Свиридов не успел ничего сделать.
Чернов, не рассуждая, не думая, потеряв власть над собой, бросился прямо к машине сквозь стеклянную перегородку. Стена исчезла, прежде чем он сделал шаг к ней. Дверца машины откинулась, словно внутри кто-то уже ждал его. Она захлопнулась, едва он вскочил в широкий зев; машина, получившая за эту неполную секунду все необходимые данные, без разбега взвилась в воздух. Если бы не автоматические захваты, мягко и крепко взявшие в свои объятия Чернова, он отлетел бы в угол. По аварийному вызову машина вылетает не так, как в патрулирование. Спинка кресла давила и давила на Чернова — даже пуля, если бы могла чувствовать, испытывала бы, вероятно, меньше ощущений, потому что, вылетев из дула, она мчится по инерции. Машина не прекращала разгона ни на мгновение, а когда это мгновение, наконец, наступило, Чернов почувствовал замирание сердца: машина падала вниз.
Он увидел скалы в клубах пара. В следующий момент Чернов уже стоял на узкой площадке рядом с поврежденной машиной испытателей. Он выскочил в скафандре, легком и охлаждаемом изнутри.
Чего ему здесь не хватало, так это инфракрасного видения. В клубах пара он вообще ничего не видел. По ногам выше колен била вода. В спину дул ветер. Сверху падал дождь не дождь — плотная липкая морось залепила шлем. Крик его, усиленный микрофоном, никто не услышал.
Вдруг что-то с размаху ударило его в лоб. Не будь он защищен упругим прозрачным шлемом, он не уцелел бы. Чернов упал, вода тотчас же с жадностью набросилась на него и поволокла по ледяному уступу, в сторону каньона. Там тысячи градусов температуры и сверхвысокие скорости пламенного языка.
Чернов с трудом приподнялся. Ветер и пар снова обрушились на него. Он хотел уцепиться за крутой борт машины, к которой его прибило, но руки соскальзывали. Где-то в носовой части должно быть аварийное кольцо. Раза два его чуть не затянуло под машину. Кольцо убиралось в корпус с такой точной подгонкой, что не оставалось даже маленькой щели. В досаде Чернов пнул ногой в корпус машины, и тотчас же что-то стукнуло его по ноге. Нечаянно удар пришелся рядом с кольцом, и оно откинулось.
Нагнувшись, он вцепился в кольцо обеими руками. На миг Чернов показался себе сказочным силачом Ильей Муромцем: весь корпус машины повернулся, когда он потянул за кольцо. Но тут же корпус двинулся и потащил его за собой.
Продолжать держаться за кольцо значило только одно: идти к верной гибели. Зато выпустить кольцо — наверняка потерять машину. Счастливые случайности не выпадают дважды.
Чернов держал кольцо, тянувшее его в туман и мрак, и, сосредоточив всю свою волю, громко и отчетливо отдавал приказания спасательной машине. Она должна быть где-то рядом, если ее не сорвало в пропасть. Но вдруг прервется связь или аппарат не расслышит, не поймет его?
— Трос! — приказывал Чернов. — Спасательный трос! На мой голос. — Он не мог указать в тумане другого ориентира. — Скорее!
«Бросаю», — равнодушно ответила машина.
Чернов пригнулся. Крюк ударился в металлический корпус прямо над его головой.
Чернов подхватил крюк и накинул его на кольцо.
— Тяни! — крикнул он.
Хватаясь за тонкую плетеную нить руками, Чернов дошел до своей машины. Он ухитрился залезть внутрь; там было почти по пояс воды.
— Вперед! — скомандовал он.
Перегруженная машина не двинулась с места.
— Вверх, — сказал Чернов. — Вертикально.
Словно перекормленный гусь, машина тяжело, с шумом и плеском оторвалась от воды. Она гудела и трепетала от напряжения, вися на одном месте. Трос, соединяющий ее с другой машиной, мягко прогнулся. Не дожидаясь, пока самолет разлетится вдребезги, Чернов открыл донные люки, и вода устремилась через отверстия наружу.
По мере того как вес машины уменьшался, она держалась в воздухе все увереннее, наконец трос натянулся, и вот наступил момент, когда груз стронулся с места.
Чернов повел самолет низко, так, чтобы тяжелое тело, которое он тянул на буксире, плыло в воде, стекавшей в ущелье. Поднять в воздух потерпевшую аварию машину он не решался. Так он вел ее, как сома на удочке, пока не выволок на сухой лед.
Здесь он решил сделать передышку. Но едва он посадил свой самолет, как тотчас же рядом с ним, разбрасывая брызги льда, села другая спасательная машина. Оттуда вылез Свиридов, чрезвычайно разъяренный, и велел Чернову занять место пассажира. Сам он, быстро прицепив к пострадавшей машине второй трос, сел в переднее кресло.
Командуя сразу двумя машинами-тягачами, Свиридов ловко и уверенно завершил спасательную операцию. Через несколько секунд после прибытия на станцию пострадавших уже развозили по санаториям.
Когда заботы первой необходимости остались позади, Свиридов обернулся к Чернову.
— Послушайте, — сказал он свирепо, — вам нужно лечить нервы. Чего это вы бросились в спасательную операцию? Вы что, знаете это дело лучше других? Или не было на месте никого, кроме вас?
Чернов провел рукой по лбу.
— Я совсем не подумал, — смутился он. — Я так живо представлял себе все время, что может случиться с самолетом, если он окажется по ту сторону завесы, что когда послышался…
— С таким воображением, как у вас, — прервал его Свиридов, — нечего являться на спасательную станцию. Зачем вы пришли?
— Но я человек…
— Именно поэтому! Я бы не пошел в спасательную службу, если бы знал, что не гожусь для этого. Вам надо было ехать в санаторий и ждать, когда все кончится.
— Это было бы мучение! — вырвалось у Чернова.
— Мучались бы вы один, — непримиримо возразил Свиридов. — Без всякой опасности для других.
— Но ведь я помог…
— Вы, — безжалостно объявил Свиридов, — чуть было не погубили экипаж потерпевшего аварию самолета и самого себя заодно. Неумелые действия хуже, чем… Что, я должен цитировать басни? А раз вы начали, я не мог уже ничего сделать. Пришлось вызывать спасательную машину с другой станции. Чистейшая случайность, что никто не погиб!
Лицо Чернова искривилось.
— Вы вправе думать обо мне что угодно, — прошептал он. — Я спасовал… Не выдержал…
— Чепуха! — Свиридов говорил грубым голосом. — Вы действовали молодцом! Как настоящий парень!… Но глупо. А в нашем деле этого не полагается. Вот и все.
Он хлопнул Чернова со всего размаха между лопатками:
— Неразумный поступок в наш разумный век! Говорят, в прошлом к таким вещам относились снисходительнее. Но, понимаете, если мы не можем преодолеть все наши слабости, то мы по крайней мере обязаны их знать. И стараться не подводить других.
— Спасибо, — сказал Чернов. — Я действительно вел себя глупо.
— Я сам виноват, — возразил Свиридов. — Надо было отправить вас обратно, когда вы явились на спасательную станцию. Пожалел… У вас был такой замученный вид. Я поступил неправильно. И на вас сейчас зря обрушился. Сам во всем виноват, и самую главную глупость сделал я. Ладно! Хватит…
Манташев нарушил непременное условия работы участников любой ответственной экспедиции. Он обязан был думать вслух, чтобы каждая его мысль записывалась секретарем-автоматом. Его мысли принадлежали не ему, и он не имел права таить ход пусть даже неясных еще своих размышлений. Но никто не сказал ни слова по этому поводу. Заниматься моральной стороной дела сейчас просто не оставалось времени.
Аппараты записали последние слова Манташева. Машины произвели анализ измерений, сделанных с борта самолета. Члены Совета обменялись мнениями.
— Ясно одно, — сказал академик Матвеев. — Манташев думал о льдах, вернее — об их таянье, о скорости этого процесса. Почему иначе его интересовал рельеф местности? Он рассматривал всю тектоническую картину как гигантскую снеготаялку.
— Что может дать интенсивное таяние льда? — продолжил мысль главный гляциолог планеты. — Массы льда испарятся и рассеются в атмосфере. Если произвести этот процесс в достаточном масштабе, то вес того куска, что оторвался, заметно уменьшится…
— Зато климат планеты… — возразил главный климатолог Земли, — может измениться… В какой степени? Дайте исходные цифры, и я скажу.
— Цифры мы дадим, — вмешался руководитель инженерной группы. — Если вы хотите получить как можно больше льда и побыстрее, мы наколем с помощью взрывчатки этакой ледяной щебенки. Скаты местности идут как раз в сторону ущелья. Значит, ледяные глыбы сами потекут навстречу огню. По сделанным нами расчетам можно будет…
Он назвал цифры. Тотчас же стали рассчитывать изменение массы оторвавшегося куска Антарктиды. Эти данные положили в основу определения взаимодействия «каменного плота» с упругой подстилкой. Еще одна группа исследователей выяснила роль, которую сыграет тяговое усилие искусственного вулкана, приложенное к этому плоту с учетом постепенного изменения его веса. Возникали все новые вопросы — на них искали ответа другие группы специалистов-ученых.
Прошло два часа. За это время поступило столько данных, что, если бы вздумали собрать их вместе, получилась бы целая полка толстенных томов. Но эти данные были проанализированы, обобщены машинами и доложены в виде нескольких конечных логических выводов. Ознакомившись с ними, председательствующий потребовал всеобщего внимания.
— Пришла пора, — сказал он, — вынести решение. — Он сделал паузу. — Прежде чем принять его, прошу ответить в свете самых новых данных на один последний вопрос: как скоро может быть двигатель включен после остановки и на сколько часов работы останется в нем горючего, если его выключить через двадцать одну минуту?
Инженер, заменяющий Забелина, тотчас же сообщил, что гора-форсунка прочна и непоколебима, а горение идет строго по графику. Общее время действия, таким образом, составит ожидаемые пять суток. Если остановить процесс сейчас, неизрасходованного топлива останется на 32 часа работы двигателя. Для создания сколько-нибудь значительных новых запасов горючего потребуется год. Когда можно снова включить двигатель? Для восстановления запального устройства при современной технике достаточно суток. Но проникнуть внутрь сопла после остановки двигателя даже автоматы смогут не раньше чем через месяц.
— Там все раскалено, — сказал он. — Огнестойкая футеровка, которую мы положили слоем в двадцать пять метров, почти вся обгорела. Я боюсь, что через несколько часов вообще может начаться неостанавливаемый процесс. Мы просто не сможем выключить этот вулкан. Он будет действовать, пока не израсходует все горючее.
Наступила короткая пауза.
С экранов Зала Совета люди, оторвавшиеся на миг от напряженного труда, смотрели друг на друга.
И тут академик Бобров, главный холодильный «бог», на глазах у всех хлопнул себя по лбу и сказал:
— А Манташев-то молодец! Теперь я понял его мысль… Знаете, о чем он думал? Об охлаждении вулкана. Да, да! Он думал не о «сжигании» льдов, не о превращении их в пар с помощью пламени вулкана, а об охлаждении его жерла после выключения. Понимаете? Выключить двигатель, а льды вокруг раскрошить и подтолкнуть по естественным скатам местности, завалить ими жерло, испарить в конце концов горы льда, но охладить гору-форсунку. Тепло для образования пара будет отниматься от раскаленных пород. Скажите мне, сколько льда максимально вы сможете запихать в глотку вулкана, и я скажу вам, когда роботы смогут проникнуть туда, чтобы восстановить запалы.
Голоса загудели, и тут же восстановилась тишина. Участники Совета наклонились над письменными столами, протянули руки к пультам вычислительных машин, извлекали из электронной памяти автоматов формулы и коэффициенты, работали в полную силу человеческого ума.
Через пятнадцать минут стало известно, что, если сгребать лед в вулкан с окружающей территории с помощью направленных взрывов, на охлаждение потребуется всего шесть суток.
За пять минут до полудня председательствующий отдал распоряжение:
— Приостановить действие реактивного двигателя «Земля» в двенадцать ноль-ноль.
— Они сражались до последней минуты. Это был настоящий бой. Манташев пришел в себя только на третий день. На смену вылетели другие. Спасатели выхватывали из потока людей, находившихся на волосок от гибели. Некоторых спасали дважды. Одна девушка…
— Девушка?
Оля подняла глаза. Цветок ромашки в ее руке светился, как солнце с белыми лучами. Она покрутила плотный стебель.
— Да. Свиридов вытащил ее из разбитой машины. А потом разбился сам. Всех подобрали. Девушка даже не подозревала, что дважды попадала в аварию. Она потеряла сознание от духоты, когда подлетали к вулкану. Нарушилась герметичность скафандра. В самом тяжелом состоянии Свиридов.
Костя остановился. Потом добавил:
— В физическом. А в моральном — Манташев.
— Ведь он придумал этот способ охлаждения!
— Да, но на четыре часа задержалось выключение двигателя планеты. Операция, в которой дорога каждая секунда. По его вине.
— Он же не хотел. Просто…
— В том-то и дело. Просто! Он не подумал, что его мысли в такой момент принадлежат не ему. Вернее, забыл. Конечно, привычка мышления чисто механическая: ученые обычно не спешат с выводами, пока не проверят их. Но ведь мозг, его работу тоже надо направлять. Он очень переживает. Свиридову легче. Он герой. Сотни людей ломают голову, как вернуть ему полную работоспособность.
— А Манташев?
— Его убеждают, что все в общем обошлось. Стараются смягчить… Но он не может сам простить себе. Он считает, что не было бы последних самых опасных полетов, если бы решение выключить двигатель состоялось на четыре часа раньше. И не случилось бы аварии с машиной Свиридова.
— А авария с планетой?
— С планетой? Никакой аварии не было.
— Позволь, — удивленно спросила Оля. — А все эти меры? Экстренные заседания ученых? Полеты в опасную зону?
— Сейчас все окончательно выяснилось. Это было условие, поставленное Контролем безопасности. Так называемая «лупа риска». Они договорились — Плановое бюро и Контроль безопасности, — что опыт ставится в безопасных масштабах, абсолютно безопасных, но возможные вредные последствия эксперимента преувеличивались в сто раз. Условно. Поэтому и работали так напряженно ученые, и люди вылетали, и спасатели действовали. Своего рода боевые учения. Иначе Контроль безопасности не давал согласия на производство опыта.
— И люди шли на риск?
— Ведь это первый опыт в истории Земли! Иначе просто нельзя. Без серьезной подготовки нечего и думать о таких вещах. В конце концов Контроль безопасности, который так трясется за здоровье каждого из нас, вовсе не думает воспитывать из людей трусов. Наоборот. Речь ведь идет и о подготовке людей. А без риска нет даже спорта.
— Но тогда Манташев…
— Ничего не меняется. Не выдержал испытания… Он это прекрасно понимает. Вообще в мужестве никому нельзя было отказать, — подытожил Костя. — Все, кого коснулось, оказались на высоте. Но кое-кому не хватило некоторых других качеств. В этом тоже заключался опыт.
— Скажи, — спросила девушка, — а ты хотел бы очутиться на месте Свиридова?
Костя очень долго не отвечал.
— Свиридов — герой, — сказал он наконец. — Ему можно позавидовать. Такое приключение… Кому же не хотелось бы! Но если хочешь знать, самый главный герой не он.
— Кто же герой?
— Дерзость, — сказал Костя. — Я облетел сегодня пол-Земли. И всюду видел памятники человеческому дерзанию. Обелиск в честь первого спутника Земли. Стометровые фигуры молодых преобразователей Сибири — кажется, что облака плывут прямо из рук юноши и девушки, а сопки шумят у их ног исполинским прибоем. Бронзовый листок календаря на Волге, русской реке, на крутом откосе — золотые цифры, первые годы коммунизма — в память о завершении полного преобразования огромного бассейна — от моря до моря. А города, построенные так, как об этом мечтали столетиями! Преображенные материки, рудники на дне океана, пассажирская станция «Москва — Луна». А первое постоянное поселение людей на Венере! Ведь этот городок, заброшенный на планету, бегущую вокруг Солнца по своей орбите, живущую своими законами, трижды приходилось переносить с места на место. Первый раз его чуть не уничтожило извержение вулкана. И дважды еще потом люди спасались от землетрясений. Это ли не смелость! А какая дерзновеннейшая идея — ухватиться за земную ось и покачать немного всю планету!
Сейчас там к главному соплу пробурили боковой ход — вспомогательное сопло, — продолжал Костя, — и этот кусок тела планеты, оторвавшаяся часть Антарктиды, движется по сложной кривой. Но он не станет на прежнее место. О, человеку ничего не стоит поставить его назад! Но не обязательно сохранять Антарктиду такой, какой она была. Нечего ей оставаться сплошным мерзлым скально-ледяным континентом. Его, видимо, со временем растащат немного по кусочкам, раздвинут несколько — существует такая фантастическая, как говорили в старину, идея.
— А ось? А земная ось?
— Да, она сошла со своего места. И сдвиг, ничтожный сдвиг в тысячные доли градуса, останется. А ведь это, в сущности, и есть победа! Приборы, разбросанные по всем меридианам и широтам, констатируют изменения, близко совпадающие с расчетными. Зона наиболее благоприятных природных условий на нашей планете уже частично расширилась. Выходит, опыт удался! Это значит, что человек может управлять положением планеты в пространстве. Значит, со временем он сможет поставить ее под любым углом к орбите. Конечно, сначала будут долго изучать все последствия сегодняшнего поворота оси, сравнивать с расчетами, составлять новые, еще более точные прогнозы. Затем будут изменять ее положение постепенно — может быть, на один градус в десять, а то и в двадцать или тридцать лет, так же постепенно переделывая и всю поверхность Земли, пока планета не станет такой, какой ее хочет видеть человек.
Оля провела рукой по его волосам.
— Ты так возбужден… — Она посмотрела на него с восхищением.
— Я только теперь поняла, — сказала она, — что значат эти тысячные доли градуса. Это власть над планетой — не над отдельными ее частями вроде пустынь и тундры, а над планетой целиком. Огромная власть! Я понимаю тебя…
— Знаешь, я был в Зале Совета ученых. Эти люди, тысячи людей, напряженно мыслящих, обдумывающих и обсуждающих дерзкий эксперимент, в то время как миллионы следят за ходом дела и готовы прийти на помощь, эта коллективная мысль, эта коллективная дерзость, дерзость человечества — у меня мурашки пробежали по спине. Почему никто не напишет картины, где бы все это было передано?
Оля оглядела луг и реку. Круги пошли по воде. Рыба схватила стрекозу.
— Да, а как твоя картина?
— Только не смейся. Я пишу заново. Нет, все остается. Вернее, почти все. И просека. И теплый луч. И живая вода. Люди — такие же простые. Но что-то не то. Неуловимое. Я поймал его наконец. — Костя счастливо засмеялся. — Для этого потребовалось три года.
Оля протянула ему руку. Он прижал ее к щеке.
Солнечное тепло его лица, зелень луга, сверкание воды… Небо с голубыми объятиями. Где это было? Не там ли, на картине Кости?
— Как ты назовешь картину?
— Созидатели.
ПЕРВАЯ ВАХТА
Сигнал раздался ровно в восемь утра. Загудел зуммер, зажегся красный огонек. На табло появилось всего несколько цифр. Откуда пришел зов о помощи — цифры не сообщали. Только номер и дата, автоматически зафиксированная блок-универсалом: восемь часов вечера. Очевидно, поясное время. Значит…
Сергей подошел к глобусу и отсчитал меридианы. Как раз на противоположной стороне земного шара. Он провел пальцем по тонкой линии и вызвал Карибский центр здоровья.
— Мы приняли сигнал, — ответили ему. — Это здесь, близко.
Сергей уже не мог спокойно сидеть на месте. Его воображение рисовало картины того, что могло произойти. Что-то случилось внезапно -пострадавший не успел сказать ни слова. Путник в горах упал в пропасть? Дерево, гнившее десятилетиями, рухнуло и придавило случайного прохожего? Кто-то неосторожный забрел в болото и гибнет сейчас в трясине? Теряя сознание, несчастный сумел только коснуться кнопки тревоги в своем блок-универсале. Он был один.
Один ли? По универсальной системе ретрансляции сигнал в течение доли секунды дошел до всех станций здоровья земного шара. Теперь там, на островах Карибского моря, ищут того, кто подал зов о спасении. Блок-универсал будет посылать сигналы, пока его не засекут и не прилетят на помощь.
Сергей спохватывается. Пока он тут дал волю своему воображению, всемирная картотека здоровья уже отстучала всем центрам службы основные данные о потерпевшем. Сергей берет бланк, выпавший из щели пюпитра.
«Очень редкий случай болезни сердца, — читает он. — Осложнена аномалией в развитии блуждающего нерва и волокон симпатической нервной системы». Далее — подробное описание болезни и, наконец, вывод: неизлечима. Операция, связанная с заменой нервных волокон, существующими средствами хирургии пока невозможна.
Сергей сочувственно качает головой. Сейчас, когда инфекционные заболевания ликвидированы и люди даже простуживаются редко, подобные случаи особенно обидны. Чем можно помочь человеку в таком положении? Очевидно, у него отказало сердце. И все же Сергей запрашивает дополнительные сведения. Может быть, какой-нибудь намек на спасение! Ему очень жаль этого неизвестного. Зовут его Ансельмо. Возраст — девятнадцать лет! Живет на Кубе. Сергей пытается представить его себе. Тонкий хрупкий юноша с мягким подбородком? Или черноглазый живой малый, которому приходится все-время напоминать, чтобы он двигался потише и не размахивал руками? А может быть, сидящий в кресле прирожденный инвалид, на минуту оставленный без присмотра?
Это первая вахта Сергея Воронова, дежурного по связи Сибирского центра здоровья. Должность как будто и не самая главная, но стажер чувствует себя на посту Человечества. Он должен незамедлительно что-то предпринять. Сергей читает дополнительные сведения об Ансельмо: рост, вес, телосложение, даже общее физическое развитие — все самое обычное, кроме этой проклятой редкостной аномалии.
Тысячам людей делают в крайних случаях замену сердца протезом. Это Сергей знает. Но, как видно, не в таких особо сложных случаях.
А в таких? В дополнительных сведениях он наталкивается на перечень имен. Это специалисты, которые могут что-то сказать по этому поводу. Четыре фамилии. Среди них — Козырев. Из Новосибирского института хирургии. Ну да, их Козырев! Его нужно сейчас же поставить в известность.
Сергей вызывает Ивана Павловича. У того круги под глазами. Крайне утомленный вид. Сергей вспоминает, что Козырев сегодня должен ехать в санаторий.
— Да, я знаю Ансельмо, — говорит Козырев. Он оживляется. — Если бы он прожил еще год! Мы спасли бы его. Четыре человека в разных странах ищут способ исцеления именно в таких случаях. Но пока безрезультатно. Что сообщают оттуда?
— Сердце остановится через два-три часа, — сообщают с места события. — Обострение болезни возникло внезапно. Больной лежал и читал книгу. Она выпала из рук. Решили, что он заснул. Но тут пришел сигнал… Он почувствовал себя плохо и успел нажать кнопку. Перевозить Ансельмо нельзя:
Все, что допустимо, это осторожно поднять его и положить на операционный стол.
— Я посоветуюсь с коллегами, — озабоченно говорит Козырев. Выражение его лица не сулит ничего хорошего. Он поспешно отключается.
Сейчас, пока везут по воздуху операционную, Козырев будет разговаривать с Варшавой, Алжиром и Гаваной. Сергей сообщает об этом в Карибский центр. Тем временем на месте происшествия уже оборудовали нормальный пост связи. Задача Сергея — обеспечивать связь между Сибирским центром здоровья и той точкой на Кубе, где произошел несчастный случай. Это не просто в таком деле.
Сергей включает левый экран. Он видит невысокие горы, скорее холмы, покрытые зеленью. Неподалеку в лучах заходящего солнца поблескивает озеро. Человек с подушкой под головой лежит в плетеном шезлонге под большим деревом в саду. Он выглядит моложе, чем представлял себе Сергей. Четкий профиль лица, на котором застыла какая-то детская растерянность.
Три человека в светлых комбинезонах хлопочут около больного. Они расставили с десяток приборов на движущихся подножках. Не подходя близко, чтобы не тревожить больного, приборы делают измерения с расстояния, меняют места, поворачивают к нему свои хоботы. Данные их наблюдений идут и в Гавану, и в Варшаву, и в Алжир. По всем звеньям Службы здоровья, включившимся в спасательную операцию. Издали приборы похожи на толпу любопытных. Вот среди приборов происходит какое-то оживление, нечто похожее внешне на суету. Видимо, кто-то затребовал дополнительные сведения.
В темнеющем воздухе показывается сооружение, похожее на огромный полупрозрачный колпак. Его осторожно опускают на площадку рядом с верандой. Вспыхивает сильный, но не слепящий, рассеянный свет. Итак, будут производить операцию: другого выхода нет, приходится рисковать.
Сергей может видеть внутренность операционной со всей ее технической оснасткой. Стандартный стол — перемещающийся в пространстве как угодно, чтобы дать самый удобный доступ хирургу. Хирургический робот — машина с четырьмя руками, со сверкающими инструментами, автоматически поступающими из магазинов. Двадцать пар автоматических глаз, призванных следить за тем, как осуществляется программа операции, и передавать поправки исполнительным органам, Но нет ее, этой программы, Которую нужно вложить в машину. Не продумал еще такую сложную, почти невозможную операцию во всех ее тонкостях человек.
Чернов, не рассуждая, не думая, потеряв власть над собой, бросился прямо к машине сквозь стеклянную перегородку. Стена исчезла, прежде чем он сделал шаг к ней. Дверца машины откинулась, словно внутри кто-то уже ждал его. Она захлопнулась, едва он вскочил в широкий зев; машина, получившая за эту неполную секунду все необходимые данные, без разбега взвилась в воздух. Если бы не автоматические захваты, мягко и крепко взявшие в свои объятия Чернова, он отлетел бы в угол. По аварийному вызову машина вылетает не так, как в патрулирование. Спинка кресла давила и давила на Чернова — даже пуля, если бы могла чувствовать, испытывала бы, вероятно, меньше ощущений, потому что, вылетев из дула, она мчится по инерции. Машина не прекращала разгона ни на мгновение, а когда это мгновение, наконец, наступило, Чернов почувствовал замирание сердца: машина падала вниз.
Он увидел скалы в клубах пара. В следующий момент Чернов уже стоял на узкой площадке рядом с поврежденной машиной испытателей. Он выскочил в скафандре, легком и охлаждаемом изнутри.
Чего ему здесь не хватало, так это инфракрасного видения. В клубах пара он вообще ничего не видел. По ногам выше колен била вода. В спину дул ветер. Сверху падал дождь не дождь — плотная липкая морось залепила шлем. Крик его, усиленный микрофоном, никто не услышал.
Вдруг что-то с размаху ударило его в лоб. Не будь он защищен упругим прозрачным шлемом, он не уцелел бы. Чернов упал, вода тотчас же с жадностью набросилась на него и поволокла по ледяному уступу, в сторону каньона. Там тысячи градусов температуры и сверхвысокие скорости пламенного языка.
Чернов с трудом приподнялся. Ветер и пар снова обрушились на него. Он хотел уцепиться за крутой борт машины, к которой его прибило, но руки соскальзывали. Где-то в носовой части должно быть аварийное кольцо. Раза два его чуть не затянуло под машину. Кольцо убиралось в корпус с такой точной подгонкой, что не оставалось даже маленькой щели. В досаде Чернов пнул ногой в корпус машины, и тотчас же что-то стукнуло его по ноге. Нечаянно удар пришелся рядом с кольцом, и оно откинулось.
Нагнувшись, он вцепился в кольцо обеими руками. На миг Чернов показался себе сказочным силачом Ильей Муромцем: весь корпус машины повернулся, когда он потянул за кольцо. Но тут же корпус двинулся и потащил его за собой.
Продолжать держаться за кольцо значило только одно: идти к верной гибели. Зато выпустить кольцо — наверняка потерять машину. Счастливые случайности не выпадают дважды.
Чернов держал кольцо, тянувшее его в туман и мрак, и, сосредоточив всю свою волю, громко и отчетливо отдавал приказания спасательной машине. Она должна быть где-то рядом, если ее не сорвало в пропасть. Но вдруг прервется связь или аппарат не расслышит, не поймет его?
— Трос! — приказывал Чернов. — Спасательный трос! На мой голос. — Он не мог указать в тумане другого ориентира. — Скорее!
«Бросаю», — равнодушно ответила машина.
Чернов пригнулся. Крюк ударился в металлический корпус прямо над его головой.
Чернов подхватил крюк и накинул его на кольцо.
— Тяни! — крикнул он.
Хватаясь за тонкую плетеную нить руками, Чернов дошел до своей машины. Он ухитрился залезть внутрь; там было почти по пояс воды.
— Вперед! — скомандовал он.
Перегруженная машина не двинулась с места.
— Вверх, — сказал Чернов. — Вертикально.
Словно перекормленный гусь, машина тяжело, с шумом и плеском оторвалась от воды. Она гудела и трепетала от напряжения, вися на одном месте. Трос, соединяющий ее с другой машиной, мягко прогнулся. Не дожидаясь, пока самолет разлетится вдребезги, Чернов открыл донные люки, и вода устремилась через отверстия наружу.
По мере того как вес машины уменьшался, она держалась в воздухе все увереннее, наконец трос натянулся, и вот наступил момент, когда груз стронулся с места.
Чернов повел самолет низко, так, чтобы тяжелое тело, которое он тянул на буксире, плыло в воде, стекавшей в ущелье. Поднять в воздух потерпевшую аварию машину он не решался. Так он вел ее, как сома на удочке, пока не выволок на сухой лед.
Здесь он решил сделать передышку. Но едва он посадил свой самолет, как тотчас же рядом с ним, разбрасывая брызги льда, села другая спасательная машина. Оттуда вылез Свиридов, чрезвычайно разъяренный, и велел Чернову занять место пассажира. Сам он, быстро прицепив к пострадавшей машине второй трос, сел в переднее кресло.
Командуя сразу двумя машинами-тягачами, Свиридов ловко и уверенно завершил спасательную операцию. Через несколько секунд после прибытия на станцию пострадавших уже развозили по санаториям.
Когда заботы первой необходимости остались позади, Свиридов обернулся к Чернову.
— Послушайте, — сказал он свирепо, — вам нужно лечить нервы. Чего это вы бросились в спасательную операцию? Вы что, знаете это дело лучше других? Или не было на месте никого, кроме вас?
Чернов провел рукой по лбу.
— Я совсем не подумал, — смутился он. — Я так живо представлял себе все время, что может случиться с самолетом, если он окажется по ту сторону завесы, что когда послышался…
— С таким воображением, как у вас, — прервал его Свиридов, — нечего являться на спасательную станцию. Зачем вы пришли?
— Но я человек…
— Именно поэтому! Я бы не пошел в спасательную службу, если бы знал, что не гожусь для этого. Вам надо было ехать в санаторий и ждать, когда все кончится.
— Это было бы мучение! — вырвалось у Чернова.
— Мучались бы вы один, — непримиримо возразил Свиридов. — Без всякой опасности для других.
— Но ведь я помог…
— Вы, — безжалостно объявил Свиридов, — чуть было не погубили экипаж потерпевшего аварию самолета и самого себя заодно. Неумелые действия хуже, чем… Что, я должен цитировать басни? А раз вы начали, я не мог уже ничего сделать. Пришлось вызывать спасательную машину с другой станции. Чистейшая случайность, что никто не погиб!
Лицо Чернова искривилось.
— Вы вправе думать обо мне что угодно, — прошептал он. — Я спасовал… Не выдержал…
— Чепуха! — Свиридов говорил грубым голосом. — Вы действовали молодцом! Как настоящий парень!… Но глупо. А в нашем деле этого не полагается. Вот и все.
Он хлопнул Чернова со всего размаха между лопатками:
— Неразумный поступок в наш разумный век! Говорят, в прошлом к таким вещам относились снисходительнее. Но, понимаете, если мы не можем преодолеть все наши слабости, то мы по крайней мере обязаны их знать. И стараться не подводить других.
— Спасибо, — сказал Чернов. — Я действительно вел себя глупо.
— Я сам виноват, — возразил Свиридов. — Надо было отправить вас обратно, когда вы явились на спасательную станцию. Пожалел… У вас был такой замученный вид. Я поступил неправильно. И на вас сейчас зря обрушился. Сам во всем виноват, и самую главную глупость сделал я. Ладно! Хватит…
7
Манташев нарушил непременное условия работы участников любой ответственной экспедиции. Он обязан был думать вслух, чтобы каждая его мысль записывалась секретарем-автоматом. Его мысли принадлежали не ему, и он не имел права таить ход пусть даже неясных еще своих размышлений. Но никто не сказал ни слова по этому поводу. Заниматься моральной стороной дела сейчас просто не оставалось времени.
Аппараты записали последние слова Манташева. Машины произвели анализ измерений, сделанных с борта самолета. Члены Совета обменялись мнениями.
— Ясно одно, — сказал академик Матвеев. — Манташев думал о льдах, вернее — об их таянье, о скорости этого процесса. Почему иначе его интересовал рельеф местности? Он рассматривал всю тектоническую картину как гигантскую снеготаялку.
— Что может дать интенсивное таяние льда? — продолжил мысль главный гляциолог планеты. — Массы льда испарятся и рассеются в атмосфере. Если произвести этот процесс в достаточном масштабе, то вес того куска, что оторвался, заметно уменьшится…
— Зато климат планеты… — возразил главный климатолог Земли, — может измениться… В какой степени? Дайте исходные цифры, и я скажу.
— Цифры мы дадим, — вмешался руководитель инженерной группы. — Если вы хотите получить как можно больше льда и побыстрее, мы наколем с помощью взрывчатки этакой ледяной щебенки. Скаты местности идут как раз в сторону ущелья. Значит, ледяные глыбы сами потекут навстречу огню. По сделанным нами расчетам можно будет…
Он назвал цифры. Тотчас же стали рассчитывать изменение массы оторвавшегося куска Антарктиды. Эти данные положили в основу определения взаимодействия «каменного плота» с упругой подстилкой. Еще одна группа исследователей выяснила роль, которую сыграет тяговое усилие искусственного вулкана, приложенное к этому плоту с учетом постепенного изменения его веса. Возникали все новые вопросы — на них искали ответа другие группы специалистов-ученых.
Прошло два часа. За это время поступило столько данных, что, если бы вздумали собрать их вместе, получилась бы целая полка толстенных томов. Но эти данные были проанализированы, обобщены машинами и доложены в виде нескольких конечных логических выводов. Ознакомившись с ними, председательствующий потребовал всеобщего внимания.
— Пришла пора, — сказал он, — вынести решение. — Он сделал паузу. — Прежде чем принять его, прошу ответить в свете самых новых данных на один последний вопрос: как скоро может быть двигатель включен после остановки и на сколько часов работы останется в нем горючего, если его выключить через двадцать одну минуту?
Инженер, заменяющий Забелина, тотчас же сообщил, что гора-форсунка прочна и непоколебима, а горение идет строго по графику. Общее время действия, таким образом, составит ожидаемые пять суток. Если остановить процесс сейчас, неизрасходованного топлива останется на 32 часа работы двигателя. Для создания сколько-нибудь значительных новых запасов горючего потребуется год. Когда можно снова включить двигатель? Для восстановления запального устройства при современной технике достаточно суток. Но проникнуть внутрь сопла после остановки двигателя даже автоматы смогут не раньше чем через месяц.
— Там все раскалено, — сказал он. — Огнестойкая футеровка, которую мы положили слоем в двадцать пять метров, почти вся обгорела. Я боюсь, что через несколько часов вообще может начаться неостанавливаемый процесс. Мы просто не сможем выключить этот вулкан. Он будет действовать, пока не израсходует все горючее.
Наступила короткая пауза.
С экранов Зала Совета люди, оторвавшиеся на миг от напряженного труда, смотрели друг на друга.
И тут академик Бобров, главный холодильный «бог», на глазах у всех хлопнул себя по лбу и сказал:
— А Манташев-то молодец! Теперь я понял его мысль… Знаете, о чем он думал? Об охлаждении вулкана. Да, да! Он думал не о «сжигании» льдов, не о превращении их в пар с помощью пламени вулкана, а об охлаждении его жерла после выключения. Понимаете? Выключить двигатель, а льды вокруг раскрошить и подтолкнуть по естественным скатам местности, завалить ими жерло, испарить в конце концов горы льда, но охладить гору-форсунку. Тепло для образования пара будет отниматься от раскаленных пород. Скажите мне, сколько льда максимально вы сможете запихать в глотку вулкана, и я скажу вам, когда роботы смогут проникнуть туда, чтобы восстановить запалы.
Голоса загудели, и тут же восстановилась тишина. Участники Совета наклонились над письменными столами, протянули руки к пультам вычислительных машин, извлекали из электронной памяти автоматов формулы и коэффициенты, работали в полную силу человеческого ума.
Через пятнадцать минут стало известно, что, если сгребать лед в вулкан с окружающей территории с помощью направленных взрывов, на охлаждение потребуется всего шесть суток.
За пять минут до полудня председательствующий отдал распоряжение:
— Приостановить действие реактивного двигателя «Земля» в двенадцать ноль-ноль.
8
— Они сражались до последней минуты. Это был настоящий бой. Манташев пришел в себя только на третий день. На смену вылетели другие. Спасатели выхватывали из потока людей, находившихся на волосок от гибели. Некоторых спасали дважды. Одна девушка…
— Девушка?
Оля подняла глаза. Цветок ромашки в ее руке светился, как солнце с белыми лучами. Она покрутила плотный стебель.
— Да. Свиридов вытащил ее из разбитой машины. А потом разбился сам. Всех подобрали. Девушка даже не подозревала, что дважды попадала в аварию. Она потеряла сознание от духоты, когда подлетали к вулкану. Нарушилась герметичность скафандра. В самом тяжелом состоянии Свиридов.
Костя остановился. Потом добавил:
— В физическом. А в моральном — Манташев.
— Ведь он придумал этот способ охлаждения!
— Да, но на четыре часа задержалось выключение двигателя планеты. Операция, в которой дорога каждая секунда. По его вине.
— Он же не хотел. Просто…
— В том-то и дело. Просто! Он не подумал, что его мысли в такой момент принадлежат не ему. Вернее, забыл. Конечно, привычка мышления чисто механическая: ученые обычно не спешат с выводами, пока не проверят их. Но ведь мозг, его работу тоже надо направлять. Он очень переживает. Свиридову легче. Он герой. Сотни людей ломают голову, как вернуть ему полную работоспособность.
— А Манташев?
— Его убеждают, что все в общем обошлось. Стараются смягчить… Но он не может сам простить себе. Он считает, что не было бы последних самых опасных полетов, если бы решение выключить двигатель состоялось на четыре часа раньше. И не случилось бы аварии с машиной Свиридова.
— А авария с планетой?
— С планетой? Никакой аварии не было.
— Позволь, — удивленно спросила Оля. — А все эти меры? Экстренные заседания ученых? Полеты в опасную зону?
— Сейчас все окончательно выяснилось. Это было условие, поставленное Контролем безопасности. Так называемая «лупа риска». Они договорились — Плановое бюро и Контроль безопасности, — что опыт ставится в безопасных масштабах, абсолютно безопасных, но возможные вредные последствия эксперимента преувеличивались в сто раз. Условно. Поэтому и работали так напряженно ученые, и люди вылетали, и спасатели действовали. Своего рода боевые учения. Иначе Контроль безопасности не давал согласия на производство опыта.
— И люди шли на риск?
— Ведь это первый опыт в истории Земли! Иначе просто нельзя. Без серьезной подготовки нечего и думать о таких вещах. В конце концов Контроль безопасности, который так трясется за здоровье каждого из нас, вовсе не думает воспитывать из людей трусов. Наоборот. Речь ведь идет и о подготовке людей. А без риска нет даже спорта.
— Но тогда Манташев…
— Ничего не меняется. Не выдержал испытания… Он это прекрасно понимает. Вообще в мужестве никому нельзя было отказать, — подытожил Костя. — Все, кого коснулось, оказались на высоте. Но кое-кому не хватило некоторых других качеств. В этом тоже заключался опыт.
— Скажи, — спросила девушка, — а ты хотел бы очутиться на месте Свиридова?
Костя очень долго не отвечал.
— Свиридов — герой, — сказал он наконец. — Ему можно позавидовать. Такое приключение… Кому же не хотелось бы! Но если хочешь знать, самый главный герой не он.
— Кто же герой?
— Дерзость, — сказал Костя. — Я облетел сегодня пол-Земли. И всюду видел памятники человеческому дерзанию. Обелиск в честь первого спутника Земли. Стометровые фигуры молодых преобразователей Сибири — кажется, что облака плывут прямо из рук юноши и девушки, а сопки шумят у их ног исполинским прибоем. Бронзовый листок календаря на Волге, русской реке, на крутом откосе — золотые цифры, первые годы коммунизма — в память о завершении полного преобразования огромного бассейна — от моря до моря. А города, построенные так, как об этом мечтали столетиями! Преображенные материки, рудники на дне океана, пассажирская станция «Москва — Луна». А первое постоянное поселение людей на Венере! Ведь этот городок, заброшенный на планету, бегущую вокруг Солнца по своей орбите, живущую своими законами, трижды приходилось переносить с места на место. Первый раз его чуть не уничтожило извержение вулкана. И дважды еще потом люди спасались от землетрясений. Это ли не смелость! А какая дерзновеннейшая идея — ухватиться за земную ось и покачать немного всю планету!
Сейчас там к главному соплу пробурили боковой ход — вспомогательное сопло, — продолжал Костя, — и этот кусок тела планеты, оторвавшаяся часть Антарктиды, движется по сложной кривой. Но он не станет на прежнее место. О, человеку ничего не стоит поставить его назад! Но не обязательно сохранять Антарктиду такой, какой она была. Нечего ей оставаться сплошным мерзлым скально-ледяным континентом. Его, видимо, со временем растащат немного по кусочкам, раздвинут несколько — существует такая фантастическая, как говорили в старину, идея.
— А ось? А земная ось?
— Да, она сошла со своего места. И сдвиг, ничтожный сдвиг в тысячные доли градуса, останется. А ведь это, в сущности, и есть победа! Приборы, разбросанные по всем меридианам и широтам, констатируют изменения, близко совпадающие с расчетными. Зона наиболее благоприятных природных условий на нашей планете уже частично расширилась. Выходит, опыт удался! Это значит, что человек может управлять положением планеты в пространстве. Значит, со временем он сможет поставить ее под любым углом к орбите. Конечно, сначала будут долго изучать все последствия сегодняшнего поворота оси, сравнивать с расчетами, составлять новые, еще более точные прогнозы. Затем будут изменять ее положение постепенно — может быть, на один градус в десять, а то и в двадцать или тридцать лет, так же постепенно переделывая и всю поверхность Земли, пока планета не станет такой, какой ее хочет видеть человек.
Оля провела рукой по его волосам.
— Ты так возбужден… — Она посмотрела на него с восхищением.
— Я только теперь поняла, — сказала она, — что значат эти тысячные доли градуса. Это власть над планетой — не над отдельными ее частями вроде пустынь и тундры, а над планетой целиком. Огромная власть! Я понимаю тебя…
— Знаешь, я был в Зале Совета ученых. Эти люди, тысячи людей, напряженно мыслящих, обдумывающих и обсуждающих дерзкий эксперимент, в то время как миллионы следят за ходом дела и готовы прийти на помощь, эта коллективная мысль, эта коллективная дерзость, дерзость человечества — у меня мурашки пробежали по спине. Почему никто не напишет картины, где бы все это было передано?
Оля оглядела луг и реку. Круги пошли по воде. Рыба схватила стрекозу.
— Да, а как твоя картина?
— Только не смейся. Я пишу заново. Нет, все остается. Вернее, почти все. И просека. И теплый луч. И живая вода. Люди — такие же простые. Но что-то не то. Неуловимое. Я поймал его наконец. — Костя счастливо засмеялся. — Для этого потребовалось три года.
Оля протянула ему руку. Он прижал ее к щеке.
Солнечное тепло его лица, зелень луга, сверкание воды… Небо с голубыми объятиями. Где это было? Не там ли, на картине Кости?
— Как ты назовешь картину?
— Созидатели.
ПЕРВАЯ ВАХТА
1
Сигнал раздался ровно в восемь утра. Загудел зуммер, зажегся красный огонек. На табло появилось всего несколько цифр. Откуда пришел зов о помощи — цифры не сообщали. Только номер и дата, автоматически зафиксированная блок-универсалом: восемь часов вечера. Очевидно, поясное время. Значит…
Сергей подошел к глобусу и отсчитал меридианы. Как раз на противоположной стороне земного шара. Он провел пальцем по тонкой линии и вызвал Карибский центр здоровья.
— Мы приняли сигнал, — ответили ему. — Это здесь, близко.
Сергей уже не мог спокойно сидеть на месте. Его воображение рисовало картины того, что могло произойти. Что-то случилось внезапно -пострадавший не успел сказать ни слова. Путник в горах упал в пропасть? Дерево, гнившее десятилетиями, рухнуло и придавило случайного прохожего? Кто-то неосторожный забрел в болото и гибнет сейчас в трясине? Теряя сознание, несчастный сумел только коснуться кнопки тревоги в своем блок-универсале. Он был один.
Один ли? По универсальной системе ретрансляции сигнал в течение доли секунды дошел до всех станций здоровья земного шара. Теперь там, на островах Карибского моря, ищут того, кто подал зов о спасении. Блок-универсал будет посылать сигналы, пока его не засекут и не прилетят на помощь.
Сергей спохватывается. Пока он тут дал волю своему воображению, всемирная картотека здоровья уже отстучала всем центрам службы основные данные о потерпевшем. Сергей берет бланк, выпавший из щели пюпитра.
«Очень редкий случай болезни сердца, — читает он. — Осложнена аномалией в развитии блуждающего нерва и волокон симпатической нервной системы». Далее — подробное описание болезни и, наконец, вывод: неизлечима. Операция, связанная с заменой нервных волокон, существующими средствами хирургии пока невозможна.
Сергей сочувственно качает головой. Сейчас, когда инфекционные заболевания ликвидированы и люди даже простуживаются редко, подобные случаи особенно обидны. Чем можно помочь человеку в таком положении? Очевидно, у него отказало сердце. И все же Сергей запрашивает дополнительные сведения. Может быть, какой-нибудь намек на спасение! Ему очень жаль этого неизвестного. Зовут его Ансельмо. Возраст — девятнадцать лет! Живет на Кубе. Сергей пытается представить его себе. Тонкий хрупкий юноша с мягким подбородком? Или черноглазый живой малый, которому приходится все-время напоминать, чтобы он двигался потише и не размахивал руками? А может быть, сидящий в кресле прирожденный инвалид, на минуту оставленный без присмотра?
Это первая вахта Сергея Воронова, дежурного по связи Сибирского центра здоровья. Должность как будто и не самая главная, но стажер чувствует себя на посту Человечества. Он должен незамедлительно что-то предпринять. Сергей читает дополнительные сведения об Ансельмо: рост, вес, телосложение, даже общее физическое развитие — все самое обычное, кроме этой проклятой редкостной аномалии.
Тысячам людей делают в крайних случаях замену сердца протезом. Это Сергей знает. Но, как видно, не в таких особо сложных случаях.
А в таких? В дополнительных сведениях он наталкивается на перечень имен. Это специалисты, которые могут что-то сказать по этому поводу. Четыре фамилии. Среди них — Козырев. Из Новосибирского института хирургии. Ну да, их Козырев! Его нужно сейчас же поставить в известность.
Сергей вызывает Ивана Павловича. У того круги под глазами. Крайне утомленный вид. Сергей вспоминает, что Козырев сегодня должен ехать в санаторий.
— Да, я знаю Ансельмо, — говорит Козырев. Он оживляется. — Если бы он прожил еще год! Мы спасли бы его. Четыре человека в разных странах ищут способ исцеления именно в таких случаях. Но пока безрезультатно. Что сообщают оттуда?
— Сердце остановится через два-три часа, — сообщают с места события. — Обострение болезни возникло внезапно. Больной лежал и читал книгу. Она выпала из рук. Решили, что он заснул. Но тут пришел сигнал… Он почувствовал себя плохо и успел нажать кнопку. Перевозить Ансельмо нельзя:
Все, что допустимо, это осторожно поднять его и положить на операционный стол.
— Я посоветуюсь с коллегами, — озабоченно говорит Козырев. Выражение его лица не сулит ничего хорошего. Он поспешно отключается.
Сейчас, пока везут по воздуху операционную, Козырев будет разговаривать с Варшавой, Алжиром и Гаваной. Сергей сообщает об этом в Карибский центр. Тем временем на месте происшествия уже оборудовали нормальный пост связи. Задача Сергея — обеспечивать связь между Сибирским центром здоровья и той точкой на Кубе, где произошел несчастный случай. Это не просто в таком деле.
Сергей включает левый экран. Он видит невысокие горы, скорее холмы, покрытые зеленью. Неподалеку в лучах заходящего солнца поблескивает озеро. Человек с подушкой под головой лежит в плетеном шезлонге под большим деревом в саду. Он выглядит моложе, чем представлял себе Сергей. Четкий профиль лица, на котором застыла какая-то детская растерянность.
Три человека в светлых комбинезонах хлопочут около больного. Они расставили с десяток приборов на движущихся подножках. Не подходя близко, чтобы не тревожить больного, приборы делают измерения с расстояния, меняют места, поворачивают к нему свои хоботы. Данные их наблюдений идут и в Гавану, и в Варшаву, и в Алжир. По всем звеньям Службы здоровья, включившимся в спасательную операцию. Издали приборы похожи на толпу любопытных. Вот среди приборов происходит какое-то оживление, нечто похожее внешне на суету. Видимо, кто-то затребовал дополнительные сведения.
В темнеющем воздухе показывается сооружение, похожее на огромный полупрозрачный колпак. Его осторожно опускают на площадку рядом с верандой. Вспыхивает сильный, но не слепящий, рассеянный свет. Итак, будут производить операцию: другого выхода нет, приходится рисковать.
Сергей может видеть внутренность операционной со всей ее технической оснасткой. Стандартный стол — перемещающийся в пространстве как угодно, чтобы дать самый удобный доступ хирургу. Хирургический робот — машина с четырьмя руками, со сверкающими инструментами, автоматически поступающими из магазинов. Двадцать пар автоматических глаз, призванных следить за тем, как осуществляется программа операции, и передавать поправки исполнительным органам, Но нет ее, этой программы, Которую нужно вложить в машину. Не продумал еще такую сложную, почти невозможную операцию во всех ее тонкостях человек.