такие горы, от которых захватывает дух. Ах, эти Альпы! Ах, Монблан!
Самолет набрал высоту, и я засмеялся тихим торжествующим смехом. Куда ты суешься со своими Альпами, жалкий хвастун? Да знаешь ли ты, что твой пресловутый Монблан здесь, на Памире, заблудился бы и затерялся, как школьник на стадионе в футбольный день? Ты бы сейчас бегал по самолету, заглядывал во все окна и жалобно блеял: «Монблан, где ты? Куда ты запропастился?»
Передо мной раскрывалась картина, написанная величайшим на свете художником. Миллионы лет назад, в период земных катаклизмов, из бурных и дрожащих от чудовищного напряжения недр вырвались эти хребты. С тех пор многое изменилось на свете под той самой луной, о которой писал Экклезиаст. Человечество прошло путь от пещерных рисунков до полотен Рафаэля, от стрел до реактивных самолетов, от звериных шкур до плащей «болонья». А вершины Памира остались такими же, какими были в те времена, когда в океанах, покрывавших землю, еще не появился прародитель жизни — первый белок. Хотя по разным причинам мне не удалось в то время побывать на Памире, но думаю, что дело обстояло именно так.
Высота — пять тысяч метров. Я сидел между командиром корабля и вторым пилотом и не отрываясь смотрел и смотрел.
— Москва, — кивнув налево, сказал командир.
Я сочувственно взглянул на него: видимо, и на привычных людях сказывается кислородное голодание.
— Москва, — повторил командир. — Так мы называем эту вершину на хребте Петра Первого.
Я поклонился Москве и Петру Первому. Остроконечные белые шапки вонзались в небо. Безжизненное безмолвие… И только где-то далеко внизу кое-где мелькали зеленые полоски. И казалось, что они — это случайное, что единственно сущее — это горы, непостижимо огромные каменные тела, словно сошедшие с иллюстраций к фантастическим романам. Командир показал вниз, где скрещивались две причудливые черные полоски. Это сливались реки Вахш и Сурхоб, и вниз стремился уже один бурный Вахш, чтобы дать ток будущей Нурекской ГЭС и вместе с родным братом Пянджем образовать Амударью.
Навстречу летит крохотная стрекозка. Наш самолет покачивает крыльями и, сделав встречному Ан-2 этот изящный реверанс, берет курс на Пяндж. И мы летим в долине этой реки. Налево — Советский Союз, направо — Афганистан. Два мира, разделенные серо-зеленой полоской стремительного, полноводного Пянджа… Два крохотных спичечных коробка — это одна из самых высокогорных в стране метеостанций. Привет, друзья! Спасибо за погоду!
Горы, щетинясь зубчатыми пиками и острыми гранями, вонзаются в небо рядом с самолетом. Мы летим совсем рядом с ними. Это величественно, торжественно и немножко страшно.
— Погодите, — усмехается командир, — впереди еще Рушанское окно. А сейчас, между прочим, налево — пик Коммунизма.
Все грандиозное, из ряда вон выходящее всегда волнует, и минут десять я как завороженный провожал глазами это чудо природы, величайшую горную вершину нашей страны. Все никло перед этим семи— и пятикилометровым исполином, даже экзотическая гора Верблюд, действительно очень похожая на популярное животное, даже ледник Медвежий, который недавно расшалился и унес с Ванчского аэродрома ночевавший там самолет.
— Говорят, где-то в этих местах прогуливался со своей компанией головорезов Александр Македонский, — прерывает мои размышления командир.
Я внимательно посмотрел вниз, но, честно признаюсь, следов легендарного завоевателя мне обнаружить не удалось. Видимо, их занесло снегом.
Мы летим по ущелью реки Пяндж. Здесь — шутки в сторону, оба пилота серьезны и сосредоточенны. Один неосторожный поворот штурвала, и возможен «поцелуй с горой». Сжатый с двух сторон каменными массивами, красавец Ил-14 кажется хрупкой детской игрушкой.
— Рушанское окно, — слышу я голос командира. Теперь я понимаю, почему на Памир нельзя лететь, если на воздушной трассе хоть одно облачко. Самолет стремительно несется между скалами, едва, кажется, не задевая их плоскостями. Это длится минуту, это длится вечность.
Еще минут десять — и самолет идет на посадку. Простая земляная площадка, раза в два больше футбольного поля, — это и есть транспортное сердце Памира — Хорогский аэродром. Навстречу бросаются встречающие. Я пожимаю руки пилотам, мужественным людям, для которых эти экзотические перелеты — обыкновенная работа.
Такова дорога на Хорог.
Возьмите карту и найдите Душанбе, столицу Таджикистана. Теперь отправляйтесь на юго-восток, километров на триста…
Нашли? Позвольте в порядке расширения географического кругозора напомнить, что Хорог — центр Горно-Бадахшанской автономной области, жители которой смотрят на мир свысока. Не потому, что они такие уж высокомерные и утонченные аристократы, упаси бог! Просто они живут выше всех, на «крыше мира», ибо город Хорог — столица Памира, великой страны легендарных, неприступных гор.
Я расскажу вам о дороге на Хорог на тот случай, если вам придет в голову счастливая мысль его посетить. Прежде всего не рассчитывайте на поезд: ближайшая стальная магистраль проходит в сотнях километров от Памира. Летом можно за два-три дня преодолеть на автомашине километров шестьсот горных дорог— это доставит много радости любителю острых ощущений, ибо машина частенько будет проноситься в сантиметрах от бездонной пропасти. И наконец, самолет.
Я расскажу вам о воздушной дороге на Хорог. Она открыта всегда, за исключением тех дней, когда нет погоды. А погоды обычно нет. То есть она есть, но нелетная. Ибо когда на Памире облачность — лететь нельзя. Даже самые отчаянные воздушные асы в таких случаях ограничиваются лишь проклятьями. Потому что помимо скрытых облаками пяти— и шеститысячников на воздушной трассе Душанбе — Хорог есть еще и Рушанское окно, о котором речь впереди.
И когда погоды нет, Памир закрыт. О нем можно думать, его можно даже видеть, но попасть на него невозможно. И десятки людей долгими неделями сидят на аэродроме в Душанбе, молитвенно глядя на небо. Сидят отпускники-пограничники и партийные работники, ученые и колхозники, снабженцы и студенты — погоды нет для всех. А в Хороге точно так же десятки людей с трогательной наивностью смотрят на небо: они должны попасть в Душанбе, а оттуда — в Москву, Куйбышев и Читу.
Но погоды нет. Облака закрыли Памир на железный замок.
Мне неслыханно повезло — я ожидал погоду всего двое суток. Наутро третьего дня меня разбудили и голосом, каким поздравляют при выдаче ордера на квартиру, сообщили, что над Памиром безоблачно. И через час я летел, удостоенный величайшей чести, доступной на самолете, — командир корабля пригласил меня в кабину.
Незадолго до отъезда на Памир я беседовал с одним знакомым, который вернулся из Швейцарии. Он закатывал кверху глаза и захлебывался от восторга. Он кричал, что видел такие горы, от которых захватывает дух. Ах, эти Альпы! Ах, Монблан!
Самолет набрал высоту, и я засмеялся тихим торжествующим смехом. Куда ты суешься со своими Альпами, жалкий хвастун? Да знаешь ли ты, что твой пресловутый Монблан здесь, на Памире, заблудился бы и затерялся, как школьник на стадионе в футбольный день? Ты бы сейчас бегал по самолету, заглядывал во все окна и жалобно блеял: «Монблан, где ты? Куда ты запропастился?»
Передо мной раскрывалась картина, написанная величайшим на свете художником. Миллионы лет назад, в период земных катаклизмов, из бурных и дрожащих от чудовищного напряжения недр вырвались эти хребты. С тех пор многое изменилось на свете под той самой луной, о которой писал Экклезиаст. Человечество прошло путь от пещерных рисунков до полотен Рафаэля, от стрел до реактивных самолетов, от звериных шкур до плащей «болонья». А вершины Памира остались такими же, какими были в те времена, когда в океанах, покрывавших землю, еще не появился прародитель жизни — первый белок. Хотя по разным причинам мне не удалось в то время побывать на Памире, но думаю, что дело обстояло именно так.
Высота — пять тысяч метров. Я сидел между командиром корабля и вторым пилотом и не отрываясь смотрел и смотрел.
— Москва, — кивнув налево, сказал командир.
Я сочувственно взглянул на него: видимо, и на привычных людях сказывается кислородное голодание.
— Москва, — повторил командир. — Так мы называем эту вершину на хребте Петра Первого.
Я поклонился Москве и Петру Первому. Остроконечные белые шапки вонзались в небо. Безжизненное безмолвие… И только где-то далеко внизу кое-где мелькали зеленые полоски. И казалось, что они — это случайное, что единственно сущее — это горы, непостижимо огромные каменные тела, словно сошедшие с иллюстраций к фантастическим романам. Командир показал вниз, где скрещивались две причудливые черные полоски. Это сливались реки Вахш и Сурхоб, и вниз стремился уже один бурный Вахш, чтобы дать ток будущей Нурекской ГЭС и вместе с родным братом Пянджем образовать Амударью.
Навстречу летит крохотная стрекозка. Наш самолет покачивает крыльями и, сделав встречному Ан-2 этот изящный реверанс, берет курс на Пяндж. И мы летим в долине этой реки. Налево — Советский Союз, направо — Афганистан. Два мира, разделенные серо-зеленой полоской стремительного, полноводного Пянджа… Два крохотных спичечных коробка — это одна из самых высокогорных в стране метеостанций. Привет, друзья! Спасибо за погоду!
Горы, щетинясь зубчатыми пиками и острыми гранями, вонзаются в небо рядом с самолетом. Мы летим совсем рядом с ними. Это величественно, торжественно и немножко страшно.
— Погодите, — усмехается командир, — впереди еще Рушанское окно. А сейчас, между прочим, налево — пик Коммунизма.
Все грандиозное, из ряда вон выходящее всегда волнует, и минут десять я как завороженный провожал глазами это чудо природы, величайшую горную вершину нашей страны. Все никло перед этим семи— и пятикилометровым исполином, даже экзотическая гора Верблюд, действительно очень похожая на популярное животное, даже ледник Медвежий, который недавно расшалился и унес с Ванчского аэродрома ночевавший там самолет.
— Говорят, где-то в этих местах прогуливался со своей компанией головорезов Александр Македонский, — прерывает мои размышления командир.
Я внимательно посмотрел вниз, но, честно признаюсь, следов легендарного завоевателя мне обнаружить не удалось. Видимо, их занесло снегом.
Мы летим по ущелью реки Пяндж. Здесь — шутки в сторону, оба пилота серьезны и сосредоточенны. Один неосторожный поворот штурвала, и возможен «поцелуй с горой». Сжатый с двух сторон каменными массивами, красавец Ил-14 кажется хрупкой детской игрушкой.
— Рушанское окно, — слышу я голос командира. Теперь я понимаю, почему на Памир нельзя лететь, если на воздушной трассе хоть одно облачко. Самолет стремительно несется между скалами, едва, кажется, не задевая их плоскостями. Это длится минуту, это длится вечность.
Еще минут десять — и самолет идет на посадку. Простая земляная площадка, раза в два больше футбольного поля, — это и есть транспортное сердце Памира — Хорогский аэродром. Навстречу бросаются встречающие. Я пожимаю руки пилотам, мужественным людям, для которых эти экзотические перелеты — обыкновенная работа.
Такова дорога на Хорог.
МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ В ПУТЬ
Виктор Никифорович, мой гостеприимный хозяин, на прощанье сказал: «Мальчик, вздохнув с облегчением, немедленно превращается в самого обыкновенного дьяволенка».
Так вел себя и наш «газик». Он степенно выехал за ворота, высококультурно прокатился еще метров двести и, оказавшись вне поля зрения начальства, рванулся вперед со скоростью тысяча километров в час.
— Наконец-то поездим по-человечески, — радостно заявил Витя.
— С ветерком, — восторженно поддержал Миша.
— Но все-таки… — назидательно начал я.
— Когда в Москве шофер нарушает правила движения, его штрафуют. На Памире к такому шоферу относятся по-иному: ему ставят памятник. Вопросы есть?
Экипаж машины ГАЗ-69 — водитель Виктор Зеленцов, механик-фотограф Михаил Дмитриев и старшой — корреспондент Владимир Санин — восприняли напутствие по-разному. Водитель Витя погладил баранку, ухмыльнулся и подмигнул фотографу. Фотограф Миша погладил свой «Киев» и подмигнул водителю Вите. Что же касается меня, то я слегка встревожился и твердо решил не спускать глаз со спидометра.
Я близко знаю одного хорошо воспитанного мальчика, который с умильной физиономией выслушивает распоряжения и послушно отвечает: «Да, папа. Конечно, папа!» Но папа уходит, и…
— Безусловно, безусловно! — хором воскликнули Витя и Миша.
Это меня не очень успокоило, и вот почему.
Так вел себя и наш «газик». Он степенно выехал за ворота, высококультурно прокатился еще метров двести и, оказавшись вне поля зрения начальства, рванулся вперед со скоростью тысяча километров в час.
— С ветерком, — восторженно поддержал Миша.
— Но все-таки… — назидательно начал я.
— Когда в Москве шофер нарушает правила движения, его штрафуют. На Памире к такому шоферу относятся по-иному: ему ставят памятник. Вопросы есть?
Экипаж машины ГАЗ-69 — водитель Виктор Зеленцов, механик-фотограф Михаил Дмитриев и старшой — корреспондент Владимир Санин — восприняли напутствие по-разному. Водитель Витя погладил баранку, ухмыльнулся и подмигнул фотографу. Фотограф Миша погладил свой «Киев» и подмигнул водителю Вите. Что же касается меня, то я слегка встревожился и твердо решил не спускать глаз со спидометра.
Я близко знаю одного хорошо воспитанного мальчика, который с умильной физиономией выслушивает распоряжения и послушно отвечает: «Да, папа. Конечно, папа!» Но папа уходит, и…
— Безусловно, безусловно! — хором воскликнули Витя и Миша.
Это меня не очень успокоило, и вот почему.
ЧТО ТАКОЕ ПАМИРСКАЯ ДОРОГА
Представьте себе узкую двух-трехметровую ленту, ныряющую в горах, словно во время пятибалльного шторма на море. С одной стороны ленты — километровая каменная стена, а с другой — совсем наоборот: пустота. Точнее, пропасть, на дне которой извивается стремительный Пяндж. Каждые сто — двести метров лента круто разворачивается, падает вниз или устремляется ввысь. Это и есть дорога, связывающая город Хорог с районными центрами и кишлаками Памира.
Как видите, эта дорога менее благоустроена, чем автострада Москва — Симферополь. Теперь несколько экзотических подробностей.
Чтобы прорезать дорогу на памирских склонах, пришлось немало поработать динамитным скальпелем, и горы, весьма недовольные этой хирургической операцией, без устали напоминают человеку о своем вздорном характере. Время от времени они обрушивают на дорогу десятки тонн снега и камня и с удовольствием наблюдают пробки, по сравнению с которыми московские часы пик — секундная заминка, детская шалость. Поэтому памирские водители — а я заметил, что они, как и их пассажиры, в принципе не возражают дожить до преклонного возраста, — частенько вежливо останавливают машины, не мешая лавине скатиться на дорогу. Кроме того, на трассе уйма ухабов и рытвин, но зато нет асфальта.
Мне бы хотелось еще вам рассказать, как разъезжаются встречные машины, но я не смогу этого сделать. То, что проделывал в таких случаях Витя, выше моего понимания. По-моему, здесь имели место необъяснимые нарушения физических законов, ибо наш «газик» так вжимался в скалы или так повисал над пропастью, что по всем правилам его экипаж должен был бы жариться в аду на медленном огне.
Теперь вы не хуже меня знаете, что такое памирская дорога.
Как видите, эта дорога менее благоустроена, чем автострада Москва — Симферополь. Теперь несколько экзотических подробностей.
Чтобы прорезать дорогу на памирских склонах, пришлось немало поработать динамитным скальпелем, и горы, весьма недовольные этой хирургической операцией, без устали напоминают человеку о своем вздорном характере. Время от времени они обрушивают на дорогу десятки тонн снега и камня и с удовольствием наблюдают пробки, по сравнению с которыми московские часы пик — секундная заминка, детская шалость. Поэтому памирские водители — а я заметил, что они, как и их пассажиры, в принципе не возражают дожить до преклонного возраста, — частенько вежливо останавливают машины, не мешая лавине скатиться на дорогу. Кроме того, на трассе уйма ухабов и рытвин, но зато нет асфальта.
Мне бы хотелось еще вам рассказать, как разъезжаются встречные машины, но я не смогу этого сделать. То, что проделывал в таких случаях Витя, выше моего понимания. По-моему, здесь имели место необъяснимые нарушения физических законов, ибо наш «газик» так вжимался в скалы или так повисал над пропастью, что по всем правилам его экипаж должен был бы жариться в аду на медленном огне.
Теперь вы не хуже меня знаете, что такое памирская дорога.
БЕЗУСЛОВНО, САМАЯ КРАСИВАЯ
Изумительная река — Пяндж! На мой взгляд, безусловно, самая красивая горная река в мире. По приезде домой я встретился с одним географом, который пытался оспорить мое утверждение. Он скороговоркой перечислил около тысячи горных рек и заявил, что добрая сотня из них не менее, если не более, красива, чем Пяндж. Он показывал мне фотографии, зачитывал свидетельства путешественников и даже заключения ученых советов. Его доклад по этому поводу мог бы убедить камень, но не меня.
Я терпеливо выслушал этого человека и разбил его наголову одной фразой: «Самая красивая горная река в мире — это Пяндж». Вы бы посмотрели, как он завертелся вокруг, доказывая, что я не прав. Он до сих пор чуть не каждый день мне звонит и умоляет: «Ну, признайте, пожалуйста, что есть горные реки более красивые, чем Пяндж!»
Я с радостью облегчил бы участь этого человека, но факты для меня превыше эмоций. Я твердо стою на своем. Правда, кроме Пянджа, я ни одной горной реки не видел, но это не меняет дела. Главное — внутреннее убеждение, глубокая вера в истину. А это у меня есть.
Пяндж стремится вниз, подпрыгивая на камнях, разбиваясь о скалы и бесчисленные отмели-островки. У него удивительная светло-зеленая вода — такой она кажется с высоты дороги, холодная и чистая. На Пяндж можно смотреть часами, он все время разный, как море. Он кажется игривым и ласковым, но будьте с ним осторожны!
Пяндж не терпит, когда к нему относятся фамильярно. Рассердившись, он может сурово поступить с человеком, беспечно входящим в его бурные воды.
Вот с кем у Пянджа самая нежная, интимная дружба — так это с рыбаками. Своих друзей он охотно снабжает отличной рыбой маринкой, а когда у него хорошее настроение, то и форелью, царицей пресноводных рыб. Памирские рыбаки — отважные люди. Если наш равнинный рыбак в случае неудачи может заглянуть на рынок, то на Памире дело иное. Здесь рынков нет. Не поймал рыбу — иди назад с пустыми руками, не обращая внимания на град соболезнований.
Но памирский рыбак великодушен и щедр. Однажды к нам попросился в машину седой таджик с пудовой связкой рыбы. Километра через полтора мы догнали человека с удочкой, бредущего по дороге в крайне удрученном состоянии. Наш старик попросил остановить машину, и мы стали свидетелями трогательной пантомимы. Старик разделил свою связку на две равные части, отдал половину неудачнику, и тот мгновенно ожил, как политая водой роза на солнцепеке.
Весело беседуя, рыбаки быстро пошли вперед, размахивая своей добычей.
За исключением нескольких участков, Пяндж течет вдоль всей дороги на Калаи-Хумб, райцентр в двухстах восьмидесяти километрах от Хорога. И все время я любовался этой несравненной рекой, которую, как вы видите, я с полным основанием считаю самой красивой горной рекой в мире.
Я терпеливо выслушал этого человека и разбил его наголову одной фразой: «Самая красивая горная река в мире — это Пяндж». Вы бы посмотрели, как он завертелся вокруг, доказывая, что я не прав. Он до сих пор чуть не каждый день мне звонит и умоляет: «Ну, признайте, пожалуйста, что есть горные реки более красивые, чем Пяндж!»
Я с радостью облегчил бы участь этого человека, но факты для меня превыше эмоций. Я твердо стою на своем. Правда, кроме Пянджа, я ни одной горной реки не видел, но это не меняет дела. Главное — внутреннее убеждение, глубокая вера в истину. А это у меня есть.
Пяндж стремится вниз, подпрыгивая на камнях, разбиваясь о скалы и бесчисленные отмели-островки. У него удивительная светло-зеленая вода — такой она кажется с высоты дороги, холодная и чистая. На Пяндж можно смотреть часами, он все время разный, как море. Он кажется игривым и ласковым, но будьте с ним осторожны!
Пяндж не терпит, когда к нему относятся фамильярно. Рассердившись, он может сурово поступить с человеком, беспечно входящим в его бурные воды.
Вот с кем у Пянджа самая нежная, интимная дружба — так это с рыбаками. Своих друзей он охотно снабжает отличной рыбой маринкой, а когда у него хорошее настроение, то и форелью, царицей пресноводных рыб. Памирские рыбаки — отважные люди. Если наш равнинный рыбак в случае неудачи может заглянуть на рынок, то на Памире дело иное. Здесь рынков нет. Не поймал рыбу — иди назад с пустыми руками, не обращая внимания на град соболезнований.
Но памирский рыбак великодушен и щедр. Однажды к нам попросился в машину седой таджик с пудовой связкой рыбы. Километра через полтора мы догнали человека с удочкой, бредущего по дороге в крайне удрученном состоянии. Наш старик попросил остановить машину, и мы стали свидетелями трогательной пантомимы. Старик разделил свою связку на две равные части, отдал половину неудачнику, и тот мгновенно ожил, как политая водой роза на солнцепеке.
Весело беседуя, рыбаки быстро пошли вперед, размахивая своей добычей.
За исключением нескольких участков, Пяндж течет вдоль всей дороги на Калаи-Хумб, райцентр в двухстах восьмидесяти километрах от Хорога. И все время я любовался этой несравненной рекой, которую, как вы видите, я с полным основанием считаю самой красивой горной рекой в мире.
ЖИВОТНЫЙ МИР
К моему удивлению, в первые дни пребывания на Памире я не видел ни одного ишака. Я рыскал по дорогам, наводил справки, просмотрел все глаза — ни слуху ни духу. Но вот мы отправились в Калаи-Хумб, и все стало на свое место: густое, благородное «и-а! и-а!» оживляло горную трассу на всем ее протяжении. Удивительно славное животное ишак, эта остроумная карикатура на лошадь! Иной раз не веришь своим глазам: по дороге передвигается огромная связка хвороста. Присматриваешься — видишь под связкой четыре крохотных семенящих копытца.
Памирский ишак немного грустен: он сознает, что машина его вытесняет. Может быть, поэтому он всегда покладист и охотно оказывает услуги. Я, кстати, воспользовался этой слабостью и прокатился на ишаке, цепляя ногами землю.
Видел я и верблюда. Но у него было такое высокомерно-презрительное выражение лица, что я не решился с ним заговорить. Мы расстались, так и не представившись друг другу.
Собаки на Памире отличаются необыкновенной выносливостью. Почти всю дорогу они нас не покидали. Завидев нашу машину, собака срывалась с места, и несколько километров мы ехали в сопровождении почетного эскорта, разрывавшегося от лая. Затем эстафетную палочку принимала другая собака, которую сменяла третья. Еще никогда в жизни, пожалуй, я не принимал такой порции собачьего лая.
Я дважды видел дикого кабана, видел огромного орла: он взлетел со скалы метрах в ста от нашей машины, и это было величественное зрелище.
Кроме того, я видел своими глазами горного козла, медведя, снежного барса, лисицу, сурка, ядовитую гюрзу, дикобраза и куницу.
Я очень благодарен работникам Хорогского музея, любезно показавшим мне отличные чучела этих животных.
Памирский ишак немного грустен: он сознает, что машина его вытесняет. Может быть, поэтому он всегда покладист и охотно оказывает услуги. Я, кстати, воспользовался этой слабостью и прокатился на ишаке, цепляя ногами землю.
Видел я и верблюда. Но у него было такое высокомерно-презрительное выражение лица, что я не решился с ним заговорить. Мы расстались, так и не представившись друг другу.
Собаки на Памире отличаются необыкновенной выносливостью. Почти всю дорогу они нас не покидали. Завидев нашу машину, собака срывалась с места, и несколько километров мы ехали в сопровождении почетного эскорта, разрывавшегося от лая. Затем эстафетную палочку принимала другая собака, которую сменяла третья. Еще никогда в жизни, пожалуй, я не принимал такой порции собачьего лая.
Я дважды видел дикого кабана, видел огромного орла: он взлетел со скалы метрах в ста от нашей машины, и это было величественное зрелище.
Кроме того, я видел своими глазами горного козла, медведя, снежного барса, лисицу, сурка, ядовитую гюрзу, дикобраза и куницу.
Я очень благодарен работникам Хорогского музея, любезно показавшим мне отличные чучела этих животных.
МОЙ ДРУГ МИША ДМИТРИЕВ
Человек, влюбленный в свое дело, всегда симпатичен. Миша симпатичен вдвойне. Во-первых, он фанатичный фотограф-любитель, мечтающий об уникальных кадрах — вроде каменной глыбы, падающей на наши головы. Во-вторых, Миша — весьма приятный юноша с высокого качества глазами, лирической улыбкой и добрым умом. Даже в солдатской форме он кажется каким-то домашним и мягким, хотя Миша хороший солдат. Он может с закрытыми глазами разобрать, вычистить и собрать автомат, без устали ездить на лошади и съесть два обеда (а солдаты знают, что, кто силен за столом, тот вообще силен).
Миша оказался необыкновенно интересным спутником. На мир он смотрел глазами фотографа и будущего кинооператора, а эти глаза видят то, что упускают другие. Миша видел ракурс — слово, которое всегда ставило меня в тупик. Когда я восторгался его снимками, многие из которых достойны стать открытками, Миша недовольно морщился.
— Фотография, как и кино, только тогда становится искусством, — важно говорил он, — когда в нее вкладываешь философию. А я ее еще не окончательно выработал.
Памир Миша объездил вдоль и поперек и всю дорогу начинял меня всякими полезными сведениями.
— Недавно на этом месте обломком скалы вдребезги разнесло радиатор одной машины, — сообщал он. — Вот здесь, смотрите!
Я осторожно задирал голову, а Миша продолжал:
— А на том повороте в прошлом году в Пяндж слетела машина. Во-он задний мост валяется, видите?
Но я смотрел не столько на задний мост, покоившийся далеко внизу, сколько на стрелку спидометра, которая дрожала от страха рядом с отметкой «60».
— Стоп! — кричал Миша. — Кадр!
Мы выходили из машины и смотрели, как Миша выбирает ракурс. Он залезал на гору, спускался вниз, становился на колени, кувыркался, извивался и наконец щелкал затвором. А на скале чуть заметно темнела надпись: «Шт. капитан Топорин прошел 8.1911 г.».
И машина мчалась до следующего «стоп!», потому что Мише нужно было заснять водопад, низвергавшийся с полукилометровой высоты, очаровательную девочку-таджичку и аиста на островке посреди реки.
Миша — солдат, а служба памирских пограничников сурова: горы и снега, обвалы и дожди. Но у Миши всегда с собой фотоаппарат и мысли об искусстве, которыми он делится с каждым, кто умеет слушать и спорить. Я осторожно поинтересовался, как относится к Мишиным увлечениям начальство.
— Дмитриев? — Виктор Никифорович сразу заулыбался. — Скажу по совести: если солдат умеет только рассуждать о философии искусства — этого нам мало. Солдату кроме хорошей головы нужны и другие качества. У Миши они есть. Но мы сознаем, что в его ранце лежит не жезл маршала, а диплом кинооператора, и не мешаем развиваться этой страсти. Скоро мы купим ему киноаппарат — пусть снимает фильмы из жизни пограничников. Покажете их в Москве?
Мои полномочия, как вы понимаете, позволили мне ограничиться лишь дипломатическими заверениями.
— Кстати, — продолжал Виктор Никифорович, — вам повезло, что вы едете вместе с Мишей. У него есть великолепный опыт вытаскивания машин из обвала. Дмитриев до сих пор сокрушается, что не заснял эту сцену.
Я спросил у Миши об этой истории. Он долго морщился, отнекивался, отмахивался и ворча рассказал об истории своей поездки в Мургаб.
— Наверное, наша машина чем-то не приглянулась памирскому демону, заведующему обвалами, — излагал он. — Сначала этот тип швырнул в нас десяток тонн снега, но не попал. Мы на руках перетащили «газик» через обвал и поехали дальше. Тогда вниз полетело тонн двадцать — мимо! И так далее. Убегали от обвалов, как от бомбежки. Эх, камеры с собой не было! Какие кадры! Какие кадры! — И Миша застонал: какие кадры были безвозвратно утеряны для мирового кинематографа!
Мы разговаривали о Памире, о книгах, о кино и вообще о жизни. Мыслил Миша парадоксально.
— Сюжет придумал лентяй, чтобы легче было жить, — заявлял он.
Или:
— Ум и эрудиция — это как человек и одежда.
С ним всегда хотелось спорить — верный признак интересного собеседника.
Миша хочет стать кинооператором. Он будет им. Михаил Дмитриев — вы запомнили это имя?
— Фотография, как и кино, только тогда становится искусством, — важно говорил он, — когда в нее вкладываешь философию. А я ее еще не окончательно выработал.
Памир Миша объездил вдоль и поперек и всю дорогу начинял меня всякими полезными сведениями.
— Недавно на этом месте обломком скалы вдребезги разнесло радиатор одной машины, — сообщал он. — Вот здесь, смотрите!
Я осторожно задирал голову, а Миша продолжал:
— А на том повороте в прошлом году в Пяндж слетела машина. Во-он задний мост валяется, видите?
Но я смотрел не столько на задний мост, покоившийся далеко внизу, сколько на стрелку спидометра, которая дрожала от страха рядом с отметкой «60».
— Стоп! — кричал Миша. — Кадр!
Мы выходили из машины и смотрели, как Миша выбирает ракурс. Он залезал на гору, спускался вниз, становился на колени, кувыркался, извивался и наконец щелкал затвором. А на скале чуть заметно темнела надпись: «Шт. капитан Топорин прошел 8.1911 г.».
И машина мчалась до следующего «стоп!», потому что Мише нужно было заснять водопад, низвергавшийся с полукилометровой высоты, очаровательную девочку-таджичку и аиста на островке посреди реки.
Миша — солдат, а служба памирских пограничников сурова: горы и снега, обвалы и дожди. Но у Миши всегда с собой фотоаппарат и мысли об искусстве, которыми он делится с каждым, кто умеет слушать и спорить. Я осторожно поинтересовался, как относится к Мишиным увлечениям начальство.
— Дмитриев? — Виктор Никифорович сразу заулыбался. — Скажу по совести: если солдат умеет только рассуждать о философии искусства — этого нам мало. Солдату кроме хорошей головы нужны и другие качества. У Миши они есть. Но мы сознаем, что в его ранце лежит не жезл маршала, а диплом кинооператора, и не мешаем развиваться этой страсти. Скоро мы купим ему киноаппарат — пусть снимает фильмы из жизни пограничников. Покажете их в Москве?
Мои полномочия, как вы понимаете, позволили мне ограничиться лишь дипломатическими заверениями.
— Кстати, — продолжал Виктор Никифорович, — вам повезло, что вы едете вместе с Мишей. У него есть великолепный опыт вытаскивания машин из обвала. Дмитриев до сих пор сокрушается, что не заснял эту сцену.
Я спросил у Миши об этой истории. Он долго морщился, отнекивался, отмахивался и ворча рассказал об истории своей поездки в Мургаб.
— Наверное, наша машина чем-то не приглянулась памирскому демону, заведующему обвалами, — излагал он. — Сначала этот тип швырнул в нас десяток тонн снега, но не попал. Мы на руках перетащили «газик» через обвал и поехали дальше. Тогда вниз полетело тонн двадцать — мимо! И так далее. Убегали от обвалов, как от бомбежки. Эх, камеры с собой не было! Какие кадры! Какие кадры! — И Миша застонал: какие кадры были безвозвратно утеряны для мирового кинематографа!
Мы разговаривали о Памире, о книгах, о кино и вообще о жизни. Мыслил Миша парадоксально.
— Сюжет придумал лентяй, чтобы легче было жить, — заявлял он.
Или:
— Ум и эрудиция — это как человек и одежда.
С ним всегда хотелось спорить — верный признак интересного собеседника.
Миша хочет стать кинооператором. Он будет им. Михаил Дмитриев — вы запомнили это имя?
МОЙ ДРУГ ВИТЯ ЗЕЛЕНЦОВ
По дороге в Калаи-Хумб с нами ничего не произошло, если не считать двух обвалов, одного камня, рухнувшего сзади в двадцати метрах, лопнувшей камеры и нескольких мгновений, когда мне казалось, что мы сейчас будем купаться в Пяндже вместе с машиной.
Но из всех этих испытаний Витя Зеленцов выходил с честью. Он оказался первоклассным шофером, мудрым и осмотрительным. На крутых виражах он никогда не делал больше семидесяти километров в час и никогда не обгонял машину, если не был абсолютно уверен, что наш «газик», может быть, не сорвется в Пяндж.
Многие памирские водители знают Витю и относятся к нему с большим уважением. Передо мной одна из многих фотокарточек, которые сделал в дороге Миша. Многотонный снежный завал закрыл дорогу, и только Витя решился через него проскочить. «Газик» врезался в снег, подмял его и выскочил на дорогу. Мало того, Витя возвратился по проторенным следам и протащил через завал груженый самосвал, водитель которого, молодой таджик, крепко пожал наши руки. Я заслужил это рукопожатие, так как именно мое предупреждение: «Смотри, как бы чего не вышло!» — вдохновило Витю на этот трудовой подвиг.
Витя — на редкость хладнокровный и невозмутимый человек. Лишь один раз я видел его чуть возбужденным — во время охоты на дикого кабана, о которой я расскажу потом. Даже когда по дороге лопнула камера и обнаружилось, что запасной баллон никуда не годится, Витя обошелся без положенных в данной ситуации энергичных выражений. Два часа мы мокли под дождем, и за это время Витя ни разу не повысил голоса. Ни разу он не чертыхнулся и когда мы намертво застряли на втором снежном завале. Между прочим, я с удовольствием вспоминаю этот случай, ибо благодаря мне Витя сумел вырвать машину из снежного плена. Я вышел из кабины, и облегченный «газик» выбрался на дорогу.
Подлинным виртуозом показал себя Витя, пробиваясь через отары овец и стада коров. Если они шли навстречу, то в быстрейшем расставании были заинтересованы обе стороны. Но когда машина догоняла животных, передвигавшихся по дороге со скоростью два километра в час, начинался спектакль. Овцы преспокойно шли вперед, думая о машине не больше, чем о проблеме марсианских каналов. Пастух, в жизнь которого подобные встречи вносили приятное разнообразие, шел рядом с машиной и беседовал со мной о международном положении. Наконец Витя, на которого всякое снижение скорости действовало удручающе, включал сирену и вклинивался в дружные овечьи ряды.
Почувствовав на своих шкурах холодок бампера, овцы с сожалением отходили в сторону.
Хуже было с коровами. Старые, умудренные жизнью коровы уступали дорогу без борьбы. Они отходили и презрительно косили на машину черным глазом. Но юные коровенки вели себя по-иному. Они долго, по целому километру неслись впереди машины, не давая Вите ни малейшего шанса. Но и в этой сложной ситуации, способной взбесить самого хладнокровного водителя, Витя находил лазейку и оставлял коровенок с носом.
По десять — двенадцать часов в сутки наш «газик» носился по дороге, подпрыгивая, ныряя и вибрируя каждой деталью. Но когда мы приезжали на место и без сил валились в постели, Вити с нами не было. Еще долго он оставался один на один со своим «козликом», чистил его, простукивал и прослушивал, гладил уставшие за день колеса и даже, наверное, целовал машину на прощанье, как казак любимую лошадь. Но это уже только мое предположение.
Между прочим, прошло то время, когда в армию шли просто служить. Это когда-то солдат мог принести с собой в «гражданку» лишь знание устава и умение застелить свою койку. Прошло то время, уважаемые товарищи. Нынче в армию идут учиться, ибо армия — самая крупная в стране школа производственного обучения. Армия нынче на колесах, а это значит, что солдат принесет в «гражданку» удостоверение тракториста, слесаря-ремонтника, связиста, радиста и шофера. И какого шофера! Да я уверен, что за Витю Зеленцова будут драться на рапирах директора всех барнаульских автобаз! Потому что Витя — король водителей, а усадили его на трон и короновали здесь, на Памире. И если его величество не привезет в родной Барнаул орден Золотого Руна, то удостоверение шофера первого класса наверняка. Хотите пари? Ставлю десять против одного.
На памирских дорогах я взял десятка два интервью. Среди лиц, оказавших мне эту честь, были два чабана, один бульдозерист, восемь школьников от первого до пятого класса, старушка с раздавленной курицей, меланхоличный завмаг и секретарь райкома партии. Я узнал, что животноводство на Памире на подъеме, что бульдозерист Али назвал сына Али в честь деда Али, что самое трудное на свете — это арифметика, что за курицу, раздавленную не нами, должны платить мы, поскольку все шоферы одним лыком шиты, что с куревом бывают перебои и что я еду по той дороге, по которой в прошлом году проезжали Ганзелка и Зикмунд. Последнюю подробность мне сообщали почти все встречные, и я так к этому привык, что, желая доставить удовольствие очередному собеседнику, невинным голосом спрашивал:
— А не проезжали случайно по этой дороге известные чехословацкие путешественники… как же их фамилии?..
И собеседник, подождав, когда я бессильно умолкну, с гордой торжественностью говорил:
Но из всех этих испытаний Витя Зеленцов выходил с честью. Он оказался первоклассным шофером, мудрым и осмотрительным. На крутых виражах он никогда не делал больше семидесяти километров в час и никогда не обгонял машину, если не был абсолютно уверен, что наш «газик», может быть, не сорвется в Пяндж.
Многие памирские водители знают Витю и относятся к нему с большим уважением. Передо мной одна из многих фотокарточек, которые сделал в дороге Миша. Многотонный снежный завал закрыл дорогу, и только Витя решился через него проскочить. «Газик» врезался в снег, подмял его и выскочил на дорогу. Мало того, Витя возвратился по проторенным следам и протащил через завал груженый самосвал, водитель которого, молодой таджик, крепко пожал наши руки. Я заслужил это рукопожатие, так как именно мое предупреждение: «Смотри, как бы чего не вышло!» — вдохновило Витю на этот трудовой подвиг.
Витя — на редкость хладнокровный и невозмутимый человек. Лишь один раз я видел его чуть возбужденным — во время охоты на дикого кабана, о которой я расскажу потом. Даже когда по дороге лопнула камера и обнаружилось, что запасной баллон никуда не годится, Витя обошелся без положенных в данной ситуации энергичных выражений. Два часа мы мокли под дождем, и за это время Витя ни разу не повысил голоса. Ни разу он не чертыхнулся и когда мы намертво застряли на втором снежном завале. Между прочим, я с удовольствием вспоминаю этот случай, ибо благодаря мне Витя сумел вырвать машину из снежного плена. Я вышел из кабины, и облегченный «газик» выбрался на дорогу.
Подлинным виртуозом показал себя Витя, пробиваясь через отары овец и стада коров. Если они шли навстречу, то в быстрейшем расставании были заинтересованы обе стороны. Но когда машина догоняла животных, передвигавшихся по дороге со скоростью два километра в час, начинался спектакль. Овцы преспокойно шли вперед, думая о машине не больше, чем о проблеме марсианских каналов. Пастух, в жизнь которого подобные встречи вносили приятное разнообразие, шел рядом с машиной и беседовал со мной о международном положении. Наконец Витя, на которого всякое снижение скорости действовало удручающе, включал сирену и вклинивался в дружные овечьи ряды.
Почувствовав на своих шкурах холодок бампера, овцы с сожалением отходили в сторону.
Хуже было с коровами. Старые, умудренные жизнью коровы уступали дорогу без борьбы. Они отходили и презрительно косили на машину черным глазом. Но юные коровенки вели себя по-иному. Они долго, по целому километру неслись впереди машины, не давая Вите ни малейшего шанса. Но и в этой сложной ситуации, способной взбесить самого хладнокровного водителя, Витя находил лазейку и оставлял коровенок с носом.
По десять — двенадцать часов в сутки наш «газик» носился по дороге, подпрыгивая, ныряя и вибрируя каждой деталью. Но когда мы приезжали на место и без сил валились в постели, Вити с нами не было. Еще долго он оставался один на один со своим «козликом», чистил его, простукивал и прослушивал, гладил уставшие за день колеса и даже, наверное, целовал машину на прощанье, как казак любимую лошадь. Но это уже только мое предположение.
Между прочим, прошло то время, когда в армию шли просто служить. Это когда-то солдат мог принести с собой в «гражданку» лишь знание устава и умение застелить свою койку. Прошло то время, уважаемые товарищи. Нынче в армию идут учиться, ибо армия — самая крупная в стране школа производственного обучения. Армия нынче на колесах, а это значит, что солдат принесет в «гражданку» удостоверение тракториста, слесаря-ремонтника, связиста, радиста и шофера. И какого шофера! Да я уверен, что за Витю Зеленцова будут драться на рапирах директора всех барнаульских автобаз! Потому что Витя — король водителей, а усадили его на трон и короновали здесь, на Памире. И если его величество не привезет в родной Барнаул орден Золотого Руна, то удостоверение шофера первого класса наверняка. Хотите пари? Ставлю десять против одного.
На памирских дорогах я взял десятка два интервью. Среди лиц, оказавших мне эту честь, были два чабана, один бульдозерист, восемь школьников от первого до пятого класса, старушка с раздавленной курицей, меланхоличный завмаг и секретарь райкома партии. Я узнал, что животноводство на Памире на подъеме, что бульдозерист Али назвал сына Али в честь деда Али, что самое трудное на свете — это арифметика, что за курицу, раздавленную не нами, должны платить мы, поскольку все шоферы одним лыком шиты, что с куревом бывают перебои и что я еду по той дороге, по которой в прошлом году проезжали Ганзелка и Зикмунд. Последнюю подробность мне сообщали почти все встречные, и я так к этому привык, что, желая доставить удовольствие очередному собеседнику, невинным голосом спрашивал:
— А не проезжали случайно по этой дороге известные чехословацкие путешественники… как же их фамилии?..
И собеседник, подождав, когда я бессильно умолкну, с гордой торжественностью говорил: