– И ты думаешь, будто в этом случае я не сообщу всему Лондону, что обесчестил тебя сегодня вечером?
   – Да!
   – Ты ошибаешься. История, которую я состряпаю, заставит покраснеть даже самых бывалых проституток.
   Пока покраснела только Пенелопа, но все равно решила не сдаваться. Она сделала глубокий вдох и выложила свою козырную карту:
   – В этом я как раз не сомневаюсь, но, обесчестив меня, ты лишишься последнего шанса на обретение Фальконвелла.
   Он застыл. Ожидая его ответа, Пенелопа затаила дыхание.
   – Назови свою цену.
   Она выиграла!
   Ей хотелось во все горло закричать о своем успехе, о том, что она победила этого непреклонного, непоколебимого мужчину – нет, настоящего скота. Но она удержалась благодаря остаткам инстинкта самосохранения.
   – Эта ночь не должна повлиять на репутацию моих сестер.
   Он кивнул:
   – Даю слово.
   Пенелопа плотнее сжала разорванные края платья.
   – Слово печально известного негодяя?
   Он поднялся на ступеньку выше и оказался совсем рядом, возвышаясь над ней в темноте. Усилием воли она сумела не отшатнуться, слушая его голос, полный опасности и обещания.
   – Среди воров тоже существует понятие о чести, Пенелопа. А среди игроков – тем более.
   Она сглотнула; его близость лишала ее мужества.
   – Я… я не то и не другое.
   – Чушь, – шепнул он, и ей показалось, что она чувствует его губы на своем виске. – Похоже, ты прирожденный игрок. Тебя просто требуется немного обучить.
   Наверняка он может научить ее куда большему, чем она в состоянии вообразить.
   Пенелопа выкинула эту мысль (и картинки, которые при этом возникали) из головы, едва он добавил:
   – Мы пришли к соглашению?
   Триумф улетучился, сменившись тревогой.
   Жаль, что она не видит его глаз.
   – А у меня есть выбор?
   – Нет. – В этом слове не было никаких эмоций, даже намека на сожаление или чувство вины. Только холодная честность.
   Он снова протянул ей руку. Широкая, плоская ладонь словно манила.
   Если она его руку примет, все изменится. Все станет по-другому.
   И пути назад не будет. Хотя где-то в глубине души Пенелопа знала, что пути назад в любом случае нет.
   Удерживая разорванное платье, она вложила свою руку в его.
   Он повел ее вверх по лестнице. Только фонарь слегка разгонял чернильную тьму, и Пенелопа невольно крепче цеплялась за Борна, жалея, что ей не хватает отваги отпустить его руку, идти за ним самостоятельно, не поддаться ему хотя бы в этой мелочи, но было что-то в этом их продвижении, нечто мистическое и темное, не имеющее ничего общего со светом, от чего она не могла заставить себя разжать руки.
   На площадке он остановился и повернулся к ней. Глаза его оставались в тени.
   – Все еще боишься темноты?
   Напоминание о детстве выбило ее из колеи. Он отпустил ее руку, и Пенелопе не понравилось возникшее при этом ощущение пустоты. Ей словно не хватало его прикосновения. Он повернул ручку ближайшей двери и толкнул ее. Та открылась с долгим зловещим скрипом. Он заговорил прямо ей в ухо:
   – Должен сказать, Пенелопа, что темноты тебе бояться ни к чему, но ты совершенно права, опасаясь того, что в ней может скрываться.
   Пенелопа прищурилась, пытаясь разглядеть темную комнату. Нервозность все нарастала. Она медлила на пороге, часто, прерывисто дыша. То, что может в ней скрываться… например, он.
   Борн медленно протиснулся мимо, и в движении этом ощущались одновременно ласка и угроза. Он прошептал:
   – Ты здорово умеешь блефовать.
   Она едва расслышала эти слова, а его теплое дыхание, овевающее ее кожу, сгладило оскорбление.
   Свет фонаря мелькал на стенах небольшой незнакомой комнаты, отбрасывал золотистые отблески на когда-то элегантные, но теперь безнадежно выцветшие обои вроде бы в прелестные когда-то розочки. В комнате едва хватало места для них двоих; камин почти полностью занимал одну стену, а два маленьких окна на противоположной выходили на рощу.
   Майкл наклонился, чтобы разжечь огонь, а Пенелопа подошла к окнам и посмотрела на полоску лунного света, прорезавшую заснеженный ландшафт внизу.
   – Что это за комната? Я ее не помню.
   – Скорее всего ты ее никогда и не видела. Это бывший кабинет моей матери.
   Вспыхнуло воспоминание – маркиза, высокая и красивая, с приветливой улыбкой и добрыми глазами. Разумеется, именно эта комната, спокойная и безмятежная, принадлежала ей. Известие о гибели маркиза и маркизы Борн потрясло ее. В отличие от ее собственных родителей, которых не связывало ничего, кроме спокойной вежливости, родители Майкла очень любили друг друга, своего сына и саму Пенелопу.
   Услышав о том, что их карета разбилась, Пенелопа искренне горевала. Ее переполняла печаль о том, что утеряно, и о том, что еще могло бы случиться.
   Она писала ему письма, несколько дюжин за несколько лет, пока наконец отец не отказался отправлять их. Но и после этого она писала в надежде, что он как-нибудь поймет, что она о нем думает. Что у него всегда есть друзья в Суррее… в Фальконвелле… каким бы одиноким он себя ни чувствовал. Она воображала, что однажды он вернется домой.
   Но он так и не вернулся. Никогда.
   И в конце концов Пенелопа перестала его ждать.
   – Мне так жаль.
   Мелькнула искра. Солома вспыхнула.
   Он выпрямился и повернулся к ней.
   – Тебе придется обойтись огнем в камине. Твой фонарь остался лежать в снегу.
   Подавив грусть, она кивнула:
   – Этого достаточно.
   – Не выходи из этой комнаты. Дом очень ветхий, а я на тебе еще не женился.
   Он повернулся и вышел.

Глава 5

   Она проснулась от того, что нос невыносимо замерз, а всему остальному телу было невыносимо жарко. Огонь в камине тускло освещал комнату. Пенелопа поморгала, толком не соображая, где находится, и оглядела незнакомое помещение. Тлеющие угли в камине осветили розочки на стенах, в голове слегка прояснилось. Она лежала на спине в гнездышке из одеял, которое соорудила себе перед сном, укрытая самым большим и теплым одеялом, которое к тому же восхитительно пахло. Пенелопа уткнулась замерзшим носом в одеяло и сделала глубокий вдох, пытаясь определить, что же это за запах… сочетание бергамота и цветов табака.
   Она повернула голову.
   Майкл.
   Охвативший ее шок мгновенно перерос в панику.
   Майкл спит рядом с ней.
   Точнее, не рядом. А почти вплотную. А кажется, будто он вообще вокруг нее.
   Он лежал на боку, подложив согнутую руку под голову, а другую положив на Пенелопу, причем крепко сжимал ее талию. Она резко втянула в себя воздух, сообразив, как близко его рука находится к некоторым… частям ее тела… к которым нельзя прикасаться!
   Не то чтобы слишком многие части ее тела были открыты для прикосновений, но дело ведь не в этом. И не только в его руке. Он слишком плотно прижался к ней – грудью, рукой, ногами… и другими местами тоже. Пенелопа никак не могла решить, должна ли она ужаснуться или прийти в восторг.
   Или и то, и другое?
   Лучше всего об этом вообще не задумываться.
   Пенелопа повернулась к нему, стараясь избегать лишних движений и звуков, но не в силах не обращать внимания на то, как его рука настойчиво поглаживает ее талию. Оказавшись к нему лицом, она осторожно выдохнула и стала обдумывать, что делать дальше. В конце концов, не каждый день она просыпается в объятиях… ну ладно, под рукой джентльмена.
   Хотя какой из него теперь джентльмен?
   Бодрствующий Майкл состоял из сплошных углов и напряжения – с челюстью натянутой, как тетива, словно он постоянно пытался сдержать себя. Но сейчас, расслабившись, при тусклом свете тлеющих углей он был…
   Прекрасен.
   Углы остались на месте, острые и безупречные, словно к их созданию приложил руку гениальный скульптор, – четкие линии подбородка, впадинка на нем, длинный прямой нос, безукоризненно изогнутые брови, а ресницы в точности такие, какие были у него в детстве, невероятно длинные и роскошные, иссиня-черные.
   А губы! Пока не сжатые в твердую мрачную линию, а полные, мягкие и прелестные. Когда-то они так быстро складывались в улыбку, но… сделались опасными и искушающими, каких никогда не было у Майкла-мальчика.
   Пенелопа рассматривала изгиб его верхней губы и гадала, сколько женщин его целовали. Гадала, каков он, его рот – мягкий или жесткий, легки поцелуи или порочны?
   Она выдохнула. Искушение делало ее вдохи долгими и прерывистыми.
   Она хочет к нему прикоснуться.
   Пенелопа застыла. Эта мысль такая чуждая, но такая естественная!
   Она не должна хотеть к нему прикасаться. Он настоящая скотина. Холодный и грубый и эгоистичный, абсолютно непохожий на мальчика, которого она когда-то знала. И на мужа, которого себе представляла. Мысли метнулись назад, к началу вечера, к нарисованному ее воображением простому, скучному, старому мужу.
   Нет. Майкл совсем на него не похож.
   Может быть, поэтому она и хочет к нему прикоснуться.
   Рука по собственной воле приподнялась и потянулась к темным кудрям.
   – Майкл, – прошептала Пенелопа, а кончики пальцев уже прикоснулись к шелковистым прядкам, не дав ей времени подумать.
   Его глаза резко распахнулись, словно он только и ждал, когда она заговорит. Рука метнулась, как молния, и стальным захватом стиснула ее запястье.
   Пенелопа невольно ахнула.
   – Прошу прощения… я не хотела…
   Она дернула руку раз, другой, и он ее отпустил.
   И снова положил свою руку туда, где она самым неподобающим образом лежала раньше, прямо на талию, и это мгновенно напомнило Пенелопе обо всех тех местах, где они соприкасались. Его нога, приводя ее в смятение, прижималась к ее ноге, а глаза превосходно скрывали мысли.
   Пенелопа неуверенно сглотнула и произнесла то единственное, что пришло ей в голову:
   – Ты лежишь в моей постели.
   – Это не твоя постель, Пенелопа, а моя.
   Повисло молчание. Пенелопа занервничала. Что нужно на это отвечать? Кажется совсем неприличным обсуждать в подробностях его постель. Или ее, если уж на то пошло.
   Он перекатился на спину, вытащил из-под щеки длинную руку, сладко, со вкусом потянулся и отвернулся от Пенелопы.
   Она попыталась уснуть. Но мысли одолевали.
   Затем глубоко вздохнула, изучая линию его плеч, туго обтянутых рубашкой. Она в постели. С мужчиной. С мужчиной, который, хотя скоро и станет ее мужем, пока еще им не является. Положение катастрофически скандальное. Порочное. И все-таки – и не имеет значения, что подумает ее мать, когда обо всем узнает, – Пенелопе все это скандальным не казалось. Право же, это даже слегка разочаровывало. Похоже, стоит ей лицом к лицу столкнуться с приключением, она не в состоянии воспринять его правильно.
   Не важно, насколько скандальной считается личность ее будущего мужа… не она принудила его к этому скандалу. Уж это ей предельно понятно.
   Пенелопа громко выдохнула. Он слегка повернул в ее сторону голову, продемонстрировав ей безупречной формы ухо. Никогда раньше она не обращала внимания на чьи-либо уши.
   – В чем дело? – спросил он хрипловатым голосом.
   – Дело? – повторила она.
   Он снова перекатился на спину, откинув одеяло. Одна обнаженная рука Пенелопы оказалась снаружи и сразу замерзла. Он заговорил, обращаясь к потолку:
   – Я разбираюсь в женщинах достаточно, чтобы знать – их вздохи никогда не бывают просто вздохами. Они обозначают одно из двух. Данный конкретный вздох означает женское недовольство. Ты напугана?
   Пенелопа подумала.
   – Нет. А должна?
   Он искоса глянул на нее.
   – Я не обижаю женщин.
   – Похищение и порка не считаются?
   – Тебе больно?
   – Нет.
   Он снова повернулся к ней спиной, определенно закончив разговор. Пенелопа долго смотрела на него, а потом (то ли от усталости, то ли от раздражения) выпалила:
   – Просто… если женщину похищают и принуждают к замужеству, она вправе рассчитывать на… чуть больше душевных переживаний. Вот и все!
   Он раздражающе медленно повернулся к ней лицом, и воздух между ними словно сгустился, и Пенелопа внезапно сообразила, что лежит всего в каких-нибудь нескольких дюймах от него на теплом тюфяке в пустом доме, под одним одеялом, точнее даже – под его пальто. И еще она сообразила, что, пожалуй, не следовало намекать на недостаток волнений сегодняшней ночью.
   Потому что она вовсе не была уверена, что готова к дополнительному возбуждению.
   – Я не имела в виду… – торопливо произнесла она, стремясь все исправить.
   – О! Я думаю, ты прекрасно выразила все, что имела в виду. – Слова срывались с его губ негромко и мрачно, и Пенелопа вдруг засомневалась, что ей не страшно. – Или я кажусь тебе недостаточно возбуждающим? Как я могу сделать эту ночь более удовлетворяющей вас, миледи?
   От негромкого вопроса ее пронзило дрожью… то, как слово «удовлетворяющей» гладко соскользнуло с его языка, заставило сердце заколотиться, а желудок сжаться. Похоже, ночь становится весьма волнующей, причем на удивление быстро.
   На вкус Пенелопы, вообще все происходило слишком быстро.
   – Ни к чему, – произнесла она на тревожно высокой ноте. – Все прекрасно.
   – Прекрасно?
   И тут он к ней прикоснулся. Рука соскользнула с запястья на бедро, и в этот же самый миг все ее чувства сосредоточились в одном месте, под плащом и юбками, где, вне всякого сомнения, ощущался обжигающий жар его крупной ладони. Он не сжимал ее сильнее, не делал ничего, чтобы прижать ее к себе, ничего, чтобы хоть как-то сдвинуть ее с места, и Пенелопа понимала, что еще может отпрянуть… что должна отпрянуть… и все-таки…
   Не хотела.
   Вместо этого она словно парила там, на краю чего-то нового и неизведанного… и волнующего.
   Она посмотрела ему в глаза, темные в этом тусклом свете, безмолвно умоляя сделать что-нибудь.
   Но он ничего не сделал, а только сказал:
   – Выкладывай свою карту, Пенелопа.
   У нее невольно приоткрылся рот, когда она услышала эти слова, такую власть он отдавал ей в эту минуту. И Пенелопа поняла, что впервые в жизни мужчина дал ей возможность самой сделать выбор. Ирония заключалась в том, кто был этот мужчина. Тот самый, что за каких-то несколько часов лишил ее вообще любого выбора. Но сейчас он предоставлял ей ту свободу, о которой говорил раньше. Приключение, которое обещал. Власть была опьяняющей. Неотразимой.
   Опасной.
   Но Пенелопе стало вдруг все равно. Эта порочная, восхитительная власть подтолкнула ее.
   – Поцелуй меня.
   Он уже метнулся вперед, и его губы не дали ей договорить.
 
   «Дорогой М.!
   Здесь просто ужасно – жарко, как в аду, даже сейчас, среди ночи. Я уверена, что только я одна не сплю, но как можно спать в самый разгар суррейского лета? Будь ты здесь, мы бы сейчас наверняка озорничали на озере.
   Признаюсь, я бы с удовольствием прогулялась… но полагаю, что это из тех поступков, которые юные леди делать не должны, правда?
   С сердечным приветом – П.
   Нидэм-Мэнор, июль 1815 года».
 
   «Дорогая П.!
   Чушь. Будь я там, я бы уж точно озорничал. А ты бы перечисляла способы, которыми нас вот-вот поймают, и бранила бы меня за непослушание.
   Я не очень хорошо знаю, что должны или не должны делать юные леди, но твои секреты буду хранить надежно, даже если твоя гувернантка этого не одобряет. В особенности если она не одобряет.
   М.
   Итон-колледж, июль 1815 года».
 
   Следует сказать, что у Пенелопы Марбери имелся секрет. Не так чтобы великий, не из тех, что может низложить парламент или свергнуть с трона короля… ничего такого, что могло бы погубить ее семью или чью-нибудь еще… но лично для нее этот секрет был весьма пагубным, и она изо всех сил старалась о нем забыть.
   Вряд ли для кого-то окажется сюрпризом, что до сегодняшнего вечера Пенелопа вела образцовую жизнь – исключительно благопристойную. Послушная девочка выросла во взрослую девушку, ставшую образцом превосходного поведения для младших сестер, и вела она себя именно так, как ожидается от молодых женщин хорошего воспитания.
   А постыдная правда заключалась вот в чем. Несмотря на то что за ней ухаживали несколько мужчин и она даже была помолвлена с одним из самых могущественных людей в Англии, который ничуть не стеснялся демонстрировать страсть, когда та охватила его, Пенелопа Марбери ни разу в жизни не целовалась.
   До этого вечера.
   В самом деле смехотворно. И она понимала это.
   На дворе 1831 год, ради всего святого! Молодые леди смачивают нижние юбки и обнажают кожу, а от своих четырех сестер она знала, что нет ничего плохого в том, чтобы время от времени целомудренно соприкоснуться губами с жаждущим поклонником.
   За исключением того, что этого никогда не случалось раньше и поцелуй показался ей вовсе не целомудренным.
   Она полностью отдалась этому новому, необычному ощущению поцелуя. Его губы были одновременно твердыми и мягкими, его дыхание жестко овевало ее щеку. Пальцы нежно, как шепоток, гладили ее шею, поворачивали подбородок, облегчая доступ к губам.
   – Так намного лучше.
   Она ахнула, когда он снова прильнул к ее губам, лишив ее способности мыслить единственной, шокирующей… греховной… восхитительной лаской.
   Это что, его язык?
   Он… дивно поглаживал ее сомкнутые губы, уговаривая их открыться, а потом будто пожирал их, и Пенелопа с готовностью позволяла это. Он медленно лизнул ее нижнюю губу, и она запылала. Возможно ли обезуметь от наслаждения?
   Наверняка не все мужчины целуются вот так… иначе женщины просто ничем другим не занимались бы.
   Ее руки двигались сами по себе, поднялись вверх, погладили его по волосам, притянули его ближе, так, чтобы их губы снова соприкоснулись, и на этот раз… на этот раз она перестала сдерживаться.
   Она целовала его в ответ, наслаждаясь низким хриплым стоном, зародившимся в его горле, – стоном, проникшим в самую ее суть и сказавшим без слов, что она все делает правильно, хотя и не обладает никаким опытом.
   Теперь задвигались его руки, все вверх, вверх, и ей показалось, что она умрет, если он не прикоснется к ней… там, на груди, они греховно скользнули под разорванное платье, то самое, которое он сам разорвал, чтобы это не мешало ему соблазнять ее.
   Впрочем, непохоже, чтобы у него вообще возникли с этим какие-то сложности.
   Пенелопа провела ладонью по его предплечью, прижимая к себе его руку еще сильнее, еще крепче, и выдохнула его имя.
   Он опять чуть отодвинулся и откинул пальто так, чтобы их освещал тлеющий огонь камина. Затем раздвинул разорванные края платья, открывая ее своему взору, начал ласкать и поглаживать, пока она не изогнулась ему навстречу.
   – Тебе это нравится? – Пенелопа услышала в вопросе ответ. Он знал, что она в жизни своей не испытывала ничего похожего. Ничего настолько соблазнительного.
   – Мне не должно… – Она снова положила ладонь на его руку, удерживая ее на месте, прижимая к себе.
   – Но тебе нравится. – Он запечатлел нежный поцелуй на ее горле, а опытные пальцы уже нашли то местечко, что томилось по его прикосновению. Пенелопа выдохнула его имя. Он прикусил мочку ее уха, и она затрепетала в его объятиях. – Скажи мне.
   – Это невероятно, – произнесла Пенелопа, не желая все испортить, не желая, чтобы он останавливался.
   – Продолжай, – прошептал он, отодвигая ткань платья, обнажая изнывающий сосок.
   А потом посмотрел на нее, на бугорок, сморщившийся то ли от холода, то ли от его взгляда, и Пенелопа внезапно ужасно смутилась, возненавидев свое несовершенство, желая оказаться где угодно, только не здесь, не с ним, этим безупречным образчиком мужчины. Она потянулась за пальто, боясь, что он ее разглядит. Что осудит. Что передумает.
   Он оказался быстрее и остановил ее, схватив за запястье.
   – Не надо! – прорычал он, вложив в эти слова всю свою силу. – Никогда не прячься от меня.
   – Не могу. Я не хочу… ты не должен смотреть.
   – Если ты думаешь, что я собираюсь отвернуться, ты просто сошла с ума. – Он откинул пальто в сторону, так, чтобы она до него не дотянулась, и распахнул разорванные края платья.
   А затем уставился на нее непереносимо долгим взглядом, и Пенелопе показалось, что больше она этого не выдержит, потому что сейчас он ее скорее всего отвергнет. Она слишком привыкла к неприятию, когда дело касалось мужчин. Неприятие, отказ, отсутствие интереса. И понимала, что не вынесет всего этого сейчас. От него. Сегодня ночью.
   Она зажмурилась и глубоко вздохнула, готовясь к тому, что сейчас он отвернется, увидев, что она слишком проста. Несовершенна. Пенелопа не сомневалась, что он отвернется, и когда его губы прикоснулись к ней, она едва не разрыдалась.
   И тут он завладел ее губами в долгом поцелуе, и все смущение испарилось, сменившись вожделением. И только когда она вцепилась в лацканы его сюртука, он прекратил эту губительную ласку.
   Один грешный палец лениво очертил круг вокруг ее груди, словно они располагали всем временем в мире, и Пенелопа следила за этим его движением, едва заметным в оранжевом свечении гаснущего огня. Там, в упругом бугорке, зарождалось наслаждение… и в других, уж совсем постыдных местах тоже.
   – Тебе нравится? – произнес он негромко и мрачно. Пенелопа закусила губу и кивнула. – Так скажи это.
   – Да… да, это восхитительно. – Она понимала, что это прозвучало слишком просто и неискушенно, но не могла избавиться от восторга в голосе.
   Его пальцы не останавливались.
   – Оно и должно быть восхитительным. Если не так, скажи мне, и я все исправлю. – Он поцеловал ее в шею, чуть прихватил зубами нежную кожу и приподнял голову. – А это тоже восхитительно?
   – Да.
   Он вознаградил ее новыми поцелуями, по шее все вниз, вниз, слегка пососал нежную кожу плеча, лизнул грудь, обвел языком вокруг твердого, торчащего вверх бугорка, нарочно избегая прикасаться к тому месту, где она хотела ощутить его сильнее всего.
   – Я намерен развратить тебя, – пообещал он ее груди и скользнул рукой по животу, ощутив, как затрепетали напрягшиеся мышцы. – Я намерен обратить тебя от света к тьме, от добра к худу. Я намерен погубить тебя. – Пенелопе было уже все равно. Она принадлежала ему. Он завладел ею одним своим прикосновением. – Знаешь ли ты, как будешь себя при этом чувствовать?
   На этот раз она с трудом выдохнула слово:
   – Восхитительно.
   Он посмотрел ей в глаза и, не отрывая взгляда, втянул сосок в теплый рот, потрогал его зубами и языком и начал посасывать его. Это было так дивно, что Пенелопа простонала его имя и запустила пальцы ему в волосы.
   – Майкл… – шепнула она, испугавшись, что он нарушит чары наслаждения, и закрыла глаза.
   Он поднял голову, и она мгновенно возненавидела его за то, что он остановился.
   – Посмотри на меня. – Это прозвучало приказом.
   Их взгляды снова встретились, и тогда его рука скользнула под платье, пальцы слегка задели завитки… Пенелопа, негромко вскрикнув от ужаса, крепко сжала бедра. Он не может… только не там…
   Но он уже снова перенес внимание на грудь, целуя, посасывая, и все запреты исчезли, и бедра ее раздвинулись, позволив его пальцам скользнуть между ними и прижаться, не шевелясь, – порочное, восхитительное искушение. Пенелопа снова застыла, но на этот раз не отказала ему.
   – Обещаю, что тебе это понравится. Доверься мне.
   Его пальцы двинулись дальше, шире раздвигая бедра, подбираясь к самой сути, и Пенелопа выдавила дрожащий смешок:
   – Сказал лев ягненку.
   Он прикоснулся языком к нежной коже под одной грудью, затем под другой, жаждущей такого же внимания, а Пенелопа извивалась под ним, выдохнув его имя. Его пальцы вели себя по-настоящему порочно, раздвигали потайные складки и гладили нежно, неторопливо, подбираясь к теплому влажному входу.
   Он поднял голову, поймал ее взгляд и медленно ввел длинный палец в самое ее сокровенное. Пенелопу пронзило внезапным неожиданным удовольствием. Он поцеловал ее между грудями и повторил движение пальца, прошептав:
   – Ты уже влажная для меня. Восхитительно влажная.
   Было невозможно противиться стыду.
   – Прости.
   Он поцеловал ее долгим, медленным поцелуем, скользнув языком глубоко в рот (палец зеркально повторял это внизу), затем отодвинулся, прижался лбом к ее лбу и произнес:
   – Это значит, что ты хочешь меня. Это значит, что даже после всех этих лет, после всего, что я натворил, после всего, чем я стал, я еще могу пробудить в тебе желание.
   И снова погладил ее, ощущая, как пульсирует вокруг пальцев плоть, наслаждаясь тем, как Пенелопа изгибается, подаваясь к нему бедрами, пока его большой палец описывает круги по напрягшемуся бутону удовольствия.
   – У меня от тебя просто слюнки текут.
   Пенелопа широко распахнула глаза, услышав это, но он не дал ей времени подумать. Его рука заскользила вниз, приподняв ее бедра и стягивая через ноги платье. Он откинул остатки платья в сторону, и Пенелопа уже лежала перед ним голая, а он оказался у нее между ног и неторопливо раздвинул их, приговаривая при этом самые порочные, самые греховные слова, поглаживая ее бедра. Он положил ее ноги к себе на колени и начал долго, страстно целовать внутреннюю сторону бедер сразу над чулками.
   – Вообще-то… – он замолчал, неторопливо, ошеломительно проводя по нежной коже языком, – …не думаю, что я выдержу еще хоть мгновение…
   Внезапно он прижался к ней ртом, его язык неторопливо, почти невыносимо лизал и кружил по тому самому месту, где копилось наслаждение, моля о разрядке. Пенелопа вскрикнула и резко села, но он поднял голову и нажал большой ладонью на ее мягкий живот.