Страница:
Мне нечего было ему возразить…
После вынесения вердикта о пожизненном заключении прошло не более двух недель, когда ко мне в камеру вместе с какими-то высокими местными чинами вошел очень полный, одышливый человек, знакомый мне по телевизионным репортажам. Я знала, что несколько лет назад он ушел из журналистики на дипломатическую работу. Нас оставили один на один, и он тяжело опустился на единственный в камере стул. Потом вынул из полиэтиленового пакета коробку зефира в шоколаде, положил на стол и пододвинул в мою сторону. Я при этом продолжала сидеть на своей койке.
– Вот, ваши друзья велели вам передать… – проговорил он с характерным астматическим присвистом. – С приветом вместе передать велели.
– Спасибо вам! – только и смогла я выдавить из себя.
Он кивнул.
– Что ж это вы, голубушка, проблемы нам создаете? А? Думаете, здесь, на Ближнем Востоке, нам, российским дипломатам, нечем себя занять? Напрасно… А вы приехали, и давай арабских подростков мочить почем зря! Нехорошо, дорогая моя!
– Но вы же наверняка знаете, как все произошло… – попыталась я возразить.
– Знаю, знаю! Ваш любимый человек истекает кровью из-за дикой выходки арабского пацана-террориста, а полицейский этот, гуманист недоделанный, кидается оказывать медицинскую помощь виновнику происшествия – малолетнему преступнику. Он, видите ли, голову себе разбил, убегая с места преступления! Вы просто сократили очередь за первой помощью!
– Ну вот видите, вы действительно все знаете!
– Все я знаю! – Он обреченно махнул рукой. – А толку, что знаю? Я здесь не вас и даже не себя самого представляю, а государство Российское. Поэтому и говорю то, что говорить обязан. Впрочем, ваши дела, дорогая моя, не так уж плохи. Вы-то, я думаю, знаете, кто за вами стоит. Послы просто так по тюрьмам не шляются. Здесь, в представительстве, еще люди есть, а тут я прямую инструкцию получил…
Я попыталась совершенно искренне возразить и объяснить, что не понимаю, о каких таких людях, стоящих за моей спиной, идет речь. Семен с Игорем Борисовичем, как мне казалось, все же не тянули на тот уровень, на который намекал одышливый посол. Но он даже не стал меня слушать.
– Давайте не будем, дорогая моя! Я вас ни о чем не спрашиваю, а вы, в свою очередь, не должны напрягаться, чтобы мне врать!
– Я не вру!
Он опять отмахнулся.
– Моя обязанность сказать вам, что ваш вопрос решается и, видимо, вы будете отправлены для отбывания наказания на родину. Вы поняли, что я сейчас сказал?
– Да!
– Я обязан поинтересоваться, не притесняют ли вас в тюрьме? Не подвергаетесь ли вы пыткам? Не совершаются ли в отношении вас действия, унижающие ваше человеческое и национальное достоинство?
– А как, простите, можно унизить мое национальное достоинство – растоптать при мне блин с икрой, вылить водку на пол и разбить о стену балалайку?
– Не приведи господи! – Рассмеявшись, он поднялся. – По вашему ответу я понял, что тюрьма вам нравится! Что ж! Для человека, схлопотавшего пожизненный срок, это большая удача! И еще: я обязан поинтересоваться, как вас здесь кормят.
– Зефира с фабрики «Большевичка» мне не дают – так что, если бы не вы…
– Я же сказал уже – это не от меня! Просто ваши друзья знают, что вы любите именно этот зефир и еще неравнодушны к виски «Бомо», но виски сюда не пронесешь!
«Если речь зашла о «Бомо», то это уже точно Семен!» – подумала я, и на душе потеплело.
– Знаете, – сказала я своему визитеру. – Мне здесь два раза подавали потрясающе приготовленный хумус!
Гость удивительным образом оживился.
– Интересно, как же это можно потрясающе приготовить хумус, да еще в тюрьме?
– Похоже, это был какой-то мусульманский праздник, – припомнила я. – А здесь к арабам проявляют вообще какие-то чудеса внимательности. Но и мне перепало. А делается все очень просто – берется самый обычный хумус и раскладывается по тарелкам так, чтобы в середине каждой порции была ямка. В глубокой сковороде тем временем кипит оливковое масло, в которое погружают кедровые орешки…
– Ливанские орешки! Здесь они ливанскими называются! – почти сладострастно подсказал мне посол.
– Отлично – значит, ливанские! И вот, когда орешки подрумяниваются, их вместе с кипящим маслом распределяют по тарелкам, заполняя кипящей смесью хумусовые ямки. Вкус…
– Спис-с-с-сфический! – процитировал мой гость и сглотнул слюну.
С кулинарной темы мы уже не свернули.
– А я, признаться, больше всего люблю заливное! – проворковал высокопоставленный дипломат. – Из свиных ножек, не на Ближнем Востоке будь сказано, и рыбное – из семги! И обязательно с шампанским! О господи! Грешен аз есмь!
Он ушел, а я съела сразу две зефирины и продолжила работу на компьютере. На самом деле это очень правильно – однажды остановиться и подвести итог прожитой до сего дня жизни. И тюрьма – едва ли не самое лучшее для этого место. Я старалась написать все совершенно откровенно, ничего не округляя и не сглаживая. Когда я стану благообразной старушенцией, пусть хоть что-то напоминает мне не только о событиях, в которых я участвовала, но и об испытанных мной чувствах. Я надеюсь, что та ветхая бабулька из непредставимого пока будущего вспомнит запах московской хрущевки, в которой выросла, и брызги на порогах бесчисленных российских рек, по которым сплавлялась на старенькой байдарке с обожаемым отцом. И пусть в ее ушах зазвенит вновь отцовская гитара и вновь раздастся его волшебный хрипловатый голос. Пусть она вспомнит, что чувствовала, когда встретила свою первую и единственную любовь, и как потом по глупости лишилась невинности с безразличным ей придурком. Пусть она вновь ощутит ту боль, которая парализовала меня и маму, когда нас бросил отец, внезапно превратившийся из благородного гранда в вульгарного нового русского. Как это было горько! Но еще ужаснее осознание того, что она сама предала любимого человека, поверив грязной клевете! Я надеюсь, что на склоне лет та старуха потеряет все, что угодно: зубы, волосы, но только не здравый рассудок. Ибо я никогда не буду готова к встрече с дядюшкой Альцгеймером! И я буду сильной, пока буду помнить, как боролась за свое место под солнцем! Брошенный институт, полный риска бизнес, рожденная хрен знает от кого дочь и проклятый рэкет! И снова короткая встреча все с тем же любимым человеком! А потом выстрелы, мои выстрелы в несовершеннолетнего террориста, попытавшегося убить нас в ту минуту, когда мы наконец снова встретились на этой земле! И вот, наконец, тюрьма. Мне еще нет и тридцати! Меня можно ненавидеть и даже презирать! Меня можно обзывать и убийцей, и блядью! Но я – боец! И я верю, что, даже дожив до старости, останусь собой! Старое сердце будет биться сильнее, вспоминая то, от чего билось в молодости, и продолжит гнать по-прежнему горячую кровь по моим старым жилам!
Следующий посетитель, а вернее, посетительница, появился на следующий день. Я сразу узнала сестру моего Лени, Ольгу, и страшно заволновалась, увидев ее, красивую молодую блондинку, в убогой камере. Совсем недавно я была преуспевающей бизнесвумен, а она всего-навсего училась на какой-то там ступени малоизвестного университета. И при том, что и я еще отнюдь не старуха, разница в возрасте позволяла бы мне ощущать преимущество в момент нашего возможного знакомства. Сейчас все переменилось: юная прекрасная девушка навещала арестантку. Хуже позиции для знакомства с сестрой любимого человека придумать невозможно. Я была, честно говоря, напряжена.
Ольга неуверенно вошла в камеру в сопровождении здоровенного, смуглого охранника, судя по всему, бухарца.
– Я могу вас оставить вдвоем? – спросил он, обращаясь к нам обеим по-русски, но с чудовищным акцентом.
Мы кивнули, и он, объявив, что в нашем распоряжении час, вышел из камеры.
– Спасибо вам! – сказала Ольга вместо приветствия. Голос у нее был на удивление низкий, грудной. – Спасибо от всех нас!
– Вы шутите? – Я инстинктивно поднялась ей навстречу.
Сидеть в присутствии стоящей гостьи было невежливо. К тому же положение, при котором собеседник намного выше тебя, опять-таки крайне невыгодно. Впрочем, даже стоя я сильно проигрывала в росте и именно поэтому предложила девушке сесть на свою койку, а сама расположилась на стуле напротив нее. Теперь я почувствовала себя несколько увереннее и спокойнее.
– Я не шучу. Если бы не вы, Лени бы уже не было. Вы пожертвовали своей свободой ради моего брата. А мы все хорошо помним, что такое тюрьма. Леня оказался там из-за…
– Я знаю… – Я замешкалась. – Но если бы не я, он, может быть, не попал бы вообще в эту аварию… Проскочил бы…
– О чем вы говорите! – вздохнула она. – Вся страна уже попала в эту аварию… А мы – только пассажиры!
– Но пассажиры могут отобрать руль у водителя и поехать другим путем!
– Так вы примерно таким образом и поступили… Ладно, мы с вами не о том говорим. Странно даже. Меня Ольгой зовут, я Ленина сестра.
Я, как могла весело, улыбнулась девушке.
– Я знаю. Леня рассказывал. Я даже один раз видела вас вместе.
– Где? Когда? – искренне удивилась Оля.
– В Шарме, возле старого порта. Вы там отдыхали с друзьями… и я тоже отдыхала.
Мне было стыдно вспоминать все происходившее тогда в Египте, но… После этого отдыха на свет появилась моя Даша, и если бы я не вела там себя как полная дура и последняя шлюха, то Даши, именно моей Даши, не было бы. А представить это я бы никогда не смогла.
– Почему же вы не подошли к нам?
– Я подумала, что вы ему не сестра, а девушка. Не посмела мешать!
– Леня всегда очень ждал вас. Он не понимал, почему вы ему ни разу даже не написали. Он не верил, что безразличен вам, не хотел в это верить. Он пытался найти вас, но вы уехали куда-то из Москвы… Найти вас оказалось практически невозможно… Он пробовал.
Я кивнула. Ни разу с момента ареста мне не пришлось плакать, а сейчас глаза были на мокром месте.
– Вы выглядели такой красивой парой, – всхлипнула я. – А я, кто я такая? У меня ничего не вышло с Леней, и я сама во всем виновата! Я не стала мешать!
– Какая глупость! – вырвалось у Лениной сестры. – Он бы так обрадовался!
– После той поездки у меня родилась дочка, Даша!
Оля постаралась не показывать мне, что напряглась.
– Вы были замужем?
Я отрицательно покачала головой:
– Я не хочу, не могу об этом. Я очень люблю Дашу! Она только моя, и это – все! Ладно?
Девушка кивнула.
– Как Леня? Мне о его состоянии рассказывает мой адвокат, но очень немного. Господин Руденецкий, наверное, с вами иногда общается? Да?
– С Леней, честно говоря, все не очень хорошо! Ключица и даже голова – куда ни шло, но при ударе пострадал позвоночник, в том числе шейный отдел. Он уже немного говорит, но ему очень больно, и он стесняется такой своей речи. И ходить нормально не может… и сможет ли когда-нибудь двигаться без костылей, я не знаю. Никто не знает!
Кровь прилила к моей голове, и я, размазывая по лицу не просохшие еще слезы, не сказала, нет, выкрикнула:
– Он будет ходить! Я подниму его! Мне ничего от него не нужно! Я ни на что – слышите? – ни на что не претендую! Но я должна поднять его на ноги, и я сделаю это! И никакая долбаная тюрьма меня не удержит!
Ольга взяла меня за руку, и я вздрогнула от ее прикосновения. Она пыталась успокоить меня, но мое тело сотрясал озноб. Я отдернула руку, и она не поняла, в чем дело. А мне было просто мерзко от самой себя! Как я ненавижу липкое и безнадежное ощущение стыда! Знаю, знаю – я предала ее брата! Поверила не ему и не своему сердцу, как это ни пошло звучит! Я поверила сволочам из этого блядского советского судилища и долбоебу-менту из районного отделения! Господи! Я же такая хорошая внутри, такая сильная, умная и добрая! Почему же, почему я все время оказываюсь в этой жизни тупой шлюхой?!
Не знаю, поняла ли Ольга, что творится внутри меня, но во взгляде ее появилась явная опасливость.
– Не обращайте внимания на мою реакцию, пожалуйста! – я попыталась улыбнуться. – Слава богу, вы не очень представляете, как чувствуют себя на моем месте!
– Да, да, конечно! Извините меня, прошу вас, я действительно совсем забыла, где мы находимся и что вы пережили…
– Вы про тюрьму? – я нервно засмеялась. – Да хрен с ней, с тюрьмой, хрен с этим ублюдком, мозги которого я размазала по асфальту!
При этих словах Ольга снова вздрогнула.
– Я только про Леню! – продолжала я. – Поверьте, ваш брат единственный человек, которого я в жизни любила, простите, люблю!
Произнеся эту тираду, я поняла, что сделала это зря, и догадалась, к чему мы сейчас придем.
– Позволите неделикатный вопрос?
Так и есть! Но что делать? Вопрос последовал:
– А зачем же вы спали с другим?.. Или с другими…
Как бы далеко я послала с таким вопросом любого! Любого… кроме этой девочки! Но от прямого ответа я все равно ушла. Впрочем, прямого ответа не было и у меня самой.
– У вас есть любимый человек? – ответила я вопросом на вопрос.
На меня спокойно смотрели большие карие глаза.
– Нет. Нет, мне нравились, конечно… некоторые… очень нравились! Но это не была, наверное, любовь. Во всяком случае, я ни с кем не готова связать свою жизнь!
– Но с кем-то из них вы все-таки спали?
Она отрицательно покачала головой.
– Нет, ни с кем.
Я обалдела.
– Сколько же вам лет?
– Двадцать один. А какое это имеет значение?
– Извините, но целок в таком возрасте не бывает!
При слове «целка» ее передернуло, и я вновь пожалела, что не придержала язык за зубами.
– Я не хочу ломать свою жизнь и жизнь любимого человека! – ответила Ольга весьма твердо. – У мужчины всегда будет тяжелый осадок на душе, если его жена отдавалась другому!
– Но это же старомодная чушь! – возмутилась я. – Есть сколько угодно исключений!
Не прекращая смотреть мне прямо в глаза, она грустно усмехнулась:
– Я профессиональный психолог, обучаюсь на второй ступени именно по этой теме. А потому скажу вам правду – исключений нет!
Она говорила очень тихо, но каждое слово отпечатывалось в моем несчастном воспаленном мозгу. Я почему-то не могла не верить этой девушке. Меня вновь охватила тоска – никогда уже я не буду достойной ее брата!
– А если у мужчины кто-то был до… ну, в общем, до его главной женщины – это тоже крест на всей жизни?
– Нет, – она улыбнулась почти безмятежно. – Это не так!
– Но где же тут равенство?! – воскликнула я.
Ольга ответила сразу, так же тихо и так же твердо, с полной уверенностью в своей правоте:
– А равенства тут нет! Равенства в этом вопросе никогда не было и никогда, поверьте, никогда не будет!
Я все же пыталась сопротивляться и применила не совсем честный прием:
– Оля! Вам сейчас двадцать один год. А что будет, если вам уже никогда не встретится мужчина всей вашей жизни? Вы так и не расстанетесь со своей драгоценной невинностью? Останетесь без семьи, без детей?
Ольга не пришла в бешенство или хотя бы в раздражение, как можно было ожидать. Вместо этого она опять мягко и осторожно взяла мою руку в свою теплую ладонь.
– Дай бог, чтобы мне не пришлось отвечать на этот ваш вопрос. Но… если все же придется ответить, я предпочту взять на размышление еще несколько лет.
– А скажите, – думаю, голос мой изрядно дрожал, – Леня, ваш брат, он тоже так думает? Ему тоже важно, чтобы у своей женщины он был первым?
Она посмотрела на меня с явной жалостью.
– Я никогда не говорила с ним на эту тему. Зачем? Для него я никакой не психолог. Для него я – сестра, младшая сестра. Но думаю, что в этом вопросе он такой же, как все. Я не хочу вас огорчать и тем более делать вам больно. Но поверьте, исключений нет! И равенства нет. Я никому раньше не говорила об этом, но однажды мне пришлось побеседовать на эту тему с собственной мамой. У нее до отца был мужчина, и она, познакомившись с отцом и приняв его предложение, рассказала ему об этом. Она даже взялась доказывать ему, что имеет право продолжать по-приятельски общаться со своим прежним любовником, что между мужчиной и женщиной существует равенство, в том числе и в этом вопросе.
– И что?
– Доказала, разумеется! Отец спорить не стал, но… спит в отдельной постели… Нас с Леней они родили, конечно, но вообще-то… папа с мамой у нас… дружат.
Я задумалась… Зачем все-таки Ленина сестра столь упорно развивает эту тему? Ответ очевиден: она просто не хочет, чтобы я, отвязная девица, а по ее мнению, просто падшая женщина, имела что-то общее с ее обожаемым братом! И именно ради этого на самом деле она пришла «навестить» меня и проявить тем самым свое «благородство». Мутная волна злобы вскипела в моей душе. Но я поняла, что должна сдержаться, – ведь, выплеснув свою боль и обиду, я еще дальше отброшу себя от Лени.
– Знаете, Оля, я очень благодарна вам за предоставленную информацию, но предпочитаю остаться при своем мнении. К тому же я не особо верю в психологию – уж больно много спекуляций допускает эта наука. Психиатрия мне понятнее, чем ваша специальность, но я пока еще не клиент этих врачей… Я вас ничем не обидела, Оля?
Похоже, я опять ударила в воздух. Девушка мягко улыбнулась.
– Мне показалось, вы считаете, будто я призываю вас отказаться от моего брата. Поверьте, это совсем не так! Ваш адвокат действительно уверял нас, что вам недолго осталось здесь мучиться… – Она улыбнулась. – В хорошем смысле этого слова, разумеется! Вся моя семья будет рада вашему избавлению. Ни одна настоящая сестра в мире не пожелает, чтобы от ее брата, так пострадавшего и потерявшего здоровье, отказалась любящая его женщина. А в вашем отношении к Лене у меня нет никаких оснований сомневаться. В особенности после сегодняшней встречи. Он несколько лет назад уже сделал вам предложение, и я знаю, что ничто на свете не заставит его отказаться от своих слов.
Ольга постоянно оказывалась и умнее, и лучше, чем мне казалось еще минуту назад.
– Я вылечу его и спасу! Я найду для Лениного лечения любые, вы слышите, Оля, любые средства!
В замке щелкнул ключ. Время нашего свидания истекло. Моя гостья поднялась с койки. Она продолжала держать мою руку в своей и при этом неотрывно смотрела в мои глаза.
– Я знаю, что это действительно так! – сказала Ольга, перед тем как скрыться за дверью. – Спасибо вам! Бог с ней, с моей психологией! По поводу того, что мы с вами обсуждали, я, честное слово, мечтаю оказаться неправой. Просто будьте готовы к тому, что такая проблема в природе существует… и в принципе существует… и реально…
Перед тем как выйти из камеры, она положила мне на стол лист с телефонами и адресами всего их семейства.
– Каждый из нас ждет вашего звонка в любой день и в любое время. Когда уйдете отсюда, то не забудьте сообщить нам свои номера.
Я не забыла!
Анита
После вынесения вердикта о пожизненном заключении прошло не более двух недель, когда ко мне в камеру вместе с какими-то высокими местными чинами вошел очень полный, одышливый человек, знакомый мне по телевизионным репортажам. Я знала, что несколько лет назад он ушел из журналистики на дипломатическую работу. Нас оставили один на один, и он тяжело опустился на единственный в камере стул. Потом вынул из полиэтиленового пакета коробку зефира в шоколаде, положил на стол и пододвинул в мою сторону. Я при этом продолжала сидеть на своей койке.
– Вот, ваши друзья велели вам передать… – проговорил он с характерным астматическим присвистом. – С приветом вместе передать велели.
– Спасибо вам! – только и смогла я выдавить из себя.
Он кивнул.
– Что ж это вы, голубушка, проблемы нам создаете? А? Думаете, здесь, на Ближнем Востоке, нам, российским дипломатам, нечем себя занять? Напрасно… А вы приехали, и давай арабских подростков мочить почем зря! Нехорошо, дорогая моя!
– Но вы же наверняка знаете, как все произошло… – попыталась я возразить.
– Знаю, знаю! Ваш любимый человек истекает кровью из-за дикой выходки арабского пацана-террориста, а полицейский этот, гуманист недоделанный, кидается оказывать медицинскую помощь виновнику происшествия – малолетнему преступнику. Он, видите ли, голову себе разбил, убегая с места преступления! Вы просто сократили очередь за первой помощью!
– Ну вот видите, вы действительно все знаете!
– Все я знаю! – Он обреченно махнул рукой. – А толку, что знаю? Я здесь не вас и даже не себя самого представляю, а государство Российское. Поэтому и говорю то, что говорить обязан. Впрочем, ваши дела, дорогая моя, не так уж плохи. Вы-то, я думаю, знаете, кто за вами стоит. Послы просто так по тюрьмам не шляются. Здесь, в представительстве, еще люди есть, а тут я прямую инструкцию получил…
Я попыталась совершенно искренне возразить и объяснить, что не понимаю, о каких таких людях, стоящих за моей спиной, идет речь. Семен с Игорем Борисовичем, как мне казалось, все же не тянули на тот уровень, на который намекал одышливый посол. Но он даже не стал меня слушать.
– Давайте не будем, дорогая моя! Я вас ни о чем не спрашиваю, а вы, в свою очередь, не должны напрягаться, чтобы мне врать!
– Я не вру!
Он опять отмахнулся.
– Моя обязанность сказать вам, что ваш вопрос решается и, видимо, вы будете отправлены для отбывания наказания на родину. Вы поняли, что я сейчас сказал?
– Да!
– Я обязан поинтересоваться, не притесняют ли вас в тюрьме? Не подвергаетесь ли вы пыткам? Не совершаются ли в отношении вас действия, унижающие ваше человеческое и национальное достоинство?
– А как, простите, можно унизить мое национальное достоинство – растоптать при мне блин с икрой, вылить водку на пол и разбить о стену балалайку?
– Не приведи господи! – Рассмеявшись, он поднялся. – По вашему ответу я понял, что тюрьма вам нравится! Что ж! Для человека, схлопотавшего пожизненный срок, это большая удача! И еще: я обязан поинтересоваться, как вас здесь кормят.
– Зефира с фабрики «Большевичка» мне не дают – так что, если бы не вы…
– Я же сказал уже – это не от меня! Просто ваши друзья знают, что вы любите именно этот зефир и еще неравнодушны к виски «Бомо», но виски сюда не пронесешь!
«Если речь зашла о «Бомо», то это уже точно Семен!» – подумала я, и на душе потеплело.
– Знаете, – сказала я своему визитеру. – Мне здесь два раза подавали потрясающе приготовленный хумус!
Гость удивительным образом оживился.
– Интересно, как же это можно потрясающе приготовить хумус, да еще в тюрьме?
– Похоже, это был какой-то мусульманский праздник, – припомнила я. – А здесь к арабам проявляют вообще какие-то чудеса внимательности. Но и мне перепало. А делается все очень просто – берется самый обычный хумус и раскладывается по тарелкам так, чтобы в середине каждой порции была ямка. В глубокой сковороде тем временем кипит оливковое масло, в которое погружают кедровые орешки…
– Ливанские орешки! Здесь они ливанскими называются! – почти сладострастно подсказал мне посол.
– Отлично – значит, ливанские! И вот, когда орешки подрумяниваются, их вместе с кипящим маслом распределяют по тарелкам, заполняя кипящей смесью хумусовые ямки. Вкус…
– Спис-с-с-сфический! – процитировал мой гость и сглотнул слюну.
С кулинарной темы мы уже не свернули.
– А я, признаться, больше всего люблю заливное! – проворковал высокопоставленный дипломат. – Из свиных ножек, не на Ближнем Востоке будь сказано, и рыбное – из семги! И обязательно с шампанским! О господи! Грешен аз есмь!
Он ушел, а я съела сразу две зефирины и продолжила работу на компьютере. На самом деле это очень правильно – однажды остановиться и подвести итог прожитой до сего дня жизни. И тюрьма – едва ли не самое лучшее для этого место. Я старалась написать все совершенно откровенно, ничего не округляя и не сглаживая. Когда я стану благообразной старушенцией, пусть хоть что-то напоминает мне не только о событиях, в которых я участвовала, но и об испытанных мной чувствах. Я надеюсь, что та ветхая бабулька из непредставимого пока будущего вспомнит запах московской хрущевки, в которой выросла, и брызги на порогах бесчисленных российских рек, по которым сплавлялась на старенькой байдарке с обожаемым отцом. И пусть в ее ушах зазвенит вновь отцовская гитара и вновь раздастся его волшебный хрипловатый голос. Пусть она вспомнит, что чувствовала, когда встретила свою первую и единственную любовь, и как потом по глупости лишилась невинности с безразличным ей придурком. Пусть она вновь ощутит ту боль, которая парализовала меня и маму, когда нас бросил отец, внезапно превратившийся из благородного гранда в вульгарного нового русского. Как это было горько! Но еще ужаснее осознание того, что она сама предала любимого человека, поверив грязной клевете! Я надеюсь, что на склоне лет та старуха потеряет все, что угодно: зубы, волосы, но только не здравый рассудок. Ибо я никогда не буду готова к встрече с дядюшкой Альцгеймером! И я буду сильной, пока буду помнить, как боролась за свое место под солнцем! Брошенный институт, полный риска бизнес, рожденная хрен знает от кого дочь и проклятый рэкет! И снова короткая встреча все с тем же любимым человеком! А потом выстрелы, мои выстрелы в несовершеннолетнего террориста, попытавшегося убить нас в ту минуту, когда мы наконец снова встретились на этой земле! И вот, наконец, тюрьма. Мне еще нет и тридцати! Меня можно ненавидеть и даже презирать! Меня можно обзывать и убийцей, и блядью! Но я – боец! И я верю, что, даже дожив до старости, останусь собой! Старое сердце будет биться сильнее, вспоминая то, от чего билось в молодости, и продолжит гнать по-прежнему горячую кровь по моим старым жилам!
Следующий посетитель, а вернее, посетительница, появился на следующий день. Я сразу узнала сестру моего Лени, Ольгу, и страшно заволновалась, увидев ее, красивую молодую блондинку, в убогой камере. Совсем недавно я была преуспевающей бизнесвумен, а она всего-навсего училась на какой-то там ступени малоизвестного университета. И при том, что и я еще отнюдь не старуха, разница в возрасте позволяла бы мне ощущать преимущество в момент нашего возможного знакомства. Сейчас все переменилось: юная прекрасная девушка навещала арестантку. Хуже позиции для знакомства с сестрой любимого человека придумать невозможно. Я была, честно говоря, напряжена.
Ольга неуверенно вошла в камеру в сопровождении здоровенного, смуглого охранника, судя по всему, бухарца.
– Я могу вас оставить вдвоем? – спросил он, обращаясь к нам обеим по-русски, но с чудовищным акцентом.
Мы кивнули, и он, объявив, что в нашем распоряжении час, вышел из камеры.
– Спасибо вам! – сказала Ольга вместо приветствия. Голос у нее был на удивление низкий, грудной. – Спасибо от всех нас!
– Вы шутите? – Я инстинктивно поднялась ей навстречу.
Сидеть в присутствии стоящей гостьи было невежливо. К тому же положение, при котором собеседник намного выше тебя, опять-таки крайне невыгодно. Впрочем, даже стоя я сильно проигрывала в росте и именно поэтому предложила девушке сесть на свою койку, а сама расположилась на стуле напротив нее. Теперь я почувствовала себя несколько увереннее и спокойнее.
– Я не шучу. Если бы не вы, Лени бы уже не было. Вы пожертвовали своей свободой ради моего брата. А мы все хорошо помним, что такое тюрьма. Леня оказался там из-за…
– Я знаю… – Я замешкалась. – Но если бы не я, он, может быть, не попал бы вообще в эту аварию… Проскочил бы…
– О чем вы говорите! – вздохнула она. – Вся страна уже попала в эту аварию… А мы – только пассажиры!
– Но пассажиры могут отобрать руль у водителя и поехать другим путем!
– Так вы примерно таким образом и поступили… Ладно, мы с вами не о том говорим. Странно даже. Меня Ольгой зовут, я Ленина сестра.
Я, как могла весело, улыбнулась девушке.
– Я знаю. Леня рассказывал. Я даже один раз видела вас вместе.
– Где? Когда? – искренне удивилась Оля.
– В Шарме, возле старого порта. Вы там отдыхали с друзьями… и я тоже отдыхала.
Мне было стыдно вспоминать все происходившее тогда в Египте, но… После этого отдыха на свет появилась моя Даша, и если бы я не вела там себя как полная дура и последняя шлюха, то Даши, именно моей Даши, не было бы. А представить это я бы никогда не смогла.
– Почему же вы не подошли к нам?
– Я подумала, что вы ему не сестра, а девушка. Не посмела мешать!
– Леня всегда очень ждал вас. Он не понимал, почему вы ему ни разу даже не написали. Он не верил, что безразличен вам, не хотел в это верить. Он пытался найти вас, но вы уехали куда-то из Москвы… Найти вас оказалось практически невозможно… Он пробовал.
Я кивнула. Ни разу с момента ареста мне не пришлось плакать, а сейчас глаза были на мокром месте.
– Вы выглядели такой красивой парой, – всхлипнула я. – А я, кто я такая? У меня ничего не вышло с Леней, и я сама во всем виновата! Я не стала мешать!
– Какая глупость! – вырвалось у Лениной сестры. – Он бы так обрадовался!
– После той поездки у меня родилась дочка, Даша!
Оля постаралась не показывать мне, что напряглась.
– Вы были замужем?
Я отрицательно покачала головой:
– Я не хочу, не могу об этом. Я очень люблю Дашу! Она только моя, и это – все! Ладно?
Девушка кивнула.
– Как Леня? Мне о его состоянии рассказывает мой адвокат, но очень немного. Господин Руденецкий, наверное, с вами иногда общается? Да?
– С Леней, честно говоря, все не очень хорошо! Ключица и даже голова – куда ни шло, но при ударе пострадал позвоночник, в том числе шейный отдел. Он уже немного говорит, но ему очень больно, и он стесняется такой своей речи. И ходить нормально не может… и сможет ли когда-нибудь двигаться без костылей, я не знаю. Никто не знает!
Кровь прилила к моей голове, и я, размазывая по лицу не просохшие еще слезы, не сказала, нет, выкрикнула:
– Он будет ходить! Я подниму его! Мне ничего от него не нужно! Я ни на что – слышите? – ни на что не претендую! Но я должна поднять его на ноги, и я сделаю это! И никакая долбаная тюрьма меня не удержит!
Ольга взяла меня за руку, и я вздрогнула от ее прикосновения. Она пыталась успокоить меня, но мое тело сотрясал озноб. Я отдернула руку, и она не поняла, в чем дело. А мне было просто мерзко от самой себя! Как я ненавижу липкое и безнадежное ощущение стыда! Знаю, знаю – я предала ее брата! Поверила не ему и не своему сердцу, как это ни пошло звучит! Я поверила сволочам из этого блядского советского судилища и долбоебу-менту из районного отделения! Господи! Я же такая хорошая внутри, такая сильная, умная и добрая! Почему же, почему я все время оказываюсь в этой жизни тупой шлюхой?!
Не знаю, поняла ли Ольга, что творится внутри меня, но во взгляде ее появилась явная опасливость.
– Не обращайте внимания на мою реакцию, пожалуйста! – я попыталась улыбнуться. – Слава богу, вы не очень представляете, как чувствуют себя на моем месте!
– Да, да, конечно! Извините меня, прошу вас, я действительно совсем забыла, где мы находимся и что вы пережили…
– Вы про тюрьму? – я нервно засмеялась. – Да хрен с ней, с тюрьмой, хрен с этим ублюдком, мозги которого я размазала по асфальту!
При этих словах Ольга снова вздрогнула.
– Я только про Леню! – продолжала я. – Поверьте, ваш брат единственный человек, которого я в жизни любила, простите, люблю!
Произнеся эту тираду, я поняла, что сделала это зря, и догадалась, к чему мы сейчас придем.
– Позволите неделикатный вопрос?
Так и есть! Но что делать? Вопрос последовал:
– А зачем же вы спали с другим?.. Или с другими…
Как бы далеко я послала с таким вопросом любого! Любого… кроме этой девочки! Но от прямого ответа я все равно ушла. Впрочем, прямого ответа не было и у меня самой.
– У вас есть любимый человек? – ответила я вопросом на вопрос.
На меня спокойно смотрели большие карие глаза.
– Нет. Нет, мне нравились, конечно… некоторые… очень нравились! Но это не была, наверное, любовь. Во всяком случае, я ни с кем не готова связать свою жизнь!
– Но с кем-то из них вы все-таки спали?
Она отрицательно покачала головой.
– Нет, ни с кем.
Я обалдела.
– Сколько же вам лет?
– Двадцать один. А какое это имеет значение?
– Извините, но целок в таком возрасте не бывает!
При слове «целка» ее передернуло, и я вновь пожалела, что не придержала язык за зубами.
– Я не хочу ломать свою жизнь и жизнь любимого человека! – ответила Ольга весьма твердо. – У мужчины всегда будет тяжелый осадок на душе, если его жена отдавалась другому!
– Но это же старомодная чушь! – возмутилась я. – Есть сколько угодно исключений!
Не прекращая смотреть мне прямо в глаза, она грустно усмехнулась:
– Я профессиональный психолог, обучаюсь на второй ступени именно по этой теме. А потому скажу вам правду – исключений нет!
Она говорила очень тихо, но каждое слово отпечатывалось в моем несчастном воспаленном мозгу. Я почему-то не могла не верить этой девушке. Меня вновь охватила тоска – никогда уже я не буду достойной ее брата!
– А если у мужчины кто-то был до… ну, в общем, до его главной женщины – это тоже крест на всей жизни?
– Нет, – она улыбнулась почти безмятежно. – Это не так!
– Но где же тут равенство?! – воскликнула я.
Ольга ответила сразу, так же тихо и так же твердо, с полной уверенностью в своей правоте:
– А равенства тут нет! Равенства в этом вопросе никогда не было и никогда, поверьте, никогда не будет!
Я все же пыталась сопротивляться и применила не совсем честный прием:
– Оля! Вам сейчас двадцать один год. А что будет, если вам уже никогда не встретится мужчина всей вашей жизни? Вы так и не расстанетесь со своей драгоценной невинностью? Останетесь без семьи, без детей?
Ольга не пришла в бешенство или хотя бы в раздражение, как можно было ожидать. Вместо этого она опять мягко и осторожно взяла мою руку в свою теплую ладонь.
– Дай бог, чтобы мне не пришлось отвечать на этот ваш вопрос. Но… если все же придется ответить, я предпочту взять на размышление еще несколько лет.
– А скажите, – думаю, голос мой изрядно дрожал, – Леня, ваш брат, он тоже так думает? Ему тоже важно, чтобы у своей женщины он был первым?
Она посмотрела на меня с явной жалостью.
– Я никогда не говорила с ним на эту тему. Зачем? Для него я никакой не психолог. Для него я – сестра, младшая сестра. Но думаю, что в этом вопросе он такой же, как все. Я не хочу вас огорчать и тем более делать вам больно. Но поверьте, исключений нет! И равенства нет. Я никому раньше не говорила об этом, но однажды мне пришлось побеседовать на эту тему с собственной мамой. У нее до отца был мужчина, и она, познакомившись с отцом и приняв его предложение, рассказала ему об этом. Она даже взялась доказывать ему, что имеет право продолжать по-приятельски общаться со своим прежним любовником, что между мужчиной и женщиной существует равенство, в том числе и в этом вопросе.
– И что?
– Доказала, разумеется! Отец спорить не стал, но… спит в отдельной постели… Нас с Леней они родили, конечно, но вообще-то… папа с мамой у нас… дружат.
Я задумалась… Зачем все-таки Ленина сестра столь упорно развивает эту тему? Ответ очевиден: она просто не хочет, чтобы я, отвязная девица, а по ее мнению, просто падшая женщина, имела что-то общее с ее обожаемым братом! И именно ради этого на самом деле она пришла «навестить» меня и проявить тем самым свое «благородство». Мутная волна злобы вскипела в моей душе. Но я поняла, что должна сдержаться, – ведь, выплеснув свою боль и обиду, я еще дальше отброшу себя от Лени.
– Знаете, Оля, я очень благодарна вам за предоставленную информацию, но предпочитаю остаться при своем мнении. К тому же я не особо верю в психологию – уж больно много спекуляций допускает эта наука. Психиатрия мне понятнее, чем ваша специальность, но я пока еще не клиент этих врачей… Я вас ничем не обидела, Оля?
Похоже, я опять ударила в воздух. Девушка мягко улыбнулась.
– Мне показалось, вы считаете, будто я призываю вас отказаться от моего брата. Поверьте, это совсем не так! Ваш адвокат действительно уверял нас, что вам недолго осталось здесь мучиться… – Она улыбнулась. – В хорошем смысле этого слова, разумеется! Вся моя семья будет рада вашему избавлению. Ни одна настоящая сестра в мире не пожелает, чтобы от ее брата, так пострадавшего и потерявшего здоровье, отказалась любящая его женщина. А в вашем отношении к Лене у меня нет никаких оснований сомневаться. В особенности после сегодняшней встречи. Он несколько лет назад уже сделал вам предложение, и я знаю, что ничто на свете не заставит его отказаться от своих слов.
Ольга постоянно оказывалась и умнее, и лучше, чем мне казалось еще минуту назад.
– Я вылечу его и спасу! Я найду для Лениного лечения любые, вы слышите, Оля, любые средства!
В замке щелкнул ключ. Время нашего свидания истекло. Моя гостья поднялась с койки. Она продолжала держать мою руку в своей и при этом неотрывно смотрела в мои глаза.
– Я знаю, что это действительно так! – сказала Ольга, перед тем как скрыться за дверью. – Спасибо вам! Бог с ней, с моей психологией! По поводу того, что мы с вами обсуждали, я, честное слово, мечтаю оказаться неправой. Просто будьте готовы к тому, что такая проблема в природе существует… и в принципе существует… и реально…
Перед тем как выйти из камеры, она положила мне на стол лист с телефонами и адресами всего их семейства.
– Каждый из нас ждет вашего звонка в любой день и в любое время. Когда уйдете отсюда, то не забудьте сообщить нам свои номера.
Я не забыла!
Анита
и не только
Как странно устроен этот мир! Я испытала необыкновенную радость, когда на моих запястьях защелкнулись наручники. Для меня этот щелчок означал не что иное, как близкую свободу. Я так и не увидела страны, в которую два с небольшим месяца назад прилетела на недельку отдохнуть. До самого трапа меня провожали незнакомый мне охранник в темных, почти непроницаемых для света очках, сонный сотрудник российского консульства и Ави Руденецкий. Я поинтересовалась у Ави относительно своего официального защитника Рами Мучника. Ави засмеялся и поведал мне, что явный идиотизм его подчиненного произвел, судя по всему, очень приятное впечатление на руководство одной из политических партий левого толка, и теперь господин Мучник начал политическую карьеру.
– Скоро он станет парламентарием! – уверил меня господин Руденецкий. – Помяните мое слово! В политике идиоты и бездельники чувствуют себя на своем месте!
Пассажиры самолета, направляющегося из аэропорта Бен-Гурион во Внуково, с нервным любопытством смотрели на мои «браслеты», когда я в сопровождении двух крепких парней в штатском проследовала в салон бизнес-класса. Никого, кроме нас, в этом отгороженном пространстве повышенного комфорта не наблюдалось. Мы летели здесь втроем, и мои сопровождающие с тоской следили, как их подопечная нагружается роскошным французским коньяком в ожидании встречи с родиной. Им-то пить было нельзя, бедолагам!
Встреча во Внукове меня разочаровала. Мама о моем приезде не была уведомлена вовсе. Семена тоже не было, а Игорь Борисович Чертков всем своим видом показывал, насколько неприятно и обременительно для него это мероприятие. Он лишь холодно кивнул мне и сразу же отвернулся. Я понимала, что создала массу проблем для своих друзей и коллег, но надеялась все же, что хоть кто-то здесь порадуется моему появлению. При этом я пока не понимала, в каком качестве здесь присутствует господин Чертков. После выполнения пограничных и таможенных формальностей с меня сняли импортные наручники, но тут же надели отечественные. Особой разницы я, надо сказать, не ощутила. Всякая радость по поводу возвращения у меня прошла, стало грустно и даже страшно.
Вместо нормальной машины меня вместе с побитым жизнью ментом-охранником усадили в зарешеченный «уазик» и без каких бы то ни было объяснений повезли в неизвестном направлении. Уже на выезде с огороженной территории аэродрома я увидела нескольких фотокорреспондентов, вооруженных камерами с огромными телеобъективами.
Стерегущий меня старый сержант указал пальцем на буквально прилипших к проволочному ограждению людей и, широко улыбнувшись во весь щербатый рот, промолвил:
– Папарацци!
Я пожала плечами.
Через сорок минут мы въехали на малогостеприимную территорию одной из московских тюрем. Сержант распахнул дверь маленького автозака и даже помог мне вылезти наружу. Я переминалась с ноги на ногу на сером асфальте в самом центре большого бетонного мешка и не понимала, что со мной будет дальше. Задавать вопросы было некому. Но прошло несколько минут, и железные ворота, через которые мы попали сюда, распахнулись. Внутрь въехал черный «Мерседес» Черткова. Теперь все было по-другому! Игорь Борисович подошел ко мне с самой очаровательной улыбкой, на которую вообще был способен. Способен, как обычно, не очень, но существенного значения это не имело. Вслед за ним из машины вышел толстый прокурор в генеральских погонах. На его красном пропитом лице уж вовсе никакой улыбки не было, зато в его руке блеснул ключ, и через мгновение мои руки были свободны.
– Добро пожаловать на родину! – Игорь Борисович обвел рукой бетонные строения, окружавшие тюремный двор.
– Здесь теперь будет мой дом? – как могла иронично проговорила я.
Разумеется, я ожидала немедленного опровержения, но мой компаньон утвердительно кивнул, а прокурор ответил мне просто-таки иронически:
– Именно! Существуют международные организации, которые тщательнейшим образом проверяют, как содержатся лица, перемещенные для исполнения наказания в страну постоянного проживания. А ваша персона, скорее всего, интересует еще и представительство Палестинской автономии в Москве. Вы для них ненавистная детоубийца.
– Но ведь дело мое уже пересматривается!
Мне не ответили и указали на тяжелую железную дверь в одном из ограничивающих тюремный двор зданий. Открывшись изнутри, она пропустила нас в сырой, пропахший масляной краской коридор. Мне стало по-настоящему страшно. Но прокурорский генерал отстал, скрывшись за одной из боковых дверей, а нас с Игорем Борисовичем охранник препроводил в большую неуютную комнатку без окон, с одной голой лампочкой на высоком потолке. Посередине комнаты находились намертво вделанные в бетонный пол стол и два табурета. Другой мебели здесь не было, и мы с Игорем Борисовичем сели друг напротив друга.
– Вот теперь мы с тобой и поговорим! – обратился ко мне Чертков. – Будешь теперь слушаться старших и прекратишь шляться, куда не просят?
В его голосе слышалась не то чтобы угроза, но свойственная этому человеку не всегда добрая ирония.
– Если бы я не оказалась в том месте в ту самую минуту, любимый мой человек погиб бы! А это прекрасный человек, поверьте! Вне зависимости от моего к нему отношения…
– А застреленного тобой мальца тебе не жалко?
Я только развела руками:
– Аллах дал – Аллах взял! Зачем жалеть – он же шахид, по-ихнему! Его сейчас умело ласкают семьдесят две девственницы, не так ли?
Игорь Борисович отрицательно покачал головой и вновь жутковато ухмыльнулся:
– Нет, не так! Ты опять ошиблась! Его сейчас на небесах если кто и ласкает, так это семьдесят два девственника! У меня есть достоверные сведения – пацан был голубой! Поэтому и пытался быть самым бойким, чтобы обелить себя среди друзей-товарищей. У них это, в отличие от российского телевидения, пока в моду не вошло.
– Скоро он станет парламентарием! – уверил меня господин Руденецкий. – Помяните мое слово! В политике идиоты и бездельники чувствуют себя на своем месте!
Пассажиры самолета, направляющегося из аэропорта Бен-Гурион во Внуково, с нервным любопытством смотрели на мои «браслеты», когда я в сопровождении двух крепких парней в штатском проследовала в салон бизнес-класса. Никого, кроме нас, в этом отгороженном пространстве повышенного комфорта не наблюдалось. Мы летели здесь втроем, и мои сопровождающие с тоской следили, как их подопечная нагружается роскошным французским коньяком в ожидании встречи с родиной. Им-то пить было нельзя, бедолагам!
Встреча во Внукове меня разочаровала. Мама о моем приезде не была уведомлена вовсе. Семена тоже не было, а Игорь Борисович Чертков всем своим видом показывал, насколько неприятно и обременительно для него это мероприятие. Он лишь холодно кивнул мне и сразу же отвернулся. Я понимала, что создала массу проблем для своих друзей и коллег, но надеялась все же, что хоть кто-то здесь порадуется моему появлению. При этом я пока не понимала, в каком качестве здесь присутствует господин Чертков. После выполнения пограничных и таможенных формальностей с меня сняли импортные наручники, но тут же надели отечественные. Особой разницы я, надо сказать, не ощутила. Всякая радость по поводу возвращения у меня прошла, стало грустно и даже страшно.
Вместо нормальной машины меня вместе с побитым жизнью ментом-охранником усадили в зарешеченный «уазик» и без каких бы то ни было объяснений повезли в неизвестном направлении. Уже на выезде с огороженной территории аэродрома я увидела нескольких фотокорреспондентов, вооруженных камерами с огромными телеобъективами.
Стерегущий меня старый сержант указал пальцем на буквально прилипших к проволочному ограждению людей и, широко улыбнувшись во весь щербатый рот, промолвил:
– Папарацци!
Я пожала плечами.
Через сорок минут мы въехали на малогостеприимную территорию одной из московских тюрем. Сержант распахнул дверь маленького автозака и даже помог мне вылезти наружу. Я переминалась с ноги на ногу на сером асфальте в самом центре большого бетонного мешка и не понимала, что со мной будет дальше. Задавать вопросы было некому. Но прошло несколько минут, и железные ворота, через которые мы попали сюда, распахнулись. Внутрь въехал черный «Мерседес» Черткова. Теперь все было по-другому! Игорь Борисович подошел ко мне с самой очаровательной улыбкой, на которую вообще был способен. Способен, как обычно, не очень, но существенного значения это не имело. Вслед за ним из машины вышел толстый прокурор в генеральских погонах. На его красном пропитом лице уж вовсе никакой улыбки не было, зато в его руке блеснул ключ, и через мгновение мои руки были свободны.
– Добро пожаловать на родину! – Игорь Борисович обвел рукой бетонные строения, окружавшие тюремный двор.
– Здесь теперь будет мой дом? – как могла иронично проговорила я.
Разумеется, я ожидала немедленного опровержения, но мой компаньон утвердительно кивнул, а прокурор ответил мне просто-таки иронически:
– Именно! Существуют международные организации, которые тщательнейшим образом проверяют, как содержатся лица, перемещенные для исполнения наказания в страну постоянного проживания. А ваша персона, скорее всего, интересует еще и представительство Палестинской автономии в Москве. Вы для них ненавистная детоубийца.
– Но ведь дело мое уже пересматривается!
Мне не ответили и указали на тяжелую железную дверь в одном из ограничивающих тюремный двор зданий. Открывшись изнутри, она пропустила нас в сырой, пропахший масляной краской коридор. Мне стало по-настоящему страшно. Но прокурорский генерал отстал, скрывшись за одной из боковых дверей, а нас с Игорем Борисовичем охранник препроводил в большую неуютную комнатку без окон, с одной голой лампочкой на высоком потолке. Посередине комнаты находились намертво вделанные в бетонный пол стол и два табурета. Другой мебели здесь не было, и мы с Игорем Борисовичем сели друг напротив друга.
– Вот теперь мы с тобой и поговорим! – обратился ко мне Чертков. – Будешь теперь слушаться старших и прекратишь шляться, куда не просят?
В его голосе слышалась не то чтобы угроза, но свойственная этому человеку не всегда добрая ирония.
– Если бы я не оказалась в том месте в ту самую минуту, любимый мой человек погиб бы! А это прекрасный человек, поверьте! Вне зависимости от моего к нему отношения…
– А застреленного тобой мальца тебе не жалко?
Я только развела руками:
– Аллах дал – Аллах взял! Зачем жалеть – он же шахид, по-ихнему! Его сейчас умело ласкают семьдесят две девственницы, не так ли?
Игорь Борисович отрицательно покачал головой и вновь жутковато ухмыльнулся:
– Нет, не так! Ты опять ошиблась! Его сейчас на небесах если кто и ласкает, так это семьдесят два девственника! У меня есть достоверные сведения – пацан был голубой! Поэтому и пытался быть самым бойким, чтобы обелить себя среди друзей-товарищей. У них это, в отличие от российского телевидения, пока в моду не вошло.