Страница:
Машенька засмеялась, тряхнула своей золотистой гривой и удалилась.
— Опасный противник, — подытожил Антон, провожая Машеньку проницательным взглядом Шерлока Холмса. — Мужайся, друг! Я не брошу тебя в беде.
Я в сердцах обозвал его абсолютным ослом, и мы, поругиваясь, пошли к конторе, возле которой уже стояли Ксения Авдеевна, профессор и Ладья. Неподалеку резвились Юрик и Шурик. Они выпросили у Ксении Авдеевны авоську и соорудили на одинокой сосне баскетбольное кольцо с сеткой. Под возгласы одобрения зрительного зала в лице Шницеля братья по очереди бросали мяч в кольцо. Вскоре подошли Борис и Зайчик, и Потапыч коротко обрисовал стоящие перед нами задачи: 1) натаскать воды из озера и полить огород — две недели не было дождя; 2) заполнить питьевой водой из колодца бочку на кухне; 3) разное.
Хотя тезисы были предельно ясные, возникла оживленная дискуссия. Лев Иванович предложил распределиться по бригадам и начать соревнование. Игорь Тарасович согласился и так ловко скомплектовал бригады, что профессор взвыл: ему достались Ксения Авдеевна, Машенька, Антон и я.
— А Зайчик? — надрывался профессор. — Дайте мне хотя бы Зайчика!
О Зайчике Ладья даже и слышать не хотел. В крайнем случае он соглашался обменять Юрика на Ксению Авдеевну. Профессор готов был ударить по рукам, но Ксения Авдеевна ужасно обиделась и заявила, что не позволит менять себя, как жилплощадь. Торг вспыхнул с новой силой, составлялись и отвергались все новые варианты. И тут настоящую мудрость проявил Борис. Он тихонько отозвал нас в сторону и предложил от слов перейти к делу. Пока профессор с Ладьей яростно спорили и осыпали друг друга упреками, мы сбежали на берег и устроили цепочку. Зайчик черпал воду из озера, и ведро передавалось наверх по живому конвейеру. Там ведро подхватывал Потапыч и вьливал воду в большую бочку, закрепленную на тележке с резиновыми колесиками. Темп, развитый Зайчиком, был достаточно высок, и Ксению Авдеевну пришлось перевести на должность учетчицы. Но Машенька решительно отказалась от привилегий и работала в общем строю в качестве «золотого звена нашей цепочки», по галантному выражению Бориса.
Когда бочка была почти заполнена, прибежали профессор и Ладья.
— Это неслыханный акт произвола! — кричал Лев Иванович. — Это… я не нахожу слов!
— Вы не имели права! — вторил ему Ладья. — Анархисты!
— Может быть, нам вылить воду обратно? — с иронией предложила Ксения Авдеевна.
— Смотрите, у них почти полная бочка! — плачущим голосом воскликнул профессор. — А еще доктор! — обрушился он на Машеньку. — Вы фактически лишили нас лекарства!
— Форменное безобразие! — с негодованием подтвердил Ладья.
— Ничего, всем работы хватит, — успокоил Потапыч, ухмыляясь. — Впрягайтесь в телегу и везите бочку к огороду, а я буду толкать сзади.
Вряд ли лошади, которым выпала высокая честь возить императорскую карету, так пыжились от гордости, как впряженные в тележку доктор искусствоведения, композитор Черемушкин и доцент кафедры истории, археолог-любитель Ладья. Не обращая внимания на остроты, они бодрым галопом двинулись к огороду, проявив, по утверждению Антона, отличные скаковые качества. А в конце нелегкого пути запыхавшихся и взволнованных рысаков ждала заслуженная награда: Ксения Авдеевна с грациозным поклоном поднесла каждому охапку травы.
Лейками и ведрами мы быстро напоили огород и после короткого отдыха приступили ко второму заданию.
— Направление — на колодезный журавль! — скомандовал Борис.
— Вперед! — по-мальчишески крикнул Лев Иванович и, тряся животом, мелкой рысью побежал к колодцу. Но вдруг он остановился и сделал нам таинственный знак. Мы осторожно подошли: у самого колодца, похрапывая, лежали на скошенной траве Раков и Прыг-скок.
— Переутомились, — сочувственно произнес Борис. — Нельзя допустить, чтобы наиболее ценные члены коллектива простыли. Потапыч, у нас есть гамак?
— А вот висит один, — понимающе ответил старик. — Перенесем?
Зайчик и Потапыч подняли с травы вялых, разморенных на солнце лодырей и, нежно прижимая их к себе, понесли к гамаку.
— Не смейте! — пискнул Прыг-скок.
— Что? Куда? — испуганно пробормотал Раков.
— Сыпьте их прямо в гамак! — приказал Борис. — Вот так!
Побарахтавшись, как щуки в неводе, наиболее ценные члены коллектива кое-как выбрались на волю и, швырнув в нас парочкой угроз, величественно удалились.
— Тунеядцы! — презрительно крикнул им вслед Потапыч.
— Давайте их выселим! — предложил Борис. — Как вы на это смотрите, товарищ главный врач?
— Пусть решит коллектив, — серьезно ответила Машенька. — Можно и выселить. Есть куда, Потапыч?
— Найдем, — пообещал старик. — Ну, давайте начинать. Умеете с журавлем управляться? Значит, тяните ведро вниз, обратно журавль сам потащит, только придерживайте. А я пошел, корову нужно доить и ужин разогреть.
Быстрота, с которой мы познали сущность журавля, не только породила общий энтузиазм, но и привела к серьезной потере бдительности. Когда подошла очередь Зайчика, ведро вдруг не захотело опускаться. Зайчик с недоумением подергал цепь, потом изо всех сил потянул, и раздался истошный вопль. В трех метрах от земли висел Игорь Тарасович Ладья и отчаянно дрыгал ногами. Зайчик с перепугу снова потянул журавль вниз, и бедняга археолог взмыл в воздух, как гимнаст на цирковой трапеции.
— Спасите! — заорал Ладья. — Я разобьюсь в щепки!
Но Зайчик уже пришел в себя и медленно опускал журавль. Игорь Тарасович показал себя объективным и великодушным человеком. Он и не подумал обвинять Зайчика, а сразу же признался, что случайно присел на короткий конец журавля, чтобы раскурить свою трубочку. Ладья даже крепко пожал Зайчику руку и за что-то его поблагодарил.
Ужинали мы с особым аппетитом, ибо заслужили еду, заработали ее честным и самоотверженным трудом. Лев Иванович гоголем ходил вокруг стола и предлагал всем пощупать его мускулы. Мы щупали и восторгались.
— А ну, где подкова? — молодецки воскликнул профессор. — Тащите ее сюда на расправу!
Юрик и Шурик побежали в мастерскую и минут через пять возвратились с подковой. Лев Иванович напрягся, и — мы не поверили своим глазам! — подкова, уступая чудовищному нажиму, медленно согнулась и треснула, как бублик.
— Ура! — закричали Юрик и Шурик. — Ух!
— Ура! — воскликнули все мы.
Лев Иванович счастливо засмеялся, гордо подмигнул жене и провозгласил:
— Подать сюда мою деревянную ложку!
— Погодите, погодите, — пробормотал Борис, рассматривая подкову. — Ха! Так и есть. Отставить ложку. Посередине подкова распилена почти до конца.
— Где мальчишки? — возопил околпаченный профессор. — Где эти юные негодяи?
Юрик и Шурик уже карабкались, как кошки, на свою баскетбольную сосну.
Этим небольшим происшествием и закончился первый день нашей жизни на острове.
ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ
ЗАВТРАК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ
ГЛЮКОЗА
СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОМ СЕМЕЙСТВЕ
— Опасный противник, — подытожил Антон, провожая Машеньку проницательным взглядом Шерлока Холмса. — Мужайся, друг! Я не брошу тебя в беде.
Я в сердцах обозвал его абсолютным ослом, и мы, поругиваясь, пошли к конторе, возле которой уже стояли Ксения Авдеевна, профессор и Ладья. Неподалеку резвились Юрик и Шурик. Они выпросили у Ксении Авдеевны авоську и соорудили на одинокой сосне баскетбольное кольцо с сеткой. Под возгласы одобрения зрительного зала в лице Шницеля братья по очереди бросали мяч в кольцо. Вскоре подошли Борис и Зайчик, и Потапыч коротко обрисовал стоящие перед нами задачи: 1) натаскать воды из озера и полить огород — две недели не было дождя; 2) заполнить питьевой водой из колодца бочку на кухне; 3) разное.
Хотя тезисы были предельно ясные, возникла оживленная дискуссия. Лев Иванович предложил распределиться по бригадам и начать соревнование. Игорь Тарасович согласился и так ловко скомплектовал бригады, что профессор взвыл: ему достались Ксения Авдеевна, Машенька, Антон и я.
— А Зайчик? — надрывался профессор. — Дайте мне хотя бы Зайчика!
Когда бочка была почти заполнена, прибежали профессор и Ладья.
— Это неслыханный акт произвола! — кричал Лев Иванович. — Это… я не нахожу слов!
— Вы не имели права! — вторил ему Ладья. — Анархисты!
— Может быть, нам вылить воду обратно? — с иронией предложила Ксения Авдеевна.
— Смотрите, у них почти полная бочка! — плачущим голосом воскликнул профессор. — А еще доктор! — обрушился он на Машеньку. — Вы фактически лишили нас лекарства!
— Форменное безобразие! — с негодованием подтвердил Ладья.
— Ничего, всем работы хватит, — успокоил Потапыч, ухмыляясь. — Впрягайтесь в телегу и везите бочку к огороду, а я буду толкать сзади.
Вряд ли лошади, которым выпала высокая честь возить императорскую карету, так пыжились от гордости, как впряженные в тележку доктор искусствоведения, композитор Черемушкин и доцент кафедры истории, археолог-любитель Ладья. Не обращая внимания на остроты, они бодрым галопом двинулись к огороду, проявив, по утверждению Антона, отличные скаковые качества. А в конце нелегкого пути запыхавшихся и взволнованных рысаков ждала заслуженная награда: Ксения Авдеевна с грациозным поклоном поднесла каждому охапку травы.
Лейками и ведрами мы быстро напоили огород и после короткого отдыха приступили ко второму заданию.
— Направление — на колодезный журавль! — скомандовал Борис.
— Вперед! — по-мальчишески крикнул Лев Иванович и, тряся животом, мелкой рысью побежал к колодцу. Но вдруг он остановился и сделал нам таинственный знак. Мы осторожно подошли: у самого колодца, похрапывая, лежали на скошенной траве Раков и Прыг-скок.
— А вот висит один, — понимающе ответил старик. — Перенесем?
Зайчик и Потапыч подняли с травы вялых, разморенных на солнце лодырей и, нежно прижимая их к себе, понесли к гамаку.
— Не смейте! — пискнул Прыг-скок.
— Что? Куда? — испуганно пробормотал Раков.
— Сыпьте их прямо в гамак! — приказал Борис. — Вот так!
Побарахтавшись, как щуки в неводе, наиболее ценные члены коллектива кое-как выбрались на волю и, швырнув в нас парочкой угроз, величественно удалились.
— Тунеядцы! — презрительно крикнул им вслед Потапыч.
— Давайте их выселим! — предложил Борис. — Как вы на это смотрите, товарищ главный врач?
— Пусть решит коллектив, — серьезно ответила Машенька. — Можно и выселить. Есть куда, Потапыч?
— Найдем, — пообещал старик. — Ну, давайте начинать. Умеете с журавлем управляться? Значит, тяните ведро вниз, обратно журавль сам потащит, только придерживайте. А я пошел, корову нужно доить и ужин разогреть.
Быстрота, с которой мы познали сущность журавля, не только породила общий энтузиазм, но и привела к серьезной потере бдительности. Когда подошла очередь Зайчика, ведро вдруг не захотело опускаться. Зайчик с недоумением подергал цепь, потом изо всех сил потянул, и раздался истошный вопль. В трех метрах от земли висел Игорь Тарасович Ладья и отчаянно дрыгал ногами. Зайчик с перепугу снова потянул журавль вниз, и бедняга археолог взмыл в воздух, как гимнаст на цирковой трапеции.
Но Зайчик уже пришел в себя и медленно опускал журавль. Игорь Тарасович показал себя объективным и великодушным человеком. Он и не подумал обвинять Зайчика, а сразу же признался, что случайно присел на короткий конец журавля, чтобы раскурить свою трубочку. Ладья даже крепко пожал Зайчику руку и за что-то его поблагодарил.
Ужинали мы с особым аппетитом, ибо заслужили еду, заработали ее честным и самоотверженным трудом. Лев Иванович гоголем ходил вокруг стола и предлагал всем пощупать его мускулы. Мы щупали и восторгались.
— А ну, где подкова? — молодецки воскликнул профессор. — Тащите ее сюда на расправу!
Юрик и Шурик побежали в мастерскую и минут через пять возвратились с подковой. Лев Иванович напрягся, и — мы не поверили своим глазам! — подкова, уступая чудовищному нажиму, медленно согнулась и треснула, как бублик.
— Ура! — закричали Юрик и Шурик. — Ух!
— Ура! — воскликнули все мы.
Лев Иванович счастливо засмеялся, гордо подмигнул жене и провозгласил:
— Подать сюда мою деревянную ложку!
— Погодите, погодите, — пробормотал Борис, рассматривая подкову. — Ха! Так и есть. Отставить ложку. Посередине подкова распилена почти до конца.
— Где мальчишки? — возопил околпаченный профессор. — Где эти юные негодяи?
Юрик и Шурик уже карабкались, как кошки, на свою баскетбольную сосну.
Этим небольшим происшествием и закончился первый день нашей жизни на острове.
ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ
В моем архиве на почетном месте хранится пачка листков из ученической тетрадки. Вот некоторые из них.
Суд постановил: выселить граждан Ракова И. Л. и Весеннего С. С. за пределы санатория в охотничий домик. Не снимать с них судимость, пока они полностью не признают свои ошибки и не извинятся за оскорбления, нанесенные членам коммуны.
Пред. товарищеского суда И. Т. Ладья.
Приказы по коммуне имени Робинзона Крузо
№ 1
График дежурств на 11 июля
1. Кухарки — Игорь Тарасович, Лев Иванович. Старшая — Ксения Авдеевна.
2. Дрова и колодец — Борис, Зайчик.
3. Коровник и курятник — Юрик, Шурик.
4. Огород — Петр Потапыч.
5. Мойка посуды — Машенька.
6. Адъютанты для особых поручений — Антон, Михаил.
7. Гр. гр. Раков и Весенний пищу готовят самостоятельно. Продукты им выдать по общей норме, за исключением молока: пусть доят сами, после получения инструктажа.
8. Обязанности военизированной охраны возложить на члена коммуны Шницеля, с окладом по штатному расписанию.
№ 2
Членам коммуны запрещается:
а) без серьезных оснований жаловаться на разного рода недомогания — бессонницу, головные боли и проч.,
б) задавать друг другу соответствующие вопросы, типа: «Не болит ли головка?», «Как почивали?» и т. п.
Хныкать и размагничиваться можно только в медпункте и только в свободное от работы время, иначе жалобы будут рассматриваться как злостная симуляция.
За нарушение настоящего приказа — наряд вне очереди на чистку картошки или мытье коровы (на выбор).
Председатель коммуны Борис Травкин.
Спецвыпуск стенгазеты «ГОЛОС РОБИНЗОНА»
10 июля состоялся товарищеский суд над гражданами Раковым И. Л. и Весенним С. С. Упомянутые лица, ссылаясь на свои исключительные заслуги перед обществом в области общественного питания и оперетточного искусства, категорически и в грубой форме отказались выполнять какую бы то ни было работу в хозяйстве коммуны имени Робинзона Крузо.Суд постановил: выселить граждан Ракова И. Л. и Весеннего С. С. за пределы санатория в охотничий домик. Не снимать с них судимость, пока они полностью не признают свои ошибки и не извинятся за оскорбления, нанесенные членам коммуны.
Пред. товарищеского суда И. Т. Ладья.
Приказы по коммуне имени Робинзона Крузо
№ 1
График дежурств на 11 июля
1. Кухарки — Игорь Тарасович, Лев Иванович. Старшая — Ксения Авдеевна.
2. Дрова и колодец — Борис, Зайчик.
3. Коровник и курятник — Юрик, Шурик.
4. Огород — Петр Потапыч.
5. Мойка посуды — Машенька.
6. Адъютанты для особых поручений — Антон, Михаил.
7. Гр. гр. Раков и Весенний пищу готовят самостоятельно. Продукты им выдать по общей норме, за исключением молока: пусть доят сами, после получения инструктажа.
8. Обязанности военизированной охраны возложить на члена коммуны Шницеля, с окладом по штатному расписанию.
№ 2
Членам коммуны запрещается:
а) без серьезных оснований жаловаться на разного рода недомогания — бессонницу, головные боли и проч.,
б) задавать друг другу соответствующие вопросы, типа: «Не болит ли головка?», «Как почивали?» и т. п.
Хныкать и размагничиваться можно только в медпункте и только в свободное от работы время, иначе жалобы будут рассматриваться как злостная симуляция.
За нарушение настоящего приказа — наряд вне очереди на чистку картошки или мытье коровы (на выбор).
Председатель коммуны Борис Травкин.
ЗАВТРАК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ
Под утро мне приснился страшный сон. Я пробираюсь сквозь джунгли, держа наготове ружье и зорко всматриваясь в экзотические заросли. Вдруг какое-то шестое чувство мне подсказывает: «Оглянись, растяпа, если тебе дорога жизнь!» Осторожно оглядываюсь — тигр! Огромный зверюга, в новой, с иголочки шкуре, смотрит на меня, урчит и облизывается. Мгновенно вскидываю ружье, нажимаю на спусковой крючок… Боже, ружье не заряжено! А тигр подмигивает, корчит рожи и танцующей походкой приближается ко мне. Я бросаю ружье, задираю кверху руки и ору: «Сдаюсь!» — «Поздно!» — рычит тигр, делает громадный прыжок, и я с воплем просыпаюсь.
Положив мне на грудь свою грязную морду, на постели во всю длину вытянулся Шницель. Я с огромным облегчением столкнул его на пол и наорал на Антона, который спокойно скреб свою физиономию безопасной бритвой. Я потребовал, чтобы Антон отныне выгонял на ночь собаку во двор или на худой конец спал с ней сам. В ответ Антон цинично заявил, что спать с собакой он не будет, поскольку это негигиенично. «Ведь у Шницеля могут завестись блохи, — нагло пояснил он. — Не понимаю, как ты можешь такое предлагать мне, своему другу!»
Я хотел взорваться, но сдержался. Впереди еще много времени, запомним.
По удару гонга мы собрались на завтрак. Около красного уголка, во дворе мы расселись за длинным, вбитым в землю столом и позавтракали чем бог послал (в роли бога выступил Потапыч, соорудивший гигантскую яичницу на сковороде величиной с паровозное колесо). Полдюжины яиц, кусок масла и хлеб были вручены Ракову и Прыг-скоку, которые молча сложили снедь в подаренную Потапычем старушечью кошелку и удалились, язвительно усмехаясь.
— Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? — крикнула им вдогонку сердобольная Машенька.
Раков обернулся, что-то злобно хрюкнул и пошел за Прыг-скоком в свою охотничью резиденцию.
Несколько минут все молча трудились над яичницей и пузатыми крынками молока. Потапыч, бывший моряк, встречавший на своем веку «людей с аппетитом», только крякал, глядя, как Зайчик стремительно опустошает сковородку. Как два хорошо налаженных автомата, работали Юрик и Шурик, да и остальные не корчили из себя чопорных джентльменов. Все было съедено настолько основательно, что нескольких воробьев, нетерпеливо щебетавших в ожидании нашего ухода, ждало жестокое разочарование.
— Необъяснимые люди, — отдуваясь и набивая табаком трубку, сказал Игорь Тарасович. — Мне не дает покоя эта парочка индивидуалистов. Я, признаться, надеялся, что за сутки они одумаются и придут, как блудные дети, полные раскаяния. Но, взглянув на их лица, я понял, что ошибся. Вспоминаю, как мне улыбнулось счастье, и после изнурительных раскопок я обнаружил челюсть древнего человека. По моей просьбе профессор Герасимов, ученый, которого я глубоко чту за огромную эрудицию и уникальный талант, восстановил лицо нашего предка. Я надеюсь, что вы простите меня, но это полное животной страсти, жестокое лицо мне казалось симпатичнее и человечнее, чем обезображенные саркастическими усмешками физиономии наших неудавшихся друзей.
— Я отдал бы год жизни, — скорбно вздохнув, сказал Лев Иванович, — чтобы услышать наивные, но, безусловно, трогательные мелодии первобытных композиторов. Недавно, прочитав очаровательную и поэтичную книгу Рони-старшего «Борьба за огонь», мне захотелось рассказать о ее событиях языком музыки. Две недели я провел в зоопарке, глядя на диких зверей и записывая их голоса на магнитную пленку…
— Рассказывай дальше, рассказывай, — поощрила профессора Ксения Авдеевна. — О том, как на тебя подали в суд соседи, у которых от волчьего воя взбесилась собака, о том, как…
— К чему, Ксенечка, эти подробности? — несамокритично реагировал на реплику жены профессор. — Собака могла взбеситься от одного созерцания своих хозяев.
— Как вам сегодня спалось, друзья? — возвращая нас в современную эпоху, с улыбкой спросила Машенька. — Надеюсь, обошлось без люминалов и барбамилов?
— За нарушение приказа номер два по коммуне… — торжественно начал Борис.
Машенька охнула.
— Выбираю картошку! — воскликнула она.
— Я думаю, — неожиданно покраснев, пробасил Зайчик, — что на первый раз Машеньку можно простить.
— Это почему же, юноша? — ухмыляясь в усы, спросил Игорь Тарасович. — За какие заслуги?
Зайчик беспомощно пожал плечами и с надеждой посмотрел на Бориса.
— Я вам помогу, мой молодой друг, — великодушно продолжил археолог, обволакивая себя густыми клубами дыма. — Вы прощаете Машеньку за ее красивые глаза. Если бы нарушил приказ старый чудак вроде меня или даже эти братья-разбойники, которые думают, что я не понял, кто вчера вечером запустил мне под одеяло ежа, вы, юноша, злорадно хихикали бы вместе с остальными. Да, вы простили Машеньку за ее красоту.
— Игорь Тарасович, — укоризненно проговорила Машенька.
— Но в том и заключается великая сила женской красоты, — не обращая внимания на умоляющие Машенькины глаза, продолжал археолог, — что она покоряет не разум, а чувства, которые, безусловно, сильнее разума. На разум воздействуют идеи и события, то есть вещи, подвластные логике, но в красоте логики нет. Ибо логичное — предмет спора, а безупречная красота бесспорна, как бесспорно это озеро, эти холмы, весь этот пейзаж, которым я не устаю любоваться. Вот почему я считаю, что вы, мой друг, хотите освободить Машеньку от наказания не разумом, а чувствами, что вызывает во мне решительный протест. Как раз сегодня ночью мне не спалось, и я подумал о том…
— Я знаю, о чем вы подумали, — хладнокровно сказал Антон. — Что за нарушение приказа номер два вы будете сегодня мыть корову.
Игорь Тарасович поперхнулся дымом и закашлялся. Потапыч гулко зааплодировал, Машенька радостно улыбнулась, а Юрик и Шурик прошлись на руках вокруг стола. Зайчик, с лица которого медленно сползал багровый румянец, был отомщен.
— А теперь — за работу! — делая пометки в своей записной книжке, сказал Борис.
Положив мне на грудь свою грязную морду, на постели во всю длину вытянулся Шницель. Я с огромным облегчением столкнул его на пол и наорал на Антона, который спокойно скреб свою физиономию безопасной бритвой. Я потребовал, чтобы Антон отныне выгонял на ночь собаку во двор или на худой конец спал с ней сам. В ответ Антон цинично заявил, что спать с собакой он не будет, поскольку это негигиенично. «Ведь у Шницеля могут завестись блохи, — нагло пояснил он. — Не понимаю, как ты можешь такое предлагать мне, своему другу!»
Я хотел взорваться, но сдержался. Впереди еще много времени, запомним.
По удару гонга мы собрались на завтрак. Около красного уголка, во дворе мы расселись за длинным, вбитым в землю столом и позавтракали чем бог послал (в роли бога выступил Потапыч, соорудивший гигантскую яичницу на сковороде величиной с паровозное колесо). Полдюжины яиц, кусок масла и хлеб были вручены Ракову и Прыг-скоку, которые молча сложили снедь в подаренную Потапычем старушечью кошелку и удалились, язвительно усмехаясь.
— Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? — крикнула им вдогонку сердобольная Машенька.
Раков обернулся, что-то злобно хрюкнул и пошел за Прыг-скоком в свою охотничью резиденцию.
Несколько минут все молча трудились над яичницей и пузатыми крынками молока. Потапыч, бывший моряк, встречавший на своем веку «людей с аппетитом», только крякал, глядя, как Зайчик стремительно опустошает сковородку. Как два хорошо налаженных автомата, работали Юрик и Шурик, да и остальные не корчили из себя чопорных джентльменов. Все было съедено настолько основательно, что нескольких воробьев, нетерпеливо щебетавших в ожидании нашего ухода, ждало жестокое разочарование.
— Я отдал бы год жизни, — скорбно вздохнув, сказал Лев Иванович, — чтобы услышать наивные, но, безусловно, трогательные мелодии первобытных композиторов. Недавно, прочитав очаровательную и поэтичную книгу Рони-старшего «Борьба за огонь», мне захотелось рассказать о ее событиях языком музыки. Две недели я провел в зоопарке, глядя на диких зверей и записывая их голоса на магнитную пленку…
— Рассказывай дальше, рассказывай, — поощрила профессора Ксения Авдеевна. — О том, как на тебя подали в суд соседи, у которых от волчьего воя взбесилась собака, о том, как…
— К чему, Ксенечка, эти подробности? — несамокритично реагировал на реплику жены профессор. — Собака могла взбеситься от одного созерцания своих хозяев.
— Как вам сегодня спалось, друзья? — возвращая нас в современную эпоху, с улыбкой спросила Машенька. — Надеюсь, обошлось без люминалов и барбамилов?
— За нарушение приказа номер два по коммуне… — торжественно начал Борис.
Машенька охнула.
— Выбираю картошку! — воскликнула она.
— Я думаю, — неожиданно покраснев, пробасил Зайчик, — что на первый раз Машеньку можно простить.
— Это почему же, юноша? — ухмыляясь в усы, спросил Игорь Тарасович. — За какие заслуги?
Зайчик беспомощно пожал плечами и с надеждой посмотрел на Бориса.
— Я вам помогу, мой молодой друг, — великодушно продолжил археолог, обволакивая себя густыми клубами дыма. — Вы прощаете Машеньку за ее красивые глаза. Если бы нарушил приказ старый чудак вроде меня или даже эти братья-разбойники, которые думают, что я не понял, кто вчера вечером запустил мне под одеяло ежа, вы, юноша, злорадно хихикали бы вместе с остальными. Да, вы простили Машеньку за ее красоту.
— Игорь Тарасович, — укоризненно проговорила Машенька.
— Но в том и заключается великая сила женской красоты, — не обращая внимания на умоляющие Машенькины глаза, продолжал археолог, — что она покоряет не разум, а чувства, которые, безусловно, сильнее разума. На разум воздействуют идеи и события, то есть вещи, подвластные логике, но в красоте логики нет. Ибо логичное — предмет спора, а безупречная красота бесспорна, как бесспорно это озеро, эти холмы, весь этот пейзаж, которым я не устаю любоваться. Вот почему я считаю, что вы, мой друг, хотите освободить Машеньку от наказания не разумом, а чувствами, что вызывает во мне решительный протест. Как раз сегодня ночью мне не спалось, и я подумал о том…
— Я знаю, о чем вы подумали, — хладнокровно сказал Антон. — Что за нарушение приказа номер два вы будете сегодня мыть корову.
Игорь Тарасович поперхнулся дымом и закашлялся. Потапыч гулко зааплодировал, Машенька радостно улыбнулась, а Юрик и Шурик прошлись на руках вокруг стола. Зайчик, с лица которого медленно сползал багровый румянец, был отомщен.
— А теперь — за работу! — делая пометки в своей записной книжке, сказал Борис.
ГЛЮКОЗА
Я не раз в жизни попадал в сложные ситуации, но всегда выходил из них с честью. И это не пустое бахвальство. Вы скоро поймете, что это крик души.
Помню, в детстве, до отвала наевшись яблок и сунув несколько штук про запас в карманы, я спрыгнул с дерева и оказался один на один с Полканычем (так мы прозвали хозяина сада за свирепый нрав). Сжимая в руке толстый, отполированный о спины всех окрестных пацанов ремень, Полканыч приказал мне снять штаны. Пытаться разжалобить этого скрягу было самым неблагодарным делом на свете. На всякий случай я скорчил плаксивую гримасу, дрожащими руками взялся за поясок и диким голосом завопил: «Дядя, ваш дом горит!» Полканыч испуганно обернулся, и я пулей вылетел в щель забора.
Я взрослел, взрослели и трудности. Меня по сей день согревает светлое воспоминание студенческих лет, когда я разбудил добрые чувства у одного доселе сухого и черствого человека. Я случайно столкнул с окна четвертого этажа общежития половину дыни, которая из ста пятидесяти миллионов квадратных километров земной суши выбрала для своего приземления лысину нашего декана. Спустя какие-то секунды я уже был внизу и осыпал яростными упреками случайного прохожего: «Как вам не стыдно, бессовестный и бессердечный человек! Вы не достойны жить среди порядочных людей, вы, который в соломенной шляпе!» Насмерть перепуганный прохожий пустился бежать, а декан, поднявшись с тротуара и протерев лысину, крепко пожал мне руку.
— Вы — храбрый и великодушный юноша! — слабым голосом сказал он. — Мне очень, очень приятно, что у меня на факультете есть такие порядочные студенты!
И я до сих пор горжусь тем, что доставил немного радости этому человеку.
Я бы мог припомнить и другие трудные для меня минуты. Я бы мог рассказывать вам и об Антоне, который обогнал ветер, улепетывая от деревенских ребят, принявших его за одного городского шалопая-обольстителя; об Антоне, который вынес из горящего дома завернутого в одеяло ребенка. И пусть это оказался не ребенок — дети были спасены раньше, — а подготовленное для прачечной белье хозяина: все равно Антон вел себя как герой.
В этот вечер мы припомнили многое. Мы лежали на своих кроватях и тихими, грустными голосами исповедовались друг другу. Мы были единодушны: никогда за всю нашу почти тридцатилетнюю жизнь мы не выглядели так позорно и глупо, как сегодня.
А между тем утром наше настроение было иное. Теоретически мы были подготовлены неплохо. Потапыч в популярной лекции разъяснил нам роль и значение коровы, ее устройство и функции. Мы ликовали: дело казалось совсем пустяковым. Проще бывает разве что у критика, который вдребезги разносит роман, не прочтя ни единой строчки. Потапыч вывел из хлева белую, в яблоках коровенку, потрепал ее за уши и без особых церемоний представил:
— Глюкоза. Дает двадцать литров в день!
Мы вежливо поклонились; правда, на Глюкозу это впечатления не произвело. Чувствовалось, что даже опытный придворный не сделал бы из нее светской львицы. Однако из уважения к ее производительности мы простили Глюкозе некоторые пробелы в воспитании. Потапыч присел на скамеечку, поставил ведро и ловкими движениями начал вытягивать из розовых сосков длинные белые струи.
— Вот таким макаром, — сказал он, вставая. — Потом, значит, пасите на той лужайке, а молоко разлейте в крынки и поставьте в погреб. Ежели что, я на огороде.
Мы нетерпеливо бросили жребий. Честь открытия доильного сезона выпала мне. Глюкоза ободряюще мычала. Я сел на скамейку, потянулся к вымени и тут же получил довольно чувствительный удар хвостом по носу.
— Но, но, не балуй! — закричал я, подражая пастуху из какого-то романа о деревне.
Глюкоза виновато кивнула и замерла в ожидании. Я с торжеством взглянул на Антона, вытер платочком нос и дотронулся до соска. В то же мгновенье хвост Глюкозы совершил маятникообразное движение и дважды смазал меня по лицу. Антон заржал.
— Держи хвост! — заорал я.
Глупо хихикая, Антон двумя пальчиками взялся за кончик хвоста и стал в позу фрейлины, держащей шлейф королевы. Я снова потянулся к вымени.
Следующий удар хвоста окончательно вывел меня из себя.
— Не можешь держать хвост — дои сам!
Антон отдышался, вытер слезы и сел на скамейку. Глюкоза сделала шаг вперед. Антон подвинулся — Глюкоза отошла ровно на такое же расстояние.
— Ты что, издеваешься, скотина? — взорвался Антон.
Мы решили уточнить с Глюкозой наши взаимоотношения.
— Понимаешь, родненькая, — льстиво сказал Антон, заглядывая в коровьи глаза, — мы же твои друзья, честное слово! Ты ведь дашь нам тебя подоить, не правда ли?
Глюкоза внимательно выслушала, и, как нам показалось, в ее темных глазах появилось раскаяние.
— Ты не будешь больше шалить, ладно, Глюкозочка? — просюсюкал Антон, осторожно гладя корову по рогам. — Ну, молодчина, так и стой.
Антон возвратился на место, подмигнул мне и…
Стыдно сказать, что сделала Глюкоза в тот момент, когда я задрал ей хвост. Антон потом говорил, что его еще никогда так не оскорбляли. Помимо чисто морального ущерба, мой друг был травмирован еще и тем, что ему пришлось срочно бежать на пруд замывать свои брюки. Минут через десять он вернулся в легкой спортивной форме, а мы устроили короткое производственное совещание. С ненавистью глядя на Глюкозу, Антон начал размышлять:
— Если мы пойдем кланяться Потапычу, он растрезвонит и над нами будут смеяться до конца месяца. Нужно справиться своими силами.
— Ну и что же ты предлагаешь?
— Прежде всего изолируем ее хвост! — догадался Антон. — Возьми шпагат и привяжи хвост к столбу… Вот так. Теперь подвижность этой скотины ограничена. Заходи спереди и держи ее за рога. Придется выдоить ее силой!
В ведро ударили сильные струйки. Мы дружно крикнули: «Ура!» Антон ликовал. Он энергично работал напевая: «Нам Глюкоза не страшна, не страшна, не страшна…»
Почему именно Глюкоза ему не страшна, Антон поведать миру не успел. Корова взбрыкнула задними ногами, опрокинув ведро. Только минут пять спустя Антон издал первый членораздельный звук. Затем плотину прорвало, и на Глюкозу обрушился такой водопад брани, что со стоящей рядом березки посыпались листья.
— Что ты хохочешь, идиот? — визгливо закончил Антон свой монолог. — Немедленно иди за Потапычем!
Вернулся я без Потапыча, но с его тельняшкой и кепкой. Старик тут же признал свою вину: он забыл, что корова — животное целомудренное и незнакомых людей подпускать к себе не любит. Потапыч предложил мне перевоплотиться в него: переодеться и привязать к подбородку мочалку. Было также рекомендовано притупить бдительность Глюкозы ведром пойла.
Глюкоза с подозрением покосилась на странную фигуру, но тельняшка ее успокоила. Корова принялась за пойло, уже не обращая на нас никакого внимания. Хотя под конец мои пальцы сводила судорога, я самоотверженно выдоил из Глюкозы полное ведро молока. Мы отнесли его в погреб и разлили по крынкам.
Когда же пришли обратно, Глюкоза исчезла. На ее месте лежал Шницель и торопливо грыз жареную курицу. Увидев нас, пес подхватил курицу за ножку и юркнул в калитку. Антон взялся за сердце.
—Я его убью! — простонал он, схватил палку и помчался за Шницелем. Я немного подождал и, как бы сделал любой зевака на моем месте, пошел смотреть на расправу. Из-за кустов доносился приглушенный голос Антона. Я осторожно заглянул сквозь ветви. Лежа на траве, Шницель приканчивал курицу и внимательно слушал своего хозяина. Ласково поглаживая дворнягу по голове, Антон проникновенно говорил о страшной участи воришек, о всеобщем к ним презрении. Он говорил, что вору не место в человеческом обществе. Шницель благодушно кивал и облизывал длинным языком покрытую жиром морду. Я кашлянул, и Антон, прервав проповедь на полуслове, сурово закончил:
— Если такое повторится, негодяй, убью! — И, посмотрев на меня, добавил: — Ну, чего глазеешь? Пошли искать Глюкозу!
Корову мы нашли в пруду, куда она залезла по самые уши.
О том, как мы вытаскивали Глюкозу из пруда, пасли, доили, снова пасли и снова доили, Антон взял с меня клятву никогда никому не рассказывать. «Может быть, — сказал он, — пройдут годы и мы, убеленные сединами старики, будем с доброй улыбкой вспоминать этот наверняка самый позорный день в нашей жизни. Не исключено, что мы даже будем смеяться.
Но до тех пор — если, конечно, ты мне настоящий друг — и не подумай заикаться об этой истории».
Я обещал не заикаться. Я слишком дорожу дружбой Антона, чтобы отказать ему в этой маленькой услуге. Поэтому подождите хотя бы лет двадцать, и я расскажу вам кое-какие дополнительные подробности. Если Антон разрешит, естественно.
Помню, в детстве, до отвала наевшись яблок и сунув несколько штук про запас в карманы, я спрыгнул с дерева и оказался один на один с Полканычем (так мы прозвали хозяина сада за свирепый нрав). Сжимая в руке толстый, отполированный о спины всех окрестных пацанов ремень, Полканыч приказал мне снять штаны. Пытаться разжалобить этого скрягу было самым неблагодарным делом на свете. На всякий случай я скорчил плаксивую гримасу, дрожащими руками взялся за поясок и диким голосом завопил: «Дядя, ваш дом горит!» Полканыч испуганно обернулся, и я пулей вылетел в щель забора.
Я взрослел, взрослели и трудности. Меня по сей день согревает светлое воспоминание студенческих лет, когда я разбудил добрые чувства у одного доселе сухого и черствого человека. Я случайно столкнул с окна четвертого этажа общежития половину дыни, которая из ста пятидесяти миллионов квадратных километров земной суши выбрала для своего приземления лысину нашего декана. Спустя какие-то секунды я уже был внизу и осыпал яростными упреками случайного прохожего: «Как вам не стыдно, бессовестный и бессердечный человек! Вы не достойны жить среди порядочных людей, вы, который в соломенной шляпе!» Насмерть перепуганный прохожий пустился бежать, а декан, поднявшись с тротуара и протерев лысину, крепко пожал мне руку.
— Вы — храбрый и великодушный юноша! — слабым голосом сказал он. — Мне очень, очень приятно, что у меня на факультете есть такие порядочные студенты!
И я до сих пор горжусь тем, что доставил немного радости этому человеку.
Я бы мог припомнить и другие трудные для меня минуты. Я бы мог рассказывать вам и об Антоне, который обогнал ветер, улепетывая от деревенских ребят, принявших его за одного городского шалопая-обольстителя; об Антоне, который вынес из горящего дома завернутого в одеяло ребенка. И пусть это оказался не ребенок — дети были спасены раньше, — а подготовленное для прачечной белье хозяина: все равно Антон вел себя как герой.
В этот вечер мы припомнили многое. Мы лежали на своих кроватях и тихими, грустными голосами исповедовались друг другу. Мы были единодушны: никогда за всю нашу почти тридцатилетнюю жизнь мы не выглядели так позорно и глупо, как сегодня.
А между тем утром наше настроение было иное. Теоретически мы были подготовлены неплохо. Потапыч в популярной лекции разъяснил нам роль и значение коровы, ее устройство и функции. Мы ликовали: дело казалось совсем пустяковым. Проще бывает разве что у критика, который вдребезги разносит роман, не прочтя ни единой строчки. Потапыч вывел из хлева белую, в яблоках коровенку, потрепал ее за уши и без особых церемоний представил:
— Глюкоза. Дает двадцать литров в день!
Мы вежливо поклонились; правда, на Глюкозу это впечатления не произвело. Чувствовалось, что даже опытный придворный не сделал бы из нее светской львицы. Однако из уважения к ее производительности мы простили Глюкозе некоторые пробелы в воспитании. Потапыч присел на скамеечку, поставил ведро и ловкими движениями начал вытягивать из розовых сосков длинные белые струи.
— Вот таким макаром, — сказал он, вставая. — Потом, значит, пасите на той лужайке, а молоко разлейте в крынки и поставьте в погреб. Ежели что, я на огороде.
Мы нетерпеливо бросили жребий. Честь открытия доильного сезона выпала мне. Глюкоза ободряюще мычала. Я сел на скамейку, потянулся к вымени и тут же получил довольно чувствительный удар хвостом по носу.
— Но, но, не балуй! — закричал я, подражая пастуху из какого-то романа о деревне.
Глюкоза виновато кивнула и замерла в ожидании. Я с торжеством взглянул на Антона, вытер платочком нос и дотронулся до соска. В то же мгновенье хвост Глюкозы совершил маятникообразное движение и дважды смазал меня по лицу. Антон заржал.
— Держи хвост! — заорал я.
Глупо хихикая, Антон двумя пальчиками взялся за кончик хвоста и стал в позу фрейлины, держащей шлейф королевы. Я снова потянулся к вымени.
— Не можешь держать хвост — дои сам!
Антон отдышался, вытер слезы и сел на скамейку. Глюкоза сделала шаг вперед. Антон подвинулся — Глюкоза отошла ровно на такое же расстояние.
— Ты что, издеваешься, скотина? — взорвался Антон.
Мы решили уточнить с Глюкозой наши взаимоотношения.
— Понимаешь, родненькая, — льстиво сказал Антон, заглядывая в коровьи глаза, — мы же твои друзья, честное слово! Ты ведь дашь нам тебя подоить, не правда ли?
Глюкоза внимательно выслушала, и, как нам показалось, в ее темных глазах появилось раскаяние.
— Ты не будешь больше шалить, ладно, Глюкозочка? — просюсюкал Антон, осторожно гладя корову по рогам. — Ну, молодчина, так и стой.
Антон возвратился на место, подмигнул мне и…
— Если мы пойдем кланяться Потапычу, он растрезвонит и над нами будут смеяться до конца месяца. Нужно справиться своими силами.
— Ну и что же ты предлагаешь?
— Прежде всего изолируем ее хвост! — догадался Антон. — Возьми шпагат и привяжи хвост к столбу… Вот так. Теперь подвижность этой скотины ограничена. Заходи спереди и держи ее за рога. Придется выдоить ее силой!
В ведро ударили сильные струйки. Мы дружно крикнули: «Ура!» Антон ликовал. Он энергично работал напевая: «Нам Глюкоза не страшна, не страшна, не страшна…»
Почему именно Глюкоза ему не страшна, Антон поведать миру не успел. Корова взбрыкнула задними ногами, опрокинув ведро. Только минут пять спустя Антон издал первый членораздельный звук. Затем плотину прорвало, и на Глюкозу обрушился такой водопад брани, что со стоящей рядом березки посыпались листья.
— Что ты хохочешь, идиот? — визгливо закончил Антон свой монолог. — Немедленно иди за Потапычем!
Вернулся я без Потапыча, но с его тельняшкой и кепкой. Старик тут же признал свою вину: он забыл, что корова — животное целомудренное и незнакомых людей подпускать к себе не любит. Потапыч предложил мне перевоплотиться в него: переодеться и привязать к подбородку мочалку. Было также рекомендовано притупить бдительность Глюкозы ведром пойла.
Глюкоза с подозрением покосилась на странную фигуру, но тельняшка ее успокоила. Корова принялась за пойло, уже не обращая на нас никакого внимания. Хотя под конец мои пальцы сводила судорога, я самоотверженно выдоил из Глюкозы полное ведро молока. Мы отнесли его в погреб и разлили по крынкам.
Когда же пришли обратно, Глюкоза исчезла. На ее месте лежал Шницель и торопливо грыз жареную курицу. Увидев нас, пес подхватил курицу за ножку и юркнул в калитку. Антон взялся за сердце.
—Я его убью! — простонал он, схватил палку и помчался за Шницелем. Я немного подождал и, как бы сделал любой зевака на моем месте, пошел смотреть на расправу. Из-за кустов доносился приглушенный голос Антона. Я осторожно заглянул сквозь ветви. Лежа на траве, Шницель приканчивал курицу и внимательно слушал своего хозяина. Ласково поглаживая дворнягу по голове, Антон проникновенно говорил о страшной участи воришек, о всеобщем к ним презрении. Он говорил, что вору не место в человеческом обществе. Шницель благодушно кивал и облизывал длинным языком покрытую жиром морду. Я кашлянул, и Антон, прервав проповедь на полуслове, сурово закончил:
— Если такое повторится, негодяй, убью! — И, посмотрев на меня, добавил: — Ну, чего глазеешь? Пошли искать Глюкозу!
Корову мы нашли в пруду, куда она залезла по самые уши.
О том, как мы вытаскивали Глюкозу из пруда, пасли, доили, снова пасли и снова доили, Антон взял с меня клятву никогда никому не рассказывать. «Может быть, — сказал он, — пройдут годы и мы, убеленные сединами старики, будем с доброй улыбкой вспоминать этот наверняка самый позорный день в нашей жизни. Не исключено, что мы даже будем смеяться.
Я обещал не заикаться. Я слишком дорожу дружбой Антона, чтобы отказать ему в этой маленькой услуге. Поэтому подождите хотя бы лет двадцать, и я расскажу вам кое-какие дополнительные подробности. Если Антон разрешит, естественно.
СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОМ СЕМЕЙСТВЕ
Вечером по удару гонга мы собрались на площади имени Пятницы (дворик у конторы), до крайности недовольные друг другом. От энтузиазма, с которым начинался рабочий день, не осталось и следа. На лбу Зайчика разместился багрово-лиловый синяк, похожий на пирамиду с усеченным конусом; болезненно морщился и вскрикивал чуть ли не на каждом шагу Антон, прихрамывал Борис и болтал в воздухе перевязанным пальцем Лев Иванович. Члены коммуны, за исключением неунывающей Машеньки, выглядели такими потрепанными и жалкими, словно они только что закончили дележку счета за газ и электричество в коммунальной квартире.
— Вечер критики и самокритики объявляю открытым, — без всякого пафоса сказал Борис.
В своей короткой вступительной речи председатель коммуны не оставил от нас камня на камне. Он заявил, что своим поведением мы запятнали славное имя Робинзона Крузо, что десять самой скверной репутации котов, запертых в одном сарае, по сравнению с нами выглядели бы лордами на именинах ее величества. Он признался, что ему стыдно называть имена почтенных и уважаемых людей (все посмотрели на Игоря Тарасовича и Льва Ивановича), которых только чувство такта запрещает ему назвать ослами (возгласы возмущения Игоря Тарасовича и Льва Ивановича), людей, из-за глупой ссоры оставивших коммуну без обеда. Ему, Борису, жаль науку физику, в которую через три года войдут два юных лоботряса (суровый взгляд в сторону Юрика и Шурика), которые привязали полено к лапам петуха, чтобы он не мешал им играть в баскетбол. Когда Потапыч петуха освободил, несчастная птица была полумертвой от злости и унижения.
— Вечер критики и самокритики объявляю открытым, — без всякого пафоса сказал Борис.
В своей короткой вступительной речи председатель коммуны не оставил от нас камня на камне. Он заявил, что своим поведением мы запятнали славное имя Робинзона Крузо, что десять самой скверной репутации котов, запертых в одном сарае, по сравнению с нами выглядели бы лордами на именинах ее величества. Он признался, что ему стыдно называть имена почтенных и уважаемых людей (все посмотрели на Игоря Тарасовича и Льва Ивановича), которых только чувство такта запрещает ему назвать ослами (возгласы возмущения Игоря Тарасовича и Льва Ивановича), людей, из-за глупой ссоры оставивших коммуну без обеда. Ему, Борису, жаль науку физику, в которую через три года войдут два юных лоботряса (суровый взгляд в сторону Юрика и Шурика), которые привязали полено к лапам петуха, чтобы он не мешал им играть в баскетбол. Когда Потапыч петуха освободил, несчастная птица была полумертвой от злости и унижения.