Сапарин Виктор Степанович. Объект 21

Сапарин Виктор
Объект 21

   В. САПАРИН
   Объект 21
   I
   Вскоре после окончания войны мне пришлось отправиться в командировку на Крайний Север.
   В то время заполярные трассы не были так оснащены аэронавигационным оборудованием, как теперь, и в пути нередко случались непредвиденные остановки. Непогода заставила нас приземлиться у бухты Капризной, где обычно никто никогда не садился, - тут была только запасная площадка. Собственно, в районе самой бухты, где с трудом сел наш тяжелый самолет, погода была прекрасной светило солнце, на светло-голубом небе не было видно ни облачка. Но где-то впереди, поперек направления нашего пути, двигался циклон, известный только одним метеорологам, и этот циклон нам предстояло переждать.
   Закрепив самолет тросами, мы - трое пассажиров, летчик и бортмеханик направились к поселку, расположенному в нескольких километрах от аэродрома.
   Весь поселок состоял из пяти домиков на берегу глубоко вдавшейся в сушу бухты, окруженной горами. Здесь размещались радиомаяк, метеостанция и жилье для людей.
   До поздней ночи просидели мы у гостеприимных хозяев, рассказывая о том, что делается на Большой земле. Было уже два часа ночи, когда мы разошлись по своим комнатам в отведенном для нас отдельном домике.
   Встав утром, я быстро проделал свои десять упражнений, которые я не забываю выполнить в любой обстановке, так же как чищу зубы, и, вооружившись зубной щеткой и мылом, вышел в коридор. Хлопнула дверь, и в коридоре показался широкоплечий мужчина с крепкими мускулистыми руками, с полотенцем, переброшенным через шею. Это был инженер Геннадий Степанович Смирнов, один из двух моих спутников по самолету.
   - Привет! - воскликнул он и потряс мою руку с таким ожесточением, точно испытывал ее на прочность.
   - Вы тоже купаться?
   Я взглянул в окна. Замкнутая высокими горами, в сотне шагов от дома лежала бухта почти правильной овальной формы. Поверхность ее была нежно-бирюзового цвета, гладкая, как натянутый шелк, с легкими морщинками от набегавшего ветра, исчезающими тут же на глазах.
   У берега виднелся пловучий помост. На перилах висела мохнатая купальная простыня. Рядом чуть покачивалась легкая лодочка.
   - Вот и отлично, - гремел энергичный бас инженера. - Сейчас мы нашего юношу разбудим.
   - Довольно спать! - кричал он, стуча в дверь комнаты третьего пассажира, молодого сотрудника научно-исследовательского института, тоже имевшего какие-то дела в Арктике.
   В двери появился хозяин комнаты. Со своим тонким, бледным, всегда тщательно выбритым лицом, он действительно походил на юношу. И сейчас он только что побрился и вытирал лицо мокрым полотенцем.
   Предложение искупаться он встретил без возражения и без удивления.
   Мы зашагали к мосткам.
   II
   Вода оказалась гораздо холоднее, чем можно было подумать, глядя на нее издали, едва окунувшись, я тут же выскочил на мостки. У меня захватило дух. Хотя в этих местах, как мне говорили, проходило вдоль берегов теплое течение, у меня было такое ощущение, будто я нырнул в прорубь. Инженер позволил себе поплавать с минуту, фыркая и гогоча от полноты ощущений. Когда он вылез из воды, его мощное тело было такого цвета, точно его ошпарили кипятком.
   Голубенцов спустился в воду по ступенькам лестницы с видом человека, проделывающего некий физический опыт. Его худощавое мускулистое тело оказалось совершенно равнодушным к температуре. Когда он, не спеша окунувшись, так же методически поднялся на мостки, оно почти не изменило своего бледного цвета.
   Купание освежило нас, а обтирание разогрело.
   - А не прокатиться ли на лодочке? - предложил инженер. - Перед завтраком. Полчасика веслами поработать. Чудесно! - соблазнял он.
   Инженер прыгнул в шлюпку и стал разбирать весла. Я последовал за ним. Голубенцов, не говоря ни слова, шагнул за мной.
   Смирнов, в белой майке, с голыми по плечи руками, греб крупными взмахами, с видимым удовольствием напрягая свою богатую мускулатуру. Меня тоже разобрал спортивный азарт: ведь я родился и вырос на Волге; я взял в руки кормовое весло и стал рулить на середину бухты.
   Голубенцов сидел на банке в позе пассажира. Мы отплыли уже на порядочное расстояние, когда на берегу показались человеческие фигуры. Люди у мостков что-то нам кричали и махали руками, но мы не могли понять их сигналов.
   - Должно быть, скоро отлет, - предположил я.
   - Ну что ж, вернемся, - с сожалением произнес инженер.
   - Еще пять минуточек, - попросил вдруг Голубенцов. Он сказал это каким-то детским умоляющим тоном, совершенно не похожим на его спокойную манеру разговаривать. Свесившись за борт лодки, "юноша" рассматривал что-то с большим интересом в прозрачных глубинах.
   - Перекур на пять минут, - объявил инженер. - А там - плывем к берегу.
   И он принялся свертывать папиросу.
   Голубенцов продолжал внимательно изучать дно бухты. Я не спеша осматривал окрестности. Неожиданно я заметил, что мостки у берега вместе с машущими нам людьми медленно отодвигаются. - Мы плывем! - воскликнул я.
   Действительно, шлюпка явственно двигалась к выходу из бухты.
   - Вот отчего мне так легко было грести! - воскликнул инженер. - Оно, должно быть, давно уже началось, это течение.
   Голубенцов поднял голову от воды.
   - Отлив, - спокойно констатировал он. Очевидно, он еще раньше заметил это явление.
   Вода сразу изменилась в бухте. Цвет ее стал более мрачный, отливающий металлом. И только что спокойная поверхность пришла в движение, словно в закипающем котле.
   Это почти замкнутое озеро соединялось с морем узкими "воротами". Сюда-то и направлялась наша лодка.
   - А ну, поворачиваем! - скомандовал инженер. - Да поживее, если мы не хотим очутиться в открытом море.
   Я развернул лодку и поставил ее носом против течения. Геннадий Степанович налег на весла. Но было уже поздно: течение тащило нас с огромной силой.
   Дерево гнулось в могучих руках инженера, жалобно поскрипывали уключины. Пот выступил у него на лбу. Не имея возможности смахнуть его рукой, Смирнов встряхивал головой резким движением, словно хотел боднуть невидимого врага. Выражение крайнего ожесточения появилось на его лице.
   Но лодка стояла на месте. Затем она двинулась и медленно пошла... кормой. Течение тянуло ее к выходу из бухты.
   - Врешь, - упрямо хрипел инженер. Он взмок уже весь, майка стала серой.
   Я посмотрел в ту сторону, куда несло нашу лодку. Между окружавших бухту гор, круто спадавших к воде, блестела гладкая выпуклая поверхность. Струи течения, сойдясь вместе, сливались здесь в тугой пучок, холмом вспучивающийся в тесном проходе. Мне показалось на миг, что гигантское колесо, скрытое водой, бешено крутится в узких каменных воротах и верхняя его часть, сверкая металлическим ободом, выглядывает между скалами.
   - Держи на середину! - крикнул инженер, переходя на "ты".
   Он продолжал грести. Я понимал, что делал он это для того, чтобы лодка не потеряла совсем способности к управлению.
   Навалившись на кормовое весло, я старался править в середину потока, чтобы лодку не разбило о скалы.
   В одно мгновение наше суденышко подлетело к ободу колеса, вращающегося между скалами, поднялось на его вершину; мимо моих глаз пронеслись черные, почти отвесные, влажные в нижней части каменные стены, и следующим оборотом колеса нас выбросило в открытое море.
   В тот момент, когда мы проносились в скалистом коридоре, я случайно взглянул на своих спутников. Мне врезалось в память бледное острое лицо Голубенцова. Он был, может быть, только чуть-чуть бледнее обычного. Пальцы его вцепились в борта лодки так, что суставы побелели. Фигура была неподвижной, только губы шевелились.
   Что он шептал? Шлюпку вынесло в более спокойные воды, и, замедляя скорость, она уходила все дальше от опасного места.
   III
   Инженер сидел не шевелясь, расслабив плечи. Он отдыхал.
   Голубенцов, к которому вернулось обычное его спокойствие, созерцал окрестности с видом туриста, попавшего в интересное место.
   "Ладно, - подумал я. - там, в коридорчике, небось, труса спраздновал..."
   Я понимал, почему именно Голубенцов переживал опасность сильнее других. Еще во время войны я много раз замечал, что люди, занятые делом, например зенитчики, стреляющие по воздушному врагу, обращают гораздо меньше внимания на опасности, чем люди, ничем не занятые, которым в силу обстоятельств ничего другого не остается, как ожидать, куда упадет бомба. Из нас троих мы со Смирновым были так заняты спасением лодки, что у нас просто не оставалось времени на переживания. Другое дело - Голубенцов: его положение пассажира в данном случае было самым невыгодным.
   - Перекурим, - сказал Геннадий, прерывая затянувшееся молчание.
   Он закурил. Инженер не спешил браться за весла. Видимо, страшное утомление все еще давало себя знать, и он хотел прийти в себя.
   Берег заметно удалялся, очертания его стали мягкими и подергивались у горизонта дымкой.
   - Ну что же, пора и за работу, - сказал, наконец, Смирнов, берясь за весла. - А то еще, чего доброго, нагрянет циклон, обещанный синоптиками.
   Действительно, с берега уже тянуло ветром.
   Я взял курс к бухте. Геннадий Степанович равномерно заносил весла и, подаваясь всем корпусом, посылал лодку резкими толчками вперед. Но он устал и греб не так сильно, как там, в бухте. Несколько раз я предлагал ему сменить его, - он только отмахивался движением могучих плеч.
   Наконец он уступил.
   Много раз менялись мы местами в лодке. Пробовал грести и Голубенцов, но у него ничего не получалось; сразу видно было, что он гребет впервые в жизни, и, отказавшись от своих попыток, он обосновался на руле.
   Берег приближался с раздражающей неторопливостью. Ветер все усиливался и этим все больше затруднял наше положение. Солнце описало в небе огромную дугу, очень мало снизившись к горизонту. Отправляясь купаться никто из нас не захватил часов, а определять время по этому незаходящему солнцу мы не умели.
   Наконец мы почувствовали, что лодка идет быстрее, да и грести стало легче.
   - Прилив, - констатировал Голубенцов.
   - Сколько же прошло времени, если уже начался прилив?
   - Часов шесть, не меньше, - сообщил "юноша". - Приливы и отливы сменяются четыре раза в сутки, - пояснил он.
   Когда мы подплывали к горам, закрывающим бухту (издали они напоминали свернувшихся огромных кошек), прилив был уже в полной силе. Между опущенными в воду мордами кошек виднелись пенные струи, похожие на усы.
   Перспектива лезть снова в эту каменную пасть показалось мне не такой уж соблазнительной.
   Я стал оглядывать берег. Не разумнее ли причалить где-нибудь в удобном месте и итти к поселку пешком?
   Прежде чем я успел поделиться с товарищами своими соображениями, Голубенцов, сидевший на руле, никого не спрашивая, направил вдруг лодку прямо в водоворот между скалами. Он как-то торопливо попросил меня сесть на корму, сунул мне в руки руль, а сам стал во весь рост между мной и Смирновым и, скрестив руки, с восхищением смотрел на водяной ад, в который ринулась наша лодка.
   Вода билась в теснине, брызги летели от мокрых скал, нас сразу вымочило, точно мы попали под душ. Картина прилива заметно отличалась от того, что мы испытали при отливе. Мне показалось, что стихия разыгралась еще сильнее. Отплевываясь от соленой воды, я не спускал глаз со скал, стараясь лавировать между ними. Геннадий Степанович с лицом, сделавшимся сразу серьезным, орудовал веслами.
   Один Голубенцов ничего не делал. Бледный, с лицом возбужденным и странным, стоял он в шлюпке, широко расставив ноги и пристально вглядываясь в бушующий поток. Опять мне показалось, что губы его что-то шептали.
   - Да, вот это сила, - сказал он, когда лодка очутилась уже в бухте и все опасности остались позади. - Силища-то! - повторил он с явным удовольствием. Нарочно не придумаешь!
   Ворвавшись в бухту, туго переплетенные струи течения расходились веером. Я взял курс к мосткам, куда, завидев нас, уже бежали люди.
   Геннадий Степанович греб с особым шиком, решив на виду у такого количества зрителей не посрамить команду нашей шлюпки.
   Лодка подлетела к мосткам, и я ловко развернул ее в самый последний момент, не дав коснуться носом деревянной балки.
   - А вы, я вижу, отчаянный народ, - сказал начальник радиомаяка, вынимая по этому случаю трубку изо рта.
   Показав мундштуком на Двух Кошек, он добавил, покачивая головой:
   - Мы никогда не плаваем через Чортовы ворота в отлив. Вы, можно сказать, побили рекорд. И, главное, назад - тем же ходом... Мы вам и кричали и махали...
   Он с таким уважением поглядывал на нас, в его представлении - отчаянных смельчаков, что у меня не хватило духу сказать всю правду. Ведь, честно говоря, мы очутились в открытом море против нашей воли. Обратный же путь через Чортовы ворота был проделан, собственно, по инициативе Голубенцова. Это он направил лодку в проход и поставил нас с Геннадием Степановичем перед совершившимся фактом.
   IV
   Зайдя за своими товарищами, чтобы позвать их обедать, я застал Смирнова за осмотром ружья (он собирался поохотиться, если погода позволит), а Голубенцова за письменным столом. С весьма сосредоточенным видом "юноша" заносил что-то в толстую тетрадь.
   "Ну, так и есть, - подумал я, - поэму сочиняет. Вот чем, оказывается, вызывалось его странно-восторженное состояние там, в Чортовых воротах!"
   За обедом Голубенцов был разговорчив вопреки своему обыкновению. Он рассказывал про приливы и отливы.
   - На земном шаре, - сообщил он между прочим, - есть места, где приливная волна достигает 21 метра - это высота пятиэтажного дома. Правда, такие районы представляют исключение. Средняя величина приливной волны около двух метров. Но у нас есть места, на Кольском полуострове например, где высота прилива доходит до 8 метров, а в Охотском море, в некоторых бухтах - и до двенадцати. В устьях рек и узких бухтах прилив бывает особенно силен. Вот почему здесь, в бухте Капризной, разница в уровнях воды во время прилива и отлива так велика. Она, наверное, не меньше десяти метров.
   Начальник метеостанции подтвердил это заключение. Он добавил при этом, что высота прилива меняется в течение года.
   - Интересно бы иметь точные данные, - сказал Голубенцов. - Очень важно также знать глубину и площадь зеркала бухты и скорость течения воды в Чертовых воротах - в прилив и в отлив. Я пробовал прикинуть эту скорость примерно, конечно. И кое-что подсчитать, но, знаете, когда секунды считаешь наугад, а расстояние измеряешь на-глаз, точных результатов не получишь.
   Мне стало неловко. Человек, которого я подозревал в малодушии, оказывается, в то время, как мы со Смирновым все силы и помыслы направляли на то, чтобы спасти лодку, то есть, в конечном счете, заботились о собственном спасении, вел научные наблюдения. Кто же в конце концов из нас троих проявил больше мужества?
   Когда я поделился этими своими соображениями с товарищами, Голубенцов с удивлением посмотрел на меня. Мысли о мужестве и трусости ему, по-видимому, просто не приходили в голову, и сейчас он не сразу понял, о чем идет речь. Геннадий Степанович тоже, по всем данным, не склонен был придавать чересчур большое значение нашему приключению с лодкой. Кажется, его угнетала главным образом мысль о том, что он не справился с силой течения в бухте, хотя вычисления, произведенные Голубенцовым, полностью его оправдывали.
   Выходило, что я один придавал собственному "героизму" слишком большую цену!
   - Важно было бы, - сказал Голубенцов, - почаще измерять высоту прилива.
   Он просил работников метеостанции сообщать результаты своих наблюдений над изменением уровня воды в бухте по адресу, который он им дал.
   Погода тем временем все ухудшалась. И когда она стала совсем плохой, метеоролог объявил нам, чтобы мы готовились к отлету. Циклон, захвативший своим крылом бухту Капризную, проходил мимо.
   Еще дули сильные порывы ветра, когда мы шагали к аэродрому, где, закрепленный тросами и мокрый от дождя, стоял наш самолет. Развернув тяжелую машину против ветра, пилот не без труда оторвал ее от разбухшего поля. Провожаемые приветственными взмахами рук зимовщиков Капризной, мы взлетели в воздух. В пути действительно была великолепная солнечная погода.
   Через несколько часов я расстался со своими спутниками. Наши дальнейшие маршруты расходились.
   V
   С тех пор я раза два или три встречался с Геннадием Степановичем - большей частью случайно.
   Однажды мой приятель Петр Иванович Коломейцев, страстный охотник, зазвал меня на соревнование в стрельбе по тарелочкам, в котором он участвовал.
   Под открытым небом, на большой поляне в березовой роще, стояла машина, отдаленно напоминающая радиолу, заряжаемую сразу двумя дюжинами пластинок, и выбрасывала в воздух плоские, действительно похожие на тарелки мишени. Стрелок, стоявший на линии огня, должен был поразить мишень, прежде чем она упадет на землю. .
   Особое восхищение у зрителей вызвал какой-то охотник, который стрелял из двустволки по двум мишеням, выбрасываемым одновременно и разлетавшимся в разные стороны. Беря ружье навскидку, он поражал тарелки влет, разнося их зарядами дроби на кусочки.
   Он повторил этот номер несколько раз, а подконец выстрелил по четырем мишеням, выпущенным пара за парой, ухитрившись перезарядить ружье, пока тарелки мелькали еще в воздухе. Дождь осколков посыпался на землю под бурные аплодисменты зрителей.
   Охотник обернулся, и я узнал в нем Геннадия Степановича.
   - Привет! - закричал он издали. И, подойдя, потряс мне руку. - Ну, что поделываете? А Голубенцова помните? Заболел Арктикой. Все по побережью разъезжает. Он там такие чудеса придумал...
   Но в это время Геннадия Степановича позвали в судейскую коллегию, и я так и не узнал, что придумал Голубенцов.
   Петр Иванович потащил меня на выставку собак, которую я, по его мнению, должен был обязательно осмотреть. Смирнова я в этот день больше не видел.
   В другой раз я в составе одной комиссии участвовал в приемке новой электростанции. На моей обязанности лежала проверка правильности и разумности расходования финансовых средств. Новостройка была не нашего ведомства, и в составе комиссии оказались люди, большей частью мне незнакомые.
   Подкомиссии закончили в основном свою работу. Ждали эксперта, какую-то знаменитость в области электротехники.
   Распахнулись решетчатые ворота, и в парк, окружающий электростанцию, вкатила открытая легковая машина. В ней сидел широкоплечий мужчина в светлосером пальто. Он выпрыгнул из машины и стал быстро подниматься по плоским ступенькам. Тут только я понял, что светило в области электротехники с распространенной фамилией "Смирнов" и есть Геннадий Степанович.
   Смирнов начал с осмотра станции. Он обходил помещение за помещением. Внимательно осматривал смонтированное оборудование и задавал множество вопросов.
   - С методом Шагалова знакомы? - спросил он бригадира монтажников. И, получив утвердительный ответ, задал еще несколько вопросов. Чувствовалось, что Геннадий Степанович старается узнать, какие новшества ввели монтажники в этот метод.
   В одном месте он захотел осмотреть заднюю сторону панелей, на которых были смонтированы приборы автоматики. Сняв пиджак (пальто он сбросил еще раньше), он не без труда втиснул свое полное тело в узкий проход между панелями и долго возился там, перебирая сильными пальцами провода, окрашенные в разные цвета. Вылез он оттуда, перемазанный чем-то коричневым, но, судя по улыбке, расцветшей на его лице, очень довольный.
   - Молодцы! - сказал он, обращаясь к членам комиссии. - Знают дело!
   В другом месте он подошел к трансформатору новейшей конструкции - высокой башне с ребристыми стенками и фарфоровыми изоляторами наверху, похожими на гигантские шахматные фигуры, и с восхищением произнес:
   - Каков красавец! Сразу видно марку... - он назвал один из известнейших в стране заводов. - Вы посмотрите на отделку. Где вы такую еще найдете? По мощности - единственный в мире. Чемпион в своем роде.
   Он был так доволен, точно это он придумал и построил трансформатор, а не принимал его в числе прочего оборудования от строителей и монтажников.
   Еще в одном месте он вздумал сам проверять пайку проводов.
   Когда осмотр был закончен, Смирнов засел за акты технических подкомиссий. Он был страшно придирчив, требовал подтверждения каждого факта, каждой цифры и, надо сказать, заставил всех поработать. Эта его дотошность каким-то чудесным образом совершенно естественно сочеталась со свойственными ему жизнерадостностью и радушием.
   Чем глубже он вникал в цифры и ведомости, тем больше прояснялось его лицо.
   - Ну, - сказал он, наконец, с облегчением, вытирая лоб платком и захлопывая записную книжку, - можем доложить строителям: поработали отлично. Пойдемте же. Ведь люди, наверное, ждут, интересуются результатами своего труда.
   На митинге, созванном в парке около станции, я увидел Геннадия Степановича еще с одной стороны. Это был прирожденный оратор, но оратор, доходчивость слов которого вызывалась не искусным построением фраз, а простотой и непринужденностью, с которой он разговаривал со слушателями.
   - Еще одна новостройка вступила в число действующих в нашей стране, сказал он, между прочим. - Не просто прибавилась электростанция ко многим другим, нет, при строительстве и монтаже этой станции был решен - притом удачно - ряд новых проблем. Каждая новостройка в нашей стране представляет новый шаг вперед в общем развитии науки и техники. И вы можете гордиться тем, что этот новый огромный вклад в науку и технику сделан вашими усилиями. Вы не просто построили станцию, а создали предпосылки для быстрейшего нашего движения вперед.
   Во время работы комиссии Смирнов держался со мной так же по-деловому, как и с другими, и только на торжественном обеде, состоявшемся по случаю пуска станции, перешел в разговоре на личные темы. Но мы сидели довольно далеко друг от друга, так что успели обменяться лишь несколькими малозначительными фразами.
   ... При выходе со станции со мной произошел мелкий эпизод: я споткнулся о какой-то предмет, покатившийся от толчка. На асфальте лежал карманный фонарик. Я нагнулся и машинально поднял его. Это была простая самодельная вещица: помятая алюминиевая трубка с толстой линзой на конце и кнопкой сбоку. Такие фонарики были в ходу давно, во время войны, наряду с зажигалками и табачницами разных систем.
   В последней машине у крыльца сидели мои товарищи по комиссии и нетерпеливо ожидали, когда я присоединюсь к ним. Никто из них не признал себя владельцем найденной мной вещицы.
   Пожав плечами, я сунул фонарик в карман пальто. Не давать же в самом деле объявление в газеты о такой находке!
   VI
   Стоя перед раскрытым стенным шкафом, я разыскивал в тесном нагромождении вещей коричневый пиджак, который я собирался отдать отутюжить. Внезапно я обратил внимание на голубое пятно, мелькнувшее перед моими глазами. Пятно было таким ярким, что я отчетливо различал его в полумраке стенного шкафа. Прошло, должно быть, секунд пять, пока я понял, что пятно светится. Затем я обнаружил, что это пятно на синем летнем пальто, в том месте, где находится карман.
   Сунув руку в карман пальто, я нащупал помятую металлическую трубку. Это был старенький фонарик, что я нашел на станции.
   Последний раз я надевал пальто в тот день, когда наша комиссия закончила работу. Тогда был конец лета, деревья стояли в золотом наряде, первые увядающие листья кружились в воздухе. А сейчас за окном шел снег - с тех пор прошло больше двух месяцев.
   Очевидно, фонарик случайно включился сейчас, пока я ворошил в шкафу платье. Я хотел выключить фонарик. Но кнопка не сдвигалась с места.
   Махнув рукой на упрямый фонарик, я сунул его в ящик письменного стола и опять забыл про находку.
   Несколько дней я не подходил к письменному столу (я уезжал в командировку), а затем, выдвигая зачем-то ящик, я снова увидел фонарик. Яркий холодный свет брызнул в комнату, когда я выдвинул ящик. Фонарик светил так, точно в него только что вставили свежую батарейку.
   Я исследовал фонарь. Корпус был заделан наглухо. Вывинтить лампочку тоже не удавалось. Линза, прикрывавшая ее, своим металлическим ободком была припаяна к алюминиевой трубке. Неужели он светит с того дня, что я нашел его на улице? Вертя его тогда в руках, я мог, конечно, случайно сдвинуть кнопку и включить фонарь. А потом кнопка почему-то застряла. Пальто висело в шкафу, карманом к стене, поэтому я и не замечал до сих пор этого "карманного" сияния.
   Объяснение было вполне "естественное". Но было в нем одно "но"... Фонари ведь не светят по два месяца. А, как правило, через час, самое большее через два, требуют смены батарейки.
   С удивлением разглядывал я фонарик. Что это за маленькое чудо?
   VII
   Но пора, может быть, сказать о себе немного подробнее.
   По своей специальности - бухгалтера - я работаю много лет и при всем желании не могу считать себя молодым человеком. Но и к старым людям я себя не отношу.
   У меня есть склонность к наблюдениям и обобщениям, присущая людям зрелого возраста. В то же время, несмотря на серьезность общего склада характера, есть в нем не то что легкомыслие, а какая-то детская черта, чисто мальчишеская привязанность к романтике. Выражается она в том, что я все время ожидаю, что вот-вот случится что-то необыкновенное и интересное.
   И действительность очень часто оправдывает мои ожидания. Так что в конце концов я склонен думать, что, может быть, сама наша жизнь, не устающая преподносить нам каждый день что-нибудь новое, по-настоящему романтична.