Шульга поблагодарил меня за столь лестную оценку и повёл знакомить с капитаном шахматной команды Сергеем Чернышёвым. Я заикнулся было о том, что в светском обществе не положено беспокоить человека до 10 утра и после 10 вечера, однако Толя сказал, что виконт де Чернышёв наверняка не спит, потому что послезавтра банный день. Такая причинная связь поначалу показалась мне туманной, но Шульга был ясновидцем. Когда мы вошли в комнату, капитан шахматной команды, с ног до головы забрызганный мыльной пеной, ожесточённо стирал в тазу рубашки. Двое Других обитателей, Евгений Жинжило и Анатолий Дмитриев, лежали на своих койках и помогали Сергею советами. Выяснилось, что Сергей был дежурной прачкой, и приятели следили, чтобы он не допускал в работе халтуры. Я осмотрелся. На замызганных стенах комнаты висели охотничьи ружья, фотокарточки кинозвёзд и отлично сложенных фигуристок из «Огонька». Постели были застланы бельём, знавшим куда лучшие времена, а пол вызывал содрогание. Зато над столом висел лицемерный лозунг: «Борись за чистоту родной комнаты. Уют — это прекрасно!»
— Выполняете? — я кивнул на лозунг.
— Только им и живём, — с достоинством ответил Сергей, яростно выкручивая рубашку. — А разве вам показалось что-нибудь не так?.. О, конечно, какой стыд!
Сергей всплеснул руками и осторожно, двумя пальчиками, брезгливо приподнял с пола окурок и швырнул его в ведро, демонстративно не обращая внимания на груду другого мусора.
Это пришлось мне по душе, поскольку в своё время я тоже был непримиримым борцом за чистоту в студенческом общежитии. Я почувствовал, что Чернышёвым стоит поинтересоваться, и на этот раз интуиция меня не подвела: Сергей оказался одной из колоритнейших фигур, с которыми мне довелось познакомиться на Севере. Мы наскоро сообщили друг другу необходимые сведения о себе. Сергей, к моему удовольствию, был москвичом, и я неоднократно проезжал мимо дома на Октябрьской площади, в котором он жил. Я даже припомнил, что какой-то тип однажды кинул в меня с верхнего этажа шкурку от банана.
— Так это были вы? — радостно закричал Сергей. Мы заключили друг друга в объятья. Затем Сергей препроводил меня в отведённую высокому гостю резиденцию, с тонким вкусом меблированную комнату, в которой, помимо проржавевшей кровати и раскладушки, стоял полуразвалившийся шкаф, заполненный обрывками бумаги и пустыми консервными банками. Едва успел я улечься, как Сергей принёс мне спальный мешок и на мой недоуменный вопрос сказал, что в этой комнате он провёл одну зиму и знает, что к утру в ней бывает прохладно. Голосом, в котором звучало плохо скрытое сомнение, он пожелал спокойной ночи, и я, утомлённый трудным днём, мгновенно уснул.
ВОТ ОТКУДА НАЧИНАЮТСЯ ПРОГНОЗЫ
РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПАЛЬНОМ МЕШКЕ
ПУРГА В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ
— Выполняете? — я кивнул на лозунг.
— Только им и живём, — с достоинством ответил Сергей, яростно выкручивая рубашку. — А разве вам показалось что-нибудь не так?.. О, конечно, какой стыд!
Сергей всплеснул руками и осторожно, двумя пальчиками, брезгливо приподнял с пола окурок и швырнул его в ведро, демонстративно не обращая внимания на груду другого мусора.
Это пришлось мне по душе, поскольку в своё время я тоже был непримиримым борцом за чистоту в студенческом общежитии. Я почувствовал, что Чернышёвым стоит поинтересоваться, и на этот раз интуиция меня не подвела: Сергей оказался одной из колоритнейших фигур, с которыми мне довелось познакомиться на Севере. Мы наскоро сообщили друг другу необходимые сведения о себе. Сергей, к моему удовольствию, был москвичом, и я неоднократно проезжал мимо дома на Октябрьской площади, в котором он жил. Я даже припомнил, что какой-то тип однажды кинул в меня с верхнего этажа шкурку от банана.
— Так это были вы? — радостно закричал Сергей. Мы заключили друг друга в объятья. Затем Сергей препроводил меня в отведённую высокому гостю резиденцию, с тонким вкусом меблированную комнату, в которой, помимо проржавевшей кровати и раскладушки, стоял полуразвалившийся шкаф, заполненный обрывками бумаги и пустыми консервными банками. Едва успел я улечься, как Сергей принёс мне спальный мешок и на мой недоуменный вопрос сказал, что в этой комнате он провёл одну зиму и знает, что к утру в ней бывает прохладно. Голосом, в котором звучало плохо скрытое сомнение, он пожелал спокойной ночи, и я, утомлённый трудным днём, мгновенно уснул.
ВОТ ОТКУДА НАЧИНАЮТСЯ ПРОГНОЗЫ
Ночью мне приснился жуткий сон. Голый, я выскакиваю из бани, катаюсь в снегу и бегу обратно. Но какой-то шутник закрыл дверь, и на мой отчаянный стук из бани доносится дьявольский хохот. Я чувствую, что начинаю обрастать льдом, и тут ко мне подкатывает свою тележку мороженщица и гнусным голосом выкрикивает: «Горячее мороженое! Мишка на севере, Машка на юге! Эскимосы ели
— все деньги проели!»
Я проснулся от злости и… холода. Посветил фонариком; не только окно, даже подоконник и одна стена покрыты изморозью. В комнате наверняка было ниже нуля. Некоторое время я лежал, чертыхаясь и осмысливая варианты, которые позволяли не вылезать из постели. Гамлет так не изводил себя, взвешивая все «за» и «против». Но эти варианты, связанные с сохранением «статус-кво», страдали столь существенными изъянами, что гнусная перспектива, которую я до сих пор держал в чёрном теле, становилась все более назойливой. Я лягал её окоченевшими ногами, загоняя на задворки, бросал в бой все новые аргументы, но тщетно. Было ясно, что из постели вылезать придётся, и я сделал это могучим усилием воли, воспоминание о котором до сих пор согревает мою душу. Я надел носки, меховые штаны, шапку-ушанку, свитер, залез в спальный мешок и, продрожав с полчаса мелкой дрожью, уснул. К сожалению, не могу припомнить, что мне снилось вторую половину ночи. Кажется, черти окунали в котёл со смолой печника, который сложил печь в моей комнате.
Утром я пошёл знакомиться со станцией. Представьте себе площадку размером с полтора-два футбольных поля. Справа — застывшее море, слева — та самая гора, которой я вас заинтриговал. В центре площадки прижались друг к другу домики, в которых живёт человек тридцать штатного коллектива, а на торцевой стороне — служебные помещения. Здесь работают метеорологи и аэрологи.
Первые занимаются погодой. Не прогнозами, точность которых прокормила многие поколения эстрадных остряков, а конкретной погодой, данной нам в ощущении. Каждые три часа метеорологи (старший — сосед Чернышёва Анатолий Дмитриев) снабжают радистов сведениями о температуре, влажности и давлении воздуха, о поведении ветра, солёности и температуре морской воды. Каждые три часа — просто написать, но в жизни это каждую ночь оборачивается маленькой драмой. Потому что среди метеорологов — совсем юные девушки, а природа так их устроила, что они боятся выходить ночью. Ведь нужно-то выходить не на балкон, под которым сладкоголосые юноши поют серенады, а в студёную ночь, да ещё с пургой, да ещё с медведями, которые время от времени напоминают о своём существовании. И бывает, особенно на первых порах, что девушки в мрачные, заполненные медведями ночи будят ребят, и те их провожают, проклиная вслух эмансипацию, но в душе чувствуя себя могучими и отважными рыцарями.
В первое же утро я стал свидетелем забавного зрелища, которое привело бы в восторг детвору. Раздвинулись двери сарая, и с огромным, похожим на исполинский арбуз шаром в руках выбежал аэролог Борис Зинин. Спринтерский рывок на сто метров — и шар взлетел в воздух, как мыльный пузырь. Это — аэрозонд. Его подъёмной силы, созданной несколькими кубическими метрами водорода, достаточно, чтобы поднять в воздух портативную радиостацию. Батарейки рассчитаны на два часа работы, и за это время шар-зонд успевает хорошенько прогуляться по небу на высоте до сорока километров. Вместе с Борисом я пошёл в домик аэрологов. Здесь, не отводя глаз от локатора, сидел техник Женя Григоркин. На экране — крохотные светлячки-импульсы: зонд набирает высоту и посылает на землю первые сигналы. Их принимают автоматы, которые вычерчивают на бегущей бумаге небесную кардиограмму: давление, температуру и влажность в верхних слоях атмосферы. Григоркин же с помощью локатора определяет направление и скорость ветра.
Зонд запускается три раза в сутки. Когда ему надоедает шляться по стратосфере, он лопается и вместе с радиостанцией возвращается на землю. О времени и месте приземления зонд обычно не сообщает, и поэтому ему не оказывают вполне им заслуженные последние почести. Что же касается принятых сведении, то они немедленно передаются в Центр. Это важнейшие, уникальные данные. Хотя обходятся они дороговато, но в данном случае цель оправдывает средства: ведь благодаря им мы получаем представление об ассортименте блюд, которые готовятся на арктической кухне погоды.
Для аэролога мало хорошо знать свою аппаратуру, он ещё должен быть и неплохим спортсменом. Нужно уметь быстро бегать да ещё удерживать бешено рвущийся из рук шар, оттаскивать его подальше от мачт и домов. Случается, что ураганный ветер вырывает зонд из рук и расшибает его вместе с приборами. И начинай все сначала…
Работа метеорологов и аэрологов — главное на станции, смысл её существования. Есть, правда, ещё один научный участок, который на откупе у Серёжи Чернышёва, во об этом участке я не напишу ни слова. И вот почему.
Со свойственной мне любовью к истине сделаю постыдное признание: я ни разу не видел полярного сияния. Разумеется, я мог бы и не признаваться в столь прискорбном упущении, а просто содрать из художественной литературы самое красочное описание этого потрясающего явления природы. Между нами говоря, поначалу я так и собирался сделать, но уж очень захотелось пригвоздить к позорному столбу двух людей, виновных в том, что я не полюбовался сиянием в натуре.
Первый из них — Александр Денисенко, командир ЛИ-2, с которым я летал по Чукотке. Он уговорил меня не лететь второй раз в один восточный аэропорт, а именно во время этого рейса, как бы в насмешку над храпящим в гостинице корреспондентом, природа разродилась отличным сиянием. Зубовный скрежет, которым я сопровождал восторженный рассказ вернувшегося Денисенко, поднял на ноги всех обитателей гостиницы: они решили, что ветер сорвал крышу.
Ещё большее преступление совершил Сергей. На станции он заведует полярными сияниями и, как только они появляются, выстреливает в небо целые километры киноплёнки. Сергей регистрирует сияния, составляет карты их распространения — одним словом, помогает учёным уяснить природу этого небесного каприза, которая изучена далеко не достаточно. Но главного Чернышёв не сделал: ночью, когда на часок появилось сияние, он меня не разбудил. Ему, видите ли, показалось, что я слишком сладко сплю — это в моем-то холодильнике, где унты примерзали к полу? Меня слабо утешило, что он понял свою ошибку и обещал следующий раз исправиться. В том-то и дело, что следующего раза не было!
Так я и не увидел полярного сияния. Одно меня успокаивает: ненависть к нему радистов, которые относятся к сиянию как грибник к мухомору — красиво, но вредно. Полярное сияние, оказывается, создаёт многочисленные помехи радиосвязи — вот почему мы с радистами терпеть его не можем, и писать больше о нем не хотим, и нисколько не жалеем, что его не увидели, и пусть его даже больше совсем не будет. Вот как я теперь отношусь к полярному сиянию [1].
Кроме перечисленных специалистов, на станции работают два механика, две поварихи, три радиста и один начальник, старейший полярник Герой Социалистического Труда Зверев. Во время моего пребывания на станции его замещал молодой Алексей Жинжило.
Так что коллектив молодёжный: за двумя-тремя исключениями, по имени-отчеству здесь никто друг друга не зовёт.
— все деньги проели!»
Я проснулся от злости и… холода. Посветил фонариком; не только окно, даже подоконник и одна стена покрыты изморозью. В комнате наверняка было ниже нуля. Некоторое время я лежал, чертыхаясь и осмысливая варианты, которые позволяли не вылезать из постели. Гамлет так не изводил себя, взвешивая все «за» и «против». Но эти варианты, связанные с сохранением «статус-кво», страдали столь существенными изъянами, что гнусная перспектива, которую я до сих пор держал в чёрном теле, становилась все более назойливой. Я лягал её окоченевшими ногами, загоняя на задворки, бросал в бой все новые аргументы, но тщетно. Было ясно, что из постели вылезать придётся, и я сделал это могучим усилием воли, воспоминание о котором до сих пор согревает мою душу. Я надел носки, меховые штаны, шапку-ушанку, свитер, залез в спальный мешок и, продрожав с полчаса мелкой дрожью, уснул. К сожалению, не могу припомнить, что мне снилось вторую половину ночи. Кажется, черти окунали в котёл со смолой печника, который сложил печь в моей комнате.
Утром я пошёл знакомиться со станцией. Представьте себе площадку размером с полтора-два футбольных поля. Справа — застывшее море, слева — та самая гора, которой я вас заинтриговал. В центре площадки прижались друг к другу домики, в которых живёт человек тридцать штатного коллектива, а на торцевой стороне — служебные помещения. Здесь работают метеорологи и аэрологи.
Первые занимаются погодой. Не прогнозами, точность которых прокормила многие поколения эстрадных остряков, а конкретной погодой, данной нам в ощущении. Каждые три часа метеорологи (старший — сосед Чернышёва Анатолий Дмитриев) снабжают радистов сведениями о температуре, влажности и давлении воздуха, о поведении ветра, солёности и температуре морской воды. Каждые три часа — просто написать, но в жизни это каждую ночь оборачивается маленькой драмой. Потому что среди метеорологов — совсем юные девушки, а природа так их устроила, что они боятся выходить ночью. Ведь нужно-то выходить не на балкон, под которым сладкоголосые юноши поют серенады, а в студёную ночь, да ещё с пургой, да ещё с медведями, которые время от времени напоминают о своём существовании. И бывает, особенно на первых порах, что девушки в мрачные, заполненные медведями ночи будят ребят, и те их провожают, проклиная вслух эмансипацию, но в душе чувствуя себя могучими и отважными рыцарями.
В первое же утро я стал свидетелем забавного зрелища, которое привело бы в восторг детвору. Раздвинулись двери сарая, и с огромным, похожим на исполинский арбуз шаром в руках выбежал аэролог Борис Зинин. Спринтерский рывок на сто метров — и шар взлетел в воздух, как мыльный пузырь. Это — аэрозонд. Его подъёмной силы, созданной несколькими кубическими метрами водорода, достаточно, чтобы поднять в воздух портативную радиостацию. Батарейки рассчитаны на два часа работы, и за это время шар-зонд успевает хорошенько прогуляться по небу на высоте до сорока километров. Вместе с Борисом я пошёл в домик аэрологов. Здесь, не отводя глаз от локатора, сидел техник Женя Григоркин. На экране — крохотные светлячки-импульсы: зонд набирает высоту и посылает на землю первые сигналы. Их принимают автоматы, которые вычерчивают на бегущей бумаге небесную кардиограмму: давление, температуру и влажность в верхних слоях атмосферы. Григоркин же с помощью локатора определяет направление и скорость ветра.
Зонд запускается три раза в сутки. Когда ему надоедает шляться по стратосфере, он лопается и вместе с радиостанцией возвращается на землю. О времени и месте приземления зонд обычно не сообщает, и поэтому ему не оказывают вполне им заслуженные последние почести. Что же касается принятых сведении, то они немедленно передаются в Центр. Это важнейшие, уникальные данные. Хотя обходятся они дороговато, но в данном случае цель оправдывает средства: ведь благодаря им мы получаем представление об ассортименте блюд, которые готовятся на арктической кухне погоды.
Для аэролога мало хорошо знать свою аппаратуру, он ещё должен быть и неплохим спортсменом. Нужно уметь быстро бегать да ещё удерживать бешено рвущийся из рук шар, оттаскивать его подальше от мачт и домов. Случается, что ураганный ветер вырывает зонд из рук и расшибает его вместе с приборами. И начинай все сначала…
Работа метеорологов и аэрологов — главное на станции, смысл её существования. Есть, правда, ещё один научный участок, который на откупе у Серёжи Чернышёва, во об этом участке я не напишу ни слова. И вот почему.
Со свойственной мне любовью к истине сделаю постыдное признание: я ни разу не видел полярного сияния. Разумеется, я мог бы и не признаваться в столь прискорбном упущении, а просто содрать из художественной литературы самое красочное описание этого потрясающего явления природы. Между нами говоря, поначалу я так и собирался сделать, но уж очень захотелось пригвоздить к позорному столбу двух людей, виновных в том, что я не полюбовался сиянием в натуре.
Первый из них — Александр Денисенко, командир ЛИ-2, с которым я летал по Чукотке. Он уговорил меня не лететь второй раз в один восточный аэропорт, а именно во время этого рейса, как бы в насмешку над храпящим в гостинице корреспондентом, природа разродилась отличным сиянием. Зубовный скрежет, которым я сопровождал восторженный рассказ вернувшегося Денисенко, поднял на ноги всех обитателей гостиницы: они решили, что ветер сорвал крышу.
Ещё большее преступление совершил Сергей. На станции он заведует полярными сияниями и, как только они появляются, выстреливает в небо целые километры киноплёнки. Сергей регистрирует сияния, составляет карты их распространения — одним словом, помогает учёным уяснить природу этого небесного каприза, которая изучена далеко не достаточно. Но главного Чернышёв не сделал: ночью, когда на часок появилось сияние, он меня не разбудил. Ему, видите ли, показалось, что я слишком сладко сплю — это в моем-то холодильнике, где унты примерзали к полу? Меня слабо утешило, что он понял свою ошибку и обещал следующий раз исправиться. В том-то и дело, что следующего раза не было!
Так я и не увидел полярного сияния. Одно меня успокаивает: ненависть к нему радистов, которые относятся к сиянию как грибник к мухомору — красиво, но вредно. Полярное сияние, оказывается, создаёт многочисленные помехи радиосвязи — вот почему мы с радистами терпеть его не можем, и писать больше о нем не хотим, и нисколько не жалеем, что его не увидели, и пусть его даже больше совсем не будет. Вот как я теперь отношусь к полярному сиянию [1].
Кроме перечисленных специалистов, на станции работают два механика, две поварихи, три радиста и один начальник, старейший полярник Герой Социалистического Труда Зверев. Во время моего пребывания на станции его замещал молодой Алексей Жинжило.
Так что коллектив молодёжный: за двумя-тремя исключениями, по имени-отчеству здесь никто друг друга не зовёт.
РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПАЛЬНОМ МЕШКЕ
Я сделал сразу несколько ошибок. Во-первых, заявил, что завтра утром за мной присылают вездеход и я отбываю на Сомнительную. Так говорить было нельзя. Следовало сказать, что если за мной придёт вездеход, то не исключена возможность, что при известных условиях я выеду из бухты Роджерса в направлении бухты Сомнительная.
Во-вторых, я поторопился отметить на командировочном удостоверении выбытие завтрашним днём. Как выяснилось, это было из ряда вон непростительным легкомыслием.
В-третьих, вечером я обошёл всех новых знакомых я распрощался.
Такую вопиющую самонадеянность Север не мог оставить безнаказанной: какое право имеет человек, существо из плоти и крови, не считаться с настоящим хозяином Арктики?
Меня разбудил вой, нет — истошный рёв взбесившейся атмосферы. Охваченный недобрым предчувствием, я выбрался из спального мешка, торопливо оделся, выскочил на крыльцо — и тут же юркнул обратив: сильнейший ветер швырнул в меня тысячей иголок и чуть не сорвал с головы шапку-ушанку. «Н-да», — сказал я самому себе. Прислушался. Ветер выл тягуче, пронзительно; он вдруг ослабевал на мгновенье, как будто исчерпал свои силы, но то был обман: он лишь отступал — для нового рывка, копил энергию для очередного взрыва. И на дом вновь обрушивались такие неистовые порывы, что я только диву давался, как это можно устоять против столь чудовищной стихийной силы.
Дверь распахнулась, в сени вкатился огромный снежный ком, завертелся, худея на глазах, и в конце концов превратился в закутанного, как младенец, Серёжу Чернышёва.
— С хорошей вас погодой! — весело прохрипел он, отряхиваясь и переводя дух. — Если не ошибаюсь, утром отбываете?
Вопрос, в который Чернышёв вложил весь свой сарказм, я решил оставить без ответа. Мы вошли в тёплый коридор.
— Надолго это, как считаете? — равнодушно спросил я.
— Не думаю, — обнадёжил Сергей. — Недели на две, не больше.
— На две недели? — завопил я. — Ведь меня ждут!
— Ш-ш, все спят… Ну, может, на недельку. А то и дня на три. Слышите, уже ослабевает…
На мой взгляд, пурга усиливалась, но я оценил тактичность собеседника и спросил, куда его, простите» носили черти в такую погоду. Выяснилось, что черти здесь ни при чем. Просто Сергея подняли по тревоге, так как пурга выдула из колхозной больницы все тепло и больные замерзали. Сергей притащил несколько вёдер угля, растопил печь и вернулся спасать остаток ночи. Я поинтересовался, каким образом ему удалось добраться до больницы.
— Это делается очень просто, — разъяснил Сергей. — Нужно распахнуть шубу, вставить вместо стабилизатора пёрышко — и лететь по ветру в своё удовольствие. Дёшево и удобно.
Сергей отправился досыпать, а я залез в спальный мешок и до утра думал о всякой всячине. Вездеход, конечно, за мной не придёт, и на мыс Шмидта, где меня ждут друзья, попасть не удастся. Одним словом, все планы летят кувырком. Придётся их корректировать — в зависимости от обстановки…
А за окном стоял сплошной рёв, в который вплетались прожилки пронзительного свиста, словно в адскую компанию контрабасов попала сошедшая с ума скрипка. Я лежал, курил и думал о том, что чем дальше ухожу от цивилизации с её высшим проявлением — любимой тахтой в моем кабинете, тем больше смещаются представления о комфорте. Лишённый привычных удобств в Черском, я с умилением вспоминал свою обжитую московскую квартиру; валяясь на мешках с рыбой в самолёте, я грезил комнатушкой в Черском, просил у неё прощения за то, что не оценил её по достоинству; вчера, проснувшись от холода, я мечтал о теплом фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришёл к выводу, что трудно придумать более приспособленное для жилья место, чем обогреваемый фюзеляж самолёта ЛИ-2. А сейчас я благословлял свою заиндевевшую комнату, в которой спасаюсь от пурги. И думал, что, если переложить печку да отремонтировать стены, в такой комнате можно жить не тужить, детишек растить и хором петь народные песни. И вдруг я вспомнил, какая растерянность охватила прошлой зимой жильцов нашего дома при виде объявления:
«Сегодня от 12 до 22 часов горячая вода и отопление будут отключены». Боже, какая паника! Крики, шум, предложения послать телеграмму в Моссовет, жалобу в газету…
Удивительное существо человек. Я помню, как в 1942-м мы, мальчишки, слушали рассказ одного студента:
— А до войны было так, — говорил он, медленно, с наслаждением жуя хлебную корку. — Захотелось есть — покупаешь, к примеру, горячий батон в филипповской булочной, в елисеевском берёшь масла холодного брусок, граммов сто, — и нажимаешь…
А мы глотали слюну, и каждая клеточка наших тощих тел требовала горячих батонов с холодным маслом. Иногда я встречаю этого бывшего студента и знаю, что он способен устроить жене скандал, если она предложит на завтрак только те предметы его голодных грёз.
И ещё мне вспомнился разговор с Женей Григориным, тихим и скромным парнем, о котором я говорил в предыдущей главе. Когда я спросил, не тяготит ли его однообразие жизни на полярной станции, отсутствие многих вещей, удобств. Женя улыбнулся.
— Рассказать вам притчу? — предложил он. — Жили-были четырнадцать полярников на острове Уединения. Он и в самом деле заслужил своё название: находится остров в Карском море, километрах в восьмистах от Диксона. Раз в год приходил пароход, привозив продукты и топливо, да ещё четыре раза в году самолёт сбрасывал полярникам мешки с почтой. От удара о землю почта из мешков разлеталась, и островитяне бегали спасать свои письма. Вот так мы и жили три года, видя лишь друг друга да слушая радио. Шесть месяцев в году — полярная ночь, летом — один градус тепла, кругом медведи… А вы спрашиваете, — закончил Женя, — хорошо ли мне на Врангеля! Да мне кажется, что я в рай попал! Все познаётся в сравнении…
Вот он, «конечный вывод мудрости людской»: все познаётся в сравнении. Прими мой поклон, неизвестный мыслитель, первооткрыватель афоризма, давшего мне ключ к размышлениям в сегодняшнюю ночь. Мы всегда хотим жить на ступеньку лучше: таков закон политической экономии и жизни. А закрепившись на новой ступеньке, сравниваем её со следующей, и хотим шагнуть на неё, и всю жизнь будем видеть лестницу, у которой нет конца, лестницу беспредельную, как наши желания. И нет в мире понятия более субъективного, чем человеческие потребности, и никогда людей не будет удовлетворять то, что они имеют.
Потому что перед глазами всегда будет стоять лучшее — самый ярый враг и самый добрый друг хорошего. Ибо такова диалектика лучшего: пробуждать зависть и стремление догнать.
И обречены на неудачу люди, которые пытаются искусственно ограничить свои и главным образом чужие потребности. Евангельская проповедь добродетельной нищеты — одна из самых надуманных в Новом завете. Хотел бы я хоть одним глазом взглянуть на оборванных апостолов, когда мимо них в роскошном автомобиле пронёсся бы их наследник, кардинал двадцатого века!
Вот о чём я размышлял в ту ночь, когда за окном бушевала пурга.
Во-вторых, я поторопился отметить на командировочном удостоверении выбытие завтрашним днём. Как выяснилось, это было из ряда вон непростительным легкомыслием.
В-третьих, вечером я обошёл всех новых знакомых я распрощался.
Такую вопиющую самонадеянность Север не мог оставить безнаказанной: какое право имеет человек, существо из плоти и крови, не считаться с настоящим хозяином Арктики?
Меня разбудил вой, нет — истошный рёв взбесившейся атмосферы. Охваченный недобрым предчувствием, я выбрался из спального мешка, торопливо оделся, выскочил на крыльцо — и тут же юркнул обратив: сильнейший ветер швырнул в меня тысячей иголок и чуть не сорвал с головы шапку-ушанку. «Н-да», — сказал я самому себе. Прислушался. Ветер выл тягуче, пронзительно; он вдруг ослабевал на мгновенье, как будто исчерпал свои силы, но то был обман: он лишь отступал — для нового рывка, копил энергию для очередного взрыва. И на дом вновь обрушивались такие неистовые порывы, что я только диву давался, как это можно устоять против столь чудовищной стихийной силы.
Дверь распахнулась, в сени вкатился огромный снежный ком, завертелся, худея на глазах, и в конце концов превратился в закутанного, как младенец, Серёжу Чернышёва.
— С хорошей вас погодой! — весело прохрипел он, отряхиваясь и переводя дух. — Если не ошибаюсь, утром отбываете?
Вопрос, в который Чернышёв вложил весь свой сарказм, я решил оставить без ответа. Мы вошли в тёплый коридор.
— Надолго это, как считаете? — равнодушно спросил я.
— Не думаю, — обнадёжил Сергей. — Недели на две, не больше.
— На две недели? — завопил я. — Ведь меня ждут!
— Ш-ш, все спят… Ну, может, на недельку. А то и дня на три. Слышите, уже ослабевает…
На мой взгляд, пурга усиливалась, но я оценил тактичность собеседника и спросил, куда его, простите» носили черти в такую погоду. Выяснилось, что черти здесь ни при чем. Просто Сергея подняли по тревоге, так как пурга выдула из колхозной больницы все тепло и больные замерзали. Сергей притащил несколько вёдер угля, растопил печь и вернулся спасать остаток ночи. Я поинтересовался, каким образом ему удалось добраться до больницы.
— Это делается очень просто, — разъяснил Сергей. — Нужно распахнуть шубу, вставить вместо стабилизатора пёрышко — и лететь по ветру в своё удовольствие. Дёшево и удобно.
Сергей отправился досыпать, а я залез в спальный мешок и до утра думал о всякой всячине. Вездеход, конечно, за мной не придёт, и на мыс Шмидта, где меня ждут друзья, попасть не удастся. Одним словом, все планы летят кувырком. Придётся их корректировать — в зависимости от обстановки…
А за окном стоял сплошной рёв, в который вплетались прожилки пронзительного свиста, словно в адскую компанию контрабасов попала сошедшая с ума скрипка. Я лежал, курил и думал о том, что чем дальше ухожу от цивилизации с её высшим проявлением — любимой тахтой в моем кабинете, тем больше смещаются представления о комфорте. Лишённый привычных удобств в Черском, я с умилением вспоминал свою обжитую московскую квартиру; валяясь на мешках с рыбой в самолёте, я грезил комнатушкой в Черском, просил у неё прощения за то, что не оценил её по достоинству; вчера, проснувшись от холода, я мечтал о теплом фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришёл к выводу, что трудно придумать более приспособленное для жилья место, чем обогреваемый фюзеляж самолёта ЛИ-2. А сейчас я благословлял свою заиндевевшую комнату, в которой спасаюсь от пурги. И думал, что, если переложить печку да отремонтировать стены, в такой комнате можно жить не тужить, детишек растить и хором петь народные песни. И вдруг я вспомнил, какая растерянность охватила прошлой зимой жильцов нашего дома при виде объявления:
«Сегодня от 12 до 22 часов горячая вода и отопление будут отключены». Боже, какая паника! Крики, шум, предложения послать телеграмму в Моссовет, жалобу в газету…
Удивительное существо человек. Я помню, как в 1942-м мы, мальчишки, слушали рассказ одного студента:
— А до войны было так, — говорил он, медленно, с наслаждением жуя хлебную корку. — Захотелось есть — покупаешь, к примеру, горячий батон в филипповской булочной, в елисеевском берёшь масла холодного брусок, граммов сто, — и нажимаешь…
А мы глотали слюну, и каждая клеточка наших тощих тел требовала горячих батонов с холодным маслом. Иногда я встречаю этого бывшего студента и знаю, что он способен устроить жене скандал, если она предложит на завтрак только те предметы его голодных грёз.
И ещё мне вспомнился разговор с Женей Григориным, тихим и скромным парнем, о котором я говорил в предыдущей главе. Когда я спросил, не тяготит ли его однообразие жизни на полярной станции, отсутствие многих вещей, удобств. Женя улыбнулся.
— Рассказать вам притчу? — предложил он. — Жили-были четырнадцать полярников на острове Уединения. Он и в самом деле заслужил своё название: находится остров в Карском море, километрах в восьмистах от Диксона. Раз в год приходил пароход, привозив продукты и топливо, да ещё четыре раза в году самолёт сбрасывал полярникам мешки с почтой. От удара о землю почта из мешков разлеталась, и островитяне бегали спасать свои письма. Вот так мы и жили три года, видя лишь друг друга да слушая радио. Шесть месяцев в году — полярная ночь, летом — один градус тепла, кругом медведи… А вы спрашиваете, — закончил Женя, — хорошо ли мне на Врангеля! Да мне кажется, что я в рай попал! Все познаётся в сравнении…
Вот он, «конечный вывод мудрости людской»: все познаётся в сравнении. Прими мой поклон, неизвестный мыслитель, первооткрыватель афоризма, давшего мне ключ к размышлениям в сегодняшнюю ночь. Мы всегда хотим жить на ступеньку лучше: таков закон политической экономии и жизни. А закрепившись на новой ступеньке, сравниваем её со следующей, и хотим шагнуть на неё, и всю жизнь будем видеть лестницу, у которой нет конца, лестницу беспредельную, как наши желания. И нет в мире понятия более субъективного, чем человеческие потребности, и никогда людей не будет удовлетворять то, что они имеют.
Потому что перед глазами всегда будет стоять лучшее — самый ярый враг и самый добрый друг хорошего. Ибо такова диалектика лучшего: пробуждать зависть и стремление догнать.
И обречены на неудачу люди, которые пытаются искусственно ограничить свои и главным образом чужие потребности. Евангельская проповедь добродетельной нищеты — одна из самых надуманных в Новом завете. Хотел бы я хоть одним глазом взглянуть на оборванных апостолов, когда мимо них в роскошном автомобиле пронёсся бы их наследник, кардинал двадцатого века!
Вот о чём я размышлял в ту ночь, когда за окном бушевала пурга.
ПУРГА В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ
До кают-компании, как полярники называют свою столовую, было метров семьдесят сплошной пурги, но аппетит придал мне решимости. Я застегнул на шубе все пуговицы, обмотал лицо шарфом, поднял воротник, смело вышел на крыльцо — и задохнулся. Быть может, если бы вместо завтрака меня пригласили на урок танцев, я возвратился бы обратно. Но голод — тысячу раз не тётка, а голь на выдумки хитра. Я встал к ветру спиной, выказав тем самым своё к нему пренебрежение, и начал медленно двигаться вперёд задом. Этот тактический ход оказался удачным, и через несколько минут я сидел за столом.
Меня удивило, что никто и не заикался о пурге, хотя, по моему мнению, все разговоры должны были вращаться именно вокруг неё. Братья Жинжило вспоминали родной Ленинград, старший радист Толя Мокеев чуть не со слезами на глазах рассказывал о факельном шествии, которым его земляки — ростовчане отметили историческое второе место своих футболистов, а Володя Кизнерцев и Борис Зинин шумно спорили на узковедомственную аэрологическую тему. Я решил направить беседу в правильное русло и глубокомысленно изрёк:
— Пурга-то, а? Заворачивает.
Лучше бы вместо этой реплики я выпил четвёртую чашку чаю. Все-таки говорить — хорошо, а молчать — золото. На меня тут же обрушилась волна соболезнований. Сначала не без ехидства вспоминали, как я вчера со всеми распрощался, а когда Алексей Жинжило рассказал восхищённым слушателям, что я предусмотрительно отметил командировку, восторгам не было конца. Если улыбки, смех и конвульсивный хохот, как полагают медики, продляют человеческую жизнь, то благодаря моему невинному замечанию полярники острова Врангеля будут жить до двухсот лет.
С грехом пополам отбившись от нападок, я с Мокеевым пошёл в радиорубку. Сменный радист Мария, жена Мокеева, уже успела облазить весь эфир, и новости были неутешительные. Повсюду метёт… Правда, обстановка на Сомнительной ещё неизвестна, связь по графику — через несколько минут. Мне нравятся Мокеевы: сдержанный, интеллигентный Анатолий, с чёрными усиками на совсем юношеском лице, и Маша, молоденькое, кругленькое, стройное и донельзя миниатюрное существо. D среднем супруги относяться друг к другу на равных: Мария подчиняется мужу по служебной линии и навёрстывает своё в быту. Она привыкла к тому, что все подшучивают над её маленьким ростом, но, по-моему, у неё нет никаких оснований беспокоиться по этому поводу: мужчины в отличие от баскетбольных тренеров ценят женщину не только за рост.
Сомнительная на связь не вышла — видимо, что-то случилось с аппаратурой. С этим я примириться не мог. Любовь к информации моя слабость. А вдруг там, на юге острова, отличная погода и за мной согласно договорённости выслали вездеход? Я знал, что наверху, на колхозной почте, есть телефон, по которому можно позвонить в Сомнительную. Подумав, я нетвёрдым голосом сообщил, что отправляюсь наверх. Молчание. Странно, я был совершенно уверен, что меня начнут отговаривать: куда, мол, в такую погоду, опасно и прочее. Слегка удивлённый, я повторил своё заявление громче.
— Да, да, ми поняли, — нетерпеливо сказала Маша, настраивая рацию. — Конечно, идите.
Вот тебе и забота о человеке, очерствели полярники… Я обиженно пожал плечами и вышел из дому. К столовой, а затем к радиорубке добираться было относительно просто: строения в какой-то степени гасили ветер, да и помогал психологический фактор — сознание того, что в крайнем случае можно заскочить в любой дом. Теперь же впереди было метров двести сплошных снежных вихрей, и где-то за ними — невидимая сейчас гора. Шагов через пятьдесят я сообразил, что затеял нешуточное дело: выбираться из сугробов было куда труднее, чем в них падать. В отдельные мгновенья порывы достигали такой силы, что не только двигаться — трудно было удержаться на ногах. Но все же до горы я добрался, отдышался и, как всякий уважающий себя альпинист, тщательно продумал план штурма этой твердыни. Скажу в порядке уточнения, что её высота не превышала шестидесяти метров, да и крутизна вряд ли напугала бы лыжников младшего школьного возраста, но в тихую, спокойную погоду. А сейчас вершины просто не было видно. Однако жизненный опыт мне подсказывал, что она должна быть на месте, и я решил достичь её через расщелину. В этом и заключался самый хитрый пункт моего плана. Я нащупал расщелину лучом фонарика, шагнул в неё — и по самые уши погрузился в рыхлый снег. Великолепное ощущение — когда на разгорячённое тело через воротник сыплется холодная крупа. Если у вас есть горчичники и малиновое варенье — попробуйте. Выбравшись из ловушки, я обнаружил, что изрядно вспотел — главным образом от страха, так как мимо с явно провокационной целью шмыгнул большущий пёс, которого я в темноте принял за медведя. Было обидно, что неграмотный полярный пёс, который и слыхом не слыхивал, что на свете есть Шекспир, импрессионизм и песни Людмилы Лядовой, уже наверху, а я, высший продукт развития материи, барахтаюсь в снегу, как слепой щенок. Эта мысль придала мне спортивной злости, и, цепляясь за наст руками, ногами и зубами, я в конце концов влез на гору.
Не буду рассказывать, как удалось найти почту. Приберегу для будущего этот сюжет, который вполне годится для либретто героического балета «Интеллигент за Полярным кругом». А что? Танцор в унтах и в шубе на собачьем меху — это будет свежо и эффектно [2].
Заведующая почтой Нина Васильевна Высокова охотно согласилась помочь. Она позвонила на Сомнительную, и состоялся разговор, который внёс полную ясность в ситуацию.
— Алло, Сомнительная! Говорит Высокова. У нас пурга, все замело. Здесь корреспондент спрашивает, как у вас погода. Что? Нет, это Высокова говорит, алло! Как? Да, да, здравствуйте. Так у нас здесь коррес… Высокова говорит! Алло, Вы-со-ко-ва! Боже, да я два раза с вами здоровалась, ну здравствуйте! Вы меня слы… Вы-со-ко-ва! Да, да, добрый день! Так корреспондент спрашива… Что?! Фу-у-у!..
Нина Васильевна чрезмерно энергично опустила трубку на рычаг. Я поинтересовался, что это был за последний вопрос, который переполнил чашу терпения.
— Меня спросили, — Нина Васильевна тяжело вздохнула, — кто это говорит…
Я извинился за доставленное беспокойство и отправился в обратный путь. Если к почте меня провожала бухгалтер Люба Ковылева из правления колхоза, то теперь дорогу к горе я решил найти самостоятельно. Через несколько минут я изловил себя на мысли, что не знаю, в какую сторону идти. Поскольку к почте я шёл против ветра, то сейчас казалось логичным двигаться в обратном направлении: вывод, который делал честь моей сообразительности. Но в том-то и дело, что проклятый ветер стал дуть со всех четырех сторон! Меня кружило, толкало, швыряло и вертело, как бессловесную юлу. Ориентир — магазин у спуска с горы — куда-то исчез. Я тыкался носом в самые разные дома, выбирался на новую дорогу и в результате потерял и дома, и дорогу, и всякое представление о том, где нахожусь. В двух шагах ничего не было видно, дышащий на ладан фонарик вырывал из тьмы лишь удручающе одинаковые снежные вихри да ещё создавал тени, которые навевали всякие кошмары.
Все-таки как следует струхнуть мне не пришлось. Несколько шагов вслепую
— и, вскрикнув от неожиданности, я покатился с горы. Но это благородное, спасительное падение и положило конец моим злоключениям. Ибо теперь добраться до станции было парой пустяков, и несколько минут спустя я ввалился в радиорубку.
— Ну, как дела? — спросил Мокеев.
— Был наверху! — с гордой простотой ответил я.
— Дозвонились?
— Нет! Но я был наверху.
— Ну и что? — удивилась Маша.
Я снисходительно посмотрел на этого ребёнка, нет, ей не понять все величие того факта, что я был наверху. То, что я испытал, под силу только волевым и могучим мужчинам! И я сказал… пожалуй, самую непростительную глупость, когда-либо исходившую из моих уст:
— Попробовали бы вы сами туда подняться! Мария посмотрела на мужа, муж посмотрел на Марию, потом они оба посмотрели на меня — и прыснули. Сказать почему?
Меня удивило, что никто и не заикался о пурге, хотя, по моему мнению, все разговоры должны были вращаться именно вокруг неё. Братья Жинжило вспоминали родной Ленинград, старший радист Толя Мокеев чуть не со слезами на глазах рассказывал о факельном шествии, которым его земляки — ростовчане отметили историческое второе место своих футболистов, а Володя Кизнерцев и Борис Зинин шумно спорили на узковедомственную аэрологическую тему. Я решил направить беседу в правильное русло и глубокомысленно изрёк:
— Пурга-то, а? Заворачивает.
Лучше бы вместо этой реплики я выпил четвёртую чашку чаю. Все-таки говорить — хорошо, а молчать — золото. На меня тут же обрушилась волна соболезнований. Сначала не без ехидства вспоминали, как я вчера со всеми распрощался, а когда Алексей Жинжило рассказал восхищённым слушателям, что я предусмотрительно отметил командировку, восторгам не было конца. Если улыбки, смех и конвульсивный хохот, как полагают медики, продляют человеческую жизнь, то благодаря моему невинному замечанию полярники острова Врангеля будут жить до двухсот лет.
С грехом пополам отбившись от нападок, я с Мокеевым пошёл в радиорубку. Сменный радист Мария, жена Мокеева, уже успела облазить весь эфир, и новости были неутешительные. Повсюду метёт… Правда, обстановка на Сомнительной ещё неизвестна, связь по графику — через несколько минут. Мне нравятся Мокеевы: сдержанный, интеллигентный Анатолий, с чёрными усиками на совсем юношеском лице, и Маша, молоденькое, кругленькое, стройное и донельзя миниатюрное существо. D среднем супруги относяться друг к другу на равных: Мария подчиняется мужу по служебной линии и навёрстывает своё в быту. Она привыкла к тому, что все подшучивают над её маленьким ростом, но, по-моему, у неё нет никаких оснований беспокоиться по этому поводу: мужчины в отличие от баскетбольных тренеров ценят женщину не только за рост.
Сомнительная на связь не вышла — видимо, что-то случилось с аппаратурой. С этим я примириться не мог. Любовь к информации моя слабость. А вдруг там, на юге острова, отличная погода и за мной согласно договорённости выслали вездеход? Я знал, что наверху, на колхозной почте, есть телефон, по которому можно позвонить в Сомнительную. Подумав, я нетвёрдым голосом сообщил, что отправляюсь наверх. Молчание. Странно, я был совершенно уверен, что меня начнут отговаривать: куда, мол, в такую погоду, опасно и прочее. Слегка удивлённый, я повторил своё заявление громче.
— Да, да, ми поняли, — нетерпеливо сказала Маша, настраивая рацию. — Конечно, идите.
Вот тебе и забота о человеке, очерствели полярники… Я обиженно пожал плечами и вышел из дому. К столовой, а затем к радиорубке добираться было относительно просто: строения в какой-то степени гасили ветер, да и помогал психологический фактор — сознание того, что в крайнем случае можно заскочить в любой дом. Теперь же впереди было метров двести сплошных снежных вихрей, и где-то за ними — невидимая сейчас гора. Шагов через пятьдесят я сообразил, что затеял нешуточное дело: выбираться из сугробов было куда труднее, чем в них падать. В отдельные мгновенья порывы достигали такой силы, что не только двигаться — трудно было удержаться на ногах. Но все же до горы я добрался, отдышался и, как всякий уважающий себя альпинист, тщательно продумал план штурма этой твердыни. Скажу в порядке уточнения, что её высота не превышала шестидесяти метров, да и крутизна вряд ли напугала бы лыжников младшего школьного возраста, но в тихую, спокойную погоду. А сейчас вершины просто не было видно. Однако жизненный опыт мне подсказывал, что она должна быть на месте, и я решил достичь её через расщелину. В этом и заключался самый хитрый пункт моего плана. Я нащупал расщелину лучом фонарика, шагнул в неё — и по самые уши погрузился в рыхлый снег. Великолепное ощущение — когда на разгорячённое тело через воротник сыплется холодная крупа. Если у вас есть горчичники и малиновое варенье — попробуйте. Выбравшись из ловушки, я обнаружил, что изрядно вспотел — главным образом от страха, так как мимо с явно провокационной целью шмыгнул большущий пёс, которого я в темноте принял за медведя. Было обидно, что неграмотный полярный пёс, который и слыхом не слыхивал, что на свете есть Шекспир, импрессионизм и песни Людмилы Лядовой, уже наверху, а я, высший продукт развития материи, барахтаюсь в снегу, как слепой щенок. Эта мысль придала мне спортивной злости, и, цепляясь за наст руками, ногами и зубами, я в конце концов влез на гору.
Не буду рассказывать, как удалось найти почту. Приберегу для будущего этот сюжет, который вполне годится для либретто героического балета «Интеллигент за Полярным кругом». А что? Танцор в унтах и в шубе на собачьем меху — это будет свежо и эффектно [2].
Заведующая почтой Нина Васильевна Высокова охотно согласилась помочь. Она позвонила на Сомнительную, и состоялся разговор, который внёс полную ясность в ситуацию.
— Алло, Сомнительная! Говорит Высокова. У нас пурга, все замело. Здесь корреспондент спрашивает, как у вас погода. Что? Нет, это Высокова говорит, алло! Как? Да, да, здравствуйте. Так у нас здесь коррес… Высокова говорит! Алло, Вы-со-ко-ва! Боже, да я два раза с вами здоровалась, ну здравствуйте! Вы меня слы… Вы-со-ко-ва! Да, да, добрый день! Так корреспондент спрашива… Что?! Фу-у-у!..
Нина Васильевна чрезмерно энергично опустила трубку на рычаг. Я поинтересовался, что это был за последний вопрос, который переполнил чашу терпения.
— Меня спросили, — Нина Васильевна тяжело вздохнула, — кто это говорит…
Я извинился за доставленное беспокойство и отправился в обратный путь. Если к почте меня провожала бухгалтер Люба Ковылева из правления колхоза, то теперь дорогу к горе я решил найти самостоятельно. Через несколько минут я изловил себя на мысли, что не знаю, в какую сторону идти. Поскольку к почте я шёл против ветра, то сейчас казалось логичным двигаться в обратном направлении: вывод, который делал честь моей сообразительности. Но в том-то и дело, что проклятый ветер стал дуть со всех четырех сторон! Меня кружило, толкало, швыряло и вертело, как бессловесную юлу. Ориентир — магазин у спуска с горы — куда-то исчез. Я тыкался носом в самые разные дома, выбирался на новую дорогу и в результате потерял и дома, и дорогу, и всякое представление о том, где нахожусь. В двух шагах ничего не было видно, дышащий на ладан фонарик вырывал из тьмы лишь удручающе одинаковые снежные вихри да ещё создавал тени, которые навевали всякие кошмары.
Все-таки как следует струхнуть мне не пришлось. Несколько шагов вслепую
— и, вскрикнув от неожиданности, я покатился с горы. Но это благородное, спасительное падение и положило конец моим злоключениям. Ибо теперь добраться до станции было парой пустяков, и несколько минут спустя я ввалился в радиорубку.
— Ну, как дела? — спросил Мокеев.
— Был наверху! — с гордой простотой ответил я.
— Дозвонились?
— Нет! Но я был наверху.
— Ну и что? — удивилась Маша.
Я снисходительно посмотрел на этого ребёнка, нет, ей не понять все величие того факта, что я был наверху. То, что я испытал, под силу только волевым и могучим мужчинам! И я сказал… пожалуй, самую непростительную глупость, когда-либо исходившую из моих уст:
— Попробовали бы вы сами туда подняться! Мария посмотрела на мужа, муж посмотрел на Марию, потом они оба посмотрели на меня — и прыснули. Сказать почему?