Страница:
Танцующие женщины во время фигур танца не брались за руки, а скорее ласкали друг друга, расшнуровывая корсеты, расстегивая юбки, сбрасывая одежду под музыку. Подобной сарабанды мне видеть до сих пор не приходилось, и я отвела взгляд. Посмотрела, как я себя в том уверяла, на донну Лукрецию в надежде получить совет. Наверняка она не считала подобное действо подходящим для смешанной компании, тем более в присутствии дамы, собиравшейся замуж, хоть и в третий раз. Однако я встретилась взглядом не с донной Лукрецией, а с ее братом. Ну конечно. Чего еще я ожидала?
Я смело улыбнулась. Властным кивком в сторону танцующих куртизанок он дал понять, что мне следует смотреть на них, а не на него. Улыбка так и застыла у меня на губах. Значит, вот что доставляло ему удовольствие – не добиваться моей любви, а унижать меня зрелищем обнаженной плоти. Хотя, может, его интерес не заходил так далеко. Я нехотя перевела взгляд на танцующих, однако успела заметить, как он повернулся к Фьямметте и его рука с пороховым ожогом скользнула в ворот ее платья. Я смотрела сквозь слезы на тела танцующих, розовые и смуглые, с обнаженными сосками, что глядели на меня немигающим взором, как в письме Престера Джона[17], который описывал существа без голов, с лицами на торсах и глазами вместо сосков.
В зал вошли еще слуги, все в двухцветной ливрее Чезаре, с его именем, вышитым на спине. Они принесли широкие плоские блюда с жареными каштанами и разбросали по полу, как крестьяне, сеющие зерно. Опустившись на четвереньки, куртизанки принялись охотиться за каштанами, ползая среди светильников, освещавших то ягодицы, то бедра, то отвисшие животы. Некоторые просто брали орехи пригоршнями и засовывали в рот, другие подхватывали их похотливыми языками. А третьи, устанавливая орехи на краю столов, умудрялись зажать их женскими органами, после чего садились на корточки перед юношами из окружения Чезаре и приглашали их угощаться. Те не отказывались, действовали руками или ртом, кто как хотел, чем вызывали восторженные аплодисменты Чезаре и его отца.
Музыканты невозмутимо продолжали играть, однако зрителей охватила напряженная неподвижность. Мужчины и женщины наблюдали, тщательно скрывая свое возбуждение, как люди Чезаре, наевшись досыта каштанов, начали совокупляться с куртизанками на полу, при этом Святой Отец подбадривал их и давал советы, вроде того, как это делают по праздникам хозяева кулачных бойцов, стоя на краю площадки. Зрители начали ерзать, пряча руки в складках одежды, разговоры стихли до шелеста, послышались тихие стоны, временами мычание, и острый мускусный запах смешался с запахом застарелого пота, камфары и экзотическими ароматами свечей. Я сидела в ужасе, как зачарованная, и думала, что я, наверное, единственная в этом зале, кто держит руки у себя на коленях.
Я посмотрела на Анджелу: раскрыв рот, с томным взглядом, она поглаживала промежность Ипполито, а он, в свою очередь, запустил пальцы в ложбинку между ее грудей. Я осторожно перевела взгляд в сторону донны Лукреции, опасаясь того, что могу увидеть, и все же надеясь, что она будет слишком занята и не заметит, как я потихоньку отсюда исчезну. Донна Лукреция сидела выпрямившись, подвернув ноги, и со стороны казалось, будто ее зашнуровали слишком туго и она не может дышать. Рядом с ней Чезаре и его любовница слились в долгом поцелуе. Донна Лукреция словно почувствовала мой взгляд и повернула голову. Я прочла в ее глазах такое глубокое несчастье, что оно отпечаталось навсегда в моей памяти, хотя пройдет еще много времени, прежде чем я пойму его причину.
Чезаре высвободился из объятий Фьямметты и подал знак музыкантам, чтобы те прекратили играть. Пары начали распадаться, молодые люди стыдливо поправляли на себе одежду, краснея, словно семейный священник их застиг с горничной. Куртизанки одевались не спеша, зашнуровывали друг друга, поправляли прически, обмениваясь шутками и тихо посмеиваясь. Я представила, что именно так они себя ведут, когда мужчины уходят и они могут расслабиться. В общем-то они не слишком отличались от нас с Анджелой, когда мы, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, лежали либо в ее кровати, либо в моей, и сплетничали о придворных дамах, их нарядах, кавалерах, светских манерах или их отсутствии.
В дверь постучали, в зал бочком вошел мастер Бурчард, папский церемониймейстер, и сказал что-то Чезаре. Скромно одетый, с окладистой седой бородой, он напомнил мне отца. Хотя мы не одевались по иудейским правилам из-за того, что отец имел дела с Ватиканом, его одежда всегда отличалась скромностью – длинные темные одеяния, разве что отороченные беличьим мехом зимой. Меня охватили мрачные мысли, злоба на себя за то, что уступила уговорам отца и вот теперь жажду перехватить взгляд черных глаз Чезаре больше, чем обрести чистую душу или ясное сознание. Меня разозлили также и амбиции отца, бросившего нас с матерью ради того, чтобы сколотить состояние в Риме. Во всем, что теперь происходило, только его вина.
Слуги вносили в зал обитые серебром сундуки и ставили перед Чезаре, донной Лукрецией и Его Святейшеством, затем открывали крышки и опускались рядом на колени. Чезаре сказал, что мужчины, проявившие, по его мнению, а также по мнению досточтимой донны Лукреции и Святого Отца, самую большую удаль с проститутками, получат призы. В случае разногласия, добавил он с полуулыбкой-полуухмылкой, главным арбитром выступит Фьямметта, имеющая огромный опыт. Победителей приветствовали аплодисментами и свистом, когда тем вручали парчовые дублеты[18], шляпы, испанские кожаные туфли и вышитые рубашки. В последнее время мы целыми днями вышивали рубашки, думая, что они предназначаются для дона Альфонсо д'Эсте или для господ и пажей, которым предстояло сопровождать донну Лукрецию в Феррару. Наверное, так оно и было, просто в этом дымном свете нельзя было ничего разглядеть.
После вручения наград донна Лукреция поднялась, чтобы уйти, хотя веселье, похоже, должно было продолжиться до рассвета. Мы выстроились позади нее, и каждая приседала в реверансе перед понтификом и Чезаре. Он подаст мне знак, мечтала я, обязательно признает то, что произошло между нами во время танца. Но между другими парами во время танца произошло гораздо больше, после того как мы исполнили с ним павану, и сейчас Чезаре интересовала расстановка столов для игры в карты, а не то, как пожелать спокойной ночи какой-то там придворной даме. Я так расстроилась, что не заметила, куда ускользнула Анджела, пока не оказалась опять одна в своей комнате, борясь со шнуровкой при свете единственной свечи, а потом дрожа под одеялом в рубашке, к которой прилип аромат ванили и сандала и еще какой-то запах – грубый и резкий.
Хуже всего приходилось ночью. При свете дня, по мере приближения даты отъезда и свадебных торжеств, не оставалось времени на размышления. Утром, после мессы, мы усаживались с донной Лукрецией в ее личных покоях и занимались рукоделием, по очереди читая вслух иногда из «Жития святых», иногда из писем святой Екатерины, к которой мадонна испытывала особое расположение, иногда поэзию или романы со множеством страдающих от любви рыцарей и хладнокровных дам. Что со мной не так? – удивлялась я. Почему я чаще сопереживаю рыцарям, чем дамам? Кроме того, почти ежедневно нас приглашали на пышные трапезы, а после них устраивались спектакли и развлечения для гостящих феррарцев. К кардиналу Ипполито теперь присоединился в Риме его брат, дон Ферранте. Святой Отец горел желанием произвести впечатление на своих новых родственников. Даже Чезаре, как твердила молва, принимал послов лежа в кровати, настолько его измотала активность старика.
И хотя каждую ночь мы валились в постель от усталости после танцев, банкетов, живых картин, представлений акробатов и кастратов, я не могла уснуть. Гудящая голова и ноющие ноги не шли ни в какое сравнение с вожделением, что горело у меня внутри, как огонь, который, как я полагала, разводили подрывники Чезаре под стенами крепости. Я часто рыдала. Мне казалось, я схожу с ума. Как можно тосковать по тому, чего у тебя никогда не было?
Я нередко оставалась одна. Анджела, бывало, коснется руки на прощание и молча исчезнет, чтобы встретиться со своим возлюбленным, как только мы подготовим донну Лукрецию ко сну. Не будь я так поглощена своей тоской, я бы заметила, что их роман развивается чересчур бурно. Анджела совсем потеряла голову, иногда уходила к нему даже в середине дня, если донна Лукреция писала письма или принимала просителей – в таких случаях она больше нуждалась в секретаре, чем в нас. Анджела только и думала об Ипполито, поэтому не сразу обратила внимание на то, что происходит со мной.
– В чем дело? – строго спросила она однажды ночью, когда месячный цикл обрек ее на безгрешность. – Все еще скучаешь по дому?
Я подумала о том, как Чезаре восхищался моими волосами. Какие светлые, бормотал он. Я была девушка, а потому носила волосы распущенными, а потом прихватывала лишь узким серебряным обручем, чтобы они не падали на лицо. Они похожи на… тут он умолк, словно не сумел подобрать подходящего сравнения или засомневался, следует ли воину произносить подобные комплименты даме или лучше оставить их поэтам.
– Нет, – ответила я. – Анджела, а это правда насчет девственниц Капуи?
– Полагаю, доля правды в этом есть. – Она рассмеялась. – Хотя скорее кузену Чезаре пришлось запираться в башне, чтобы защититься от ненасытных девственниц. Так будет правдоподобнее.
– Да, наверное.
Я услышала ее вздох, затем шорох простыней и удары по кремнию. Внезапно вспыхнула свеча, и я посмотрела на Анджелу, только сейчас осознав, что у меня опухшие веки и покрасневший нос.
– Иди сюда, – позвала Анджела, протягивая руку. Я забралась в кровать рядом с ней и села, поджав колени. Анджела обняла меня за плечи. – Не мучай так себя. Он этого не стоит.
Анджела солгала.
В тот день Чезаре давал представление боя быков на площади Святого Петра, за которым мы наблюдали с лоджии над центральным входом дворца Санта-Мария. Ветер с реки принес холодный дождик, он так и впивался нам в лица, но плохая погода не разогнала толпы. Зрители толкались на баррикадах, установленных вокруг площади, и согревались маленькими горячими пирожками с выдавленными в тесте гербами двух семейств – Эсте и Борджа. Торговцы получили специальные лицензии от Его Святейшества взамен части выручки. Римляне не делают особых различий между испанцами и евреями, и, видимо, они правы. И хотя римляне склонны обвинять и тех, и других во всех своих бедах, против двух испанских обычаев им не устоять – корриды и карточной игры.
Площадь покрылась выбоинами и рытвинами после того, как туда свезли быков и лошадей. На ветру развевались знамена и флаги, прибавляя ярости и без того рассвирепевшим быкам, плевавшимся пеной после того, как над ними потрудились пикадоры и бандерильеро. Чезаре расправлялся с каждым быком в одиночку, стоя на земле, действуя лишь легкой шпагой. Он полагался только на свою быстроту и точность удара, благодаря чему мог возобладать над силой и хитростью животного. Танцевал перед быками, изворачивался и увертывался; он флиртовал, заманивая их на острие шпаги, чье тонкое лезвие глубоко вонзал между лопаток, откуда лежит прямая дорога к сердцу.
Так он убил четырех быков, с изяществом, точностью и беспощадностью, а напоследок отрезал ухо у быка и преподнес сестре. Карлик доставил нам на балкон черный бархатный хрящ на маленьком золотом подносе. Чезаре стоял внизу и кланялся мадонне, его волосы, заплетенные в толстую косу и связанные черной лентой, свесились с одного плеча. Он был обнажен по пояс, кожа блестела от пота и дождя, забрызганная грязью и кровью, как у одного из рисованных дикарей.
Все женщины потянулись к нему, словно цветы к солнцу, включая Анджелу и кузину Джерониму, чей кожаный корсет слегка поскрипывал, как новое седло. Даже черноликая Катеринелла с татуировкой на щеках просияла, не осталась равнодушной и пухлая благоразумная няня, отвечавшая за двух малышей, Родриго и Джованни, который от испуга крепче прижался к ее груди, когда она переступала с ноги на ногу.
Не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме меня, продолжал на него смотреть после того, как донна Лукреция приняла дар, а Чезаре отвернулся. Вряд ли кто-то еще заметил то, как он расправил плечи, сведя лопатки. Казалось, у него за спиной крылья и он хочет взлететь, чтобы очутиться где-то в другом месте.
– Нет, стоит. Я люблю его. Не сомневайся.
Анджела рассмеялась:
– Да ничего ты его не любишь! Ты лишь протанцевала с ним разок, только и всего.
– А как долго ты была знакома с Ипполито, прежде чем?..
– Какая там любовь, глупая гусыня? Это способ унять зуд.
– Так вот, у меня больше, чем зуд. У меня ужасная боль.
– Ну-ка скажи, где болит? – Она дотронулась до моей груди. – Здесь?
Я вцепилась в горловину ночной рубашки; мое тело предназначалось Чезаре и только ему одному. Но Анджела толкнула меня на подушки, и ее ладонь заскользила по моему телу, задержавшись внизу живота, где тепло внешнее слилось с теплом внутренним.
– Здесь? – прошептала она, опуская руку ниже и умело действуя пальцами.
Я попыталась сжать ноги, но они сами раздвинулись. Анджела подняла мою рубашку и принялась оглаживать живот, бедра, потаенные складки, тихо воскликнув при виде темных волос.
– А вот здесь ты еврейка, – сказала она.
Затем ее пальцы нашли точку, которая, казалось, и являлась средоточием моей боли. Когда она ее погладила, я испытала такую сладостную муку, что невольно выгнула спину и чуть не закричала, но Анджела заглушила меня, сунув язык мне в рот. И все же «боль» – неверное слово. Мне было бы больнее, если бы она перестала делать то, что делала. И тут настал момент, когда мне показалось, будто я лежу не только без одежды, но и без кожи и каждый мой нерв поет, согретый дыханием Анджелы, в облаке ее любимых духов из туберозы. Мне хотелось молить о пощаде, однако изо рта вырвался лишь звериный стон. Но Анджела, видимо, поняла, потому что опустила подол моей рубашки и прилегла рядом, глядя на меня своими большими темными глазами Борджи, и ее рыжеватые волосы переплелись на подушке с моими.
– А теперь что ты чувствуешь? – тихо спросила она.
– Свободу.
– Вот видишь!
Но стоило мне произнести это слово, как я ощутила стыд, вину, тоску по Чезаре, похожую на голод. Мне хотелось, чтобы все повторилось, а может, просто я была не прочь отведать марципана. Я так устала, что больше не различала своих ощущений.
– Поспи, маленькая гусыня, – пробормотала Анджела, целуя меня в лоб, – мир огромен, и в нем много дурного.
Погружаясь в сон, я вспомнила, что сегодня десятый день тевета[19], когда евреи постятся в память об осаде Иерусалима царем Навуходоносором. Священный день покаяния, отмечающий начало наших скитаний, которые не закончатся до тех пор, пока Бог не сочтет, что мы достаточно настрадались, чтобы умиротворить Его разочарование. Хорошо, что перед сном я плотно поела, подумала я, зарываясь в простыни. Они пахли, как ни странно, солью, железом и луком, напомнив мне о каштановом пире.
Глава 4
Я смело улыбнулась. Властным кивком в сторону танцующих куртизанок он дал понять, что мне следует смотреть на них, а не на него. Улыбка так и застыла у меня на губах. Значит, вот что доставляло ему удовольствие – не добиваться моей любви, а унижать меня зрелищем обнаженной плоти. Хотя, может, его интерес не заходил так далеко. Я нехотя перевела взгляд на танцующих, однако успела заметить, как он повернулся к Фьямметте и его рука с пороховым ожогом скользнула в ворот ее платья. Я смотрела сквозь слезы на тела танцующих, розовые и смуглые, с обнаженными сосками, что глядели на меня немигающим взором, как в письме Престера Джона[17], который описывал существа без голов, с лицами на торсах и глазами вместо сосков.
В зал вошли еще слуги, все в двухцветной ливрее Чезаре, с его именем, вышитым на спине. Они принесли широкие плоские блюда с жареными каштанами и разбросали по полу, как крестьяне, сеющие зерно. Опустившись на четвереньки, куртизанки принялись охотиться за каштанами, ползая среди светильников, освещавших то ягодицы, то бедра, то отвисшие животы. Некоторые просто брали орехи пригоршнями и засовывали в рот, другие подхватывали их похотливыми языками. А третьи, устанавливая орехи на краю столов, умудрялись зажать их женскими органами, после чего садились на корточки перед юношами из окружения Чезаре и приглашали их угощаться. Те не отказывались, действовали руками или ртом, кто как хотел, чем вызывали восторженные аплодисменты Чезаре и его отца.
Музыканты невозмутимо продолжали играть, однако зрителей охватила напряженная неподвижность. Мужчины и женщины наблюдали, тщательно скрывая свое возбуждение, как люди Чезаре, наевшись досыта каштанов, начали совокупляться с куртизанками на полу, при этом Святой Отец подбадривал их и давал советы, вроде того, как это делают по праздникам хозяева кулачных бойцов, стоя на краю площадки. Зрители начали ерзать, пряча руки в складках одежды, разговоры стихли до шелеста, послышались тихие стоны, временами мычание, и острый мускусный запах смешался с запахом застарелого пота, камфары и экзотическими ароматами свечей. Я сидела в ужасе, как зачарованная, и думала, что я, наверное, единственная в этом зале, кто держит руки у себя на коленях.
Я посмотрела на Анджелу: раскрыв рот, с томным взглядом, она поглаживала промежность Ипполито, а он, в свою очередь, запустил пальцы в ложбинку между ее грудей. Я осторожно перевела взгляд в сторону донны Лукреции, опасаясь того, что могу увидеть, и все же надеясь, что она будет слишком занята и не заметит, как я потихоньку отсюда исчезну. Донна Лукреция сидела выпрямившись, подвернув ноги, и со стороны казалось, будто ее зашнуровали слишком туго и она не может дышать. Рядом с ней Чезаре и его любовница слились в долгом поцелуе. Донна Лукреция словно почувствовала мой взгляд и повернула голову. Я прочла в ее глазах такое глубокое несчастье, что оно отпечаталось навсегда в моей памяти, хотя пройдет еще много времени, прежде чем я пойму его причину.
Чезаре высвободился из объятий Фьямметты и подал знак музыкантам, чтобы те прекратили играть. Пары начали распадаться, молодые люди стыдливо поправляли на себе одежду, краснея, словно семейный священник их застиг с горничной. Куртизанки одевались не спеша, зашнуровывали друг друга, поправляли прически, обмениваясь шутками и тихо посмеиваясь. Я представила, что именно так они себя ведут, когда мужчины уходят и они могут расслабиться. В общем-то они не слишком отличались от нас с Анджелой, когда мы, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, лежали либо в ее кровати, либо в моей, и сплетничали о придворных дамах, их нарядах, кавалерах, светских манерах или их отсутствии.
В дверь постучали, в зал бочком вошел мастер Бурчард, папский церемониймейстер, и сказал что-то Чезаре. Скромно одетый, с окладистой седой бородой, он напомнил мне отца. Хотя мы не одевались по иудейским правилам из-за того, что отец имел дела с Ватиканом, его одежда всегда отличалась скромностью – длинные темные одеяния, разве что отороченные беличьим мехом зимой. Меня охватили мрачные мысли, злоба на себя за то, что уступила уговорам отца и вот теперь жажду перехватить взгляд черных глаз Чезаре больше, чем обрести чистую душу или ясное сознание. Меня разозлили также и амбиции отца, бросившего нас с матерью ради того, чтобы сколотить состояние в Риме. Во всем, что теперь происходило, только его вина.
Слуги вносили в зал обитые серебром сундуки и ставили перед Чезаре, донной Лукрецией и Его Святейшеством, затем открывали крышки и опускались рядом на колени. Чезаре сказал, что мужчины, проявившие, по его мнению, а также по мнению досточтимой донны Лукреции и Святого Отца, самую большую удаль с проститутками, получат призы. В случае разногласия, добавил он с полуулыбкой-полуухмылкой, главным арбитром выступит Фьямметта, имеющая огромный опыт. Победителей приветствовали аплодисментами и свистом, когда тем вручали парчовые дублеты[18], шляпы, испанские кожаные туфли и вышитые рубашки. В последнее время мы целыми днями вышивали рубашки, думая, что они предназначаются для дона Альфонсо д'Эсте или для господ и пажей, которым предстояло сопровождать донну Лукрецию в Феррару. Наверное, так оно и было, просто в этом дымном свете нельзя было ничего разглядеть.
После вручения наград донна Лукреция поднялась, чтобы уйти, хотя веселье, похоже, должно было продолжиться до рассвета. Мы выстроились позади нее, и каждая приседала в реверансе перед понтификом и Чезаре. Он подаст мне знак, мечтала я, обязательно признает то, что произошло между нами во время танца. Но между другими парами во время танца произошло гораздо больше, после того как мы исполнили с ним павану, и сейчас Чезаре интересовала расстановка столов для игры в карты, а не то, как пожелать спокойной ночи какой-то там придворной даме. Я так расстроилась, что не заметила, куда ускользнула Анджела, пока не оказалась опять одна в своей комнате, борясь со шнуровкой при свете единственной свечи, а потом дрожа под одеялом в рубашке, к которой прилип аромат ванили и сандала и еще какой-то запах – грубый и резкий.
Хуже всего приходилось ночью. При свете дня, по мере приближения даты отъезда и свадебных торжеств, не оставалось времени на размышления. Утром, после мессы, мы усаживались с донной Лукрецией в ее личных покоях и занимались рукоделием, по очереди читая вслух иногда из «Жития святых», иногда из писем святой Екатерины, к которой мадонна испытывала особое расположение, иногда поэзию или романы со множеством страдающих от любви рыцарей и хладнокровных дам. Что со мной не так? – удивлялась я. Почему я чаще сопереживаю рыцарям, чем дамам? Кроме того, почти ежедневно нас приглашали на пышные трапезы, а после них устраивались спектакли и развлечения для гостящих феррарцев. К кардиналу Ипполито теперь присоединился в Риме его брат, дон Ферранте. Святой Отец горел желанием произвести впечатление на своих новых родственников. Даже Чезаре, как твердила молва, принимал послов лежа в кровати, настолько его измотала активность старика.
И хотя каждую ночь мы валились в постель от усталости после танцев, банкетов, живых картин, представлений акробатов и кастратов, я не могла уснуть. Гудящая голова и ноющие ноги не шли ни в какое сравнение с вожделением, что горело у меня внутри, как огонь, который, как я полагала, разводили подрывники Чезаре под стенами крепости. Я часто рыдала. Мне казалось, я схожу с ума. Как можно тосковать по тому, чего у тебя никогда не было?
Я нередко оставалась одна. Анджела, бывало, коснется руки на прощание и молча исчезнет, чтобы встретиться со своим возлюбленным, как только мы подготовим донну Лукрецию ко сну. Не будь я так поглощена своей тоской, я бы заметила, что их роман развивается чересчур бурно. Анджела совсем потеряла голову, иногда уходила к нему даже в середине дня, если донна Лукреция писала письма или принимала просителей – в таких случаях она больше нуждалась в секретаре, чем в нас. Анджела только и думала об Ипполито, поэтому не сразу обратила внимание на то, что происходит со мной.
– В чем дело? – строго спросила она однажды ночью, когда месячный цикл обрек ее на безгрешность. – Все еще скучаешь по дому?
Я подумала о том, как Чезаре восхищался моими волосами. Какие светлые, бормотал он. Я была девушка, а потому носила волосы распущенными, а потом прихватывала лишь узким серебряным обручем, чтобы они не падали на лицо. Они похожи на… тут он умолк, словно не сумел подобрать подходящего сравнения или засомневался, следует ли воину произносить подобные комплименты даме или лучше оставить их поэтам.
– Нет, – ответила я. – Анджела, а это правда насчет девственниц Капуи?
– Полагаю, доля правды в этом есть. – Она рассмеялась. – Хотя скорее кузену Чезаре пришлось запираться в башне, чтобы защититься от ненасытных девственниц. Так будет правдоподобнее.
– Да, наверное.
Я услышала ее вздох, затем шорох простыней и удары по кремнию. Внезапно вспыхнула свеча, и я посмотрела на Анджелу, только сейчас осознав, что у меня опухшие веки и покрасневший нос.
– Иди сюда, – позвала Анджела, протягивая руку. Я забралась в кровать рядом с ней и села, поджав колени. Анджела обняла меня за плечи. – Не мучай так себя. Он этого не стоит.
Анджела солгала.
В тот день Чезаре давал представление боя быков на площади Святого Петра, за которым мы наблюдали с лоджии над центральным входом дворца Санта-Мария. Ветер с реки принес холодный дождик, он так и впивался нам в лица, но плохая погода не разогнала толпы. Зрители толкались на баррикадах, установленных вокруг площади, и согревались маленькими горячими пирожками с выдавленными в тесте гербами двух семейств – Эсте и Борджа. Торговцы получили специальные лицензии от Его Святейшества взамен части выручки. Римляне не делают особых различий между испанцами и евреями, и, видимо, они правы. И хотя римляне склонны обвинять и тех, и других во всех своих бедах, против двух испанских обычаев им не устоять – корриды и карточной игры.
Площадь покрылась выбоинами и рытвинами после того, как туда свезли быков и лошадей. На ветру развевались знамена и флаги, прибавляя ярости и без того рассвирепевшим быкам, плевавшимся пеной после того, как над ними потрудились пикадоры и бандерильеро. Чезаре расправлялся с каждым быком в одиночку, стоя на земле, действуя лишь легкой шпагой. Он полагался только на свою быстроту и точность удара, благодаря чему мог возобладать над силой и хитростью животного. Танцевал перед быками, изворачивался и увертывался; он флиртовал, заманивая их на острие шпаги, чье тонкое лезвие глубоко вонзал между лопаток, откуда лежит прямая дорога к сердцу.
Так он убил четырех быков, с изяществом, точностью и беспощадностью, а напоследок отрезал ухо у быка и преподнес сестре. Карлик доставил нам на балкон черный бархатный хрящ на маленьком золотом подносе. Чезаре стоял внизу и кланялся мадонне, его волосы, заплетенные в толстую косу и связанные черной лентой, свесились с одного плеча. Он был обнажен по пояс, кожа блестела от пота и дождя, забрызганная грязью и кровью, как у одного из рисованных дикарей.
Все женщины потянулись к нему, словно цветы к солнцу, включая Анджелу и кузину Джерониму, чей кожаный корсет слегка поскрипывал, как новое седло. Даже черноликая Катеринелла с татуировкой на щеках просияла, не осталась равнодушной и пухлая благоразумная няня, отвечавшая за двух малышей, Родриго и Джованни, который от испуга крепче прижался к ее груди, когда она переступала с ноги на ногу.
Не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме меня, продолжал на него смотреть после того, как донна Лукреция приняла дар, а Чезаре отвернулся. Вряд ли кто-то еще заметил то, как он расправил плечи, сведя лопатки. Казалось, у него за спиной крылья и он хочет взлететь, чтобы очутиться где-то в другом месте.
– Нет, стоит. Я люблю его. Не сомневайся.
Анджела рассмеялась:
– Да ничего ты его не любишь! Ты лишь протанцевала с ним разок, только и всего.
– А как долго ты была знакома с Ипполито, прежде чем?..
– Какая там любовь, глупая гусыня? Это способ унять зуд.
– Так вот, у меня больше, чем зуд. У меня ужасная боль.
– Ну-ка скажи, где болит? – Она дотронулась до моей груди. – Здесь?
Я вцепилась в горловину ночной рубашки; мое тело предназначалось Чезаре и только ему одному. Но Анджела толкнула меня на подушки, и ее ладонь заскользила по моему телу, задержавшись внизу живота, где тепло внешнее слилось с теплом внутренним.
– Здесь? – прошептала она, опуская руку ниже и умело действуя пальцами.
Я попыталась сжать ноги, но они сами раздвинулись. Анджела подняла мою рубашку и принялась оглаживать живот, бедра, потаенные складки, тихо воскликнув при виде темных волос.
– А вот здесь ты еврейка, – сказала она.
Затем ее пальцы нашли точку, которая, казалось, и являлась средоточием моей боли. Когда она ее погладила, я испытала такую сладостную муку, что невольно выгнула спину и чуть не закричала, но Анджела заглушила меня, сунув язык мне в рот. И все же «боль» – неверное слово. Мне было бы больнее, если бы она перестала делать то, что делала. И тут настал момент, когда мне показалось, будто я лежу не только без одежды, но и без кожи и каждый мой нерв поет, согретый дыханием Анджелы, в облаке ее любимых духов из туберозы. Мне хотелось молить о пощаде, однако изо рта вырвался лишь звериный стон. Но Анджела, видимо, поняла, потому что опустила подол моей рубашки и прилегла рядом, глядя на меня своими большими темными глазами Борджи, и ее рыжеватые волосы переплелись на подушке с моими.
– А теперь что ты чувствуешь? – тихо спросила она.
– Свободу.
– Вот видишь!
Но стоило мне произнести это слово, как я ощутила стыд, вину, тоску по Чезаре, похожую на голод. Мне хотелось, чтобы все повторилось, а может, просто я была не прочь отведать марципана. Я так устала, что больше не различала своих ощущений.
– Поспи, маленькая гусыня, – пробормотала Анджела, целуя меня в лоб, – мир огромен, и в нем много дурного.
Погружаясь в сон, я вспомнила, что сегодня десятый день тевета[19], когда евреи постятся в память об осаде Иерусалима царем Навуходоносором. Священный день покаяния, отмечающий начало наших скитаний, которые не закончатся до тех пор, пока Бог не сочтет, что мы достаточно настрадались, чтобы умиротворить Его разочарование. Хорошо, что перед сном я плотно поела, подумала я, зарываясь в простыни. Они пахли, как ни странно, солью, железом и луком, напомнив мне о каштановом пире.
Глава 4
Рим, декабрь 1501
Я мог бы овладеть ею по-всякому, настолько пассивна она была, но я не стал этого делать. В этом не было бы никакой радости.
Однажды утром, вскоре после Рождества, когда я помогала донне Лукреции одеться для поездки в Тиволи, в дверь постучал рассыльный, принесший записку для меня. Санта-Мария-ин-Портико – огромный дворец, его извилистые коридоры ведут к сотням комнат. Сомневаюсь, что даже донна Адриана, прожившая здесь почти всю жизнь, знала их все. Зато курьеры знали, в основном это были старики или воины, искалеченные в битвах, слишком уродливые, чтобы прислуживать нам в салонах или обеденных залах. Из своего главного помещения, что располагалось позади кухни, где все стены были забраны разделенными на секции полками, удобными для сортировки почты, они разносили послания во все покои дворца и за его пределы. Приглашение на свидание или вызов к дворецкому, чтобы объяснить, как разбилась чашка или откуда на фреске «Купидон и Психея» в зале Влюбленных появился скол, мелкие подарки в знак благодарности, долговые обязательства за проигрыш в карты, забытая перчатка или вызов на дуэль – все это курсировало по дворцу в кожаных сумках курьеров, попадало в город, а оттуда вниз по реке до Остии или через большие ворота в Неаполь или Романью.
То, что пришла записка, никого не удивило. Переполох среди придворных дам мадонны вызвал небывалый факт, что записка была адресована мне. Мы как раз закончили застегивать на мадонне сапожки для верховой езды и укладывать ее волосы в синюю бархатную сетку.
– Ну-ну, – сказала мадонна, выхватывая записку у посыльного, прежде чем он передал ее мне, – все-таки у нашей маленькой Донаты появился кавалер. А ты темная лошадка, Доната, и к тому же коварная, раз хранишь секреты от своей крестной матери.
– Уверяю вас, мадонна, для меня это такая же загадка, как и для вашей милости.
– Возможно, это один из феррарцев, что восхищался тобой на расстоянии, а теперь думает, будто сегодня утром ему выпадет счастливый шанс, – произнесла Элизабетта Сенесе, некогда принявшая по ошибке Святого Отца за подушку.
– Нет, – возразила донна Лукреция тоном, способным разбить хрусталь, – оказывается, здесь нет никакой загадки. Это рука герцога.
Дамы притихли. Я потянулась к записке. Мне казалось, я единственная, кто тут дышал и двигался, а все остальные во дворце попали под чары и уснули глубоким сном, только я спаслась каким-то чудесным образом. Даже донна Лукреция не шевелилась, однако продолжала держать двумя пальцами написанную на кремовом пергаменте записку, но так, чтобы я не достала.
– Можно мне прочесть ее, мадонна? – О, какими смелыми нас делает страсть.
Донна Лукреция моргнула, совсем как мой отец, если его неожиданно разбудить во время послеобеденного сна.
– Разумеется, – промолвила она. – Она твоя.
Пергамент был хрустящим и гладким. Я развернула его, проведя большим пальцем по гербу Чезаре, выдавленному вверху листа. Коварный бык рода Борджа, ключи Святого Петра, лилии Франции. Палец остановился на лилиях, эмблеме его француженки-жены. Любил ли он ее? Скучал ли по ней? Сделал ли все, что в его силах, чтобы вырвать ее из лап короля Людовика?
– Ну? Что он пишет?
– Он… спрашивает, можно ли его наезднику надеть мои цвета на завтрашних скачках, мадонна. И стану ли я наблюдать за скачками вместе с ним. – Мои щеки так горели, что могли бы без огня согреть комнату.
– Мы все будем зрителями. Финишный столб здесь, на площади.
– Да, мадонна.
– В таком случае все решено. Можешь ответить соответствующим образом.
– Да, мадонна.
Мне показалось, что ничего не решено. Я бросила взгляд на Анджелу, которая чистила щеткой короткую накидку мадонны. Подруга пожала плечами. Я взяла в руки поднос с перчатками и протянула мадонне, чтобы та выбрала пару.
– Ты мне не ответила.
Он поджидал на конюшенном дворе, когда мы вернулись с дневной прогулки. Чезаре закутался в плащ, подбитый соболями, и прятал в нем лицо, надвинув низко на лоб черный бархатный берет, но я подозревала, что он просто хотел закрыть рану, которую получил во время боя с быком, а не укрыться от непогоды. Для этого времени года было довольно тепло, тем более что солнце достигло зенита. Чезаре придержал лошадь, пока я спешивалась, стараясь не наступить на Тиресия, который, как обычно, терся у ног хозяина.
– Мадонна говорит, мы все равно будем наблюдать за скачками, ведь участники финишируют у обелиска. Я хотела написать вам, но не хватило времени.
Чезаре посмотрел туда, где его сестра болтала с доном Ферранте, и она оборвала свою речь на полуслове и оглянулась.
– А мадонна разрешила моему наезднику надеть твои цвета? – спросил Чезаре, все еще удерживая взгляд донны Лукреции.
– Она ничего не сказала, мой господин.
– В таком случае дай мне что-то прямо сейчас, прежде чем она выскажется. Это подойдет. – Я отправилась на верховую прогулку, прикрепив к берету вуаль, чтобы защитить лицо от солнца и ветра. Чезаре ловко отшпилил тонкий бледный лоскут газа и сунул себе в рукав. – И это тоже. – Он коснулся моих губ своими так мимолетно и легко, что я подумала, не плод ли это моего воображения.
Дон Ферранте сообщил, что в его покоях нас ждет горячее вино и кексы, и мы отправились вслед за донной Лукрецией переодеваться, готовясь к следующему событию.
Позже Анджела рассказывала, что дон Ферранте оказывал мне особые знаки внимания, даже лично наполнял мой кубок, не позволяя рабу исполнять эту обязанность. Я ничего не заметила. Меня поразило, что я вообще что-то пила, ведь я могла смыть вином отпечаток полученного поцелуя. Да и с доном Ферранте следовало бы вести себя повежливее: он был холост и вторым после дона Альфонсо наследовал одно из старейших и самых могущественных герцогств Италии. Но я вышла на важную линию моей жизни и переминалась от нетерпения с ноги на ногу, вроде коня Чезаре, которому завтра предстояло пританцовывать на площади Кампо-де-Фьори.
– Ты идешь шатаясь по краю пропасти, – изрекла Анджела, – а я собираюсь встретиться с Ипполито и рассказать, что его брату приглянулась моя лучшая подруга. К Ипполито прислушивается донна Лукреция.
Донна Лукреция. Я вспомнила ее ледяной ответ на записку Чезаре и холодный сумрачный взгляд, когда она смотрела на нас.
– Нет! – крикнула я Анджеле, которая подкрашивала губы карминовой краской. – Она ухватится за любую возможность, лишь бы разлучить меня с Чезаре. Умоляю, Анджела, ничего не говори. – Наши взгляды встретились в зеркале.
– Я пытаюсь помочь тебе, Доната. Мы подруги, даже больше, чем подруги. Но я не полечу в пропасть вместе с тобой. Там я буду тебе бесполезна.
– Не понимаю, о чем ты.
– Боюсь, что поймешь. Ну, как я выгляжу? – Она выпрямилась и повернулась ко мне.
В большом декольте благодаря ослабленным ленточкам по краю выреза виднелась грудь, волосы распущены, губы алые, как одеяние кардинала.
– Ты доставишь удовольствие своему возлюбленному, – промолвила я.
Анджела улыбнулась и собралась уходить, но замерла у двери.
– Надеюсь, ты тоже доставишь удовольствие своему возлюбленному, – произнесла она. – Поверь, я очень надеюсь, что это случится, и буду молиться, хотя молиться об этом не полагается. Ипполито я ничего не скажу. Пока не скажу.
Утро скачек выдалось ясное. Я распахнула ставни и вдохнула пар из кухни. Сегодня он принес запах куриного бульона и напомнил мне о доме. Анджела застонала и отвернулась даже от этого тусклого света, приглушенного высокими стенами, окружавшими внутренний двор. В очередной раз она тайком вернулась в нашу комнату в предрассветные часы. Но городские воробьи уже щебетали в полный голос, наш квадратик неба был безоблачен, и в такой день не годилось мучиться похмельем или тоской по дому. Совсем иная тоска скрутила мои внутренности узлом, поэтому к завтраку я не притронулась. Мне казалось, будто я витаю где-то под потолком и наблюдаю оттуда за собой, когда, пристроившись на краю постели донны Лукреции и напрягая глаза в тени парчового балдахина, чинила выбранный ею лиф, из которого выпал топазовый глазик птицы. Он пошлет за мной, конечно, он пошлет за мной; он не тот человек, чтобы робко подчиняться капризам сестры.
– Доната, – обратилась ко мне донна Лукреция, когда я заканчивала трудиться над ее прической, закрепляя вокруг лба шелковую ленту с квадратным изумрудом размером с портретную миниатюру, – я бы хотела, чтобы ты не отлучалась никуда какое-то время, а находилась рядом. Сегодня утром мне предстоит выполнить одно поручение свекра. К сожалению, это означает, что мы пропустим лошадиные скачки, но, кажется, герцог планировал и другие развлечения, поэтому и на нашу долю достанется веселья.
– Слушаюсь, мадонна.
Донна Лукреция резко втянула воздух сквозь сжатые зубы.
– Слишком туго, Доната.
– Простите, мадонна. Камень такой тяжелый, что я боялась, как бы он не соскользнул.
– Ослабь немного.
– Да, мадонна.
– Ну вот, так лучше. Остальные могут уйти. Доната, пойдешь со мной в Сала-делле-Донне. Уверена, тебе будет интересно.
Сала-делле-Донне, названный так в честь добродетельных женщин, чьи изображения украшали стены, примыкал к бельэтажу, в котором я впервые встретилась с мадонной. В то время я была совсем другой. Глядя на фреску слева от огромных двухстворчатых дверей с изображением царицы Эсфири, коленопреклоненной перед царем Артаксерксом, я больше не испытывала приятного ощущения, что мы с нею как-то связаны, – как-никак я бывшая Эстер Сарфати. Более того, в это утро я скорее сравнила бы себя с мятежной царицей Вашти, но, помня о долге, тщательно уложила шлейф мадонны, когда она устроилась на золоченом троноподобном стуле, которым пользовалась для аудиенций, и послала Катеринеллу «привести монахиню».
Однажды утром, вскоре после Рождества, когда я помогала донне Лукреции одеться для поездки в Тиволи, в дверь постучал рассыльный, принесший записку для меня. Санта-Мария-ин-Портико – огромный дворец, его извилистые коридоры ведут к сотням комнат. Сомневаюсь, что даже донна Адриана, прожившая здесь почти всю жизнь, знала их все. Зато курьеры знали, в основном это были старики или воины, искалеченные в битвах, слишком уродливые, чтобы прислуживать нам в салонах или обеденных залах. Из своего главного помещения, что располагалось позади кухни, где все стены были забраны разделенными на секции полками, удобными для сортировки почты, они разносили послания во все покои дворца и за его пределы. Приглашение на свидание или вызов к дворецкому, чтобы объяснить, как разбилась чашка или откуда на фреске «Купидон и Психея» в зале Влюбленных появился скол, мелкие подарки в знак благодарности, долговые обязательства за проигрыш в карты, забытая перчатка или вызов на дуэль – все это курсировало по дворцу в кожаных сумках курьеров, попадало в город, а оттуда вниз по реке до Остии или через большие ворота в Неаполь или Романью.
То, что пришла записка, никого не удивило. Переполох среди придворных дам мадонны вызвал небывалый факт, что записка была адресована мне. Мы как раз закончили застегивать на мадонне сапожки для верховой езды и укладывать ее волосы в синюю бархатную сетку.
– Ну-ну, – сказала мадонна, выхватывая записку у посыльного, прежде чем он передал ее мне, – все-таки у нашей маленькой Донаты появился кавалер. А ты темная лошадка, Доната, и к тому же коварная, раз хранишь секреты от своей крестной матери.
– Уверяю вас, мадонна, для меня это такая же загадка, как и для вашей милости.
– Возможно, это один из феррарцев, что восхищался тобой на расстоянии, а теперь думает, будто сегодня утром ему выпадет счастливый шанс, – произнесла Элизабетта Сенесе, некогда принявшая по ошибке Святого Отца за подушку.
– Нет, – возразила донна Лукреция тоном, способным разбить хрусталь, – оказывается, здесь нет никакой загадки. Это рука герцога.
Дамы притихли. Я потянулась к записке. Мне казалось, я единственная, кто тут дышал и двигался, а все остальные во дворце попали под чары и уснули глубоким сном, только я спаслась каким-то чудесным образом. Даже донна Лукреция не шевелилась, однако продолжала держать двумя пальцами написанную на кремовом пергаменте записку, но так, чтобы я не достала.
– Можно мне прочесть ее, мадонна? – О, какими смелыми нас делает страсть.
Донна Лукреция моргнула, совсем как мой отец, если его неожиданно разбудить во время послеобеденного сна.
– Разумеется, – промолвила она. – Она твоя.
Пергамент был хрустящим и гладким. Я развернула его, проведя большим пальцем по гербу Чезаре, выдавленному вверху листа. Коварный бык рода Борджа, ключи Святого Петра, лилии Франции. Палец остановился на лилиях, эмблеме его француженки-жены. Любил ли он ее? Скучал ли по ней? Сделал ли все, что в его силах, чтобы вырвать ее из лап короля Людовика?
– Ну? Что он пишет?
– Он… спрашивает, можно ли его наезднику надеть мои цвета на завтрашних скачках, мадонна. И стану ли я наблюдать за скачками вместе с ним. – Мои щеки так горели, что могли бы без огня согреть комнату.
– Мы все будем зрителями. Финишный столб здесь, на площади.
– Да, мадонна.
– В таком случае все решено. Можешь ответить соответствующим образом.
– Да, мадонна.
Мне показалось, что ничего не решено. Я бросила взгляд на Анджелу, которая чистила щеткой короткую накидку мадонны. Подруга пожала плечами. Я взяла в руки поднос с перчатками и протянула мадонне, чтобы та выбрала пару.
– Ты мне не ответила.
Он поджидал на конюшенном дворе, когда мы вернулись с дневной прогулки. Чезаре закутался в плащ, подбитый соболями, и прятал в нем лицо, надвинув низко на лоб черный бархатный берет, но я подозревала, что он просто хотел закрыть рану, которую получил во время боя с быком, а не укрыться от непогоды. Для этого времени года было довольно тепло, тем более что солнце достигло зенита. Чезаре придержал лошадь, пока я спешивалась, стараясь не наступить на Тиресия, который, как обычно, терся у ног хозяина.
– Мадонна говорит, мы все равно будем наблюдать за скачками, ведь участники финишируют у обелиска. Я хотела написать вам, но не хватило времени.
Чезаре посмотрел туда, где его сестра болтала с доном Ферранте, и она оборвала свою речь на полуслове и оглянулась.
– А мадонна разрешила моему наезднику надеть твои цвета? – спросил Чезаре, все еще удерживая взгляд донны Лукреции.
– Она ничего не сказала, мой господин.
– В таком случае дай мне что-то прямо сейчас, прежде чем она выскажется. Это подойдет. – Я отправилась на верховую прогулку, прикрепив к берету вуаль, чтобы защитить лицо от солнца и ветра. Чезаре ловко отшпилил тонкий бледный лоскут газа и сунул себе в рукав. – И это тоже. – Он коснулся моих губ своими так мимолетно и легко, что я подумала, не плод ли это моего воображения.
Дон Ферранте сообщил, что в его покоях нас ждет горячее вино и кексы, и мы отправились вслед за донной Лукрецией переодеваться, готовясь к следующему событию.
Позже Анджела рассказывала, что дон Ферранте оказывал мне особые знаки внимания, даже лично наполнял мой кубок, не позволяя рабу исполнять эту обязанность. Я ничего не заметила. Меня поразило, что я вообще что-то пила, ведь я могла смыть вином отпечаток полученного поцелуя. Да и с доном Ферранте следовало бы вести себя повежливее: он был холост и вторым после дона Альфонсо наследовал одно из старейших и самых могущественных герцогств Италии. Но я вышла на важную линию моей жизни и переминалась от нетерпения с ноги на ногу, вроде коня Чезаре, которому завтра предстояло пританцовывать на площади Кампо-де-Фьори.
– Ты идешь шатаясь по краю пропасти, – изрекла Анджела, – а я собираюсь встретиться с Ипполито и рассказать, что его брату приглянулась моя лучшая подруга. К Ипполито прислушивается донна Лукреция.
Донна Лукреция. Я вспомнила ее ледяной ответ на записку Чезаре и холодный сумрачный взгляд, когда она смотрела на нас.
– Нет! – крикнула я Анджеле, которая подкрашивала губы карминовой краской. – Она ухватится за любую возможность, лишь бы разлучить меня с Чезаре. Умоляю, Анджела, ничего не говори. – Наши взгляды встретились в зеркале.
– Я пытаюсь помочь тебе, Доната. Мы подруги, даже больше, чем подруги. Но я не полечу в пропасть вместе с тобой. Там я буду тебе бесполезна.
– Не понимаю, о чем ты.
– Боюсь, что поймешь. Ну, как я выгляжу? – Она выпрямилась и повернулась ко мне.
В большом декольте благодаря ослабленным ленточкам по краю выреза виднелась грудь, волосы распущены, губы алые, как одеяние кардинала.
– Ты доставишь удовольствие своему возлюбленному, – промолвила я.
Анджела улыбнулась и собралась уходить, но замерла у двери.
– Надеюсь, ты тоже доставишь удовольствие своему возлюбленному, – произнесла она. – Поверь, я очень надеюсь, что это случится, и буду молиться, хотя молиться об этом не полагается. Ипполито я ничего не скажу. Пока не скажу.
Утро скачек выдалось ясное. Я распахнула ставни и вдохнула пар из кухни. Сегодня он принес запах куриного бульона и напомнил мне о доме. Анджела застонала и отвернулась даже от этого тусклого света, приглушенного высокими стенами, окружавшими внутренний двор. В очередной раз она тайком вернулась в нашу комнату в предрассветные часы. Но городские воробьи уже щебетали в полный голос, наш квадратик неба был безоблачен, и в такой день не годилось мучиться похмельем или тоской по дому. Совсем иная тоска скрутила мои внутренности узлом, поэтому к завтраку я не притронулась. Мне казалось, будто я витаю где-то под потолком и наблюдаю оттуда за собой, когда, пристроившись на краю постели донны Лукреции и напрягая глаза в тени парчового балдахина, чинила выбранный ею лиф, из которого выпал топазовый глазик птицы. Он пошлет за мной, конечно, он пошлет за мной; он не тот человек, чтобы робко подчиняться капризам сестры.
– Доната, – обратилась ко мне донна Лукреция, когда я заканчивала трудиться над ее прической, закрепляя вокруг лба шелковую ленту с квадратным изумрудом размером с портретную миниатюру, – я бы хотела, чтобы ты не отлучалась никуда какое-то время, а находилась рядом. Сегодня утром мне предстоит выполнить одно поручение свекра. К сожалению, это означает, что мы пропустим лошадиные скачки, но, кажется, герцог планировал и другие развлечения, поэтому и на нашу долю достанется веселья.
– Слушаюсь, мадонна.
Донна Лукреция резко втянула воздух сквозь сжатые зубы.
– Слишком туго, Доната.
– Простите, мадонна. Камень такой тяжелый, что я боялась, как бы он не соскользнул.
– Ослабь немного.
– Да, мадонна.
– Ну вот, так лучше. Остальные могут уйти. Доната, пойдешь со мной в Сала-делле-Донне. Уверена, тебе будет интересно.
Сала-делле-Донне, названный так в честь добродетельных женщин, чьи изображения украшали стены, примыкал к бельэтажу, в котором я впервые встретилась с мадонной. В то время я была совсем другой. Глядя на фреску слева от огромных двухстворчатых дверей с изображением царицы Эсфири, коленопреклоненной перед царем Артаксерксом, я больше не испытывала приятного ощущения, что мы с нею как-то связаны, – как-никак я бывшая Эстер Сарфати. Более того, в это утро я скорее сравнила бы себя с мятежной царицей Вашти, но, помня о долге, тщательно уложила шлейф мадонны, когда она устроилась на золоченом троноподобном стуле, которым пользовалась для аудиенций, и послала Катеринеллу «привести монахиню».